Все зависит от кошек. Часть 4

Sonata allegro con fuoco

Припасы кончаются. Гречка вся вышла, рис остался, я его не очень, макароны, тушенки две банки да банка маринованных огурцов. Хлеб давно кончился. Я блины пекла, но потом и мука — все, алес. Авдоша еще полпачки подкинула. Но у этих неедал и так почти ничего не осталось. Мишка Дегель два раза приходил, первый раз зайца мне принес, второй раз птицу какую-то. Тетерев? Глухарь? В ощипанном виде не поняла. А заяц-то был тощий-претощий, одни мослы, как у старой лошади. Ему самому жрать нечего, зима, ни травы, ни что они еще едят, не знаю, ни грибов, только если кору пожевать. Старые песни на новый лад: «Но поезд мчит меня в июньские морозы...» Через неделю лето. По календарю. На улице минус десять. Всю Европу замело. В Голландии замерзли каналы, можно снова по ним на коньках кататься. Это из новостей «Россия 24», правда, теперь они называются «Сидим дома 24».
Я телик иногда хожу к Гулькиным смотреть. Не часто. Все одно и то же крутят. Но надо же руку на пульсе держать. В городах введено распределение продуктов, талонная система. Язык просто не повернулся карточной назвать. А так все хорошо: заболевшие выздоравливают, новые больные занимают их место. Построены огромные тысячекоечные больницы, открыты быстросборные военные госпитали. Обсервации, куда запирают на карантин подозреваемых в тайном обладании заразой. Мобильные амбулатории мотаются по селам и весям. Тестируют на Его Величество вирус всех и вся.
Статистика сбивается с ног, высчитывая зараженных бессимптомников, и палит свои цифровые мозги, решая куда их определить: к больным или здоровым.
Железнодорожное сообщение свернуто в целях нераспространения вируса, только товарняки мотаются туда-сюда. В связи с необычными погодными условиями посевная откладывается на неопределенный срок. Не будет посевной — урожай-то откуда. Но про это не говорят. Зато про запасы, закрома Родины, что дескать ломятся, не забывают сообщить.
Нефть никто не берет. У нас. У американцев чего-то берут. Видать, американцы убедительнее предлагают. А наши их за это обзывают расшатывателями мировой системы. То есть той системы, что собственно ими, американцами и создана. В чем претензия? — Сами создали, сами расшатывают. Чем я тебя породил, тем я тебя и убью.
Надо на охоту идти. Самой. Не ждать, что добрый дяденька принесет. Вот доедим птицу неопознанную и пойду.
Пошла.
Лыжи, ягдташ, ружье... Уверенный и ровный взгляд бывалого охотника. Без этого антуража выходить в первый раз нельзя. Шуба из шиншиллы армейским ремнем подпоясана. Шубу мне Леся подарила. С барского плеча. А то я в осеннем своем полуперденчике подмерзать стала. «Это, — говорит, — капсульная коллекция Фенди была, 2010 года». С размерчиком не угадала, велика оказалась. Обратно отсылать возиться лень было. Другую заказала. Я как Бунша в образе Грозного, сдвинув брови: «За чей счет весь этот банкет?» Ну странно же: заказала шубу, которой цена — десятки тысяч евро, а не подошла, просто в угол ее бросила. Правда что ли, из своего подземелья будущим в розницу приторговывала? А она, скосив глаза к носу, врать начинает: «Да Вадька мне купил, он там что-то мухлевал с картами и счетами, я не знаю...» Ага, не знает... Не знает вещая Кассандра, что братец ее — хакер. Ну теперь-то уж все равно: нет интернета, и хакеров смыло. Больше не прибарахлишься. Донашивай старье из прошлогодних коллекций, девочка. А мне шуба в самый раз. Только она размахаистая такая, для бродвеев, не для по лесу на лыжах топать. Вот и пришлось перепоясать ее винтажным ремнем из коллекции «Советская Армия 1988 год».
Вот я в лесу, и озираю заснеженные окрестности в поисках потенциальной дичи. Первым в поле моего прицельного зрения попал Вадька. Малорослик Бильбо в ватнике и на лыжах. Новое путешествие туда и обратно. Гулькины меня подкарауливают! Шагу ступить невозможно!
— На охоту собралась?
Чего спрашивает, сам же знает. Для поддержания светского разговора? Это на него не похоже. Я сколько тут живу, от Вадьки почти ни слова не слыхала.
— Нет, — говорю, — на прогулку. Для моциону. Аппетит нагулять. А ты? Тоже гуляешь?
Он ничего не ответил, но пристроился рядом. Топаем, хрусть-хрусть по снегу. И вдруг Вадька спрашивает:
— Знаешь для чего вирус?
Смотрите, кто заговорил! А постановочка вопроса-то? «Для чего»... Не «почему», а «для чего». Прямо сразу великие цели начинают проглядывать сквозь туман теории заговоров. Он бы еще сказал «из каких побуждений». Плечами пожала: откуда мне знать. А он:
— Ты про скачок в эволюции человека слыхала?
Ой, а кто и чего только про этот скачок не слыхал. И про то, что гоминиды, выйдя к морю, перешли на рацион из устриц, трепангов и ракушек Святого Якова, и от омеги-3 у них мозги поперли как на дрожжах. И про мутировавший ген, что дал возможность нашим предкам бегать по Африке как казуары, и, разбежавшись, они, предки, махнули в Европу. И про детский трупик из пещеры Малапа, который дескать, и есть то самое утраченное звено нашей эволюции. Ну и про лехину теорию с кошками, неподтвержденную наукой, зато самую близкую мне лично. Так что слыхала, не сомневайся.
Все перечисленное я сразу Вадьке и озвучила.
— Ага, — говорит, — молодец, подкованная. И Леха твой — молодец. Только он с не того конца подошел, от кошек плясал, самое главное упустил.
— Это что же он упустил? — Спрашиваю, даже как-то обидно за кузена стало.
Раньше я лехиной теории не особо значение придавала, мало ли напридумывать можно, но услышав критику, сразу ополчилась: тоже мне спец по антропогенезу нашелся.
— Они нас тогда действительно подрихтовали, как ты выражаешься. В первый раз. А теперь второй этап пошел. Перестройка человечества.
— Вирусом что ли?
—Ну.
— Зачем?
Плечами пожал.
Все. Лекция закончилась. Спасибо за внимание, товарищи. Погодите-ка. А вопросы лектору общества «Знание» задать?
