(От восторга – до печали)
(повесть)
«Господи, научи меня каяться,
Молиться, верить, надеяться,
Терпеть, прощать, благодарить
И любить всех» .
(утренняя молитва, составленная мона-хами Оптиной Пустыни)
Глава 1
Потребность оглянуться назад, не теряя из вида настоящее, вероятно живёт во многих из нас.
Не желая более быть Иваном-Родства-Непомнящим, строго соблюдая запо-ведь быстрого разумом Михаила Михайловича Жванецкого: «Думай! Мысль тебя найдёт», и намотав на ус призыв Эдиты Пьехи всё же заглянуть в семейный аль-бом, я так и сделала.
С первой же страницы мимо меня весьма строго смотрит мой прадед по ма-теринской линии Иван Николаевич Праутин. Родившийся и живший в девятна-дцатом веке, будучи бухгалтером Государственного банка, человеком обстоя-тельным и домовитым, в своём ковчеге он разместил Парголовский дом, дело, кормившее всю семью, жену Марию Максимовну и чад: дочь Марию Ивановну и троих сыновей.
Иван Николаевич – дородный, склонный к полноте мужчина под метр во-семьдесят. Степенный на людях, преисполненный гордости за свои социальные успехи, в быту был груб до самодурства, строг в воспитании детей, исповедуя христианскую мораль и традиции староверов.
Будучи человеком домостроевских правил, жену свою содержал в сверхстро-гости, бивал регулярно, чтобы не забывала, чем кормится. Со старинного снимка на меня смотрит не слишком молодая женщина в траурной кружевной косынке. Лицо её можно было бы назвать красивым, если бы не печать злости. Мужнины побои, носившие характер профилактический, радостью на сердце и лицо не ло-жились. А потому, - рядом, но не вместе.
По уральско-камским корням у Ивана Николаевича были родственники, участвовавшие в боях с Наполеоном и нашедшие своё счастье в просвещённой Европе. Их потомки – Куракины и Шмыровы, вернувшись в Россию, одни из пер-вых организовали фото-художественный бизнес.
До наступления хаоса и сумрака семнадцатого года сыновья брата Ивана Николаевича, увлечённо занимаясь фотоделом и достигши в нём определённых высот, держали ателье «Куракин и Шмыров» в Петербурге, Москве, Кисловодске, Шуе, Нижнем Новгороде. Таким образом оставив своё слово в культурном насле-дии России. В запасниках Кисловодского музея хранятся фотоснимки, выполнен-ные моими двоюродными дедушками: оказывается, сам Фёдор Иванович Шаляпин позировать моим дальним родственникам не гнушался.
Мастерство фотографов того давнего времени отличает художнический под-ход к делу, чёткость изображения и отличного качества бумага. Не в бумаге даже дело. Снимок уважительно пристраивался на толстый картон, ублажая взор: в альбоме ли, на стене либо на пианино в добротной раме.
Можно себе представить, сколько красавиц и красавцев хранили в своих альбомах изображения с вензелем (брендом, по-современному)
«Фотография Куракина и Шмырова».
Пленяя красотой и взыскательностью нарядов мещанского сословия, двою-родная сестра фотографов Мария Праутина украшала множественными своими портретами витрины мастерских в различных приличествующих воспитанию ко-кетливых позах.
Семейные легенды глаголют, что часть потомков подалась ловить счастье за рубежами России; часть – (по женской линии) на сценических подмостках. Кстати, женщины были статны, очаровательны лицом и очень сексуальны. Одна из них – Анна числилась в петербургских писательских кругах светской львицей. Алек-сандр Викторович (двоюродный брат автора) видел её альбом с довольно дву-смысленными рисунками и стихами поклонников.
В этом причина того, что моралист Иван Николаевич Праутин берёг свою се-мью от активного общения со слишком свободными родственниками. Свою дочь Машу отец держал в строгости при себе и при Боге. До самой своей смерти. Же-лезной отеческой рукой отваживая от Марии Ивановны – высокой и стройной красавицы-брюнетки с голубыми глазами, всех претендентов подряд.
