Моя Елизаветка, глава третья

                Счастливая, счастливая, неповторимая пора детства!
                Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?
                Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и
                служат для меня источником лучших наслаждений.
                Лев Толстой

                ВТОРОЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС


     Да, я потратил два года, чтобы преодолеть первый класс школы, можно сказать, что я в первом классе был второгодником. Правда, у меня была уважительная причина: два года я проучился в первом классе из-за болезни.
     Первый раз я пошел в первый класс в среднюю школу №221 на Верхней Масловке. Жил я тогда у своей родной тети Ани в ее директорской квартире при женской школе 205. В первый же день первого сентября со мной произошел неприятный случай; видимо, меня перекормили, и я отравился. Во время урока, меня пришлось выводить в туалет, а потом и вовсе отправить домой. Плохое предзнаменование и оно скоро подтвердилось: месяца через два я серьезно заболел скарлатиной.
     Болезнь моя протекала в тайне. Дело в том, что скарлатина заразная болезнь, а я болел в директорской квартире, то есть в помещении школы. Держать заразного больного в школе было опасно, поэтому меня скрывали от посторонних. Кроме близких в тайну была посвящена только школьный врач, которая пользовалась доверием директора. Каждый день приходила, осматривала меня и контролировала ход болезни. Слава богу, все обошлось благополучно: я выздоровел, и никто из учениц 205-ой школы не заболел.
     Так как со скарлатиной я пролежал довольно долго, то отстал от программы первого класса, и на семейном совете было решено забрать меня из первого класса.
На следующий 1948 год я снова пошел в первый класс, но уже в другую школу номер 212, к которой была прикреплена наша Елизаветка. Школа было переполнена, работала в три смены. Это объяснялась тем, что после войны в Москву хлынула волна беженцев, в том числе много детей. Первый класс, куда я поступил, имел индекс «1Е», было в нем человек сорок учащихся.
     Четырехэтажная школа 212 из красного кирпича была типовой довоенной постройкой с двумя входами по краям здания, но всегда использовался только один левый вход. Сразу после входа в школу размещалась раздевалка с деревянными вешалками для пальто и двумя рядами ячеек внизу для галош. После раздевалки надо было подняться на несколько ступенек в небольшой, как бы сейчас сказали, холл, из которого широкие двери прямо вели в коридор первого этажа с учебными классами; налево был проход в кабинет директора и медпункт, а правее его начиналась лестница на второй этаж.
     Начальная школа прошла для меня незаметно, все-таки сказался мой возраст, я был на год старше большинства одноклассников. В конце каждого учебного года мне и еще чуть ли не половине класса вручали почетные грамоты с портретами Ленина-Сталина.
     Первый учитель запомнился своей речью: слово «морковь» он произносил с ударением на первом слоге; видимо, после войны учителей не хватало, и в школу брали всех, кого только можно было найти. В руках он держал короткую деревянную палку, которую он иногда пускал в дело. Занимался с нами он недолго, его сменила молоденькая улыбчивая девушка, студентка пединститута, работавшая по совместительству еще и пионервожатой.
     По праздникам в школе устраивались утренники, на которых нас по очереди ставили на стул, и мы читали наизусть специально выученные стихи, вроде «день седьмое ноября – красный день календаря». Тут я обратил внимание, как устроены стихи: оказывается, в стихах последние слова в соседних строках имели похожие окончания. Это открытие побудило меня самому сочинять такие стихи, где, например, слова «за рабочее дело» рифмовалось со словами «пойдем смело». Мама отнесла мои «творения» в школу и показала их той самой студентке – нашей классной руководительнице. Надо отдать ей должное: она похвалила меня за интерес к литературе, но стихи мои не одобрила, и я бросил это занятие.
     Средняя школа, начинавшаяся с пятого класса, была интереснее, появились новые предметы: русский язык вместо надоевшего чтения, естествознание, английский язык. Правда, с языком у меня не складывалось, основное внимание на уроках уделялось правильному произношению «межзубного» звука «th», который в моем исполнении звучал, как откровенное русское «эс». Поэтому английское числительное three (по-русски три) звучало у меня, мягко говоря, не вполне благозвучно.
В конце сороковых в школах ввели обязательную форму одежды. Тем родителям, у которых не было денег на ее покупку, школа оказывала материальную помощь.
     Школьная форма для мальчиков – это куртка мышиного цвета, похожая на военную гимнастерку, и брюки; поверх формы широкий черный ремень с пряжкой. Форму надо было одергивать так, чтобы спереди ниже ремня она плотно, без складок облегала фигуру.Девочки ходили в коричневых платьях, поверх которых полагался черный фартук в обычные дни и белый по праздникам.
