Три новеллы

ДАЛЬНИЕ ВОРОТА

Сразу за околицей деревни – неспешная речка Манкурья. Спрятавшись в осоку, течет вдоль сосняка, спеша к Чёрному озеру.

К озеру не подступиться: зыбун так и ходит под ногами, наводя на нас, деревенских ребятишек, страх. Но не останавливает и страх. Дух захватывает, когда стремглав летишь по зыбкому зелёному ковру, увязая в нем по щиколотку…

Заветное это место. Здесь, у тонких жердочек – довольно шаткого мостка – бойко клюют плотва, краснопёрый окунь. Сидишь с удочками часами, неохотно – отрывают от дела! – отзываясь на вопросительное: «Клюёт?».

Обстоятельного разговора о поклёвке и снастях удостаиваются немногие из деревенских: сухой, сгорбленный, как старая ветла, перевозчик дядя Семён да ещё человека два-три.

…Весной, когда вода заливает огороды, подступая к самым домам, пробираемся на плотах на небольшой островок-взлобыш на берегу озера. Палим костры из каким-то чудом уцелевших веток сушняка, печём картошку, слушая песню жаворонка…

Но не только за удачную рыбалку да костры облюбовали мы с друзьями мосток через Манкурью, от которого сбегаются торные тропинки от деревни к посёлку сплавщиков – Дальние ворота, как называют это место на деревне.
Откуда взялось это название, никто из нас, мальчишек, знать не знает. Да и в этом ли дело?

Удивительное это место – Дальние ворота! Самые памятные для нас, пацанов, события связаны с ним. Да и не только у нас: нет, наверное, в деревне человека, в жизни которого не оставили бы след Дальние ворота.

…Весёлой компанией, с песнями под видавшие виды шуйскую гармонику, провожают в армию вчерашних деревенских женихов. «Давай до Дальних ворот, Андрюха! Там и простимся».

Провожаем Андрюху и мы: идём чуть поодаль от ватаги: не шугнули бы домой! С завистью смотрим на стриженого «под Котовского» местным парикмахером голову рекрута. Через день-два наденет Андрюха новенькую гимнастёрку, пилотку со звёздочкой и зашагает в солдатском строю. А нам ещё до этого!!!

Дальние ворота – дорога в другой, неведомый нам мир…

«Прасковья, Емельян мой из посёлка приехал: твой-то тоже возвернулся. Обогнал его…». И мы, опередив замешкавшуюся на радостях Прасковью, летим к Дальним воротам встречать Захарыча – весельчака и балагура, завсегдатая всех деревенских празднеств и застолий.

Завидев несущуюся к нему ораву, он прямо на тропинке устало присаживается на видавший виды чемодан. Потом вдруг озорно срывает с головы кепчонку: «Налетай, подешевело!»

Эх, до чего же вкусны у Захарыча леденцы и маковые сушки!

…Через Дальние ворота уходят из дома и возвращаются домой. Так уж издавна повелось: приезжает ли кто в отпуск, с учёбы, уезжает из деревни на время или насовсем, непременно присядет у мостков через Манкурью.

И мы, вечно торчащие здесь с удочками, больше всего хотели одного: вот также присесть, попрощаться с детством и уйти через Дальние ворота в открытый мир. Тогда мы ещё не знали, что ждёт нас в этом не столько чудесном, но и далеко не всегда приветливом, безмерно сложном мире…
И, наверное, поэтому были так счастливы, как может быть счастливо только Детство.

Безнег, Костромская область.



ПОЗДНИЕ ЛАНДЫШИ

Каждый год, 22 июня, он отправлялся за реку. Там, в березняке на берегу лесного озерка отцветают ландыши…

Отец Дениски ушёл на фронт в первые дни войны, когда сыну шёл четвёртый год. Мать вскоре устроилась работать в госпиталь, эвакуированный в их город. Дениска почти не видел её: мама уходила на работу, когда он ещё спал, возвращалась поздно, когда бабушка уже укладывала его спать.

Минул год, прошло ещё лето. Снова наступили холода, но где-то далеко от их города продолжала грохотать война. Редко стали заглядывать в старенький дом на окраине солдатские письма-весточки, а потом и вовсе перестала заходить к ним почтальонша тётя Нюра.

Зимой, оставив сына на попечение бабушки, ушла на фронт мать. А вскоре заглянула в дом, наверное, первая с начала войны радость: почти одно за другим пришли весточки от матери и от отца, который лечился после ранения в прифронтовом госпитале.

Дениска помнит, как глядя на солдатские треугольники плакала от счастья бабушка, как вместе с ней почему-то плакала на крыльце письмоноска Нюра…

Говорят, редко, кому выпадает судьба встретиться на фронте. А они встретились, когда до победы оставалось меньше года. Тогда они, конечно, ещё не знали об этом…

Полк отца стоял в обороне, и командир, узнав в чём дело, сказал ему:
- Вот тебе час, капитан. И на встречу, и на проводы.