Приверженец домостроя, Иван Николаевич считал залогом благополучия и счастья «ДЕЛО». Если человек «при Деле», он не пропадёт. «Человека Дело дер-жит». Поэтому он каждому своему отпрыску стремился дать не столько образова-ние, сколько основу для будущего дела. Это были: слесарная мастерская, шор-ничная, по выделке шкур и кожи. Сыновья Ивана Николаевича благополучно про-мотали вручённое им «Дело»: взгляды детей кардинально отличаются от взглядов их родителей на смысл жизни. Во все времена. Так было, есть и будет. Исходя из того, что поделённое наследство было промотано сыновьями еще при жизни Ива-на Николаевича, он выкинул их из памяти. И пиказал забыть о них страдающей матери Марии Максимовне, моей прабабушке. Любимой Маше отец купил в Парголове несколько десятин земли, построил двух-этажный деревянный особняк.
Его первый этаж представлял собой закройную и пошивочную мастерские на четыре рабочих места, оборудованные немецким раскройным столом и бело-швейками с ножным приводом «Зингер».
Машеньке, кроме начального образования, было вложено в руки умение кро-ить модную женскую одежду. А также запасены модные материалы, меха и фур-нитура.
Тридцать лет Маша купалась в отцовской любви: наряды, драгоценности. Недоставало лишь общения с ровесниками. Его заменили мечты, книги, театр. Можно представить себе, как гордо по Невскому вёл свою красавицу-дочь высо-кий добротно одетый голубоглазый господин с раздвоенной бородкой на широкой груди. Бывший крепостной крестьянин, а ныне – управляющий доходными домами в Петербурге и добропорядочный гражданин, закончил свой жизненный путь в возрасте восьмидесяти шести лет.
Смерть Ивана Николаевича резко снизила социальный статус Марии-матери и Марии-дочери Праутиных. Новый управляющий выселил их из богатой многокомнатной квартиры в районе пересечения Невского и Садовой. Да и на жизнь уже нужно было зарабатывать самостоятельно, опираясь на модельное дело. Таким образом, «на пупке» в Парголове появилось дамское ателье индивидуального пошива с молодой красавицей-хозяйкой и закройщицей (в одном лице) и четырьмя девками-швеями.
Мать Марии Ивановны (и моя прабабушка), проживая с Иваном Николаеви-чем всю жизнь в состоянии стресса и по слабому здоровью (рожала-то одинна-дцать раз, выжили – четверо) скончалась, завещав Маше самой разбираться со своей жизнью.
Тем временем, Маше Праутиной уже тридцать лет. Она – ещё в девушках. Выше среднего роста, статная, крепкого телосложения, впитавшая все предрас-судки воспитания. Можно только догадываться, какой костёр чувств пылал в её нерастраченной душе! Можно представить, сколько красавцев обещали романти-ческие соблазны, сколько нравоучений она выслушала, сколько резких суждений впитала в адрес непутёвых братьев, двоюродных сестёр, уходящих в небытие по наклонной.
Характером и способностями Мария Ивановна обладала необыкновенными. В ней сочетались староверческая строгость и необычайная романтичность. Бу-дучи искренне верующей христианкой и последовательницей старых дорефор-менных духовных обычаев, детей своих приучала традиции почетать:
- Как руку держишь? – говаривала она, обучая детей складывать персты для крестного знамения, - суп солить собралась?
- Мама, так все делают.
- А ты посмотри на апостола Павла (на Николая Угодника). Видишь? Указа-тельный и средний пальцы в христианский крестик сложены. А безымянный с ми-зинцем покрыты большим: то «Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух святой».
Из подобных мелочей строился христианский принцип всего жизненного уклада, смирявшего горечь сердец и вольнолюбивую душу. А романтизм и лирич-ность?! Мария Ивановна помнила наизусть всего А. С. Пушкина. Стихи А. Н. Некрасова нравились ей свободным излиянием, кажущейся простотой и прибли-жённостью к простонародью.
Бабушка разговаривала стихами. На любую тему у неё находился рифмо-ванный ответ собственного сочинения или цитата из стихов любимых поэтов. А сколько поговорок-пословиц знала моя бабушка!
