Небожья коровка

 
 
   Бога в моём детстве не было.  Детство и Бог, как по мне, вообще несовместимы.  Ну что Богу до тех, кто непомерно счастлив,  быстр босыми ногами, обутыми в неудобные туфли,  но всё равно босыми.  Туфли босоногости не помеха.  Я как-то вырос без Бога,  в том понимании,  чтобы ниц, взор к небу и там какие-то слова.  Ниц унижает всегда.  Не смирение перед  тем,  кто над тобой, а прямо какое-то наказание самого себя.  Унижение своего начала.  Не знаю. Принять его стоя, глаза-в-глаза, смелее и человечее.  Если Он и есть, да как болезнь затаился.  В каком-то дальнем уголке зреет. Навалится температурой высокой и ниц тебя, ниц.  Ан нет.  Стоя встретим.   А может ждёт Он в подворотне, с кистенем:  сбоку трое - ваших нет.  Бог-то разный.  А вдруг лиходей.  Хлоп, и ты в гости к нему.  После того, как Он со всего размаха.  Люди в удаче кричат «слава Богу», а когда наоборот,  то «Бога в душу мать».  Всё.  Такое общение.  И Бог, которого у меня в детстве не было, то к славе летел, то к душе матери своей.  Женщина родила Бога и тесто пошла месить. А те, кто половчее, улучив момент,  такие теории выстроили, такие скрижали выбили да церкви возвели. Женщина входит с пирогами, а  её на порог не пускают.   -  Ты тут лишняя.  Храм отныне тут.  -   Так я же в мир принесла того, в честь кого храмом дом мой назвали.  -  А это никому не ведомо.  -  Как  не ведомо.  Под сердцем своим носила. И дом мой. Мой. Стены сама красила. В белый. -  Ой ли.  Того,  которого нет выносила? В дом, который твоим уже не назвать?     -  Так как нет?  Это храм? -  Храм. -  Да. Пусть не дом. Но его пощупать можно.  Он реальный. - А реальное есть.  -  Есть. И пироги вот.  Вкусные. Попробуйте.  -  Не путай (пироги только и сноровилась) храм  и  того, в честь которого храм сей.  Разное это.  -  Разное? -  Да, храму Бог не нужен.  Храму нужно поклонение. -  А Бог? -  А вот он. Там. Видишь вдалеке?  - Ой, а кто ему посох дал, да нарядил в рубище. Я ж его в чистом оставила.  -  Так ему не важно в чём, а важно о чём. Нам – храм, со всеми вытеающими. Ему – путь.  - Мудрёно мне, женщине простой, пусть и Бога родившей.

     Бог сидел на берегу Припяти да удил рыбу.  Он знал, что скоро случится (совсем рядом) Чернобыль и его (на разных, понятных всем языках) станут звать.  По-настоящему звать. Настоящее завсегда понятно.  Но пока время не вышло Он удачно нанизывал окуней на веточки ивы. Вру, Он их отпускал.  Богу не предписано рыбное да  мясное.  Он на духовное налегает.  И добавки просит.  А откуда духовного вдосталь,  когда никто в него, когда против него?   Вот и худ Он,  и строен, и прозрачен.  А удить в привычку вошло.  Выловит, ловко подсекая,  Бог душу какую и говорит ей:  и тебя и меня нет,  так что на крючке  тихо сиди, не трепыхайся.  Ты,  душа моя,  сама же крючок-то и смастерила.  Ну вот и ловишься на него.   Сама,  сама.  Существуй Бог, то я бы именно его таким представил. Утро, поплавок, рыбы малых глубин стараются и в Бога уверовать, червяка съев, и на крючок к Богу не попасть.   Сидим мы с ним, значит,  каждый свое место рыбное знает и удим по-тихоньку.  Я, чтобы успеть вернуться и дать маме улов пожарить.  А Он,  чтобы слов сказать  и отпустить.  Разные мы.  Но река одна. Времени река. Назовем это так высокопарно. Но о ту пору мал я  и не знаю как складно сказать.  Радуюсь утру. Рыбаку с удилищем, только что срезанным.  -  А Вы посмотрите какое у меня. -  Бамбуковое? –  Ага, выменял. – На что?  - На спор доказал, что Вас нет. – Как это? – Крикнул: если Ты есть, то пришли мне мяч кожаный футбольный. – Не прислал? – А Вы не знаете как-будто.  О, у Вас клюёт. 