— Вадька, ну ладно, допустим, кому-то дело до нас есть. Допустим, мы лабораторный материал. А дальше-то что? Вылепят годную для чего-то расу. Лишние отсеются. И?
— И явятся.
— Кто явится?
— Кураторы.
Обалдеть. Классная перспектива. Главное, можно ни о чем не беспокоиться. Либо вирус тебя сметет, либо перестроит. И тогда — встречай своих кураторов, мышь генномодифицированная.
Прошли мы с Вадькой еще метров пятьсот: лесок кругом, пусто, никого не видать. И опять мне голову мысль щекочет: зачем все-таки он за мной увязался? Поделиться своими взглядами на наше будущее? А чего прямо сейчас? В тишине и покое под чаек нельзя было? Или все же собирается мне охоту испортить, а это так, для поддержания разговора? А что? Разгонит все зверье. Они ж его слушаются.
Угадала.
— Постой-ка, — говорит.
 Мы остановились. И тут из-под елки вылез заяц. Прыгнул пару раз, на задние лапки поднялся, носом покрутил и в нашу сторону двинул. Неуверенно как-то. Пару раз скакнет и застынет, потом снова скок-скок. Смешно так прыгает, попка кургузая выше головы. До самых вадькиных валенок доскакал. Вадька его за уши поднял:
— Смотри, какой красавец!
А красавец-то ледащий, костлявый, наполовину перелинявший из белого в серое. На шее клок шерсти выдран, кожа голая торчит. Видно, кто-то уже пытался его слопать. Вадик его на руки как кошку взял и морковину вялую ему в морду сунул. Заяц захрупал. Как морковка закончилась, он зайца на снег опустил. Тот скакнул пару раз в сторону и опять столбиком встал, глазом на меня косит.
— Давай стреляй, Танька. Чего стоишь-то? Стреляй. Видишь, он ждет.
— Дурак ты, Вадька, — говорю, — совсем дурак, никаким кураторам тебя не переделать.
Развернулась, и домой почапала. Испортил охоту. Как я буду стрелять в зайца, который только что у меня перед носом морковку как ребенок хрумкал.
В тот день я под землю не полезла. И на следующий тоже. Обиделась. Ну вас к черту, мутазоиды лесные. И леса мне вашего не надо, и телика, и душа. Ничего мне от вас не надо. Хотя душа, конечно, жалко. Цивилизация...
Я в табор потопала. С Дегелем на охоту пойду, с ним нам обычные звери попадутся, не прикормленные, не ручные. Дикие. Члены пищевой цепочки. Моей и кисельдиной пищевой цепочки.
Спиридоново племя не жировало. Жили за счет леса и озера. Превращались в первобытных охотников. Дичь, рыба из лунок. Хлеб пекли сами. Баро наладил бартер с теми самыми мужиками, что пытались устроить цыганам кузькину мать. Меняли битую птицу на муку, молоко, яйца. Но деревенские не на мясо польстились. Спиридон их другим взял. Он устроил церковь. Здесь по деревням ни одного храма не было всю советскую власть и до сих пор. Только в городе. А там теперь шлагбаум. Кордон. И церковь закрыта. Куда народу податься?
На самом берегу озера кто-то из местных начал баню строить. В прошлом году еще, до того, как грохнуло. Сруб сложил, а больше ничего не успел. И вот отец Спиридон со товарищи этот сруб достроили. Но не до задуманной бани, а до церкви. Ну не то чтобы уж церковь получилась, скорее — часовня. Но все как положено: что-то вроде куполочка, крест. Даже белендрясами резными украсили.
И с противоположного берега ее хорошо видать, а там дорога на Перепоево. Местные увидали и явились. Из всех окрестных деревень потянулись: из Синюхина, Окоськова, Ширнутова, Авинища и Самозванова. Теперь уже не к цыганам с дубьем, теперь они к Богу пришли, с молитвой. Опять же люди в деревнях мёрли, не всегда и вирус виноват, разные есть поводы, чтобы помереть. А попа, чтоб соборовать, отпеть не было. И за этим шли к отцу Спиридону. Ему даже транспорт подогнали для пущей мобильности — снегоход. Штука дорогая. Где взяли, не сказали. Потупившись, разводили руками и бормотали что-то про райпотребсоюз.
— Украли?! — гаркнул поп. — Прокляну!
— Не-е... Как можна, батюшка? Маркиз Коробецкий райпо тряхнул малёха. Тама у их свои подвязки, нам знать не дано. Яму; тындрыкаловку эту и падагнали. Евонная техника. Он грит, батюшке атганите. Мы и атагнали.
Коробецкий — здешний царь и бог. Его маркизом в честь маркиза Карабаса прозвали. Метко. В нулевые скупил он тут почти все земельные паи, фермы коровьи стал держать, луга косить на сено, водонапорки на баланс взял, в общем унаследовал совхозное развалившееся хозяйство. Во что не ткни: «Чьё?», все как в мультике: «Маркиза, маркиза, маркиза Коробецкого!» Как город закрылся, затворился сам в себе упертым раскольником, Коробецкий вознесся. Он теперь единственная власть на районе. Райпо лавочки закрывает, Корбецкий свои автолавки пустил по деревням. Работу людям дает, заработок какой-никакой. Дрова опять же. К кому обращаться? К маркизу. В общем как всегда, кому — пандемия, кому — мать родная.
Посопев и собравшись с духом, мужики выставили Спиридону предъяву, их, мол, воровством попрекает, а сам-то позволяет чужие дома занимать. Без спроса. Разве ж это не воровство? Грех ведь.
Поп головой покивал:
— Что без спроса, то — грех. Мой грех. Но ведь попустил Господь. Мы эти дома пустыми заняли, никого не выгнали, свои дома в городе оставили. Может и там Господь попустил их занять. Может и в наших домах сейчас кто живет. Так что не воровство это. Флуктуация собственности в эпоху Апокалипсиса. Временная.
— Дак аткуда ж временная? Если Апокалипсис...
— Не впадайте в грех уныния. Любой конец света есть начало нового света, новой эпохи.
Вот ведь завернул Спиридон. Без поллитра не въедешь. Но мужики умиротворились.
Охота у меня опять не задалась. К моему приходу, она как раз закончилась, и возле голубого домика Мишка Дегель разделывал зайцев. Быстро и ловко спускал он с них шкурки. Вокруг крутились дети и собаки. Малышня выпрашивала хвостики и лапки, собаки — хоть чего-нибудь на зубок.
— На-ко, Танёха, забирай тушку. Хорошо, что пришла, мне тащиться за семь верст не надобно.