     В школе меня приняли сначала в пионеры, а потом и в комсомол. В пионеры принимали «оптом». Нас построили в коридоре, пионервожатая читала по бумажке слова пионерской клятвы, мы нестройным хором повторяли за ней: «Перед лицом своих товарищей…за дело Ленина-Сталина…клянемся, клянемся». После этого всем поверх школьной формы повязывали красные галстуки, которые заблаговременно покупали наши родители. Заканчивался прием призывом «Пионер, к борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов», каждый должен был ответить «Всегда готов!». Этот же призыв был на первой странице газеты «Пионерская правда», чуть ниже партийного лозунга «Пролетарии всех стран, объединяйтесь».
     По качеству материи галстука можно было судить о достатке семьи ученика. Большинство учеников носили галстуки из простой материи, они быстро пачкалась, а концы галстука скручивались в трубочку. Но были и ученики, которым родители покупали шелковые галстуки. Правильно повязанный галстук имел впереди ровный прямоугольничек красной материи, добиться этого было непросто. Малыши носили галстуки с удовольствием, для них это был показатель их «взрослости»; старшеклассники, наоборот, не любили повязывать галстуки; презрительно называли их «селедкой» и при каждом удобным случае стремились избавиться от них. Выходя из школы, сдергивали свои «селедки» и прятали их в портфели. Это служило причиной постоянных перепалок между ними и учителями.
     В комсомол меня принимали в восьмом классе. Мне было обидно, что я не попал в числе первых, кого приняли в комсомол еще в седьмом классе. В отличие от приема в пионеры каждый кандидат рассматривался по отдельности, для этого нас по одному вызывали в комитет комсомола, где помимо школьников-комсомольцев присутствовали и некоторые учителя. Помню, как перед дверью комитета комсомола мы зубрили имена руководителей зарубежных коммунистических партий. Кажется, я знал их всех, но это мне не помогло. Председатель собрания, секретарь комитета комсомола школы, этакий «румяный комсомольский вождь» спросил меня, как зовут первого секретаря комсомола нашей страны, как раз этого-то я и не знал. В комнате повисла напряженная тишина, я уже почувствовал себя отторгнутым от «передового отряда советской молодежи», но вмешалась наша «историчка», старый член партии. Она обратила все в шутку, сказав, что они так часто меняются, что всех и не упомнишь. Указание партии было услышано, все заулыбалось и меня приняли.
     Я проучился в школе 212 с первого класса до ее окончания. С начала моей учебы это была мужская школа, но в 1954 году в седьмом классе произошло объединение с женской школой, мальчики и девочки стали учиться вместе.
Директорствовал в эти годы в школе Павел Михайлович Эрастов, бывший кадровый военный из бронетанковых войск. Он был большим поборником дисциплины, на линейках, когда ученики всей школы стояли на одном этаже в несколько рядов вдоль школьного коридора, он добивался абсолютной тишины. Когда он энергично распекал какого-нибудь нерадивого ученика за нехороший поступок, то переходил на крик и заканчивал свое «выступление» всегда одним и тем же: «Если еще раз, еще только раз, – не подпущу к школе на расстояние пушечного выстрела». Едва ли он вкладывал в свои слова что-то конкретное, мне же виделась старинная пушка, стреляющая со школьного двора чугунными ядрами в направлении жилища провинившегося ученика.
Еще одно воспоминание о директоре связано с работой в саду, куда нас выводили вместо урока для приобщения к физическому труду. Толку от этой «работы» никакого, а только крик, шум, беготня, инвентаря нет. Помню, как Павел Михайлович наводил порядок и наставлял нас: «Чтобы десять человек копали землю лопатами, надо, чтобы один землю сам не рыл, а занимался организацией работы». Позже, когда я сам стал руководителем, я вспоминал эти слова, есть в них сермяжная правда.
     Время было суровое, во многих семьях отцы не вернулись с войны, матери не могли совладать с подрастающим поколением, часто улица «правила бал» в большей мере, чем семья и школа. Были хулиганистые ребята и в школе, возвращаясь домой, можно было нарваться на их компанию. Драки случались частенько. На мальчишечьем языке это называлось «стыкаться». Бывало, еще в школе договаривались, кто с кем и где будет стыкаться после уроков.
     Напротив деревни Наживино на противоположной стороне Ленинградского шоссе стояли бараки – длинные одноэтажные дома, в которых жили приезжие. Когда речь заходила о наших одноклассниках из этих домов, наши родители употребляли ёмкое слово «шпана» и требовались от нас держаться от них подальше. «Шпана» устраивала драки, в темное время могли и сумму отобрать и избить; днем играли на деньги «в расшибец» и в «пристеночек».
     В ходу были «бахалки». «Бахалка» делалась из слегка согнутой медной трубки с одним запаянным концом. Порохом служила сера от спичечных головок. Спусковой механизм состоял из гвоздя большого диаметра и тугой резинки. Под ее действием гвоздь удалял по сере, из трубки вылетал огонь и раздавался сильный хлопок, который мог напугать зазевавшегося прохожего.
