Готово сердце мое

Из рукописи моего друга, ушедшего от нас.

               НЕ ДЕРЗАЛИ начинать отходную, но читали Давидову Псалтирь  о здравии тяжко болящего патриарха Фотия. Со вчерашнего утра больной не произнес ни слова. Внешне абсолютно неподвижный, архиерей  трудился духовно. Воспринимаемое физическим слухом  тщательно сортировал: споры лекарей о надобности и ненадобности пиявок, короткие фразы келейников, вносивших кувшины с водой,  шепот и вздохи… Издали слышались резкие покрикивания чаек,   шелестели от порывов ветра пальмы. Звуковой фон не опускался  до глубин сознания. Изнемогающий патриарх  внимал только Псалтири – столь родной, что хотелось плакать, как в детстве, когда, не утешенный няньками,  обретаешь  сладость на груди матери. Бессмертное творение он   знал наизусть – все 150 псалмов.  Слова их имели способность неожиданно загораться в сердце, как яхонты… и вот теперь, когда собственный голос утрачен и лишь сердцем способен молиться смиренный раб Божий, чужая гортань озвучивает его мольбы.

 Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет…

        Не отврати лица Твоего от мене… – слышится высокий юношеский голос.  Именно эти глаголы и рвутся из души, когда остаются часы, а, может быть, минуты… Как все гармонично в мире, устроенном Господом. Юноша пением Псалтири, словно колыбельной, провожает  старика в новую жизнь.

            Фотий мог бы напрячь ум и опознать обладателя высокого голоса, но это было бы нелепо и суетно. Теперь детали земной жизни совсем не важны. Только погружение в собственное сердце.


               Псалтирь читал его духовный внук, ученик  ученика. Юноша  отмечал необычное состояние своей души при чтении священных строк. Тексты псалмов воспринимались так, словно это был приточный комментарий  жизни Фотия.   Поражал начальный стих первого псалма:

Блажен муж, который не идет на совет нечестивых.  Это же суть жизни  Фотия!  Человека, который  вступал в конфронтацию, принимал гонения, но   не шел на совет нечестивых – разорвал подчинение Риму, его иерархам, исказившим веру.

   И будет как древо, насажденное при обильных водоемах…  Жизнь Фотия  и, правда,  цвела,  как дерево, питаемое живой водой – Бог дал ему знатное происхождение, незаурядный ум, талант ученого и политика.

И лист его не отпадет, и все, что творит, завершится успехом… Ему легко давались науки,   давалось все и сразу,  пока  не стал  Константинопольским патриархом, шагнув на кафедру прямо из  мирян. Блестящее начало – а далее борьба, борьба и борьба…

    Юноша-чтец еще не владел дисциплиной ума. Мысли его поминутно отлетали от текста – он вспоминал то яростные споры с друзьями, то курносую танцовщицу в балагане, куда украдкой заглянул однажды, то сушеные смоквы в собственном плаще. Мысли предательски скакали, но голос не выдавал: звучал ровно, с нужными интонациями и мелодикой. Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земле …

   Внимая Псалтири, умирающий не оставлял Иисусовой молитвы:                Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного… Иисусова  и Псалтирь, не смешиваясь, но обогащая друг друга, текли через сердце, вынося из него случайное и ненужное.   С отроческих лет  привитая к сердцу, Иисусова молитва всю жизнь служила Фотию катализатором  жизненных поступков, камертоном решений.  Сейчас же восемь покаянных слов  вмещали в себя испаряющуюся жизнь: озарения и разочарования,  колебанья и   решения,  дружбу и вражду. Тысячи отслуженных литургий и сказанных  проповедей,  стопы прочитанных и написанных книг. Перед мысленным взором  пронеслись картины детства: стояние на службах рядом с отцом,   учеба,а позже преподавательская и научная  деятельность,  государственная  служба, принятие высокого сана, на что он согласился после долгих уговоров. А затем -  свержение с кафедры и возвращение на престол, противостояние Папе, борьба за чистоту догматов как святейшее дело христианина. И -  гонения, уничижения, ссылки, которые были  главной Божией милостью к нему, царской платой за малые труды, свидетельством его правоты. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать…