— Неа, даром не возьму. Вот на чай сменяю.
— На чай? Чай — это баско, чай годится.
Это игра такая. Где пачечка чая, а где целый заяц, кило на два с хвостиком мяса. Но бартер — дело святое.
***
Я заблудилась в подземелье. Здорово, правда? Том Сойер и Бекки Течер в одном лице в берлоге индейца Джо. Уже сколько раз я спускалась сюда. Телик посмотреть, в душ метнуться. Я здесь наощупь пройду. Если направо, как спустишься по лесенке из сундука. А налево я никогда не ходила. Там нежилое пространство. Чего туда и ходить. Но вот сегодня я решила выйти на экскурсию. Фонарь на голову нацепила. Пустой рюкзак, само собой, вдруг сокровища попадутся. Бутылка воды. Три здоровых бобины шпагата взяла (в сельмаге успела купить, зачем, тогда сама не знала, может, думала, от нечего делать макраме займусь), нить Ариадны. Привязала к лесенке и пошла. Коридор тянулся и тянулся. Нить разматывалась и разматывалась. Под землей тепло. Не так, конечно, как в обжитом Гулькиными углу, но градусов пятнадцать, вроде, есть.
Я теперь знаю, как они свое помещение отапливают. И откуда ток в розетке. И почему вода из крана сама течет. Хотя верить в объяснения Деда мой темный разум отказывается. Он собрал термоядерный реактор, термик, как они его обзывают. То есть все человечество над проблемой бьется, токамаки всякие проектирует, а Гулькин уже собрал, запустил и греется у своего термика как у буржуйки.
— Я, — говорит, — тебе, Танька всю хрень научную объяснить не могу, ты ни про соленоиды, ни про тороидальное поле, ни про кулоновский барьер все едино не поймешь. Это, короче, бублик такой, внутри катушки, в дырке – трансформатор. В специальной кастрюльке плазма греется. Я туда микроволновку присобачил. Она и греет. Схема у меня, само собой, лабораторная, слабосильная. Но, как видишь, нам хватает. Правда ломается часто. Криостат сбоит, перегрев начинается. Чпок, и вырубается термик. Тогда самому приходится батарейкой подрабатывать. И вода — еще проблема. Дистиллированной нет, приходится из родника брать. Она чистая. Да все ж не то же самое.
Я его спрашиваю, а откуда он схему-то узнал. Говорит, в журнале «Наука и жизнь» видал, в старом, здесь нашел.
Что-то вроде библиотеки было, книжки, журналы; армия с собой не забрала. Балласт. Здесь оставили. Он, мол, на схему посмотрел, и сразу понял, что там неправильно, и как должно быть. Это у него талант такой, в зоне обретенный, он на вещь смотрит и понимает, как она устроена, как элементы между собой соединяются, и как там процессы идут. Ну талант талантом, а тоже не сразу все устроилось. Сам сказал, что попытался это дело нахрапом взять. Первая модель взорвалась в том сарае, куда я машину загнала. Недаром мне показалось, что стену как из коробки вырвали. Второй термик он в пустой избе собрал, включил, — все зафурычило, плазма под СВЧ забулькала, синтез пошел, только охлаждение недостаточным вышло. Пошел перегрев по нарастающей. Ка-а-ак жахнуло, — с избы крышу сорвало, стропила вниз посыпались. А Дед ничего, отлежался. И по новой приступил. Теперь уж он уперся: «Я не я буду, а эту чертову печку соберу»,  Детали всякие, шалобухи необходимые для дела он тут нашел, на развалинах военного комплекса.
Я тоже много интересного нашла, блуждая в подземелье. Перекресток. Свернула. Тут, видимо казармы были. Дортуары с двухэтажными койками. Застеленными. Как будто только что ушли. Я даже выключателем на стене пощелкала, вдруг свет загорится. Размечталась. Умывалки и сортиры. Столовая большая, кухня с полным набором оборудования, включая огромные кастрюли. А я думала, вояки все с собой забрали. А вот нет.
Я бродила по пустым помещениям, пока у меня весь шпагат не размотался. Теперь пойду обратно, сматывать. Сматываться.
А чего это он, шпагатик мой, так легко тянется. Опа! Кончился. Оборвался где-то. Я как раз на перекресток вышла очередной. И куда теперь? Тудой или сюдой? В каждый проем заглянула, нет ли там конца моей путеводной нити. Нет. Я заметалась. Пока внутренне. Но сейчас запаникую и начну метаться по коридорам. Сразу жутенько как-то стало. Вот только что бодро шарилась на солдатской кухне, гремела котелками и мисками, кой-чего из нужного себе в рюкзачок упихивала, а теперь стою с клубком шпагата в руке и припсиховывать начинаю: вроде звуки какие-то слева невнятные, вроде сквозит холодком по ногам из правого угла. Что там? Или хуже того: КТО там? И сразу байки в голову тоже сквознячком: про Белого Спелеолога, или более уместного здесь Черного Замполита, про крыс ростом с собаку. Собака почему-то всегда предполагается значительно больше пекинеса. Даже «Метро» Глуховского вспомнилось не кстати. Эти его монстры...
Пустота, смыкавшаяся за световым кругом моего налобника, угнетала. Катакомбы советской армии сразу превратились в мрачное средневековое подземелье, полное ужасных тайн и тайных ужасов...
Нет, что-то не срабатывало в схеме. Ужасный ужас отказывался сковывать мои холодеющие члены и пережимать горло. Более того, он как-то рассосался. Я, таки, закалилась в пасторальной тиши Осинок: то нашествие, то пришествие, то понос, то золотуха. Меня теперь лопатой не убьешь, не то что какими-то шелестениями в темноте. Надо привязать свой шпагат и топать. Если никуда не притопаешь, возвращаться сюда и начинать сначала. Делов-то.
Из стены торчал то ли болт, то ли палец, то ли крючок для вывешивания наглядной агитации. К нему я и привязалась. И пошла в левый коридор. Почему в левый? А почему нет? Я шла и представляла, как тут было при военных. Светло, посты, как их, — «тумбочки», ленинский уголок, солдаты туда-сюда снуют: здравия желаю — разрешите быть свободным... Да сюда весь спиридонов табор засунуть можно. А что? Плохо ли? Жили б тут в тепле, а то в Шишелове-то не очень. Дома все-таки дачные, нормальные печи не во всех остались. Греются за счет скученности. И болеют за ее счет. Один чихнул, все подорвались. Дети один за другим температурят. Да и взрослые. Восемь человек уже умерло. Как здесь говорят: на горку переселились. Кладбище — на горке, за деревней метрах в пятистах.
