ЧД гл. 14. Велосипеды - самолёты

– Бабуль! – кричит Михейша, выпивши кружку напитка со вкусом лилий и подойдя к пролёту лестницы.
– Не слы-ы-шу, вну-у-чек! – надрывается бабуля. Она с кочергой и совком в руках  трудится в глубинных недрах РВВ.  Когда отходит к печи, то исчезает из видимости. Чтобы её усмотреть сверху, надо прижать глаза к полу галереи и найти между досок нормальную щель. Все выбиваемые Михейшей сучки дед – как только заметит – забивает столярным клеем с опилками.
Михейша свешивается вниз через перила галереи и поднимает одну ногу для равновесия. Спускаться по ступеням ему лень.
– Ба-бу-ля, слышишь теперь? Если без этого твоего растительного дела никак нельзя, то можно, хотя бы, по-мень-ше зелёных семян класть?
– Отчего бы и нет, – бубнят внизу,  – токмо, внучек, это не пользительно станет! Слишком обныкновенно.
Вот так учительша! Токмо! Обныкновенно! Надо же так исковеркать родной русский язык!

***

Бабуля, едва начавши посещение первой женской группы филиала Оксфордского университета, совершенно неслучайно вышла замуж за Федота Ивановича, прочитавшего с кафедры  «Начало и Конец» своей весьма романтически сложенной математической рукописи,  позже принёсшей ему мировую славу и некоторые денежки.
– На Середину дополнительно требовался месяц лекций. И то бы никто ни черта не понял, – объяснял оплошку приглашающей стороны дед.
Одним глазом он как-то сразу усмотрел прелестную русско-золотоволосую  девицу в первых рядах чопорных, тайных заморских слушательниц , а вечерком пригласил девушку в парк погулять и  для пользы дела  дождаться, поглядеть и сравнить восхождение британской зари  с зарёю отечественной.
Требовалось, как водится в таких завлекательных эпизодах,  найти три отличия.
Майские ветлы и корявые стволы, живописный обломок римской постройки и яркая, приветливая травка как нельзя лучше помогли Федоту ввечеру поприжимать попеременке Авдошу ко всем перечисленным элементам Бедфордского пейзажа, а также сформулировать признание в мгновенной любви ровно в начале приподымания дневной звезды над розовеющими стрелами и гримасничающими львиными рожами кованых оград.
Словом, найти три отличия не представилось возможным за нехваткой выделенного на науку природоведения времени. И три разницы в объявленных восходах потому никто в мире до сих пор не ищет и,  соответственно, не знает.
Скорый отъезд Полиевктова Федота Ивановича на далёкую родину сделал для Авдотьи отказ невозможным.
Авдошенька бросила Бедфорд и заканчивала образование в каменных университетах Москвы и  полудеревянного Ёкска под присмотром универсального гения, человека самых серьёзных правил  и, притом, писаного красавца с обликом благородного датского принца и  причёской шервудского  ёжика.
Теперь же, сильно постарев, она знает толк не только в сугубо декоративных английских растениях, но и во всех нужных и питательных для человечества.
Новинки она сначала пробует на себе. Михейша для неё – испытательный кролик номер два.
Маленьких внучек она кормит по проверенным деревенским правилам: парное молоко, черника в молоке, малина, брусника – всё в молоке. И непременно деревянной ложкой, сделанной высоко в горах тружениками-джорцами.
Молоко, молоко, молоко! Коровье, козье, – втихаря, может, и овечье. Домашний сыр, рукотворный творог, сбитое с молока масло, грибы, пирожки, варенья, соленья, чай из берёзы, горьковатый напиток из странной древесной опухоли – чаги.
Речная рыба полагалась только с пяти лет после печального опыта с Михейшей.  С той поры, как кость застряла глубоко в горле, Михейша рыбу не ест.