    Бога я не искал.  Да и Он меня тоже. Искать то, чего нету  -  глупо.  Даже ребёнок  это понимает.  Богу в верю-не верю играть некогда.   То одно,  то другое.  Реальное.  Но иногда  крикнет кто-то, Божечки.  И  сразу повернёшься, а куда крикнувший смотрит?  А он то вверх, то вниз.  Вот и пойми.   Может  на стене чего в надписи о трёх буквах узрел.  А что?  Кто-то же их написал.  И для чего-то и по причине опять же.  А то,  что матерные они, так это кому как.  Смысл во всём  искать надо.   А иногда вот радуга. И опять рядом,  Божечки.  Красота неземная.  А иногда вот  подвыпивший сосед устанет да упадет в газон, да клянёт Бога.  Живописно клянёт.  А иногда интеллигент крикнет: Бог, за что мне это все.  Руку в крике интеллигентом вытянув.   А Бог, которого нет,  то ветерком обдует, то под голову пьяного камень подложит,  то радуги сразу две запустит, то интеллигенту  талон на курицу финскую выдаст.  Чудеса.  Верить в них нельзя.  А смотреть можно.  Такое постановление в директивах и остальной лабуде состряпано. До пирогов той Женщины далеко конечно. Исполняй директивы, отчёты шли. Нет,  Бога я не искал.  Дорогу к дому искать не надо. А в доме: мама, папа, сестра, меня младше,  да автомат игрушечный.   Да книги.  А в них о Боге ничего.  Зато обо всём остальном столько всего разного.  Читай.  Учись.  Не верь, не бойся, не проси. Разделяй, отделяй,  через сито мелкое. Ситечек, злащёных,  сторонись только.   Сам, всё сам.   

   Я чуть подрос и в музыкалку пошел. Аккордеон.  «Полюшко – поле» разучивал с непонятным человеком, учителем музыкальным. Год и разучил. Чё не разучить, за год-то. Растрёпанный такой человек сидел весь год напротив, руководил процессом. И в мыслях и в портках растрёпан,  но результат на лицо – выучил я.  А тот, пока учил,  выпьет, почти что незаметно, и «Бог итить тя в карусель».  Наверное радовался за меня. А я тогда о карусели думать не мог перестать.  В парке новую сладили и тир рядом и Припять та же.   Я на карусель сбежал, а та развалилась в кручении.  Мы попадали, а рядом тот, с удочкой, но без рыбы. -  Ишь уцелел. Бог тя, наверное, шельмец, любит. Домой поспешил.  Папе с мамой. - Бог, как и Вы , меня любит.   - Ты что, ты что,  нет его. В помине нет.    -  А кто тогда меня спас?  Молчат.  Но прямо за ними, за занавесками, за стёклами, почти прозрачными, за полем, за рощей, за небом,  за тучами,  дождями косыми,  парусами, ветром полными, за дирижаблями, за космосом, за моими мечтами огромными, под рубашкой, под сердцем прямо кто-то аж дух перехватывает.  Привет,  Кто-то.   Тебя нету,  но Ты не расстраивайся. Просто за Тебя пока не дают так много,  чтобы Ты появился. Годи чуть, всё получится.  – Получится-увидишь. -  А  мяч кожаный увижу. А?

