Птичьи права

Зима, морозное солнечное утро выходного дня. Смотришь в окно – ах, какая прелесть на улице! Особенно на даче. «Мороз и солнце, день чудесный!» - помнится, писал А.С. Пушкин. И настроение приподнятое. Почему-то хочется петь, прыгать, бежать из дома, окунуться в этот сверкающий на солнце пушистый снег! Выскочил на улицу, - ого! Это из окна теплой, нагретой печью и лучами солнца комнаты всё так здорово выглядит, а на улице-то мороз! Щипнул тут же за щеки, за кончик носа, зацепил краешек уха. Отразившись в мириадах снежинок, брызнуло в глаза солнце. Ого! Тут же захотелось вернуться в уютное тепло дома. Но… Вдруг послышался веселый, задорный свист синицы. Где? Где она? Да вон же, на озябшей, покрытой пушком инея березе. Ах, как заливается! И мороз уже совсем не мороз, и солнце как будто еще ярче, а на душе – так и вовсе почти весна!

Громко поет синица, заливисто, солнышку радуется. Так вдруг засвистит, что слышатся в ее голосе нотки отчаянного, бесшабашного какого-то восторга – а! спою, пока солнце, а там будь, что будет! А там – сгорит яркой вспышкой короткий зимний день, и придет долгая, ледяная, беспросветная ночь. Словно сама Смерть. Только это потом, потом! А сейчас – солнце, утро, переливающийся всеми цветами радуги снег… Снег, кругом снег, бело, куда ни глянь.

От бесконечности ли белого, от морозца ли утреннего, от песни ли птичьей залихватской, но пришла вдруг мысль: «Песни песнями, а что же у синички на обед»? И тут вспомнил: сам же смастерил кормушку. Еще по осени. Как я забыл? Кинулся в дом, наломал хлеба, нарезал мелко сала, да крупы пригоршню набрал. Вынес, выложил всё в кормушку. Немудрёное устройство: пятилитровая пластиковая бутыль с вырезанным отверстием, приторочена к сараю рядом с молодой березкой.

Вернулся в дом, сразу к окну. Никого. Эй, птахи, синички мои дорогие, где вы? Налетай, подешевело! Айда к нам, тут у нас располным-полна коробочка, прилетай со всех краёв, кушать подано! Никого. И где их носит?

Занялся делами по дому, но в окно нет-нет, да гляну. Тишь да гладь, божья благодать. Ни одной птицы у кормушки. Отвлекся, закрутился в делах. Минуло больше часа. Безо всякой надежды снова посмотрел в окно. О как! Добрая дюжина синичек расселись по веточкам березки. Чего сидят, чего выжидают? Ах, вот в чем дело! Чтоб не суетиться и толчею не устраивать, птахи весьма ловко организовали нечто вроде поточного метода: поскольку окошечко в кормушке не больно-то велико, все терпеливо на березке сидят, а к кормушке строго по одной подлетают. Хвать кусочек – и на веточку, уплетать за обе щёки. Пока одни едят-доедают, другие поочередно из кормушки кусочки вытаскивают. И такую карусель закрутили! Всё-то у них ладно да складно, всё до секундочки рассчитано. Доела одна – и на кормушку. Только отлетела, тут же другая. Пока первая склюёт свою порцию, на березке сидя, все остальные по порядку к окошечку кормушки приложиться успевают, а тут и снова в том же порядке. Всё чинно, степенно, организованно.

Вдруг откуда-то со стороны прилетел большой такой синиц. Заметно больше остальных, стало быть, и сильнее. Отогнал всех беспардонно от кормушки, сел на край окошечка, сидит. Сам, главное, ничего из кормушки не берет, но и других не пускает. Одна птаха попыталась, было, сунуться – типа, сам не ам, так другим не мешай, - ан, нет! Не пущает, и всё тут!

Разгорелось во мне любопытство неуёмное. Что ж это такое-то у них там творится? Весь я в недоумении. Но тут же всё и прояснилось. Неведомо откуда прилетает маленькая, изящная и очень миловидная синичка. Большой и сильный тут же от окошечка отскочил, запорхал вокруг, защебетал подобострастно. Та же осмотрелась высокомерно, не торопясь и, как-то даже слегка брезгливо, поковырялась в кусочках да в крупинках. Выбрала сала кубик и все также не торопясь, важничая, полетела на дальний забор. Большой и сильный метнулся к кормушке, оттолкнув попутно попавшую под горячее крыло птичку, хапнул первый попавшийся кусок, рванул за подругой. На дальнем заборе устроились, принялись за трапезу. А с березы к кормушке опять карусель закружила. Опять в строгом и организованном порядке.