Бабушка Ружа умерла. Вроде бы даже ни от чего. Не болела. Только слабела как-то. Выходить на улицу перестала, невесток своих гонять. Все сидела у окна. Так в кресле и умерла. Никто даже не заметил. Вроде бы только что-то сказала кому-то, а вот уж ее и нет. Неделю назад умерла.
Я проблуждала часа два, то разматывая, то сматывая свой шпагат. И по закону жанра только третий, последний коридор вывел меня к лестнице. Точно такой же как моя, но другой. Поднявшись я уперлась в гниловатые доски. Слава богу, не бетон и не металл.  Попыталась поднять — ничего не вышло. Тогда вытащила из рюкзака позаимствованный в кухне тесак, мачете настоящее, стала им долбить доски. Выломала дыру себе в размер и вылезла. Интересно, где.
Это был добротный домик. Небольшенький, наверное, три на три метра всего. Бревенчатый. Выстуженный, аж пар изо рта валит. С печкой-буржуйкой, кирпичом обложенной, и кучей поленьев возле (Растопить бы, да чем? Фонариком не получится). Окошечко маленькое. Нары деревянные вдоль стен. Стол самодельный. Наверное, это называется заимка. Вылезла я сначала в подпол, а уж оттуда поднялась в избу. На улицу хотела выйти. А изба-то снаружи заперта. Но не на замок, слава богу, на щеколду. Я ее своим тесаком через щель откинула. Недолго и провозилась. Наружу нос высунула. Кругом заснеженный вечерний лес. Кусты выше моей головы, а за ними — ели, высокие и мрачные, сплошным серым забором подпирали такого же колера небо. Солнце, надвинув драную облачную шляпу, одним глазом выглядывало из-за этой стены, щурилось на меня недобро.
Та-а-ак... Отсюда я не выберусь. В какую сторону идти, не знаю, да и в свитере, и кроссовках далеко по снегу не уйду. И здесь без еды не перезимую. Или надо говорить: не перелетую?
Если считать, что это заимка, то может кто-то что-то оставил, как у охотников полагается. Я стала шурудить повсюду и таки нашла кое-что. На самой высокой полке. Спички, полпачки чая, килограммовую упаковку перловки, сухари и пачку из-под сигарет с солью. Все это было уложено в жестяное ведро, сверху накрыто куском фанеры и придавлено здоровым булыжником. Ни мыши, ни крысы, ни пришельцы лесные не достанут. Спасибо неизвестным доброхотам, скорее всего, прошлогодним охотникам. Будет чем поужинать, да уж и позавтракать за одно. Может еще повезет веревку подлиннее найти.
Спала я не очень. Избу теперь уже изнутри на щеколду закрыла, поближе к печке устроилась. Одинокая как принцесса в замке в заколдованном диком лесу. И всю ночь за стенами звуки раздавались, шлепал кто-то, скрипел, стонал и фыркал. Наверное, ветер или дракон. Или лесные обитатели.
Утром вокруг домика следы были. Собачьи? Волчьи? Выходить расхотелось.
На третий день Мишка Дегель пришел. Удивился, найдя меня в за;мке, пардонте, в заимке посреди леса. А уж я-то как!
— Эва, Танёха! Ты как тут?
— А ты сам-то как?
— Это, Танёха, такая история! Ты не поверишь. Сёдня с утра объявилась у нас кошка. Твоя. Я-то ее знаю. Акромя твоейной других в красных нашейниках нету. Я и грю баро Спиридону, Танёхина кошка-то. Чего прибегла, может с Танёхой что? Звери, они ведь, знаешь, умные, поумней многих двуногих. Вот я как-то по лесу шел... Ладно, это потом. Ну я побег до тебя. А как в лес отошел малёха, вдруг — лось. Здоровый парнище. Это ж скоко мяса! Думаю, дай стрелю. А он все за деревьями. Я за ним, а он отходит не спеша, но не убегает. Водил он меня водил, а потом раз, в сторону сиганул, и нету его. А я гляжу: дымок поднимается. Пойду гляну чё тута. А тута ты, Танёха! Вот номер!
Солнце сидело на верхушке ближайшей елки, болтало коротенькими ножками в красных башмачках. Небо бездумно синело, не заморачиваясь даже подобием облаков. И жизнь была прекрасна.
— Слушай-ка, Дегель, у тебя часом веревки нет?
— Да как нет-то? Вота. Я как побёг до тебя, веревку захватил, не знаю зачем, показалось — надо.
Он вытащил из трехлитрового кармана камуфляжной куртки здоровый моток капронового шнура, метров сто, на взгляд.
Дегель торопился. Его звал инстинкт охотника. Теперь уж меня спасать не надо, а тут где-то неподалеку кружат три-четыре центнера свежего мяса. Убеждать его, что никакого лося нет, а может и вовсе не было, я не стала. Спровадила побыстрее и, прибравшись в избушке, полезла обратно в подземелье.
***
— Дак что, если места навалом всех сюда запускать? Через другой ход они ходить будут! Как же! Дожидайся! Они тут повсюду, из каждой щели попрут! Еще и рояль сопрут! — Дед разорялся почем зря, безо всякого смысла, просто воздух двигал, знал же, что они здесь окажутся.
Это я про цыган.
Как вернулась из своей трехдневной отсидки в за;мке (на заимке), так и пошла к Гулькиным. Говорю, там же целый город под землей, и, главное, полностью укомплектованный, заходи и живи. Дед сразу рогом в землю: «Не пущу!» Остальные помалкивают. Я последний аргумент выложила:
— Ты ж, Леся, сама сказала, помнишь, когда Спиридон на мои беленые яблоньки вышел: «Окажутся, но поздно». Может поздно уже наступило?
Дед, надувшись, только рот открыл:
— Куды ж поздно! Поздно будет, когда...
Но Леся его остановила. Положила свою детскую ладошку ему на плечо, он и замолчал.
— Ладно, — сказала, — хватит уже. Пусть идут. Только пусть через ту лесную избушку заходят. И сюда их не приводи, пожалуйста.