Необходимость смирения, борьбы с плотью и поисков философских оправ-даний этих усилий сделали её сдержанной в чувствах, твёрдой в убеждениях.
Такой она предстала Парголовскому обществу – смеси бывших графорлов-ских крепостных, дачно-столичных господ, инородцев и мастеровых, которым в самой столице было либо тесно, либо неуютно.
Глава 2
Замужество Марии Ивановны откладывалось на неопределённый срок в связи с непредвиденными обстоятельствами.
Семейная легенда касательно Марии Ивановны гласит, что замуж за Арка-дия Михайловича Клейна (рождения 4 января 1874года) вышла в 1902 году не по любви, а по необходимости. Пора уж!
Механическая мастерская Аркадия Клейна находилась тут же, в Парголово, неподалёку от дома Марии Ивановны. Доход кое-какой приносила, но не более. Желательно было благосостояние-то поправить. Кроме того, было ещё одно со-ображение, которое могло окончательно утвердить еврея Аркадия Клейна в его решении сделать предложение руки и сердца молодой русской красавице. Пред-ложение было сделано. При этом убиты сразу три «зайца»: припозднившаяся не-веста шла под венец; принявший христианство еврей уже не подпадал под закон о черте оседлости; состоятельная невеста была кредитоспособна, как сказали бы сейчас. Став выкрестом (еврей, принявший христианство), Аркадий Клейн семьёй своей был проклят и отринут. А Маша Клейн, любя другого человека, всю жизнь до конца дней в светлых своих снах всё шла и шла с ним под венец.
Мой дед Аркадий на детей был зело щедр. А потому рождались они у право-славных мужа и жены часто. Восемь человек родила Мария Ивановна. Но через одного ребятки рождались мёртвыми. Из тех же, что родились живыми, на белом свете ненадолго задержался отрок Генечка – белокудрый нежнокожий мальчуган. Соседи говаривали: «Ангел, чисто ангел! Нет, Мария, не жилец он, не жилец. Та-ких Господь быстро к себе прибирает». И то верно. Генечка прожил на свете со-всем недолго.
12 августа 1911 года родилась моя мама Мария Аркадьевна. Затем – Юлия Аркадьевна 25 февраля 1916 года. А ранее у мещанина города Кронштадта Арка-дия Михайловича Клейна и жены его Марии Праутиной (оба – православные и первобрачные) был рождён сын 18 ноября1906 года.
Мальчик Аркадий тяготел к спорту. Гимнастика была его серьёзным увлече-нием на всю недолгую жизнь. Обладатель крутого гимнастического гена, Аркаша был, к тому же, крутым озорником. Жизнь в большом доме за высоким забором навевала идеи, которые посещали юные головы многих поколений. Было чудно хорошо и поучительно продемонстрировать младшим, впечатлительным и обо-жающим старшего брата, сёстрам Мане и Юле некое мастерство. Оно заключа-лось в том, как ловко и прицельно можно плюнуть через высокий забор, облаго-раживая шляпы фланирующих мимо сограждан. Или послать «сортирный при-вет», изготовив примитивное устройство (полено + доска). Резко топнув ножкой по свободному концу досочки (принцип цирковой подкидной доски), направить сортирный привет, выложенный на клочок бумаги, за забор. Ну, это просто ничего не стоило! Восторг сестёр и огорчение потерпевших, возмущённо барабанивших в калитку, едва не срывая её с петель, моё скромное перо обозначить не в силах.
Любовь к гимнастике юноши Аркадия была столь глубока и всеобъемлюща, что отразилась в генофонде семьи, поражая своими стрелами потомков то через поколение, а то и в каждом.
Сын Юлии Аркадьевны Александр Бабинцев с наслаждением шлифовал своё тело и гимнастическое мастерство вплоть до Первого разряда. Дочь Марии Аркадьевны Наталья Паукер, желая объять необъятное, всё своё свободное вре-мя дарила всем спортам сразу и гимнастике в том числе. Высот особых не достиг-ла, но насладилась движением в полной мере. И брат и сестра каждый раз испы-тывали священный трепет, переступая порог спортивного зала.