Отец прибежал в деревню, где расквартировался медсанбат, и разыскал её, любимую. На опушке березняка возле деревни, как и в день, когда война разлучила их, отцветали ландыши…

Не замечая их, они бродили среди берёз и говорили, говорили: было в этом леске что-то, до боли в сердце напоминающее их родину. И не верилось, что шла война. Только развороченная взрывами земля, глубокие раны на стволах белоногих берёзок да глухая канонада напоминали о том, что в этот в мире трудно найти место счастью.

…Пронзительный свист снаряда. Очнулся отец в медсанбате. Там и узнал, что она осталась в том березняке навсегда. Зачем выжил он? Тогда он ещё не знал, что тоже не вернётся с этой проклятой войны, что о том, что случилось в тот страшный летний день, его сын узнает из рассказов бабушки, из пожелтевшего, потёршегося на сгибах письма кого-то из однополчан.

…Каждый год, 22 июня, Денис Иванович находит силы, чтобы вновь прийти на берег лесного озера. Приходит один, оставив дома жену с теперь уже взрослым сыном и внуками. Сорвёт один-другой из поздних ландышей, и кажется ему, что где-то рядом, взявшись за руки, вот также бродят среди берёз его отец и мать, которых он знает только по фотографии на стене.
Москва.


ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ

С клёна в палисаднике облетали последние ржавые листья. Почерневшие от дождей ветки зябко тянулись к оконному стеклу: в памяти клёна ещё жили манящие отблески горящего камина…

Но камин потух, лишь изредка всполохом прорывался сквозь угли робкий язычок пламени и тут же, испугавшись своего одиночества, спешил спрятаться.
В сумерках лицо старика, неподвижно лежавшего на кровати, напоминал лик святого. В комнате было тихо, даже назойливые «ходики» на стене – и те вдруг остановились…

- Недорого совсем продаём, - пряча глаза, произнесла хозяйка. – А инструмент ладный, старинный… Он с ним, почитай, семьдесят лет не расставался…
И она осторожно коснулась рукой виолончели. Та вздрогнула, по сохранившемуся местами лаку пробежал и скрылся отблеск очередного язычка пламени…

Сюда, в этот старенький дом на окраине, меня привело объявление в местной газете: «Продаётся виолончель. Обращаться по адресу…». И вот уже больше часа сижу я в комнатке с низким потолком, возле кровати, блиставшей когда-то великолепием никелированных шаров. Разбитый параличом хозяин молча лежит, отвернувшись лицом к стене. И есть что-то безудержно грустное, безмерно печальное в этой повисшей над кроватью тишине; и невольно вздрагиваешь от слов хозяйки:

- Здесь они и собирались. Исполняли по вечерам Бетховена, Чайковского, но больше – Рахманинова. Всю жизнь прожил Петруша с музыкой. Самоучка, а играл на виолончели, скрипке, кларнете.

И снова тень ложится на её лицо…

Ах, как играл Петруша в молодости! Живым человеческим голосом звучала и говорила его виолончель. Рассказывала о самом сокровенном, плакала, смеялась… Ни один любительский спектакль, музыкальная вечеринка не обходились без него. Да что там вечеринка – было время, играл Петруша и в оперетте. Сколько красавиц заглядывалось на него, а сердце своё отдал ей, Прасковее…

Так и прожили с ним жизнь. Не сказать, чтобы безбедно, но мирно, в любви и согласии. Беда постучалась два года назад: разбил паралич, отказала вся правая сторона. И кабы не эта беда, разве расстались бы они с виолончелью – спутницей и счастливой молодости, и тихой старости…

Едва тлели в камине угли, нетерпеливо стучали в окна ветки клёна… Пора было уходить.

Засуетилась, собираясь надеть на инструмент тканевый чехол, хозяйка…
- Подойди-ка Прасковея, тихо позвал её старик и осторожно выпростал из-под одеяла худую руку… Звук, сорвавшись со струн, на секунду повис в воздухе и оборвался… На подушку скатилась слеза…

А звук вдруг ожил, и затаённая в сердце печаль рванулась вместе с мелодией «Осенней песни» Чайковского, заполнив комнату к окнам, словно пытаясь догнать затерявшееся лето…

И это боль – как боль о несбывшихся мечтах, о молодости, как прощание с любовью, с жизнью…

Стараясь не шуметь, вышел из дома и медленно зашагал вдоль палисадника. Чужими холодными ладонями ложились на плечи кленовые листья, стараясь заглянуть в комнату, ворчливо протирал оконные стёкла ветер…

А музыка всё неудержимей рвалась из дома, где осталась виолончель, наполняя улицу песней тоски и одиночества.
Кострома - Москва