   По пути в музыкалку -  костёл. Он и сейчас стоит. Мрачный, высокий и вход такой внушительный.  Я раз–два  да прошмыгну.  Люди стоят  грозно,  как в бездну скопом (ну пошли что ли?) собрались. Скоп, правда,  как мои раз-два.  Кресты на них.  И они крестятся.  Я спросил. - А чё Вы рукой машете. А они.  – Знамение кладем.  -   Куда. Нет у вас знамени. А ещё взрослые.  -  Так это рукомахание знамением зовётся.   -  Не понимаю.  Мне надо «Полюшко-поле» вот.  Тут все понятно:  поле в полюшке и я с аккордеоном, и Михаил Силантьич. С чаркой.  -  Не хорошо не понимать.  -  Тогда мне крест дадите, ну чтобы понял?  -   Какой крест. Ты что.  Тебе крест не нужен.  Ты же,  жидок.  Ладно,  иди с Богом.  Иду и думаю, а где Он, с кем  иду.  А на плече ладонь.  Дедушка, кричу я.  -   Как ты тут-то оказался.  Тут  церковку воздвигли,  пока женщина тесто месила. Тебя не спросясь?  -   Воздвигли.  -  Не верю, что ты дал право им сие. А знаешь почему?  Потому что ты ладонь, а не кулак явил.  Открытую, тёплую. Чтобы ладонь открыть – сила нужна.  Для кулака -  слабость. Для ладони – сила. Не серчай,  дедушка.  Ведь храмоступы слабы. Меня, малого, слабше.  А с кем я – след простыл.  Это просто осень лист на плечо сбросила.  Жёлтый. Резной.  Сквозь него можно на мир смотреть узорно.  А по листу жисть бежит  по прожилкам. Вышел - на улице зима. Лютая. Холодно так.  Не заболеть бы.  Вырасти-то надо.  Очень.

    Мои родственники - все евреи.  Так из-за меня это.  Я еврей и значит им никуда не деться от еврейства.  Конечно жаль,  что так срослось,  но мне то евреем одному чалиться не с руки.  Так вся мишпуха со мной.  Грустноносые, Вы мои. Не злитесь.  За компанию то и жид повесился. Короче,  здрасти.  И в (прошу)  гости к нам. Мама (мамы много не бывает) стол накрыла. Тосты.  Хмелеете (усталые и грустные, где Ваше ух?) Вы быстро.  Скоро начнёте разговоры. Я или под стол или я в уголке.  Мне кое-что узнать надо. То, что и у них Бога в детстве не было – вопрос закрыт. Война, эвакуация.  Голод. Страх. Это разве Бог.  А то, что спаслись и выжили, так это не Он,  это упала так карта.  Козырная. В дурака без козырей не сыграть.  Ну скорее уж.   Слово «маца» запустил невзначай.   А тот, кто  на реке, удочку в воду.   А в воде окунь.  А за окунем щука. А за щукой сеть. А за сетью сосед. А в соседе водка.  А в водке хлеб.  Пшеничный. На закваске. Как маца, но хомеца полон. Не-до-маца – всему голова.  И так маца вошла в разговор. И понеслось.  А сосед соседствует, но он не наш. Он белорус,  у него путь иной.  Это мы  о высоком. О нашем.  Об отдельном.  Но соседу то что.  Да и у Того, кто лист мне на плечо,  по-простому.  Костёл недалеко. С Богом которого нет,  понятно. Бог человеку положил несложное.  Родился, женился, сеть бросил, умер. Бездна - она всех вмещает.  А мои, носатые,  уж вовсю спорят. Так я эпизодической ролью своей доволен. Уму-разума набираюсь.   Дяди о вечном, о Иерусалиме, о пути великом.  А рыбу не умеют ловить. Дай лодку просмолить дяде Сёме да Боре, так я бы со смеху умер.  А как умрёшь то?  Ведь жид вечен, а я он и есть.  И безбожник к тому же.  Так сосед говорит.  И те, кто в костёле.  А тот,  кто на берегу,  так не говорит.   Он так и не скажет.  А я  слова уже на вес пробую.  На зуб.  То горькое, то сладкое.  Нет ни одного слова,  чтобы без вкуса. Ну нету.