Природа, отдохнув на детях Александра и Натальи, свои гимнастические ге-ны щедро проявила во внучках Натальи.
Ирушка и Сонюшка, можно сказать, родились в «шпагате». В пять лет – Ира, а Соня в четыре года переступили священный порог спортзала и принялись нани-зывать разряды, как жемчуг, на нитку тщеславия. Тренер школы Олимпийского резерва в Озерках, увидев «шпагаты и мостики» четырёхлетней белокожей и ры-жеволосой Соньки, пищала от восторга.
Уделом девчонок стала акробатика. Этой снежной зимой 2006 года я водила внучек на прогулку в Юнтоловский заповедник, расположенный невдалеке от до-ма. К изумлению прохожих, внучки мерили ухоженную-утоптанную снежную лес-ную дорогу рандатами-колёсами. Невзирая на тёплые неуклюжие зимние комби-незоны и тяжёлую обувь. От действа получали удовольствие все: и исполнители, и зрители.
А как же мальчик Аркадий? Он уже не мальчик, но юноша. Овладевая гимна-стическими снарядами, предпочтение отдавал перекладине. «Крутил солнце» с лёгкостью изумительной и пугающей.
Семейная легенда гласит, что между домом №10 по Подрезовой улице на Петроградской стороне и растущим рядом вековым дубом (его уже нет, кому-то помешал) был укреплён турник. Его с пристрастием пользовал уязвлённый гимна-стикой предок, поражая прохожих своим виртуозным исполнением. Но однажды сорвался, упал неудачно на согнутую в локте руку, повредив внутренности. Хи-рург, сделавший операцию, по неосмотрительности, оставил в полости некий предмет, вызвавший перитонит. И в 1924 году молодой красавец и спортсмен Ар-кадий Клейн умер.
К моменту падения с трапеции ему было восемнадцать лет. Он был надеж-дой семьи на скорую материальную поддержку. Потеря сына и рухнувшие надеж-ды повергли Марию Ивановну в отчаянье.
Замечу вскользь, что гибнем мы от страстей своих. Мой дядя Аркадий, моя кровиночка, погиб на взлёте, не долюбив, не допев.
***
Революция семнадцатого года, бесцеремонно въезжая на белом коне в судьбы попранного народа России, коснулась и нашей семьи своим шершавым боком.
Двоюродные братья Марии Ивановны Клейн, согласно семейной легенде, спаслись от потрясений за границей, то бишь в Америке. Александр Блок был, ви-димо, не совсем прав, утверждая, что «Ветер, ветер на всём белом свете…» Упо-минание в многочисленных анкетах, заполненных моей матерью на протяжении определённого периода в истории государства Российского о пребывании род-ственников за пределами страны, было, мягко говоря, не модно. Насколько это было возможно, подобное «преступление», то бишь пребывание, держалось в тайне-секрете. В противном случае, можно было «загреметь» в места достаточно отдалённые на неопределённый срок, да и лишиться права переписки лет на де-сять (в переводе на русский язык – расстрел).
Отбыв за границу, братья Марии и Юлии, о семейных узах имея вполне зем-ные представления, оставшихся в революционном бедламе и ужасе родственни-ков не забывали и некие суммы им в Россию слали. Эти материально-родственные отношения вскоре заинтересовали ОГПУ, представители которого имели честь навестить главу семьи (вторично, поскольку за драгоценностями уже приходили). С вопросом, не предвещавшим ничего хорошего: что происходит? Моему деду было указано на его ошибочные действия. И сумма вспомоществова-ния из-за границы жёстко определена.