Прошла пара-тройка минут. На дальнем заборе яства закончились. Большой синиц снова вернулся к кормушке. Сел на окошечко, перегородил собой все подходы да подлёты. Минуту спустя прилетает его возлюбленная. На этот раз еще дольше и придирчивее выбирала себе кусочек. Взяла в клюв,  и опять на дальний забор. Большой мигом за ней, не забыв, правда, тоже кусочком обзавестись из кормушки. Карусель переждала терпеливо всю эту канитель, и айда кружить поновой.
Вскоре ничего в кормушке не осталось. Большой синиц с подругой улетели. Остальные же долго еще сидели на березе, чистя о ветки свои клювы и поправляя перышки. Но постепенно стая рассеялась. Двор опустел.
 
На другой день я прямо с утра снова нарезал сала и хлеба, наполнил кормушку в ожидании своих пернатых соседей. Не успел зайти в дом, жена говорит:
- Где ходишь?
- Во дворе. А что?
- Слушай, я тут состирнуть кое-что собралась. Вот думаю: в доме развешивать негде, да и не хочется сырость разводить. Натяни веревки во дворе, пожалуйста. Я помню, раньше мама в деревне всегда белье на мороз выносила, развешивала. Оно потом так свежо и приятно пахнет!

Я отправился выполнять просьбу супруги. Перерыл весь сарай и большую часть дома, но подходящей веревки так и не нашел. Зато попал мне на глаза здоровенный моток алюминиевого провода в белой изоляции. «А что? Так оно даже надежнее будет». – решил я и принялся натягивать «струны» из проволоки под навесом, что к сараю пристроен. Кормушка, кстати, как раз тут же располагается. Работу постарался закончить побыстрее, чтоб не пугать синиц, которые уже начали было собираться во дворе, но, завидев меня, держались в сторонке: кто на заборе, кто на бане, кто на кустах ирги и облепихи. Ждут, перекликаются, на меня косятся. Принесла, типа, нелегкая мужика какого-то! Тут еда в кормушке стынет, а он всё шмонит и шмонит. Шлындает туда-сюда со своими проводами!

Я натянул туго, от всей души последнюю прожилину, убрал инструмент в сарай и скоренько убрался сам – ешьте, ребята, угощайтесь. Тут же в избу и к окну. Птахи выждали для порядка минут пяток, озираясь, не вернется ли вредитель этот с проволокой. Но нет, все тихо. Можно и перекусить. Ринулись сначала вроде бы кучно, потолкались у окошечка кормушки, посуетились. Ничего никому урвать не получилось. Сообразили. Снова расселись на березе и ну крутить карусель по-вчерашнему. По одной и строго по порядку.

Стою у окна, спрятавшись за шторой, наблюдаю втихую.
- Вот ить чё творят, - раздался рядом приглушенный голос моего деда, - ты только глянь, а? Вроде птичка-невеличка. Перо одно. Ощипь её – вовсе ни шиша не останется. А мозгу в ей, так и то, что с маковое зернышко. Но ить сообразили, порядок учинили по-своему. Никто не в обиде.
- Жалко, дед, ты вчера не видел, что тут творилось! Все в обиде были кроме единственной красавицы. Один, судя по всему, альфа-самец какой-то, такое вытворял! А ты говоришь – мозгов у них с маковое зерно. Ничего подобного, похлеще, чем у людей страсти-мордасти  у пташек бушуют.

И только я это сказал, как снова прилетает тот, большой и сильный. Опять место у кормушки занял, не пущает никого. Подругу ждет. А вскоре и она появилась. Вот ведь даже и летает-то не так как все. Изящнее, что ли, манернее. А может, по-русски сказать, выпендривается перед ухажёром? Присела на краешек кормушки, ковыряется в кусочках. То с одного бока посмотрит, то с другого. Никак определиться не может – какой лучше и вкуснее? Большой же, уступив ей место у кормушки, повисел немного в воздухе рядом, быстро-быстро трепыхая крыльями, но скоро притомился и, не найдя ничего лучше, уселся на натянутый рядом провод. Да вот беда: провод-то полимерной изоляцией покрыт. Задубела она на морозе, заскользила. Не удержались птичьи лапки на проводе, да тот еще и качнулся в этот момент некстати, и – бац! Сковырнулся большой синиц с провода. Да так неловко, что начал падать на землю кверху лапами. То ли от неожиданности, то ли от испуга, но крыльями взмахнуть он не догадался  и очень комично падал вниз спиной. На мордочке его отразилось великое удивление. Да что там! Он был просто ошарашен! Никогда в жизни не приходилось ему падать спиной вниз, поджав лапы и забыв о собственных крыльях! Только у самой земли он вдруг встрепенулся, отчаянно затрепетал крыльями, выровнялся и дал дёру на дальний забор.