***

Дело было зимой. Отца с матерью и деда дома нет.  Они в гостях с ночёвкой в соседнем поселении.
Михейша схватился за шею и заорал. Домашние средства в виде тычков по спине не помогли. Даже наоборот: кость ушла в зону невидимости для сахарных щипчиков и полной недосягаемости для завивательного прибора. Кочерга к такому тонкому хирургическому делу не приспосабливалась, хотя для  утихомиривающих целей и это орудие в руки схватывалось.
Глотание сухой корки не пособило тоже. Боль не проходила и усиливалась каждый раз, когда Михейша пытался глотать, рассказывать про ощущения или реветь, изображая голосом белугу.
Поэтому он – подобно сообразительному зверьку – вычислил пользу молчания  и следил за всеми последующими буйными бабушкиными  операциями с неподвижной на шее головой, в которой судорожно вращались белки с расширенными как с атропина зрачками и с распахнутым ртом.
Бабушка спешно закутала Михейшу в тёплое и посадила в салазки с лихо заверченным передком и по-барски задранной  на все возможные возраста спинкой сиденья.
Поехали.
Местный врач как назло исчез. Шторки задёрнуты, а сквозь них мерцает газовый свет ночника.
– Спрятался  внутри, подлец, не желая искать подштанников, – думает опытная Авдотья, будто видит больничку в рентгене.
Юная любовница врача, одетая в исподнее, с распущенной как бы на ночь косой, перепугавшись насмерть,  будто забыла  медицинские науки и отправила санную пару в большую больницу, расположенную в другом конце Джорки: «Дуйте туда, у них всякие истончённые хваталки и цеплялки есть».
Михейша от надоедливых хлопот изрядно устал. Он глубже вдавился в спинку, поклевал носом в шаль и заснул с раззявленными челюстями.
Доехали. В больнице давно погас свет и врачей, супротив клятвы Гиппократа, но зато по новомодной традиции, уже не было. (Это вам не скорая советская помощь и не шустрый чекистский грузовик!)
– Всё, конец Михейше, – сказала опечаленная бабушка ночному сторожу, вышедшему на крыльцо по требовательному стуку.
– Извините-с, ничем помочь не смогу. Разве что тряхнуть его вниз головой. Сами не пробовали-с?
От страшных таких слов Михейша проснулся.
– Бабушка, хватит кататься. Поехали домой.
– Что говоришь, бедненький мой?
– Уже не болит. Домой хочу, – захныкал больной.
Кость то ли от долгой тряски по сугробам, то ли с надоеда  провалилась в безопасное место желудочного тракта. Михейшин тракт крепче Сибирского.

***

Понаслушавшись с детства Михейшиных страстей, мелкую рыбу не едят и сестрёнки.
Бедные, травоядные полиевктовские девочки! Папа всех их называет «козлятушками-ребятушками» неспроста. Только кто первый начал? Или они стали «козлятками» перед папусей оттого, что мало едят мяса и рыбы? Или сначала превратились в козлят? А козлята, как известно, – животные травоядные.