– За мацу нас ненавидят. Кровью младенцев корят.  На ней, говорят,  мацу готовим.  На христианском.   А я вот кровь на дух.   Крови той мне, врачу,  хватает.  Разной.  Зачем её ещё и в мацу.  Ну скажите.
- Да что сказать.  На объектах то одного то другого не хватает. 
- А при чем тут объекты?
- Так это я о своём.  А ты о чём?
- О маце. 
- А что маца?  Она на крови младенцев. Не ненавидят нас.  Сторонятся. Не больше. 
- Вот ты чудак. На букву М. 
- Шучу.  А материалов, как не было так и нету. Наверное, на мацу пошли.
- Смешно.  От твоей наивности.
- Ага. Смешно. Ну, жиды, за праздник. За Пасху.   За яйца крашеные.  За  всё, что не наше, но нашим стало.  За Бога, которого нет.  За их Бога. И за нашего, особого. 

    Вот...  Вот.  Слово, которого ждал. Есть Бог, есть. Но наш. Особый Бог.  Вот оно что. Спасибо, дядя.  Я у дедушки спрошу, если увижу вновь.  Хотя он меня найдет. Сам.  Мне кажется Он слышит эту беседу. И Он эту мысль прокинул.  Ведь говорить Он не может. Знаки оставляет.  Понял-понял.  Особый у нас Бог.  Ну зачем нам эта особость.  Что мне от  неё, кроме тумаков и взглядов косых.   Оттого, что  нос с каждым днем грустнеет -  не добавляет очков призовых.  А я ж тоже мечтаю о девочке с моего (пока рассказ писал – подрос) класса.  И грусть совсем не в жилу.  -  Да? Отойди (девочка мне) в сторону.  -   А я как же.  -  А ты никак. Тебе другое.  – Знаю. Но хочется же. – Перехочется. Иди дальше. Во взрослое. Пора тебе.  – Пора мне.

   Почти двадцать лет назад.  Быстрых и долгих. Таких полных, таких невероятных.  Вот казалось, что такое эти почти двадцать лет, а поди ж ты.  Человек родился. И вырос. И я к человеку с вопросом.   А ну-ка, человек. -  В твоём детстве был Бог? В моём не было. Или упустил чего.  -   А разве бывает, чтобы без Бога? -  Ну и ответ. Обескуражил. А как это. Научи меня. Какой он: чёрный, желтый, белый.  Какая вера. Какие убеждения.  -  Ну и вопрос. Да он везде. -  И во мне?  -  Более чем. -  И в тебе? -   А как же, если его нет? -  И в псе? -   Ещё как. И в коте.   -  И в коте. Особый хоть? Я же о особом слышал.  -  Нет особого. Нету. -   Умно. Очень.  Спешу представиться.  -   Да не надо.  Знаю я тебя.  -   Как долго?  -  Да всегда. Ты же папа мой. - И то. Твой. Повезло мне. А вот когда я был совсем маленьким. -  Ну опять, в сотый раз.  -  Ну, расскажу. -  Ну, расскажи. -  Так телефон отложи. Пожалуйста. 

    -  Принимай первенца. Отнеси его в младенческую.  -   Куда.  - Всё время прямо. Вдоль стен стеклянных.  На, держи.  -  А как я возьму, никогда ж прежде.  И нести как?
 
     Госпиталь военный.  Строгие линии.  Зелёный комбез, медицинский. Шапочка.  Взял крепко.  Сердце бьётся.  Своё слышу.  Но нет. Это оба. Вместе.  Круто.  «Полюшко-поле», Михал Силантьич, я же выучил.  И играли мы с Вами  на концерте, и в унисон.  А тут - сердце.  И прямо раз и в такт.   А за стеклом коридора  река течёт, ступаю осторожно, но краем глаза  вижу Его.  Вижу.  Он тянет из воды рыбу. Прекрасную.  Переливается рыба. Взглядом встретились. И нет реки. А стоят люди и улыбаются.  А коридор нескончаем. И стен нет. И голосов трубных.  Так может я Его не видел, потому что тогда меня видели в Нём?  Те, кто уступил мне своё место. Тому, кем стал я сейчас. Коридор, слава Богу,  длинный.

22.09.20
Тель Авив.