Это «пожалуйста» меня аж резануло тоненьким лезвием, внутренней бритовкой по внутреннему пальчику: она ж меня просит. Железная Леся просит. Не приказывает, не ставит перед фактом, не оставляя выбора, а просит. Или это опять игра, манипулирование, чтоб я свою полную ответственность осознала? За всех ответственность, за тех и за этих, за спиридоново племя и за несчастных одиноких, обиженных жизнью Гулькиных. Дескать, ты, Танька, решение приняла, твои и последствия. А мы — потенциальная жертва твоих неоправданных решений. Шалишь, девочка, знаем мы, кто тут решения за всех принимает. Дрогнувший на «пожалуйста» голосочек меня не проймет. У вас, между прочим, перед жилыми апартаментами дверь как на звездолете «Галактика» в ладонь толщиной. «Не приводи!» «Рояль пропадет!» Тут без ядерного заряда не пройдешь.
Итак, дозвол от Гулькиных, а точнее от Леси на въезд в подземные чертоги я получила. Теперь к Спиридону — уговаривать. Как в его систему мира и спасения избранного им народа впишутся постармейские катакомбы?
Оказалось — никак. Отказался.
Но посмотреть захотел. Ладно, покажу, может передумает, меднолобый.
Прошли мы с ним через заимку. В подполе, где я вылезла, подрубить пришлось, теперь там дыра как для танка. По шнуру путеводному до кухни и казарм добрались. Спиридон ходит, руками все щупает, ругается шепотом, армию клянет за бесхозяйственность. Это ведь надо, столько лет здесь добро пропадает. А лучше если б всякие начсклада это все распродали? Для тебя, считай, сохранилось, для людей твоих. Надо все это забрать, говорит. А я ему:
— Не надо, не бери отсюда ничего.
Он вопрошающе смотрит, это почему, мол. А ведь все просто. Даже такой лахудре, как я, понятно. Стоит только людям показать источник этого добра, и половина их сюда придет жить. И скажет, что все это теперь принадлежит им. А вторая половина останется наверху, и будет сюда как на склад ходить. А первая им своего не отдаст. И будет у тебя, отец Спиридон, под носом война до победного конца. Причем не за алтари и очаги, а за матрасы и кастрюли. Вот и выйдешь ты тогда настоящим пророком: Мор и Смерть уже пришли, Глад постоянно возле ошивается, а вот и Война на подскоке. А когда они тебя ненароком затопчут, станешь ты еще и мучеником. Вот такой вот вектор.
Он еще походил молча, пощелкал мертвыми выключателями, в сортире дергалки смывные подергал, краны покрутил над умывальниками, на кухне зачем-то в духовку голову сунул. Перед вентиляционной решеткой зажигалкой щелкнул. Посмотрел, как пламя отклонилось, кивнул сам себе. Открыл распределительный щит, пощелкал тумблерами. Теперь он вел себя как дотошный член приемной комиссии, словно составлял опись вверенного ему имущества.
— К чему это все было запитано? Ты генератор не находила?
Я головой помотала. Генератора я не находила, а про гулькинский термик я рассказывать не собираюсь.
— Ладно, чаюри, твоя взяла. Но надо сначала тут как-то все подключить. Хотя сомневаюсь, что генератор тоже оставили. Но поискать надо.
Генератора мы не нашли. Ни в этот раз, ни в следующие экспедиции. Видимо, армейцы все же демонтировали его и забрали с собой. Печаль. Спиридон решил генератор через маркиза Коробецкого доставать. Тот пообещал покумекать и через пару недель ответ дать.
Но двух недель у нас не оказалось.
Война грянула раньше. Не та, что я предвещала отцу Спиридону. Не за одеяла и подушки.
Настоящая. Большая. Горячая.
Дед нашел нас в подземелье. Мы в очередной раз шарились там со Спиридоном. Он осматривал камеру, где раньше генератор стоял, хотел убедиться, что проводка целиковая, не покоцанная, и подключиться будет возможно, а я за компанию притащилась. Из темноты вынырнул фонарь, за ним обозначилась дедова фигурка. Не здороваясь, сказал:
— Пошли!
Развернулся и обратно порысил в темноту. Я за ним. Я ж привыкла, что просто так у Гулькиных ничего не бывает. Сказал Дед «Пошли», значит надо бежать. Спиридон тоже не стал рассусоливать: кто это, да что это, медведем двинулся вслед. Дед нас к себе привел. У меня, чесслово, сразу сердце не на месте. То не приводи сюда, пожалуйста, то сами Спиридона зовут. Значит, не просто так. Авдоша с Лесей, обнявшись, на диване у телика сидят, Вадька рядышком. Полный сбор. В чем дело, спрашивать не пришлось. На все незаданные вопросы телик вываливает как из ведра: ...ответили ракетным залпом... на провокационный удар... Сармат... Авангард... Томагавк... Арктика... Аляска...  Короче наши вдарили по Аляске, штатовцы — по нашей Арктике. И те, и другие в ответ на необоснованный удар. Первыми, ясно дело, ни мы, ни они. И теперь Лавров с Помпео ведут переговоры через телеграф на вечную тему «Что делать, и кто виноват». Сидят старики по краям синего моря и из постукивающих телеграфных аппаратиков ленты с буковками тянут...
Я сразу к Лесе:
— Ты знала?
Та лишь головой кивнула.
— А молчала чего?
Смотрю, а она плачет. Молча плачет, только слезы текут и плечи чуть вздрагивают. Конечно, она знала, Кассандра несчастная. И что она могла с этим знанием сделать? Ни себе, ни кому другому помочь не могла. Все идет, как идет, соломиной реку не перегородить. Несла в себе эту беду, бедная. Вот оно, лесино «поздно», вот что она имела в виду: «Появятся, но поздно», дошло, наконец, до меня, сущеглупой.
— Другие программы есть? Или радио? Нужна максимальная информация, — это полковник Кречин в отце Спиридоне проснулся.
Здравия желаю, товарищ полковник.
— Радио есть. Пошли, я покажу, — Вадька поднялся.
Я, само собой следом увязалась. Никто не спорил.
Здесь я еще не бывала. Вадькина нора была полна железа. Мертвого железа. Сервера, кабели, запчасти в коробках, компы друг на друге, ноуты. Кое-какие даже битые. Вдребезги разбитые и в угол сметенные. Представляю, как бушевал здесь этот хакер-малорослик, круша свои игрушки, когда интернет схлопнулся. Весь его мир в одночасье бздынь и схлопнулся. Остался только звук. Без картинки. Радио продолжало работать.
Спиридон подсел к столу, стал крутить колесико и антенну приемника Тексан. Звук был так себе, что-то сипело, хрипело и хлюпало в эфире. Вадик молча протянул баро наушники.
— Спасибо, мальчик.