     Как-то на уроке в нашем классе произошел жесткий конфликт между учителем и учеником. Наверное, учитель, сказал что-то очень обидное для ученика. Тот, как тогда выражались, «психанул», схватил указку с учительского стола, стал в угол и исступленно начал размахивать ею перед собой. Все повскакали с мест и окружили его; он продолжал махать указкой, не подпуская к себе никого. Неизвестно, как долго продолжалась бы эта сцена, если бы не один маленький и юркий малый. Улучив момент, когда указка отошла в сторону, он бесстрашно бросился на оборонявшегося и руками закрыл ему глаза. Тот смешался, указка выпала из рук, на него налетели другие и повалили его на пол…   
     В девятом классе один ученик из обеспеченной семьи военных на уроке, ни с того, ни с сего, плюнул сзади на платье учительницы биологии; она этого не заметила и продолжала урок, прогуливаясь с плевком между рядами парт. Когда, наконец, содеянное обнаружилось, случился скандал, разбирать который пришел директор. Мальчик этот потом из нашей школы исчез, вероятно, родители перевели его в другую.
     Из предметников запомнились математик Федор Дмитриевич и преподавательница литературы в десятом классе Лидия Григорьевна Ломкова.
Федор Дмитриевич, очень пожилой человек сумрачного вида, обходился минимумом слов. Писал на доске формулы и задачи и смотрел на нас поверх своих очков, высматривая, кто может решить. 8-го марта он вызывал к доске только девочек, а на их недовольные возгласы отвечал иронично: «Восьмого марта – дорогу женщине». Иногда он подсаживался ко мне на парту, брал мою тетрадь, писал какое-нибудь не совсем обычное уравнение и молча пододвигал тетрадь назад ко мне. Я с увлечением решал его примеры, если не успевал в школе, то дома. Постепенно я перерешал все, что он написал мне, кроме одного тригонометрического уравнения. Позже, уже в институте я продолжал с ним возиться, но так и не нашел правильный путь. Максимум, что мне удалось сделать, это свести его к алгебраическому уравнению третьей степени, но это не может считаться решением на уровне школы.
Лидия Григорьевна в отличие от Федора Дмитриевича была общительным, приятным в общении человеком. Она резко контрастировала со своим предшественником. Тот был явно не склонен к литературе. Помню, рассказывая о молодости Л.Н.Толстого и не находя нужных слов, он сказал: «В общем, Толстой в молодости был стилягой». (Нам как раз незадолго до этого читали в классе знаменитую статью в «Правде» о стилягах).
     По сравнению с ним Лидия Григорьевна была сама интеллигентность. Разговаривала она с нами как с взрослыми, и мы обсуждали все волнующие нас вопросы, включая доклад Хрущева о культе личности. Была она тогда беспартийной, и я убеждал ее в том, что ей и другим хорошим людям надо вступать в партию, чтобы изменить партию изнутри, она вежливо уклонялась от прямого ответа. От нее у меня остался подарок после окончания школы – сборник стихов Есенина, по тем временам книга хотя и не запрещенная, но малодоступная. Последний раз я виделся с ней на вечере встречи выпускников школы 212 уже в новом здании в Коптево, куда школа переехала после нашего выпуска. В президиум Лидия Григорьевна не пошла, хотя Павел Михайлович ее настойчиво приглашал. На встрече присутствовал выпускник нашей школы космонавт Волков. Помню, как он говорил, что полет на космическом корабле подобен быстрой езде на телеге по проселочной дороге, такие сильные вибрации. Потом всех позвали фотографироваться вместе с ним. Лидия Григорьевна опять не пошла, сказала, что пришла в школу после того, как Волков закончил ее. Я тоже отказался, а через год пожалел: Волков погиб при следующем полете, а в название школы добавились памятные слова «имени космонавта В.Н.Волкова».
     Были и учителя, которые оставили неприятное впечатление. Наша классная дама, Валентина Павловна, грузная пожилая женщина, преподавала нам английский. Мне она запомнилась своими бесконечными «Ху из он дьюти тудей?» (Кто сегодня дежурный?) и «Сит даун, плиз» (Садитесь, пожалуйста). Это был предел наших познаний, а может быть и ее. Увы, языку она нас так и не научила. Она подавляла меня своей массой и напором. В восьмом классе она назначила меня комсоргом класса, а потом сама же «терроризировала» меня, обвиняя в бездействии. Грозила написать жалобу в «Комсомольскую правду», которая, по ее словам, проработает меня на всю страну. Я верил ей (вот дурачок то был!) и с трепетом раскрывал очередной номер «Комсомолки».
     На памятной школьной фотографии среди преподавателей выделяется крупное лицо учителя автодела. Запомнился он мне своими афоризмами; помню, как он говорил нам, школьникам: «Я знаю три языка: родной, блатной и матерный» и приводил пример: «На родном – женщина, на блатном – сука, на матерном – б..ть» и что-то еще в том же роде.
     Слабой выглядела учительница физики. Я упрекал ее в недостаточном патриотизме, так как она на уроке физике не упомянула какого-то русского изобретателей. На ее уроках стоял шум, объясняла она материал плохо. Рафик Богапов, недавно перешедший в нашу школу, кричал с последней парты «Понятно, что ничего не понятно!»