***

Наконец и второй, и третий лилиевый чай выпиты.
Прочитана до последней страницы и русская готическая, и другая – полупереводная берлинская газетёшка с фотографиями распетушившегося боевого кайзера почти на каждой странице.
– Стало быть, войне ещё долго урчать вдалеке. Успеваю!
Без участия Михейши в составлении хорошего плана русский император явно не справится. Глядишь, после утверждения плана наступления Михейше удастся повоевать и заработать героическим способом пару орденов.
Осталось только придумать сектор, сегмент и квадрат героических поступков.
И лучше, чтобы при будущем доблестном действии присутствовали свидетели дамского пола.
Михейша, голодный, как вечно урчащий подвальный Кот – куриный сердцеед, распускает воротник рубахи ещё на одну пуговицу, сплёвывает в сторону, отвязывает полностью галстук. Рассупонивая жилет, навостряет ноздри, и потягивает ими в сторону славного запашка, идущего с кухни.
Геройство приходится на время отложить.
Он спускается вниз и крутится у плиты. Пирог с измельчённой бараньей печенью уже на духовочном жару, но, оказывается, ещё надо подождать. А пока нужно о чём-то полезном поболтать с бабусей, чтобы не тратить драгоценное – по-штабному ратное – и не менее важное следовательское время.
– Михайло Игоревич,  а фуражку зазорно снять?
Фуражка летит на корзины в дальнем хозяйственном углу кухонно-обеденной залы.
– Вешалка есть на то.
Проигнорировано.
– Где все?
– Скоро придут, милок. Дед в столярке, мать с девочками в лесу, отец спит в машине. Устал наш старший воробей.
– Почему в машине? Почему он – воробей?
– Ему запах бензина стал родней хаты. А воробьём он для меня будет всегда. Когда был пострелёнком, то был воробьём. Если хорош и слушается мамку – а то было давненько – то воробушек. А бывает и воробьищем, когда изворотлив и сметлив в свою пользу. А сейчас он стал таков. Настроение у него меняется принципиально – как запах  с болот и жилой округи в переменчиво ветреный день.
– А мне тоже нравится запах бензина. Особенно в смеси с сеном-соломой. А отец, случаем, не закурил ли  бесповоротно?
Михейша, не в пример дедуле,  знает, что бабуля «сильно нередко» покуривает, балуется в Новый год и в английское Рождество сигарой, а также сыплет в нос табак американских плантаций.
Опиумом она брезгует, и, говорят, в своей заморской жизни даже ни разу не попробовала.
Всех салонных женщин, злоупотребляющих этим порошком, невзирая на ранги, называет зловонными потаскушками.
Даже дед не курит. Бабуля одна в семье такая оригинальная – это память об английских пабах. Ей так веселее вспоминать девичество. Папа якобы поддался, но... Но – оно и есть но.
А ещё Михейше нравится – перед бабкой он этого не обнародовал – запах адского букета с формулой: бензин + сено + навоз.
Он спокойно относится к коровьим лепёшкам, а вот свиного творчества, не смотря на волшебные ухищрения соседа-естествоиспытателя,  избегает. Не выходит пока у Фритьоффа с тех фокусов  одеколонных розанчиков.
Михейша предпочитает деревенские особенности собственного нюха умалчивать. Шерлок Холмс его бы не похвалил. Шерлок – полностью городской джентльмен. В деревне и даже в таком важном полугородке, как деловой полушахтёрский Джорск-Нью, стало бы ему скучно.
– Отец твой не курит. Разве что изредка со мной посмолит, а то мне тоскливо иной раз одной...
– Я чажу, как англичанка в сплине, – объясняет она причину частого курения.
– Чего хандрить, когда в семье так хорошо? – задумывался Михейша на странное бабкино объяснение.
Бабка приврала. Покуривал Игорь Федотович несколько чаще, чем считалось в обществе. Но курил он только с матерью, пользуясь нередкими отсутствиями жены. И удачно скрывал запахи, жуя листы мяты с укропом.
Михейша, прищурясь: «Бабуся, кстати о воробушках, а с каких это пор в нашей деревне прописалось чудо штукатурки?»
Повсеместно штукатурка обыкновенная – треснутая и корявая. В Михейшином же доме штукатурка дедовского кабинета особого рода: блестящая, как колонны и стены Эрмитажа. Называется она «утюжной», или оселковой, или «стукко», а рецепт дед  якобы привёз аж из самой Венеции.
Но не гладкая та штукатурка, а бугристая, потому как делалась-то по иностранным рецептам, а утюжили-то её наши головотяпы.
Но Михейше такие волнообразные,  рябенькие   полуколонны нравятся: похожи они на гребешки-барашки  далёких морей. Хорошо грустить у них, приникнув щекой. Будто к тёплому, а иногда суровому, обветренному Гибралтарскому мысу прикоснулся. Сколько тот мыс поймал золотых кораблей, а сколько выпустил чугунных англо-португальских ядер по вороватым транзитникам?

