Тысячеглазый. Часть вторая. Глава 4. Рене Магритт

4

        Однажды приходит понимание, что впереди тупик. Чаще всего тогда, когда человек, находясь во власти безумной идеи или возбуждённый большой переменой в жизни, сначала загоревшись, вдруг сознаёт, – бессонной ночью или делая какое-нибудь никому ненужное дело - что ничего не изменилось, а движение на самом деле является стоячкой.

        Глупцов такое открытие пугает, как пьяниц пустая бутылка и пустой кошелёк. Живых и умных людей оно способно отрезвить и призвать к размышлению. А потом одарить прозрением, что тупик – лучшая в жизни подсказка. Направление выбрано ошибочное, поэтому надо забыть временную неудачу и двигаться дальше.

        В воскресенье Лера полдня провалялся в постели. Но пока тело нежилось, голова работала. Сложив вместе события двух московских дней, он понял, что предпринял шаги наивные – с журналом и с Порфировой. Дорожка исхоженная и тысячу тысяч раз простаками и глупцами опробованная. Нужно искать что-то своё, незамыленное.

        «Пойми, чего ты хочешь, назови это и займись им. Подсказку ты получил, теперь начинай действовать».
      
        Ему становилось всё радостнее от ясности собственной мысли. Он лежал, изучая взглядом потолок и улыбался сам себе, словно выздоравливающий.

        Осторожно постучали в дверь и мамин голос попросил:

        - Если проснулся, приходи обедать. Мы тебя ждём.

        За обедом отец поинтересовался:

        - Ты, кажется, дома не ночевал?

        - Был у Мелиссы.

        - Порядок в танковых войсках?

        - В каком-то смысле да.

        - В каком?

        - В том смысле, что мне там делать больше нечего, - и приканчивая неприятный разговор в зародыше, сын обратился к маме:

        - Очень вкусно! Спасибо, мамочка!   

        Лидия Сергеевна прибрала остатки обеда и начала мыть посуду. Мужчины сидели за пустым столом, не находя темы для разговора. Лера видел, что отец, прежде уверенный и гордый своим положением, потускнел и осунулся. У него поседели брови, на висках появилась нездоровая синева, а глаза смотрели вправо и вниз, как-то по-совиному прикрываясь медленными сонными веками. Видимо, он изо всех сил прятал внутри остатки чего-то яркого и живого, ставшего теперь тусклым и почти мёртвым, остывал и мрачнел над утраченным сокровищем, стыдился своей тайны, мучился и страдал. По сравнению с ним мама выглядела долголетним растением, готовым к красивому цветению неоднократно. Это была её тайна, тайна её жизни и своеобразного ощущения времени.

        Если отец двигался по горизонтальной годовой шкале, теряя и утрачивая силу, то она собирала годовые кольца, словно богатство, и только укреплялась, становилась раскидистей кроной, прямоствольней и живей.

        Как подтверждение этой мысли Каракосова-младшего, раздался мамин смех и сразу же её весёлый голос:

        - Мальчики! А я вчера кокнула свой любимую салатницу из чешского хрусталя! Какая была красотища!

        Отец вдруг выпрямился на стуле, словно собирался встать, пристально посмотрел на Леру и, разглядев в сыне что-то, понятное сейчас ему одному, сказал:

        - А у нас, пока ты служил, много чего произошло. Ты редко писал. Почти ничего не спрашивал. Не интересовался. Ну я и посоветовал маме тебя не теребить. Ты вырос и, как я понял, от нас отдалился. Не знаю, как это называется, чужой не чужой, но явно себе на уме. Со своими мыслями, секретами, идеями. Короче…

        - Отрезанный ломоть?

        Для Леры, как ни странно, разговор становился всё забавнее. Он чувствовал своё превосходство, потому что собеседник говорил не то, что хотел сказать.
Подбирал слова, прятался за них, чуть ли не юлил, словно опасался внезапной, убийственной откровенности от сына. Это было не так, ничего такого драматичного, никаких шекспировских страстей молодой человек за пазухой не прятал. Он лишь чувствовал себя вернувшимся к прежде полноводной реке, которая ныне обмелела и превратилась в узкий ручей.