Молоденькой девушке (дочери моих деда и бабушки) Мане Клейн жизнь без мечтаний о велосипеде казалась пресной и не давала успокоения ни днём, ни но-чью. Нависшей над семьёй опасности не осознавая, Маша возьми да и отпиши свою слёзную мечту в одном из писем в Америку. Последствия не замедлили ска-заться, поражая своей чудовищностью. За матерью Марией Ивановной приехал «воронок» с тем, чтобы увезти её, в назидание, во внутреннюю тюрьму большого серого дома на набережной. Там, за освобождение, Марию Клейн склоняли к «стукачеству». Pardon, к осведомительской работе: стук-стук, я – твой друг. «Сту-чать» Марии Ивановне претило, «стучать» было и не на кого. Жизнь строго очер-чена рамками семейных забот. «Профнепригодность» была налицо.
Староверка Мария Клейн была посажена в камеру к проституткам. Для про-светления в её мозгах. Обладая ниспосланным ей свыше даром убеждения (его чары испытала и я в отрочестве), Мария Ивановна почти «перековала» (за целый-то месяц!) проституток, терпеливо обращая их на путь старообрядческой веры. Просветление в мозгах проституток вскоре и вопросов-то не вызывало. «Подсадные утки» сигнализировали, кому надо, что эта ненормальная Клейн… и так далее и тому подобное. И однажды ночью Марию Ивановну с вещами вывели из камеры. Она, решив, что ведут на расстрел, уже прощалась с жизнью, молясь (ночью выводили только на расстрел). Марии Ивановне открыли дверь, ведущую на улицу, и отпустили в ночь. Спасибо, Господь хранил Марию в опасном ночном путешествии пешком с Выборгской стороны да на Петроградскую.
Месяц отсутствия в семье жены и матери для девушки Мани даром не про-шёл. Отец Аркадий Михайлович запинял её: «А всё твой велосипед, всё из-за те-бя!» И так каждый день… сам обмирая, ночного стука в дверь ожидаючи. И до-ждался. Почти теряя от страха сознание, на «ватных ногах» мой дед, растеряв все мысли, открыл дверь и… увидел свою жену Марию Ивановну.
Преподанный властью жестокий урок от слёзных писем в Америку семью из-лечил. Патологическая скромность бытия приняла хроническую форму. Связь с заграничными родственниками была утрачена навсегда.
Глава 3
Семью свою соблюдая и любя, дед Аркадий был единственным кормильцем.
Начав трудовую деятельность в четырнадцать лет на механическом заводе «Сила и Свет», учеником оказался способным. И в 1892-ом году проявил себя уже слесарем на клёпке броненосца «Адмирал Синявин» в Петербургском военном порту. С апреля по сентябрь 1900-го года бельгийское общество судостроитель-ных заводов в городе Николаеве оценило недюжинные способности Аркадия Клейна в качестве токаря по арматурным работам, доверив ему дело на судне «Князь Потёмкин Таврический».
Далее мой дед Аркадий – механик-токарь, токарь-инструментальщик, меха-ник Первой руки, изобретатель и рационализатор – отдал заводу «Светлана» (бывший «Айваз») более пятнадцати лет. Вместе со своим другом Чуклиным в 1934 году мой талантливый дед изобрёл станок для загибания крючков электро-дов. Это изобретение высвободило семнадцать работниц.
К пятидесятилетию завода «Светлана» в юбилейной своей статье в годы «В годы первых пятилеток» светлановская же газета об этом уважительно вспомнила в 1967-ом году.
В блокадном Ленинграде, уже будучи больным дистрофией, дед Аркадий, по-ка хватало сил, по зимнему льду через Неву ходил на завод на работу. Без кото-рой не мыслил жизни. Которой посвятил 53 года.
Три пламенных пристрастия были у Аркадия Михайловича: семья, работа, курение.
Я, Наталья, была первой внучкой, родившейся в нашей семье.
Любовь деда Аркадия к малышке была безоговорочной и всеобъемлющей, а общение с ней – наградой после тяжёлого трудового дня. Семейная легенда хра-нит чудное воспоминание. За мои детские проделки следовало наказание - стоя-ние в углу в туалете, где от сырости со стены сыпалась штукатурка. Однажды, вернувшийся с работы дед Аркадий радостно спросил: - А где же моя внученька Натуся-Ласточка? «Да вон стоит в углу, штукатурку колупает», – легкомысленно ответила мама. Увидев такую «картинку с выставки», мой импульсивный дед - по-рывистый заступник, схватил дубовую табуретку за одну ножку да и приложил её к кухонному полу так, что от страха задрожала вся семья.