     В школе я долгое время чувствовал себя неуверенно. Боялся ходить по центру школьного коридора, особенно когда там было пустынно. Мне казалось, что те немногие, кто там был в это время, смотрят на меня и смеются надо мной. 
Постепенно вокруг нас строились школы-новостройки. Первая новая школа появилась по правую сторону Ленинградского моста, сразу за войковским мостом, напротив Наживина; затем еще одна рядом с моей 212-той через дорогу. В эту вторую я очень хотел перейти, так как в нее переходила и учительница литературы, которая мне очень нравилась, но родители не пустили. Сказали, что в новостройках ниже уровень преподавания.
     Друзей в школе у меня не было. Правда, я «водился» в школе с мальчиком Аликом. Он жил около войковского моста, где Ленинградское шоссе пересекает окружную железную дорогу. Это примерно половина пути, по которому я каждый день шел в школу. Наши мамы договорились, чтобы я заходил за ним и дальше мы шли в школу вместе, при этом нам приходилось перебираться через рельсы окружной железной дороги, переходить Ленинградское шоссе; считалось, что вдвоем безопаснее. В школе в первых классах мы сидели вместе на одной парте.
Со временем Алик превратился в высокого стройного юношу, намного выше меня ростом. За его длинные ноги в школе ему дали прозвище «циркуль».
Долгие годы Алик - круглый отличник, спортсмен (он всерьез занимался плаванием в бассейне на Ленинградском шоссе на базе ЦСКА). Мама его - председатель родительского комитета школы. По всему казалось, что он первый кандидат на золотую медаль.
     Но в десятом классе ситуация изменилась. Я стал усилено заниматься и из «хорошиста» неожиданно для самого себя стал получать все больше пятерок, а Алик стал сдавать, возможно, мешало плавание. На выпускных экзаменах у него возник конфликт с химичкой – Марьей Дмитриевной, она поставила ему тройку, а он шел на медаль. Химичку уговаривал сам директор, и она сдалась, переправила тройку на четверку. В результате золотую медаль получил я, а он серебряную. Впрочем, это не имело значения, так как в тот год медалисты при поступлении в институт сдавали все экзамены. До нас медалистов принимали в институт без экзаменов, а после нас медалисты сдавали только профильные экзамены. Наш же год не имел никаких привилегий, пришлось сдавать все пять экзаменов.
     Алик был единственным, с кем мы проучились вместе от первого до последнего класса. Остальные разбрелись по школам-новостройкам. Но после окончания школы я расстался с ним также легко, как и с остальными одноклассниками. И больше его в жизни не встречал.

                БОЛЬШОЙ ДЕНЬ МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА

     Лето, каникулы, погода лучше не придумаешь. Мне 11 лет, я закончил третий класс и в сентябре пойду в четвертый. Ребята с Елизаветки собрались поехать в парк Горького погулять, я еду с ними. Но по пути через лес, планы моих сотоварищей меняются, они решают остаться и провести день на Химкинском водохранилище. Что делать, купаться мне не хотелось, вернуться домой? Но мне хочется в парк Горького, и я решаюсь, не спросив разрешения родителей, ехать один. Дорогу я знаю, от нас до парка Горького идет прямой трамвай без пересадки.
Поездка на трамвае для меня целое путешествие.
     Перехожу Ленинградское шоссе и сажусь в трамвай №16 на его конечной остановке «Санаторий Воровского», рядом с заводом имени Войкова. Место это мне хорошо знакомо, я прохожу тут каждый день по дороге в школу и обратно.
Кстати, откуда появилось это название – «Санаторий Воровского»? Вот санаторий «Лебедь» действительно существовал рядом с мостом Ленинградского шоссе через железную дорогу, он тоже находился на моем пути в школу. А вот где «Санаторий Воровского», никогда не знал, хотя само это название и было на слуху.
Трамвай трогается, поворот налево, потом направо. Где-то там слева в отдалении моя школа 212, напротив нее через Новоподмосковную улицу (сейчас это улица Зои и Александра Космодемьянских) многоэтажные дома, а ведь после войны там было картофельное поле, на котором стояли зенитки.
     Въезжаем на мост, справа еще один мост на Ленинградском шоссе с фигурами наших воинов, слева троллейбусный парк, потом развилка Ленинградского и Волоколамского шоссе. У метро Сокол толчея, народа полно, тогда это было конечная остановка «зеленой линии», как сейчас принято говорить. Еще недавно вдоль Ленинградского шоссе стояли деревенские избы, но теперь вместо них стоят многоэтажные современные дома, строили их пленные немцы.
Дальше трамвай идет вдоль Ленинградского шоссе, справа в просветах домов проглядывают аэродромные постройки. Остановки с нерадостными названиями «Протезный завод», «Инвалидный рынок». Подъезжаем к Стрельне, здесь мы обычно выходим, когда едем в гости к тете Ане. Отсюда надо пойти налево через Красноармейскую улицу, затем мимо психиатрической больницы и выйти улицу 8-го марта, прямо к школе 205.