***

Безусый и долговязый, с пушком на щёках и подбородке, студент полувысшей бакалавро-юридической пробы прибыл этим летом на древнюю свою родину и, благодаря отцовским и дедовским хлопотам, записан служить последнюю по счёту практику в местном сыскном отделении.  – Надо говорить крайнюю, а не последнюю, – поправляет его то ли шутя, то ли многозначительно, папа.
(Ах, вот откуда пошло любимое выражение двадцать первого века!)
Надо сказать, что Михейше наново всё тут стало любопытно против Питер-града.
Всё, что помнилось с  детства, в Питере как-то постепенно подзабылось и заменилось златоглавыми силуэтами, туманными пейзажами, небесной мокроты крышами,  булыжными мостовыми, белыми ночами и мудрёно очугуненными фонарями набережных.
Летающие женские болеро на павлиньих балах накрепко засели в первом ряду Михейшиного мозга и не дают возможности прочим партерным зрителям разглядеть сцен скромного, но такого достойного  и познавательного Михейшиного детства.
Да что зрители! По забывчивости не сможет он теперь сам  найти спрятанный во мху такой простой когда-то гриб-боровик, наверняка не отличит рыжика от лисички, клюкву спутает с брусникой, землянику съест, подразумевая победную клубнику. Смертельную топь с весёлыми по обличью кочками и неглубокими мочажинами средь них  этот – городской  теперь – человек перемешает с зыблющейся, но неопасной для осторожных детей, толстенной верховой трясиной.

***

– Михейша со старшей сестрой, – сказывает мамуся про своих ненаглядных, – давно превратили этот природный феномен в безразмерную качалку. Оттого чаще обычного они «алемаршировали» в лес не за грибами, а за афоней-ягодой. И приносили, надо сказать, лесного добра полные корзинки. И не только с клюквой, а с тем ещё разнообразнейшим естеством, что произрастает и окружает прилесные акватории и болотные затропки.
– Одни ходили. Без Балбеса и Хвоста. Они – герои, – бахвалится за старших сродников мелочь пузатая.
Безразмерно жрущая скотина по имени Хвост – а это пёс размером с полтелёнка – он тоже герой, искатель заблудившихся детей и гроза окрестных курей. Но  только это случалось в давности.
Балбес – это приёмный отец Хвоста. Балбес привёл сопротивляющегося  беспризорного щенка с улицы в дом, волоча его за хвост. Отсюда взялась кличка.
Хвост, подросши,  от сердца любил охранять обглоданную костищу из голени рогатого, – не чёрта, конечно, – домашнего животного женского рода, безразличного на лай Хвоста и хлёстко наречённого ещё при рождении Лягавой Говядиной.
Бабка получила тогда от юного и мокрого телёнка ощутимый удар в лоб. И имя отскоком нарисовалось само собой.
Хвост дружил с доброй и живой тогда ещё Говядиной, находя с ней что-то общее в нравах. Но потом корова постарела и исчезла так же тихо, как исчезали порой обитатели «подсеновалка».
На память от неё осталась только жёлтая  кость, сплошь изгравированная влюблёнными собачьими зубами.
Шкуру сплавили на обшив старых валенок, которые тут же подарили бедной, папертной, черноволосой, одинокой полуцыганке, которая в благодарность нагадала Авдотье Никифоровне много перспективных семейных ужасов.
Михейша там был красивым Валетом с блестящим будущим, перемежавшимся с казёнными домами и дальними колодбинными дорогами. Нищая гадалка попала в центр мишени.
За хозяйской обителью Хвост надзирал исключительно из-под строгого приказа. Шляться по болотам и гонять куликов – ему не резон. Хвост – не охотничья собака.  Хвост – пёс надменный, на пустяки он не отвлекается.
А, тем паче, его уже давно пора перевести с многолетнего батрачества на возрастное повышение: заслуженный отдых в теплом помещении-будке, чем-то напоминающей Парфенон и украшенной во фронтоне вместо героев Эллады именными собачьими орденами и медалями.
Орден – за отыскание в лесу ребёнка, медали за просто так: за лоск шкуры и фамильную великолепность общей стати.
Но, взамен всего этого семейного и клубного почитания,  пёс мечтал о переведении наград в съедобную разновидность: в мягкий на зуб пенсионный паек – желательно в виде куриного сиропа, заваленного доверху  мясными вырезками.