- И чтоб это было в последний раз!
Тон сказанного разночтений не допускал.
Импульсивность и порывистость я унаследовала от деда. Это свойство мое-го характера помогало и мешало мне в жизни одновременно. А страсть к курению привела обожаемого мной деда Аркадия к разрыву с семьёй в блокадное время.
Сёстры Маруся и Юля ходили мыть полы, получая за это суп и папиросы. Юля эти папироски убирала в ящичек, откладывая их на «чёрный» день для об-мена на хлеб. «Чёрный» день наступил, когда у Юли в хлебной очереди украли карточки. Кинулась к заначке, а заначки-то и нет. Дед знал, где прячут то, за что он и сам-то готов отдать свой кусок. Потихоньку от семьи перетаскал все папиро-сочки, утоляя свою страсть, устоять против коей не было никакой возможности. Когда преступление вылезло наружу, дед Аркадий, уже больной дистрофией, ска-зал, что виноват. Что, раз не мог поступить иначе, уходит из семьи. Чтобы дать возможность остальным выживать в условиях блокады без него.
Блокадный город поддерживал в стационарах на Крестовском острове таких больных, как Аркадий Михайлович, выдавая шоколад, смешанный с речным пес-ком, после пожара на Бадаевских продуктовых складах. Но и эту спасительную подачку он менял на затяжки.
Вскоре его дочери Юле сообщили, что она может забрать своего отца, умершего 31 мая 1942 года. Юля завернула в простыню лёгкое, как пёрышко, тело и отнесла на плече в общую для всех братскую яму на Серафимовском кладбище.
Мой дед Клейн Аркадий Михайлович, еврей, оставил мне в наследство во-сточную вспыльчивую неуравновешенность и работоспособность, весьма обост-рившуюся после 55 лет с присвоением звания государственного стипендиата.
За всё спасибо тебе, мой милый и родной.
Глава 4
Вместе с дедом, бабушкой, дочерью Марией Аркадьевной и внучкой Наталь-ей незадолго до Великой Отечественной составилась одна семья к тому времени, когда брак Марии и Отто Алексеевича Паукера распался.
Юлия Аркадьевна, учась в консерватории, тем временем, вышла замуж за студента-пианиста Виктора Павловича Бабинцева и родила сына Сашеньку.
Сестра Мария, окончив курсы, работала копировщицей.
Всё бы и неплохо! Да тут – война.
Пианист Виктор Бабинцев уходит на фронт добровольцем. Необстрелянный доброволец, солдатик с консерваторским образованием пропал без вести в пер-вые же дни войны. А его сынок Сашенька, унаследовав не только гимнастические гены своего дяди Аркадия, но и абсолютный слух своих родителей, в отрочестве прилежно и чисто выводил дискантом, живо откликаясь на просьбы:
Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть жемчужин в море полудённом
В далёкой Индии
Чудес!
В означенный природой срок, вместе с «Песней индийского гостя», дискант стал преданием. Но, владея гитарой, мой талантливый брат обычным ничем не-примечательным голосом пел нам с Ниной, женой, разные любимые песни. Самой любимой среди них суждено было стать про девушку из Нагасаки:
У ней такая ма-а-а-ленькая гру-удь,
А губы, губы алые, как маки.
Уходит капитан в далёкий путь,
Не видев девушку из Нагасаки.
Ну, такая маленькая грудь была у этой самой девушки, что Сашка, оторвав правую руку от струн, допустил всего какую-то парочку сантиметров между боль-шим и указательным пальцем. Чтобы мы воочию убедились, сколь она мала – эта грудь. Принимая участие в шоу, мы гоготали, аки гуси.
Будучи школьницей, я наезжала к тёте Юле и дяде Ване в посёлок Бытошь Брянской области.