Маленькая, манерная, избалованная вниманием  синичка удивленно наблюдала всю эту сцену, а затем с еще большим изумлением проводила улетевшего ухажера взглядом. Так и не прикоснувшись к еде, она вспорхнула и, презрительно махнув крылышками, умчалась в неизвестном направлении. Обалдевший большой синиц всё также сидел на заборе, как пригвождённый. В полном ступоре. Мелюзга на березе забыла про кормушку. Синички перескакивали с ветки на ветку и что-то тихонько щебетали  друг другу. Звуки эти, правда, больше напоминали сдержанное хихиканье. Большой синиц нахмурился, распушился, от чего стал казаться еще больше, пискнул что-то злобное, снялся с забора и улетел. После его отбытия птахи на березе дали волю чувствам. Раскричались и распищались во всю мочь. Вдоволь нащебетавшись и насмеявшись, снова принялись за еду, закружив прежнюю карусель.

- Вот те и на-а!.. – протянул дед, - вот те, бабушка, и Юрьев день! Видал, какие выкрутасы вытворяют?
- Да уж, отмочил сегодня кавалер-то. Так опозориться перед возлюбленной! Да еще при всех! Я, честно сказать, ему сейчас не завидую, - подытожил я.

Казалось бы, на том всё и закончилось. Однако, вся эта история получила неожиданное в некотором роде продолжение. Спустя добрых полгода, уже летом, шел я как-то вечером с работы. Погода была прекрасная, над горизонтом полыхал великолепными красками чудный закат. В остывающем после полуденного зноя вечернем воздухе легким маревом висела истома. И вдруг в этой тишине и благодати раздались – нет, не крики, не треск и не щебетание! – а просто-таки вопли десятка сорок. Казалось, даже поникшие на жаре ромашки – и те вздрогнули и встрепенулись от неожиданности. Что за черт? И тут я увидел, что стая сорок, отчаянно крича, наскакивает на большого довольно-таки песика, прогоняя его, видимо, из своих владений. Не знаю, что они там не поделили, но я почему-то подумал: «Ха, вот ведь интересно как! Зимой, помнится, добрая дюжина синиц перед своим же сородичем спасовала. Пока тот свою подругу кормил, все сидели, поджав хвост. И даже когда он так неловко навернулся с провода, так и то хихикали втихаря, в полголоса, буквально. А тут – погляди-ка! Пусть, конечно, сороки покрупнее синиц будут. Так оно. Но ведь и не курицу какую гоняют, а целого, довольно крупного, барбоску! Вот что значит коллективизм в действии! Вот что значит «права качают»!

И под впечатлением этой сцены я тут же набросал коротенький стишок:

Шел я улицей знакомой,
Нес свою усталость я –
Мне добраться бы до дома
После трудового дня.

Растрещались вдруг сороки
И такой подняли гвалт,
Что скорей уносит ноги
Пес, что вызвал этот залп.

Те ж за песиком вприпрыжку
По ветвям и по траве,
Знать умишка-то не лишку
В этой песьей голове,

Раз забрел не той дорогой
Он к сорокам в их удел,
Не учел, что их так много,
Что устроят беспредел!

И поджавши хвост подмышку,
Убегает поскорей
Пес, как форменный трусишка
От сорочьих тех затей.

Я ж как громом пораженный
Замер. Думаю – все так ль?
И смотрю завороженно
Я на весь этот спектакль…

Ай да звери, ай  да птицы,
Кто тут трус, а кто злодей?
Морды  коль сменить на лица –
Так ведь всё как у людей!..
 
При этом в душе моей так и остался один нерешенный вопрос: у животных всё как у людей, или это у нас всё как у них? Ответ знает одна лишь только матушка Природа!..