– Журавлину с земляникой легко собирать. – Это хвалится Леночка.
Она, будучи старшей из четверых детей Полиевктовых, помогала нянчить младших, которые отстали от первой партии – а конкретно от Михейши – ровно на десять лет. Понимая ребячью жизнь изнутри, Леночка заслужила право обобщающего и требовательного депутатского слова от всей детворы.
Кроме того, подошла «та самая» пора. И теперь она – предсвадебная девица.
Вот-вот выйдет за командировочного офицера – слабоусатого: – не росла отчего-то лицевая поросль, – зато гладкощёкого, лишённого напрочь прыщей, милого, по напускному самоуверенного, ироничного, в меру серьёзного старшего поручика со слегка сжатыми по вертикали глазами – может, от южных путешествий его родителей.
Автор дрожжевой пекинской авантюры  старше Леночки. Но, всего-то на три года.
Раз увидевши её в недеревенской одёжке – мещанский выходной сарафан до пят, огромный поясной бант сзади, вкруг шеи – живые калиновые бусы – и поговорив с ней в ранеточном саду, сей муж не чает теперь в Ленке души.
Жаль, далеко обучается молодой денди военно-миссионерскому мастерству.
Михейша с удовольствием бы поделился с будущим родственником о военных и бандитско-шпионских делах. Но тот то в Питере арендуется и в коншпектах пером скребёт, то в самой Москве присутствует при допросах чужих агентов и политических интриганов: некогда ему болтать с Михейшей.
Может, и привирал он Михейше, преувеличивая свои заслуги.
С его слов – то он практикует на Дальнем Востоке, проверяя выученные языки, то в Киев-мать заедет потоптать живые камни Подола и скатиться на скользких каблуках по заледенелой Андреевке. И в Манчжурии-то он побывал, и живых-то он японцев видел, не говоря уж про  настоящих джорских аборигенов, засевших как загнутые гвозди в подошве местной горы.
Михейша, будто в бане, с ног до головы охолонён пенной завистью.
Высокого будущего  полёта специалист, одним словом, то был. И  настоящий эталонный Жених, презирающий модные в то время зуботычины во всех смыслах, полностью вписывающийся в полиевктовские заповеди о вечности и совместной дружбе добра и зла.
Михейша искренне завидует поручику.
Ленку, несмотря на совместные приключения и делённые пополам некоторые, самые важные тайны,  он любит второй после бабушки.
Была бы Ленка семиюродной сестрицей, он сам женился бы на Ленке.