     У Стадиона Юных пионеров трамвай поворачивает направо на Беговую. Справа остается Боткинская больница; там в седьмом корпусе в кабинете физиотерапии работает тетя Таня, мамина сестра, с которой мама особенно в близких отношениях. Дальше мост через Белорусскую железную дорогу, внизу платформа «Беговая». Отсюда мы уезжаем на пригородном поезде в гости к маминому брату дяде Коле. Сначала он снимал дачу на Баковке по Белорусской дороге, а потом намного дальше на платформе Захарово Звенигородской ветки.
     Справа Ваганьковское кладбище, заросшее густыми темными деревьями.
Проезжаем Пресню, здесь дядя Коля живет зимой. На углу трехэтажный универмаг. После посещения дяди Коли (он помогает маме деньгами) мы заходим сюда за покупками. Слева зоопарк, там я бывал несколько раз, особенно запомнилась площадка молодняка, где разные молоденькие зверушки возятся друг с другом, и важные слоны, которые медленно бродят по открытой площадке.
     Дальше трамвай ныряет в узкие переулки, из которых выбирается у Бородинского моста, пересекает Дорогомиловскую улицу на подъеме к Смоленской площади и снова углубляется в городские закоулки. Дорогомиловка мне знакома: на этой улице с другой стороны моста ближе к Киевскому вокзалу в многоэтажном доме живет другой мамин брат Иван, тот самый благодаря которому мы зацепились за Елизаветку.
     Но вернемся к трамваю: он идет по району, который мне незнаком и неинтересен; я только отмечаю названия улиц: Плющиха, улица Льва Толстого, Чудовка. Так тогда назывался теперешний Комсомольский проспект; переименовали его несколькими годами позже, а жаль, «комсомольского» в Москве хватает, есть и площадь, и переулок, и станция метро, а Чудовка была одна, такое вот было симпатичное московское название.
    Едем дальше, у метро «Парк культуры» трамвай выезжает на Садовое кольцо, дальше Крымский мост с тяжелыми массивными звеньями цепи и конечная остановка моего путешествия – Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. В парке для меня интересно все, я готов провести здесь весь день. Конечно, центр притяжения открытая площадка с шахматными столиками, рядом с ней есть и крытый шахматный павильон, но сейчас летний день и главные события разворачиваются на открытом воздухе. Сначала я смотрю, как играют взрослые. Останавливаюсь у столика с интересной позицией сзади одного партнера. Вдруг он вскакивает и чуть ли не с кулаками бросается на меня. Оказывается, у него такая фобия, он не переносит, когда кто-то стоит сзади. Другие зрители уже знают об этом и не подходят к нему сзади, но я-то этого не знал.
     Я, конечно, хочу и сам играть, но кругом все взрослые люди, кто сядет играть с малолеткой. Все же мне везет, я подсел к одному мальчику постарше меня и обыграл его два раза, после чего играть со мной дальше он не захотел.
Но и без шахмат у меня разбегаются глаза. Направо Москва-река с речными трамвайчиками «Москвичами». Интересно смотреть, как всего два человека управляются с таким пароходиком. Один, капитан, сидит вверху в рубке, его хорошо видно с берега, он, очевидно, рулит. Второй, матрос, работает при причаливании: ловко набрасывает веревку на железные крюки пристани, устанавливает, а потом и снимает переходные мостки, по которым пассажиры входят на кораблик и выводят с него. Трамвайчики ходят часто с интервалами в 20-30 минут, одни идут вверх по течению до Киевского вокзала, другие вниз мимо кондитерской фабрики «Красный Октябрь» до Новоспасского моста.
     В глубине парка расположены театры, Летний и Зеленый. В Летнем театре идет спектакль кукольного театра Образцова «Чертова мельница». О том, чтобы пойти на представление я и не мечтаю. Во-первых, у меня нет денег, во-вторых, начинается представление поздно вечером, в-третьих, меня могут не пустить по возрасту. Но афиши, афиши-то красочные расклеены в разных местах, и я могу рассматривать их сколько угодно. Видно, что это что-то фантастическое и страшное. Пора и перекусить. Денег у меня практически нет, с собой поесть тоже ничего не взял. У меня едва хватает мелочи на пирожное «язык» из хрустящего слоеного теста со сладкой начинкой. Этого «языка» хватает мне на весь день.
     А вот аттракционы, самые интересные из них крутящиеся самолеты. Большинство из них при подъеме разворачивается так, что пассажир остается всегда головой вверх, но есть один, всего один, который не разворачивается и совершает настоящую мертвую петлю: в верхней точке человек висит на ремнях вниз головой, даже страшно смотреть.
     Есть еще колесо обозрение и всякие карусели, но это для маленьких.
Есть пруды, там можно взять настоящую весельную лодку и покататься. Позже я это и проделывал с моим приятелем.