            Чайки не зря носились и тревожились. От моря, со стороны Константинополя стремительно двигались по небу черные глыбы. Келью патриарха накрыло грозой. От мощного разряда  Фотий  потерял сознание. Обморок прервал молитву на три секунды, но именно в эту паузу ворвалась  туча сомнений и, словно стая воронов, влетевшая в храм, смутила покой умирающего. Помыслы клевали, жалили, теснили. Это падшие духи пытались напугать, лишить мира, ввергнуть в грех уныния. Сеятель вражды, основатель раскола – вот кто ты! – нашептывали помыслы. Но Патриарх знал, какое оружие нужно в последнем бою – Иисусова молитва с предельным вниманием и упованием на помощь Божию. Душевные терзания пленяли, но ум не оставлял сокровенных слов. Господи, Иисусе Христе! Я, наверное, многое сделал  не  так. Помилуй меня, грешного. В страстях провел жизнь, поддавался гневу, осуждению, злопамятству. Сыне Божий, помилуй меня. Не любил врага своего. Прости меня.  Имел ли я право расколоть христианский мир? Возбудить вражду? Ведь блаженны миротворцы. Не ввел ли я в соблазн, во власть ненависти Папу, главу Западной Церкви? Разгневал, спровоцировал на неправедные действия? Может быть, моя борьба – лишь  умножение вражды на месте братской любви? Я принимал важные решения – не ради ли своих амбиций? Умел ли прощать? Умел ли?! Простил ли Папу за анафему? Фотию показалось, что, казня себя,  он застонал. Но только слабое дыхание, чуть более протяжное, донеслось до чтеца. Больше никого в келье не было.

 Юноша начал 37-ой псалом. Стрелы Твои вонзились в меня, и рука Твоя тяготеет на мне. Не отдавая себе отчета, юноша заволновался. Молитвенная связь с умирающим заставила его почувствовать чужое волнение.

…нет мира в костях моих от грехов моих,  смердят, гноятся раны мои от безумия моего...
я согбен и совсем поник … изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего....
        Фотий боролся, он старался не слышать собственных мук, облеченных в слова Псалтыри, но сердцем просил о помиловании.
 
 Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Юноша даже вздрогнул: ведь это точно про Фотия: он смело защищал свою позицию, не пошел на поводу у Папы.  Как скала, великий Константинопольский патриарх стоял за истину веры, и Папа всей своей властью не сокрушил его великого духа. Блестящий, неотразимый аргумент в догматическом споре с латинянами. Зачем Святому Духу исходить еще и от Сына? Разве Отец не вполне изводит Его?  Молодые богословы и риторы готовы были рукоплескать учителю, если бы аплодисменты не были пережитком язычества.

        Научу беззаконныя путем твоим и нечестивые к тебе обратятся.  И эта строка – о заслугах Фотия, – снова изумился ученик. О племени россов, бывших врагов, ставших младшими братьями по вере.

           Гроза смолкала, солнце, наполовину уже скатившееся за горизонт, посылало последние лучи, они отражались от блестящей  гальки на дорожках сада.      

 
Не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя и пришелец, как и все отцы мои.

            Ученики входили один за другим и земным поклоном прощались с великим Фотием.
             Сознание патриарха вновь было ясным. Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя. Никогда не даст Он поколебаться праведнику.
 Тембр голоса напоминал Кирилла. Но нет, Кирилла-Константина здесь не может быть в этот час, он далеко вместе с Мефодием – несет миссию просвещения пока еще темного славянского народа.

             Ученики стояли вокруг одра с молитвой на устах.
Готово сердце мое, Господи, готово – звучал юношеский голос.

                Оставалось несколько минут.