***

– Лежишь себе на животе – если ты на поляне – или станешь на корточки сандалиями поверх кочек – если на болоте – и вот оно богатство: никуда далеко ходить не надо. Вкруг себя пошаришь – вот и плат ягоды. В узелок его и дальше гребёшь. Перенесёшься на три ползка – уже кружка-берестянка. К полудню, без напруги,  полна с верхом плетушка. С братиком – две. Были дела? Да же? – Ленка хитро так подмигивает и становится похожей на знатную, седую в буклях даму, обсуждающую девичьи шкоды столетней давности.
Ленка – весьма пригожая деваха не только для поручика Александра.
Не могут на неё наглядеться ни отец с матерью, ни бабка с дедом. Да и Михейша ревниво наблюдал над превращением Ленки из азбучного, но вовсе не пропащего утёнка – как показывает по швейцарски меткое время – а в знатную красавицу.
Мужики местные, наплюя на фрукта Сашку, заглядывались на Ленку. Но их Ленка не то, чтобы особо не жаловала, а вообще презирала, как загрязнённый безостановочным по-чёрному  питиём, как раскрашенный угольной пылью класс.
– А дальше – на болото качаться. Было так? Можно уже повиниться. Красота же? – и сама же Ленка себе отвечает: «Красота».
Леночка возбуждена давними и многочисленными совместными подвигами – вояжами по лесам и горам с братиком за ручку. Как в сказке о братце Иванушке и сестрице Алёнушке. Она может трещать про это без умолку.
Кроме того, она теперь без ума влюблена в возмужавшего брата и готова ставить его сверстникам в пример.
– Ну, так, – бурчит повзрослевший братик, опустивши голову. Он воспитывался во всём своём невеликом детстве под излишне заботливым присмотром сестры.
Бабку и мамку он понимает как необходимость. Отца и деда – как недоступных абсолютному пониманию старших мужей. Сестру – как приличную вредину, но порой и чаще всего, как надёжную защиту.
– А велосипед помнишь мамочкин? Как ты давненько через яму перелетел и головой в сосну? Мог нос размозжить...
– Мозгов в носах, вообще-то не бывает, – глубокомысленно отмечает Михейша.
–  ...А как молоко парное любил, а как козье пил? Помнишь вместе ходили на край деревни? А сейчас морщишься на корову и  на козу плюёшься. В самом Питере такого молока нет, как у нас. А Катьку  Городовую  помнишь?
– Катьку помню, но смутно. (Соврал, любил он Катьку. И, как живой факт, помнил раздувающийся от малейшего ветра шаровидный сарафан.) – А Катька причём?
– А ты её катал... Вернее, ронял.
Вот чёрт. И это пронюхали  наблюдательные родственнички.
– А велосипед-то был вовсе папкин. Взрослый и с рамой. «Срамный» – в шутку и уважительно называл его Михейша. А у девчонок «срамной» – тут только иностранец не разглядит разницы – в пику со своим – отцовским, на котором можно кататься только стоя, и переваливаясь сбоку набок как хромой мерин, скобля подпруги. Но это только до тех пор, пока сиденье было высоковато. Поэтому ноги, борясь с неудобством, росли быстрей бамбука.
– Я на девчачьих тихоходах не езжу. Раз всего-то было.
Кувшинкино озеро далеко, а всё равно в бору мох как зыбучий песок движется, и легко отдирается, если потянуть за пласт. Михейша гонял на велосипеде до озера и купался в нем, клевал землянику, ворошил мох, отыскивая спрятавшиеся боровики, тревожил палочкой муравейники, сосал кислоту, распинывал кочки, разглядывал прочих земляных жителей.
– А разогнался – так себе...
Это неправда. Михейша мчал тогда ополоумевшим рысаком; и коли рассказал бы родичам правду, то лишился бы папкиного велосипеда,  как пить дать.
– ...Еду по тропинке.
...Местами трава.
...Скользко.
...Колеса вихляют.
...На гору шишек наехал.
...Думал, проеду.
...А они раззявились, и я в сторону – рраз!
...А сбоку, как назло, – яма.
...Яму-то я не вижу. Отвлёкся на шишки.
...Водворяюсь в ямину на скорости. Бабах!
...Через руль перелетаю. Велосипед вверх тормашками в другую сторону.
...Ударился, конечно. Но вовсе не больно было.
...Тут же встаю.
...Голова кружится немного. Сосны качаются.
...Звёздочки как живые перед глазами:  шмыг-шмыг!