     А вот смертельный номер: езда по вертикальной стенке на мотоцикле. Стоит круглый павильон, обклеенный цветастыми афишами. Один раз мне даже удалось побывать на таком сеансе, и я видел, как мотоцикл сначала разгоняется, делая круги по полу, потом переезжает на наклонный плинтус, а затем действительно начинает делать круги по вертикальной стенке.
     Много еще чего есть в парке Горького. Двое на качелях раскачиваются так, что кажется вот-вот перевернутся. Сейчас я только смотрю, но через несколько лет я сам буду взлетать вверх, вслед за легким девичьим платьем.
В аллеях народ толпиться у силомеров. Человек ударяет кувалдой по наковальне, и ползунок взлетает вверх по стойке, каждый хочет показать свою силу.
Павильон кривых зеркал, где можно увидеть себя пузатым и наоборот, невероятно тощим, фонтаны, читальня, мороженое пломбир по всей территории, цветники, розы настоящие, тенистые аллеи с широкими и глубокими скамейками, – все ли я перечислил?
     Вечером я сажусь на тот же 16-ый трамвай и возвращаюсь на Елизаветку, усталый и довольный, день определенно удался. Мама удивлена, что я в одиночку решился на такую поездку, но не ругает меня, ведь я уже дома и все хорошо.


                МАРТ 53

     Зима 1952-53 годов выдалась снежной и продолжительной. Казалось, ей не будет конца. Елизаветка утопала в снегу. На работу и на учебу елизаветинцы ходили по узенькой тропинке, протоптанной в снегу.
     В первых числах марта 53 года я сидел дома, болел, мне было 12 лет. Новость о болезни Сталина принес в наш дом старенький радиоприемник СИ-235; диктор по несколько раз на день зачитывал одно и то же правительственное сообщение о состоянии здоровья вождя. Зазвучали новые незнакомые слова: бюллетень о состоянии здоровья, паралич, дыхание с непонятным ненашенским названием. Сам факт, что нам сообщают такое, потрясал, раньше этого никогда и близко не было.
     Нет, у нас дома никто не плакал, так же как никто и не радовался, просто в доме установилась напряженная тишина. Ждали новых сообщений, но диктор повторял в течение дня одно и то же. Сталин болел несколько дней, бюллетени о его здоровье оставались такими же мрачными. Гнетущая тишина усиливалась, но о смерти никто вслух не говорил.
     Люди ходили на работу, школьники учились, но атмосфера напряженного ожидания чувствовалась во всем. Мне стало лучше, и мама отправила меня в школу. Учился я тогда в 5-ом «Д» классе.
     Там в классе я и узнал о смерти Сталина. В абсолютной тишине при открытых дверях Павел Михайлович зачитал нам официальное сообщение о его смерти. Он обходил все этажи и все классы и в каждом читал это сообщение. Выглядел мрачно, но без слез, а вот моя любимая учительница по русскому языку плакала, не скрывая слез. После слов директора класс продолжал молчать и никто, ни ученики, ни учителя не знали, что делать, и нас распустили по домам.
     На обратной дороге домой через лес я стал уверять себя, что Сталин не умер; я знал, что существует такой летаргический сон и решил, что со Сталиным это и случилось, и он обязательно проснется. Чтобы окончательно убедить себя, я решил провести эксперимент. «Если я доброшу свой портфель с учебниками вон до того пня, – подумал я, – то так и есть, Сталин жив». Я бросил портфель, но не добросил. Тогда я решил, что первый раз не считается, и стал бросать портфель снова и снова. Получалось по-разному, то я добрасывал, то нет. Я долго лазил за брошенным портфелем по глубокому снегу, промочил ноги, но так и не понял, жив Сталин или нет.
     На следующий день занятия в школе возобновились. На первом этаже в вестибюле выставили почетный караул у бюста Сталина. Бюст принесли из кабинета директора и поставили на невысокую подставку, накрытую красно-черной материей. В почетном карауле по двое стояли лучшие ученики старших классов, начиная как раз с нашего пятого «Д». Стояли слева и справа от бюста Сталина лицом друг к другу так, как стояли тогда часовые у Мавзолея Ленина.
     Меня поставили в пару с Аликом. На руках поверх серой школьной формы нам повязали широкие черные ленты. Алик был чрезвычайно серьезен и немигающим взглядом смотрел мне прямо в глаза. И тут со мной случился конфуз: на меня напал «смешунчик», а проще говоря, случилась истерика. Вдруг все, – и этот бюст, и серьезность Алика, и эти непривычные повязки, и гнетущая тишина вокруг, – всё, всё показалось мне донельзя смешным, я смеялся и смеялся, и не мог остановиться. Смех был, мало сказать, неуместен, он мог иметь и последствия. Надо отдать должное присутствовавшим при этом взрослым, они, видимо, поняли мое состояние, и не только не выгнали меня с позором из почетного караула, но и дали мне кое-как отстоять положенный час…
     Сейчас кому-то эта история, возможно, покажется бредом: вот до чего довели мальчонка, но тогда это было так. И не я один переживал подобным образом смерть Сталина.