«Мальчик» только хмыкнул.
Я решила, что здесь мне делать нечего, сами потом расскажут. Вернувшись в гостиную, я сразу к Деду приступила:
— Ты термик свой усилить можешь? Ну чтоб и ту половину запитать? Хотя бы временно, пока маркиз Коробецкий генератор не подтянет.
Тот отворачивался, прятал глаза, разводил руками, да как, мол, да откуда, хватался за свою гармошку, начинал играть «У Курского вокзала...». Хитрил. Придуривался. Если б нет, сразу бы сказал.
— Ой, Дед, не юли. Ведь можешь же?
Вошла с подносом, полным чашек, мисочек, блюдечек, печенюшек, Авдоша:
— Да может он, может. Ты, Танька, вечно пристанешь как банный лист. Сделал он уже все. Прям сейчас бери да въезжай в хоромы.
— Как уже сделал? А чего ж там ничего не работает?
Тут Дед захохотал, будто классную шутку услышал. Захохотал, заухал филином, завсхлипывал, одновременно грянув Марш энтузиастов:
— А рубильник-то... Рубильник... Рубильник-то дернуть надо. А вы все ползаете, проводочками обрезанными трясете. Я с другой стороны запитал. Там и надо было одну жилу протянуть.
Война войной, а чаю попить — никогда не поздно. Или не рано.
За чаем Спиридон с Гулькиными поближе познакомился. Не знаю, поверил он в их историю или нет, а только как сообразил сколько лет «мальчику» и «девочке», сразу стал к ним обоим на «вы» обращаться. Потом все мужики, «мальчика» включая, ушли термик смотреть и рубильник дергать. Последние испытания проводить. А я решила домой не торопиться, с женской половиной посидеть. Даже посуду помыть вызвалась. Мне в этом никогда не отказывали.
— Танька, ты сама-то не надумала под землю лезть? — Авдоша смотрела как споласкиваю чашки.
Я помотала головой: куда мне под землю. А Кисельда как? В бункер ее к кроликам и Крокодилу? В тюрьму на старости лет ни за что, ни про что? Или наверху одну оставить? Еще лучше. Так что мой выбор зависит от моей кошки. Да и стрельнули пока друг другу только по военным базам. Ключевое слово «пока». Но может этим и ограничимся. Как петухи. Клюнули друг друга и круги нарезают, сдвинув воинственно гребешки на сторону. Давно ведь так воюем: тыдыщ-тыдыщ, пульнуть один раз, тут же обидеться и санкции ввести против плохих. И эфир сотрясать заявлениями, заверениями, обещаниями и угрозами. Правда раньше до тамагавков и авангардов не доходило.
— Погожу пока, — говорю.
Через пару дней выхожу из дома по утренней надобности — ведро воды принести, глядь, Дед на своем крыльце стоит, уставив бороденку в небо. Я тоже голову задрала. По синему небу, незамутненному ни одной облачной мыслью, высоко-высоко летели три самолетика. Два на запад, один на восток.
— Дед, самолеты летят! Что, карантин сняли? А я все пропустила?
А он тихо так:
— Да не, Танька, это не самолеты. Это ракеты.
Я аж ведро уронила, чувырла косорукая. Оно с лязгом, как рыцарь с коня, покатилось по ступенькам. Но мне уже не до того:
— Дед, я телик... Можно?
Он мне:
— Да чего уж, иди посмотри...
А сам так и стоит. Ватник на одном плече. Ладошка козырьком от солнца.
Я в избу — сундук — лесенка — телевизор. Все остальные Гулькины на посту у экрана. Президент в роли Главнокомандующего вещает: «...чрезвычайное положение... передислокация войск... западная граница... восточная граница... эсминцы США в Баренцевом море... крылатые ракеты... адекватный ответ...». Короче, победа будет за нами. Да, все по-серьезному нынче. Чрезвычайка это вам не масочно-перчаточный режим. Никаких карнавалов. Все в камуфляж! Тут изображение на экране запрыгало, заплясало, покрылось рябью и потухло. Авдоша пультом пощелкала — ноль. Алес капут телевиденье. Леся поднялась:
— Я — спать, — говорит.
И пошла прочь как сомнамбула, еле двигается, личико бледное, ресницы опущены. Опять дня на четыре заляжет. В самый ответственный момент срубилась. А мы как без плана, без указующего перста.
— Леська, — хватаю ее за маечку, — погоди. Ты куда? Куда спать-то? Потом поспишь! Дальше-то чего? Мир треснул, а она — спать!
Она вроде даже не заметила ни движенья моего хватательного, ни призывов моих. Смахнула мою руку и ушла.
— Не трогай ее. Бесполезно. Она уже спит, — Вадька тоже поднялся, — я радио включу. Может там чего толкового скажут.
***
За четверо суток, что Леська продрыхла, много чего произошло. Можно сказать, проснулась она уже в другом мире.
Вот краткая хроника этих судьбоносных четырех дней.
На утро первого дня к Спиридону пришла делегация от жителей деревень Окоськово и Самозваново. Окоськовцы и самозвановцы заявили, что тоже имеют право на жизнь. На жизнь в подземелье. И собираются это право отстаивать до последнего. До чего именно последнего, сказано не было. Зато была потребована конкретная доля этих самых подземелий. Откуда только и узнали. Истинно говорю вам — слухом земля полнится. Прямо так в земле слухи ужами и расползаются.
Но тут под батюшкину руку совершенно неожиданно перешли перепоевцы и синюхинцы, бывшие в этот момент в часовне по случаю отпевания усопшего свиновода и молочника Паренхимова. Этот Паренхимов при жизни снабжал своим продуктом обе деревни. И обе они теперь скорбели, потому что дочь и наследница свиновода и молочника Алефтина, давно проживающая в Москве фэшн-блогерша, хозяйство папашино порешила ликвидировать. И где теперь в такое сложное время закупаться свининой и молоком, неизвестно. Раззадорившись на поминках, синюхинские заключили союз с перепоевскими против незваных на пир самозвановцев и окосевших в борзости своей окоськовцев. И решили под землю их не пущать, потому как самим места тогда не хватит. А чтобы закрепить свое решение, сразу накостыляли несчастным парламентерам и отправились по домам поднимать народ против наглых захватчиков.
Увещевания отца Спиридона ни к чему не привели. Проповедью дубину народного гнева не перешибешь.
Вечером того же дня спиридоново племя организованно уходило под землю. Шли обозом в лес до заимки, оттуда вниз. Ушли почти все, человек двадцать осталось в Шишелове. Решили, зачем тесниться в казармах, если здесь, наверху, теперь простор.