        Ну не биться же с размаху лбом о мелководье?

        Лера поскрёб ногтем пластиковую крышку стола.

        - Мне кажется, - сказал он, - что ни один из нас не виноват в том, как сложилась жизнь на этом этапе. Мы не отдалились друг от друга, а просто пришли к новому началу старой истории.   

        Товий Ефимович болезненно усмехнулся.

        - Тебе видней. К началу, значит, к началу. Ломоть, значит, ломоть. Я ведь ждал того, кого ночью, горящего от температуры, похожего на потемневший орешек, носил на руках, кого учил стоять на коньках, с кем ездил летом в Анапу и кого ругал за плохие школьные отметки. Но он исчез, как будто его не было совсем или был в какой-то другой жизни. Пока что я ничего не понимаю, Лера, кроме того, что я постарел, а ты вырос и ушёл от нас куда-то далеко вперёд.

        - Никуда я не ушёл, папа. Дело в том, что обретение начинается с потери. Так же как и новая жизнь рождается только в минуту смерти старой. Понимаешь?

        Отец смотрел вниз и не шевелился. Он слышал всё сказанное сыном, но принимал это или нет, понять было нельзя.

        Лера следил за отцом и, стараясь не спешить и не пороть горячку, продолжал:

        - Может быть, сейчас стало ясно, насколько мы с тобой разные люди. Может быть, так и должно было произойти. Копия не всегда лучшее произведение. Мы отличаемся друг от друга настолько, насколько это нужно для продолжения жизни.  Иначе человечество вымерло бы в конце концов от обилия двойников. Кровь сводит и разводит даже близких людей, чтобы оставаться красной и здоровой. Чтобы продолжались люди, а не просто куски плоти.

        - А когда у тебя будут свои дети, ты скажешь им то же самое?

        - Не знаю. Как в той китайской притче, которую ты рассказал мне три года назад. Но думаю, что найду точные слова.

        Каракосов-старший сгорбился, осел на своём стуле, словно из него вышел запас воздуха. Глаза скрылись под совиными веками, а синие виски почти почернели.

        «Странно, - удивился Лера, рассматривая белизну отцовских век и синеву висков. – Я возвращался домой, а прибыл, кажется, на пустырь, заваленный обломками дома. Что тут произошло? Какая беда или размолвка? Я привык думать о себе, но сейчас надо думать о тех, кто рядом. О папе и маме. Помочь им, если нужно. Внимательно слушать их и понимать!»

        Лидия Сергеевна вытерла руки, повесила на крючок фартук и присела к столу. Она осторожно улыбалась, словно боялась помешать мужской беседе.

        «Узнаёт мама меня или нет? – пронеслось в голове у Леры. – Или тоже привыкает к новому персонажу, как папа?»

        - Лида, ты слышала? - отец заговорил внезапно бодрым и весёлым голосом.
   
        Он даже откинулся на спинку стула и по-спортивному завёл руки за голову.
   
        – Лера преподал мне урок. Объяснил, что наше с тобой будущее никогда не будет воплощением наших надежд и наших мечтаний. Они умерли именно тогда, когда у нас родился наш сын. «Старая кровь больше не нужна, если в жилах бьёт новая, молодая», - сказал он и, кажется, гордился своим открытием.

        Лера напомнил отцу:

        - Я этого не говорил, папа!

        - Говорил и важничал, как индюк. Только всем твоим словам грош цена.  Потому что ты ещё не знаешь цену жизни, а измеряешь её одними словами. Но это не то, заруби себе на носу! Не то. Не та валюта. Когда ты испытаешь любовь, страх, бессилие, счастье, переживешь горечь утраты близких, смерть и отчаяние, поймёшь цену тому, что дали тебе я и мама. А пока заблуждайся. Но в меру. Ты близок нам и нам больно, когда ты телепаешься бессильно в густом тумане.

        Молодой человек вскочил.

        - Ты никогда не понимал меня! – закричал он, тыкая в сторону отца указательным пальцем. -  Господи боже мой! Ну почему тебе так дорого твоё непонимание и твоё одиночество?