     После похорон осталось чувство страха, страха перед будущим. Несколько дней спустя, я подходил к квартире тети Ани на Масловке, и почти физически почувствовал страх за свою жизнь. На улице по радио зачитывали выступление Молотова по международным вопросам. То, что он говорил, было страшно, было такое ощущение, что вот-вот начнется война и без Сталина нам не выжить.
…Первое воспоминание, связанное со Сталиным. приходится на мои пять лет. Я в гостях у тети Ани в ее директорской квартире при школе 205, бегаю, прыгаю. Кто-то из зашедших учителей спрашивает меня «Кем ты будешь, когда вырастишь?». Мой ответ: «Я буду Сталиным!». Тетя Аня сердито меня поправляет: «Так нельзя говорить. Надо говорить: «Я буду как Сталин». Я не вижу разницы и нехотя соглашаюсь.
     Откуда у меня появилось это детское желание – быть Сталиным – не знаю.
В семье редко упоминали имя Сталина. У нас не висел в комнате портрет Сталина, в праздничное застолье у нас не пили за его здоровье. К счастью, в нашей семье никто не пострадал от репрессий сталинского периода, не было у нас и таких знакомых. Поэтому у нас не было причин ни для ненависти, ни для любви. Было понимание, что он самый главный, что он все решает, и это понимание внушало страх и уважение.
     Когда же все-таки иногда речь заходила о Сталине, переходили на шепот, окна на первом этаже директорской квартиры закрывали, не дай бог случайный прохожий что-то услышит из наших разговоров, хотя никакой крамолы в них не было.
Изредка о Сталине говорил дядя Ваня, полковник в отставке; он был самым информированным человеком в семье Зориных. Ничего серьезного не было; говоря о Сталине, он употребляли слова «Хозяин»: «Хозяин приболел», «Хозяин уехал на юг», «Хозяин сказал то-то и то-то».
     Запомнил я еще один разговор, в котором был упомянут Сталин. Во дворе школы 205 сошлись трое: две мои тети, Анна - директор школы и Татьяна, третьей была парторг школы по фамилии Закис, я крутился рядом. Разговаривали о беженцах; их тогда много приехало в Москву с Запада, особенно из Белоруссии, там немцы сожгли много сел и деревень. Некоторых таких беженцев тетя Аня, как директор школы пристраивала на работу в школе техничками (так тогда назывались уборщицы). Жили они в школе под лестницами в глухих чуланах без окон, в котельной, в уборных (это считалось хорошо).
     В том разговоре тетя Таня сказала что-то о «проклятых фрицах», на что Закис тут же ей жестко выговорила: «Нельзя так говорить! Товарищ Сталин», – продолжала она с нажимом, – «сказал, что немецкий народ не виноват, а виноваты только отдельные люди, фашисты. Мы должны быть интернационалистами и уважать немецкий народ». Уже дома тетя Аня тоже выговаривала сестре Тане: «Как же ты, Таня, так неосторожно сказала, ведь она (Закис) может и сообщить, куда следует». Слава богу, не сообщила, обошлось...
     Я очень хотел увидеть Сталина, такое желание было не только у меня. Вот что рассказал мне директор нашей школы Павел Михайлович, тот самый, который когда-то и зачитывал нам официальное сообщение о смерти Сталина. Он тоже еще в военные годы очень хотел увидеть Сталина. С этой целью он пошел к Белорусскому вокзалу, куда по слухам должен был приехать Сталин с Ялтинской конференции. На площади собралась толпа. Сталин вышел из здания вокзала, толпа издала приветственный вопль, но он, не обращая внимания на встречающих, сел в машину и уехал. Павел Михайлович вернулся домой вполне удовлетворенный: он видел Сталина. Но несколькими днями позже, знакомый ему «чекист» по секрету сказал, что на Белорусском вокзале был не Сталин, а его двойник. Сам же Сталин проехал еще половину железнодорожного перегона по направлению к Савеловскому вокзалу; где была небольшая неприметная платформа. Якобы там настоящий Сталин вышел из вагона, и, никем не замеченный, уехал.
     Правда ль это, небылица? Кто знает...   
     Я же надеялся увидеть Сталина на демонстрации на Красной площади. Сталин обычно приветствовал демонстрантов с трибуны Мавзолея, а они его. Помочь мне в этом могла бы тетя Аня; она, как директор, возглавляла группу демонстрантов от своей школы. Собирались участники демонстрации рано утром у здания школы на улице 8-го марта, до Красной площади шли пешком, домой возвращались часов в пять-шесть. Весь день на ногах. Ей самой было тяжело, ведь ей в ту пору было уже за шестьдесят. Конечно, брать меня, малолетку, было неразумно; так я Сталина живым и не увидел.