Утром второго дня в Шишелово явились подразделения окоськовцев и самозвановцев за своей долей подземных угодий. Но опоздали. И это их сильно опечалило. Опечалившись, попытались спалить вражье гнездо, но получив пару предупредительных выстрелов, одумались и решили мирно расспросить оставшихся. На вопрос, куда все подевались, оставшиеся честно ответили: «Туда» и ткнули пальцем в лес. Был проведен совет, на котором мнения пришлецов разделились. Окоськовцы, как более инертные массы, решили вернуться домой: «Да ну его совсем, чего запаниковали, ну летают над головой, так ведь не падают, кому наш медвежий угол сдался». Самозвановцы же, обладавшие бо;льшим запасом пассионарности сказали: «Шалишь! Нечего от народа убежище прятать! Найдем! И сами заселимся! Это все нынче ничье! А значит, народное! Значит, наше! Это наше все!» И двинули в лес в указанном направлении. Но всю ночь, как это уже повелось с середины апреля, шел снег. Снежинки размером с носовой платок падали в полном безветрии четко по вертикали, тщательно покрывая все следы ушедшего под землю спиридонова племени.
Проплутав впустую по лесу, самозвановцы изменили тактику. Они оставили пару своих лазутчиков следить за шишеловскими оставшимися. Ведь придет же кто-то снизу. А потом обратно двинет, вот и проследят его болезного до входа в алладиновы пещеры. Лазутчики с комфортом расположились в несколько удаленной от остальных домов бане. Растопили каменку. И разложив на столе нехитрую закуску к поллитре самогона, принялись следить. Спустя часа три они несколько подустали от непрерывного слежения и прикорнули на полке; в тепле и банном уюте. И в этот блаженный миг были захвачены передовым отрядом перепоевцев, явившихся с той же целью: получить свою часть принадлежащих народу подземелий.
Узнав от языков, едва ворочавших своими языками, что дело — швах, цыгане успели затвориться под землей и никого с собой не взяли, ни вчерашних врагов, ни союзников, перепоевский авангард удивился столь лицемерному предательству отца Спиридона и тут же заключил пакт с давешним противником. Союзное соглашение было, как подобает, скреплено еще одним литром самогона, а за закуской отправили гонца к местным. И все было бы хорошо, полегли бы все, дружно храпя, на вместительном банном полке, но нашелся среди перепоевских один непьющий мужичонка. В любой семье народов не без урода. И уследил тот мужичонка недреманным оком своим, как пацаненок мелкий, лет десяти с виду, побег под вечер в лес на лыжах. И пошел за ним. И привел тот мальчиш, не зная, не гадая, хвост к заимке. И увидел мужичонка через окошко, как пацан нырк в погреб и пропал. Вот он вход-то!
Все тайное, как ни крути, становится явным.
На третий день заспавшееся солнце высунуло нос из-под хорошо взбитой, роняющей на землю редкие перья, облачной перины и оторопело, увидев далеко внизу переполненный народом лес. Но то, что показалось ему на первый взгляд толпой, на второй оказалось хорошо организованной очередью. Люди с тюками, с нагруженными вереницами санок, с детьми, собаками, поросятами, курами и даже козой закручивались спиралью вокруг маленькой лесной избушки. Постепенно втягивались в нее как в воронку. Избушка засасывала их, одного за другим. И через несколько часов лес снова был пуст, но здорово затоптан. Пришлось солнцу взбодрить как следует свою перину, чтобы вытряхнуть из нее хорошую порцию белых пушистых хлопьев. Пусть скроют эти чужеродные следы, и лес снова станет картинно пустым и чистым.
Но старалось оно зря.
Часов в шесть или семь вечера, разгоняя зверье шумом мотора, по лесу промчался военный вездеход. Видать, вспомнили вояки про свое заброшенное давным-давно хозяйство и, ведомые чирикающим словом «передислокация», отправились искать наследие советской армии.
Примерно в это же время я спустилась из своего сундука вниз, хотела навестить господ Гулькиных, спросить про новости: чего происходит-то. Но коридор, ведущий в их сторону был перегорожен металлическим щитом. Такие еще в метро бывают на случай ядерной войны. Отгородились, значит. Затворились. С другой стороны, оттуда где были казармы, и куда въехали люди баро Спиридона, доносились невнятные, но очень неприятные звуки, будто в отдалении проходила гроза. Идти туда не хотелось. Я вылезла обратно.
Попробовала пройти через гулькинскую избу. Но и там меня ждал облом. Дно их сундука оказалось сплошным бетоном. Заперлись изнутри. Где они теперь выходят на поверхность, я не знала.
Я почувствовала себя брошенной. Вроде бы и не друзья они мне были, вроде и в их принадлежности к человечеству я сомневалась, а вот поди ж ты: ушли, меня с собой не позвали, не предупредили даже, и мне обидно. А ведь они всегда так, ничего нового. Чего ж я переживаю? А вот переживаю чего-то.
Переживая, я сидела в плетеной качалке, упершись носком одной ноги в пол, раскачивала себя слегка. Грела ладони о стакан чая. Думала: вот кончится заряд в аккумуляторе, и останусь я без света. Свечи у Спиридона просить? Или к темноте по вечерам привыкать? Спиридону сейчас не до меня, у него там раздрай, междоусобица подземная. Да и вообще скоро их оттуда вояки погонят. И меня заодно. Так что, наверное, беспокоиться мне не о чем. Все идет, как идет.
Хлопнув, откинулась крышка сундука, и оттуда показалась голова Мишки Дегеля.
— О, Танёха! Это я к тебе, знать, вылез. А я думаю, кудыть это я лезу.
— Здоро;во, Дегель. Чай будешь?
— А то ж. Наливай.
Он пристроился возле меня на табуретке. С шумом втягивал горячий чай, грыз кусок рафинада, вытащенный из кармана. От него пахло лесом, старой дубленой кожей, порохом и дешевыми сигаретами. Кошка ходила вокруг его меховых как у полярных летчиков сапог, терлась об них, задрав хвост. Он был очень уютным мужиком, мы обе это чувствовали.
— Ты, значит, тоже под землю переселился?
— Не, я нет. Я под землю не тороплюсь. И заранее к ней привыкать не собираюсь. Посмотреть ходил, как они там. Сашку Монаха опять же навестить. Тот переселился. Ну дак у него жена, она настояла. «Спасемся», — говорит.