        - Потому что это единственная свобода, какая есть у мужчины. Всё остальное – это кокетство и ложь, нужные только дешёвым сикалкам!

        - Не сходи с ума, Товий, - мама тоже встала и протянула в сторону отца руки. – Сын вернулся за нашей любовью, а не за тёплой постелью и сытым столом. Замолчи сию секунду или мы опять поссоримся.

        Каракосов-старший обвёл их воспалённым взглядом, сверкнувшим из-под белых век, потом стукнул себя по лбу и заговорил сбивчивой, виноватой  скороговоркой:

        - Простите, простите меня! Я не хотел никого из вас обидеть. Прежде я был во всём уверен. В своей мужской силе, в любви, в нужности жене и сыну. Потом это соскочило, сорвалось, как велосипедная цепь. Не езда, а тряска по колдобинам. Я что-то потерял и никак не мог найти. Ждал, что время меня образумит. Но время посмеялось надо мной и моей слепотой. Показало мне язык. И я ничего не нашёл, кроме разбросанного мною самим мусора. Поэтому… Простите меня, ради бога! И уйдите отсюда. Дайте мне испить эту чашу до дна.

        Лидия Сергеевна схватила сына за руки и увлекла в большую комнату. Там она бросилась покрывать его лицо поцелуями, и Лера, падая сердцем куда-то всё ниже и ниже, чувствовал сквозь нежное тепло маминых губ острый холод её слёз.

        - Мама, - бормотал он. - Что с вами и со мной случилось? Я совсем ничего не понимаю. Почему ты плачешь, мама?

        - Тебе нечего бояться, - мама говорила полушёпотом, наобум и сбивчиво. - Всем людям бывает однажды хорошо и однажды плохо. Но только никого не суди. Мы с папой тебе всё расскажем и объясним. Важно, что ты опять здесь. Значит, всё было нужно именно для этого.

        Вдруг Каракосова ударила всё объясняющая догадка.

        - Папа нашёл себе другую женщину?

        Лидия Сергеевна замерла на секунду, потом провела губой по губе, словно растирала помаду, и кивнула:

        - Да. Но это случилось не теперь, а ещё в тот год, когда ты окончил десятилетку.

        - Глафира?

        - Когда тебя призвали в армию, он ушёл к ней и жил там около полугода. Затем вернулся. Просил у меня прощения, называл себя подлецом. Я промолчала. Но с тех пор…

        Лидия Сергеевна осеклась и дрогнула лицом, словно от боли. Лера не отставал:

        - Что с тех пор?

        - Я не люблю его, как любила раньше. Он стал мне неприятен, - она искательно посмотрела на сына. – Ты уже взрослый, наверное, многое понимаешь. Но я так и не знаю, что тебе можно говорить.

        - Всё.

        Мама отошла от Леры и устремила взгляд на окно.

        - Я жду, мама.

        Она опустила веки и продолжала, с усилием подбирая слова:

        - В общем, мы не спим с ним как муж и жена. Ни я, ни он этого не хотим. Мы чужие и оба не знаем, как быть дальше, - Лидия Сергеевна скользнула подбородком по ключице, подняла глаза и с отчаянием простонала: - Я какая-то соломенная вдова, Лера. Спаси меня, ради бога, спаси!

        «А у нас много чего произошло… Тряска по колдобинам… Уйдите отсюда…» Лера словно ещё раз услышал треснутый отцовский голос и, теряя связь с реальностью,  впал в столбняк. Он любил маму, любил отца, любил эту квартиру в пятиэтажке на краю Черёмушек и печёнкой чувствовал, что сейчас в глаголе «любить» кроется лично для него самое главное.

        В голове шуровала жестокая мысль, зазубренная, как пила, и обескураживающая: «Никогда и никому я не желал зла. Не потому что добр, а потому что, скорее всего, равнодушен».

        Реальность, удалившись на мгновение, сделала разворот и приближалась к нему со свирепым оскалом. Он чувствовал, что она скалится по его поводу, что впереди новая потеря и что любовь-равнодушие уже прокладывает ему дорогу вон из родного дома.


                *   *   *


Продолжение следует.