     А мертвым я видел Сталина два раза в Мавзолее на Красной площади. Нас, старшеклассников, тех, кто хорошо учился, в виде поощрения, водили на городские мероприятия; мы шли по улице Горького, потом маршировали на самой Красной площади, и в завершение удостаивались чести посетить Мавзолей.
В жизни мне довелось побывать в трех мавзолеях, помимо московского, это мавзолей Мао Дзе-Дуна в Пекине и мавзолей Димитрова в Софии, в Болгарии, этот последний, сейчас уже не существует.
     Московский Мавзолей производил впечатление склепа: после входа спускаешься по ступенькам вниз, как бы в сравнительно небольшое подземелье. Два гроба – Ленина и Сталина, огороженные стеклом, были установлены еще ниже, поэтому смотришь на саркофаг сверху вниз. Проход устроен таким образом, что гроб обходишь с трех сторон и можно все хорошо разглядеть. Форма Мавзолея необычна, выполнен он в темно-красной цветовой гамме и это хорошо смотрится в сочетании с кремлевскими кирпичными стенами. Общая идея: доступность вождя простым людям. С эстетической точки зрения будет жаль, если его снесут.
     В Пекине все наоборот. Мавзолей Мао не является в нашем понимании собственно мавзолеем, скорее это большой музейный комплекс. Здание внушительных размеров с двухуровневой крышей значительно больше московского мавзолея. При входе гигантская статуя Мао. Преобладают светлые тона. Ничего необычного в архитектуре здания нет. В Мавзолее Мао хранятся материалы по истории коммунистического движения в Китае, есть помещение для собраний на несколько сот человек.
После входа в Мавзолей Мао не спускаешься, как в Москве, а поднимаешься по ступенькам вверх. Саркофаг установлен справа от входа на высоком постаменте. Проход только с одной стороны, смотришь снизу вверх. Сооружен Мавзолей на знаменитой площади Тяньаньмэнь, где в 1988 году были студенческие волнения напротив императорского дворца. Здание стоит как бы само по себе, не образуя единого ансамбля с окружающими зданиями. Общая идея: Мао: недостигаемый бог, которому можно только поклоняться.
     Впрочем, это мои воспоминания относятся к концу восьмидесятых годов, возможно, сейчас общая картина иная.
     Что касается Мавзолея Георгия Димитрова в Софии, то он не оставил у меня каких-либо запоминающихся впечатлений. Стоял он в начале Русского бульвара напротив картинной галереи, бывшего дворца царя Бориса. Нельзя не согласиться с решением городских властей Софии в начале девяностых годов прошлого века снести это сооружение, как «идеологически и архитектурно чуждое центру города». (Тело Димитрова к тому времени по просьбе родственников было перезахоронено в другом месте.)
     Но вернемся к Сталину. Впервые о культе личности Сталина я услышал в августе 56-го года в туристическом лагере Московского городского дома пионеров в районе города Дмитрова Московской области. Я не помню, чтобы к нам в Елизаветино приезжал «черный ворон», не помню, чтобы кого-нибудь из жителей Елизаветино арестовывали, или чтобы кто-то возвращался из лагерей или рассказывал о них. То ли, действительно, Елизаветино оказалось счастливым островком в жестокие и несправедливые годы культа личности, то ли подобные факты скрывали от нас, детей, хотя уже прошло полгода с доклада Хрущева на 20-м съезде КПСС. Во всяком случае, впервые я услышал слова «культ личности» именно в туристическом лагере.
     Случилось это в первую же ночь нашего пребывания в лагере. Время позднее, темно, мы лежим в шестиместной палатке, но не спим. Затаив дыханием, боясь пропустить хоть слово, слушаем мы «доклад Хрущева» в исполнении какого-то случайно оказавшегося в нашей палатке парня старшего по возрасту, и главное более информированного. Слушаем, верим и не верим, и не знаем, как отнестись к услышанному.
     Еще раз Сталин напомнил о себе в самом конце пятидесятых, когда по всей стране сносили памятники «отцу народов». Помню, как я шел к общежитию студентов на Соколе. Прохожие удивленно озирались: привычные статуи вождя в одночасье исчезли, остались одни постаменты, потом убрали и их.
Потом появились книги Солженицына, Дьякова и других.
А дальше прямо по поговорке о том, как меняется отношение ко всякой новой кажущейся невероятной новости. Сначала: «этого не может быть, потому что не можем быть никогда»; потом: «в этом что-то есть» и, наконец, третья стадия: «кто же этого не знает».
     Так постепенно и к нам пришла правда о культе личности Сталина.
     Мама, узнав об официальном осуждении культа личности Сталина, как говорится «от греха подальше», вырвала и уничтожила его портреты во всех имеющих печатных изданий, в том числе из альбома «Великая Отечественная война», подаренного нам дядей Ваней. Так и хранится в нашей семье этот большой красивый альбом с красной тисненой обложкой, выпущенный издательством «Искусство», между прочим, еще в начале войны, в 1942 году(!). Альбом жалко.