Девочки крайне удивлены. У них никогда звёздочки в глазах не прыгали, несмотря на то, что они, забросив трёхколёсные чудища, кренделя по двору и испытывая на сарафанах притропиночные – околооградные и дальние лесные колючки – вовсю осваивали мамкин, дырявый в середине, дрянский велосипед.
– Девочкам в платьицах не положено задирать ноги, – так объясняла бабушкам странный выгрыз посередине конструкции.
...Потом всё прошло, – не останавливается Михейша.
...Заработал на колесе осьмёрку. Знаете что такое осьмёрка? Это, если сбоку посмотреть, то...
– Увидим осьмёрку! – кричат девчонки, – понимаем, знаем эту циферку...
– Правильно говорить восемь, – поправляет бабушка.
– Не объясняй. Мы знаем. А что дальше, братик Михейша?
– Надо же, сколько вежливости! – думает Михейша. – ...Папа с дедом колесо чинили, а я смотрел.
– И-и-и. Что ли не помог папке? – закручинилась Авдотья Никифоровна за внучиковый  грех дальний.
– ...Теперь  сам сумел бы, а тогда... Тогда меня не допустили. Спрячь руки за спину и не мажься почём зря – говорили.
– Масло так просто не отмыть, – говорит Даша, защищая брата. – Надо много чёрного мыла.
– Собачьего!
– ???
Про производство мыла можно было поговорить отдельно. Но некогда:
– ...Героического в том падении ничего нет, – продолжает главный рассказчик.
– Ну, да? – По мнению девочек, падение с велосипеда – настоящее геройство.
– Это вам не с колокольни прыгать... – Последнее добавлено зря.
– Конечно, нет. Не с колокольни. Колокольня выше.
Малышки хихикают. Леночка посмеивается по-взрослому: «Пробовал что ли с колокольни?»
Михейша с колокольни не пробовал, только с нижних веток кедра в мягкий муравейник, а зимой – кубарем с мёрзлого сеновала в сугроб. Приятно получить вдогонку по затылку невесть откуда взявшейся на сеновале половинкой кирпича!
– Наша колокольня ростом с чекушку:  там не успеешь взмахнуть крылом, как бряк! – и лепёшка! Сочень для торта...  с размазкой.
– Хи-хи-хи. Тортик! Наполеон – ещё скажите. (Наполеоны у бабки – ой как хороши: вся округа выпрашивала рецепт). Как хорошо, что колокольня мала. А то у нас братика бы не стало... А больно с такой высоты?
– С такой больно. Кости только переломаешь и будешь всю жизнь инвалидом на костылях.
Девочки изобразили Михейшу на костылях.
– Мы бы ухаживали за тобой. Вот! Носили бы в постельку еду. Ты жил бы королём и только бы отдыхал.
– А в туалет тоже бы носили? На носилках или как? Горшочек бы таскали туда-сюда, да? Санитарки, да? Мне такого, уважаемые сестрички,  не надо!
Про ночную вазу милые сиделки  не додумали и потому отставили её в сторону.
– Ну, так и дальше?
– Про что дальше?
– Как упал, детальки ещё дорасскажи.
– Пошли Хиханька с Хахонькой как-то раз в лесок и встретился им...
– Нет, не так. В прошлый раз ты не так начинал...
– Смешного в паденьях ничего нет.  – От обиды нафуфыриваются Михейшины щеки.  – А Хихонька с...
– А в дурацких есть! Особенно с колокольни. Это не полёт, – перебивает Олюшка, – а люди – они не птицы. Им летать даже с велосипедом не положено.
– Падать с велосипеда это обычное и нередкое обстоятельство двухколёсного движения, – завершает Михейша, лицезря несправедливый оборот, –  не стоило даже вспоминать! Катались бы на трёхколёсных своих заморышах и без проблем. – И для перевода темы: «Кстати у нас и трёхколёсные аэропланы даже есть...»
– Что есть? Эропланы на трёх колёсах? Покажи!
– На Руси есть, а не во дворе!  Так что, почём зря, дорогушки, смеётесь.
Про трёхколёсные, многокрылые гатчинские самолёты, которых надо ещё заводить с толкача, тем более про славных братьев Райт, сестры не знают. Вообще ничего не знают про современную технику: о чём с ними говорить!
История с доблестным падением Михейши закончена. Герой развенчан до степени неудачника.
Может зря рассказал правду Михейша. Можно было поддать форсу и всё обернуть другой, доблестной  стороной.
Воцарилось молчание.
Не стал Михейша обсуждать молочные проблемы. Полностью надулся: вот-вот лопнет.
– А кто верещал дома? – Это уже последние возгласы под самый занавес.
Девочки любят, когда Михейша рассказывает ужасные истории и сказки с героями, где один  страшнее другого, где люди падают с небес, а также когда ангелы в виде голубя могут приземлиться в форточке, когда домовые свистят в трубе, когда обыкновенные крысы превращаются в...
– А кто тряпицу просил на лоб? 
Народ требует продолжения, чтобы, если  и не искать справедливости, то хотя бы  вдоволь досмеяться над братцем.
– Не верещал, а глаза сами мокрились. Сами собой мокрые были то есть. Понимаете? От росы и прохлады. Да, отшвартуйтесь уже! Прицепились репьём!

***

Было ещё одно постыдное дело, когда соседский мальчишка пописал на голову ему – двухлетнему малышу, роющему золотые пещеры для деревянных щепколюдей в песочной горе на берегу Кисловской Заводи.
Леночка, вначале не углядевшая деталей этого дурного события, – она купалась у другого берега, – но,  всё-таки  – дальняя свидетельница этого происшествия... она промчалась по мосткам как взбешённая фурия. И лучше бы тот  старший мальчик в картузе, а не в панамке даже, вовремя удалился в чащи.
Картуз Леночка проткнула палкой, а палку воткнула в песок: «Обидишь наших – станешь кашей».
Подробности этой односторонней битвы старшие члены семьи знают, но утаивают в нетравмическую пользу тонкой Михейшиной души.
Вот как в доме любят и берегут Михейшу!

***