— И чего там? Расскажи.
— Дак чего рассказывать? Порядок. У баро Спиридона всегда порядок. Не, ну сначала, оно конечно, эти понаперли нахрапом. «Подавай нам наше!», — орут. Кулаками машут. Даже постреляли слегка. Я прям испугался. А тут сверху дозорные прибегли. Да, а как же, у него порядок, я ж говорю. Вот. И кричат, дозорные-то: «Шухер! Солдаты идут!» Все замитусились. Кто-то сдуру даже заорал: «Американццы!» Не американцы, знамо дело, ни какие, наши. Зачем, понятно. За своим добром.
Сообразив, что явились настоящие хозяева бункера, деревенские сразу бросили разгоравшуюся междоусобицу, признали Спиридона вождем и отцом нации и потребовали от него организовать оборону народной твердыни. А то повыгоняют всех наверх, базу устроят, и из-за них начнут американские изверги бросать ракеты на головы мирных поселян.
Не удивлюсь, если полковник Кречин по-быстрому найдет под землей еще и  арсенал, и будет держать оборону по всему фронту.
Напившись чаю, Дегель потопал в Шишелово. Запирать за ним дверь я не стала. А смысл? Если он нашел дорогу к моему сундуку, найдут и другие. Можно, конечно, каким-нибудь макаром заблокировать дно в сундуке, так они же колотиться начнут. И буду я среди ночи вскакивать, отпирать сундук, потом дверь, пропускать народ туда-сюда. Если мой дом превратится в пропускной тамбур, то сама я в швейцара превращаться не собираюсь.
Откинула крышку сундука и на внутренней ее поверхности написала остатками светоотражательных белил: «Здесь живу я, чаюри Танёха! Не шуметь!»
Спать полезла на печь. С ружьем и кошкой. Последняя твердыня. Донжон.
Ночью в округе что-то грохотало, с треском рушилось, выло, вопило и постреливало. Видимо, гарнизон Спири Кречета, все-таки держал оборону. Пару раз хлопала крышка сундука, и  кто-то, матерясь шепотом, на цыпочках крался через избу.
Утренний, четвертого дня, вид из окна не вызывал оптимизма. Снег был истоптан и ногами и вездеходовыми траками. Кусты и тонкие деревца втоптаны в бурую, вздыбившуюся застывшими волнами кашу. Осинки приобрели вид не благостный. Но было, на удивление, тихо.
Хотелось информации. Я спустилась под землю. Не успела пройти и трехсот метров в сторону спиридонова поселения, как от стены отделилась тень:
— Стоять! Кто там? — мне в лицо уперся яркий свет, — а, это ты, чаюри, проходи.
Сашка Монах стоял в дозоре с винтарем на пузе. Полковник Кречет отстоял занятые подземелья. Вояки на вездеходе убрались. Хочется думать, что насовсем, но скорее всего за подмогой. Почему по рации не вызвали, стало мне понятно через десять минут, когда я нашла Спиридона и спросила его: «Чего как?» Оказалось, что теперь уже не работает и радио. Финиш! Новая реальность. Фильм «Почтальон».
Оставалось ждать развития событий. Этим я активно занялась, поднявшись обратно к себе. Уселась в свою качалку, пригласила Кисельду к себе на колени. Кошка милостиво приняла приглашение. И, само собой, Книга: «...Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне, ибо Ты крепость моя...» Хорошо было царю Давиду, знал на кого уповать. А мне? Мне на кого? На Спирю Кречета и братьев его? На самое надежное, что есть у нас, на русский авось?
Хлопнула входная дверь. Через избу пролетел какой-то мальчиш-дозорный, нырнул в сундук. Оттуда донесся звонкий клич: «Они летят! Летят!» Тут же из сундука высунулась голова Деда. Вслед за ней вынырнуло и, покачиваясь, повисло в воздухе плотное похмельное облако. Значит, Дед не отсиживался в глубине своей норы. Значит, метался всю ночь по лесу, сыпал своими молниями направо и налево. Озорничал.
— О, Танька! Слыхала? Летят! Дождались! Ага! Встречай с оркестром!
Дед выкатился на улицу.
Да кто? Кто летит-то? Кого дождались? Поди-ка, Кисельда. Пойду гляну.
Я вышла на крыльцо. Дед уже куда-то пропал. Я была одна. Стояла, кутая плечи в старенький плед, задрав голову к небу.
Высоко-высоко коротенькими сточенными карандашиками летели ракеты. Из-за огромной высоты казалось, что летят они медленно. Гораздо быстрее и ниже надвигались черные мухи. Сколько их? Восемь, вроде. Мухи вырастали, превращаясь в игрушечные вертолетики. Они летели бесшумно, звук запаздывал. Они спешили к нам. Ко мне. В мои Осинки. Восемь военных вертушек. Аллигаторов? Кобр? Чтоб я еще разбиралась. Их что ли Дед имел в виду? Их дождались? Мальчишка-дозорный о них, точняк, кричал.
Но Гулькины снова были на шаг впереди.
Вдруг перед вертолетами, прямо у них по курсу в воздухе появилось ма-а-аленькое пестрое пятнышко. Оно вращалось, расползалось радужной кляксой, как бензин в луже. Растягивалось тонкой пленочкой. Это длилось две секунды, три, четыре... Пленочка лопнула, разошлась как застежка-молния, и посреди неба, заслоняя собой консервные банки вертолетов, объявилась приплюснутая округлая дуля. Летающая тарелка. Именно такая, какими их изображают. Несколько дергающимся, рыскающим летом, будто вприпрыжку, она двинулась в сторону озера.
Кураторы... Отцы-модификаторы явились согласно вадькиной теории... Здрасте, пожалте... А мы тут это... В войнушку играли... Звиняйте,  шта не прибрано...
Я вернулась в избу. Качалка. Плед. Кошка на коленях. Книга: «...С раннего утра буду истреблять всех нечестивцев земли... ибо пришло время...»
Когда открылась дверь и прямо из холодного голубого света в избу водвинулась высокая серебристая фигура, я уже не удивилась. Фигура была голенастой, худой и угловатой. Больше всего пришелец был похож на глазастого насекомуса из американского мультика. С копытцами. Как у козы. Переступил цокающее. Скрипнула половица. Кисельда спрыгнула с моих колен и бодро побежала к нему. Она обнюхала копытце и чихнула. Пришелец сложился, присел, выставив острые коленки, и почесал кошку за ухом. Он явно знал, как обращаться с кошками.

Деревня Попадьино, весна 2020