Дядя Ваня был директором стекольного завода союзного значения. И дом для семьи полагался ему большой, вместе с подворьем. А потому места хватало всем. Мы – дети-подростки играли в разные игры. В том числе, сражались на ра-пирах. Палкой, изображавшей рапиру, я нечаянно ткнула брату в глаз. Глаз остал-ся на месте, хорошо видел, но болел всю жизнь. И всю жизнь я вспоминала с ужа-сом и стыдом этот случай, снова и снова внутренним взором прослеживая роко-вое движение руки, вооружённой палкой.
Саша, прости меня!
Глава 5
В начале войны моим отцом, не согласовавшим свои действия с мамой, я была увезена в город Ташкент. В Ташкенте – хлебном городе в семье брата Ми-хаила и его жены Татьяны ребёнок будет накормлен, там-то жизнь сытней и надёжней. Так казалось моему отцу. Но жизнь и там была сложна, как и везде и всегда в военное время. Валериановы Михаил Вячеславович и Татьяна Антонов-на, исходя из реалий, вскоре поняли, что ребёнка им не прокормить. Нечем! Един-ственный разумный выход из создавшейся ситуации – детский дом (мамина трак-товка). По документам – детский сад №12 города Ташкента не только принял и накормил Наташу Паукер из города Ленинграда, но и сберёг для матери, которая, к тому времени была уже в Нальчике. И рассылала телеграммы с просьбами найти её ребёнка, её Наташеньку-Свет-В-Окне!!!
Мамин крик был услышан Комиссией помощи эвакуированным детям, кото-рую возглавляла бывшая жена А.М.Горького Екатерина Павловна Пешкова.
Телеграмма 2019
Нальчик востребования
Клейн Марии Аркадьевне
Ваша дочь Наташа Паукер находится в Ташкенте детсаду №12
Можете приехать за ней
Комиссия помощи эвакуированным детям Пешкова
Ташкент. Пушкинская ул., 17 Наркомпросс.
Республиканская комиссия помощи эвакуированным детям
Ек. Пешкова 7/V – 42 г.
Телеграмма 15/2701
Нальчик Почтамт востребования
Клейн Марии Аркадьевне
Ваша дочь Наташа Паукер находится Ташкенте двенадцатом летсаде
Можете приехать за ней
Заведующая детсадом Тюрина
Нач. паспортного стола 1 отделения милиции Шевченко
Ташкент, 15 Выставочная, детсад 12 15/V – 42 г.
Будучи однажды в Москве, я на Новодевичьем кладбище отыскала могилу незнакомой мне женщины, чтобы поклониться Екатерине Павловне Пешковой, добросовестно отнёсшейся к своим служебным обязанностям в условиях военно-го времени. И вернувшей ребёнка матери. Эти две телеграммы были пропуском в Ташкент – город на тот момент для всех закрытый.
Моей маме, метавшейся по обожжённой войной стране с ребёнком четырёх лет от роду и пожилой матерью, был тридцать один год.
Детская память сохранила несколько ярких эпизодов из жизни вынужденных скитальцев.
Вот палуба какого-то корабля, на котором беженцы желают пересечь море. Люди валяются всюду, не имея более сил противостоять морской болезни. Не-смотря на то, что корабль неподвижен. Пересохшие губы шепчут: мёртвая зыбь. Противник с неба сыплет бомбы, но попасть в неподвижную мишень не может. Не судьба! Наконец, заработал двигатель, и корабль благополучно достиг спаситель-ного берега.
Вот бесконечная пыльная дорога в горном селении. Огромные рогатые волы медленно и лениво на жгучем солнце тащат арбу. На арбе среди узлов с вещами сижу я, смотрю и слушаю. Цоб-цобэ, понукает почерневший на солнце возница, замахиваясь на животных, цоб-цобэ. Рядом с арбой идёт отец и ногой в высоком пыльном солдатском сапоге отшвыривает с дороги лежащих в пыли змей: то ли ужей, то ли гадюк.
Вот Алтайский край, деревня Рубцовка (ныне – г. Рубцовск). Эвакуированную из Ленинграда семью приютила хозяйка дома № 89 по улице Громова. Я - резвушка пяти лет скачу бодро-весело без устали день-деньской на одной ножке. И иногда попадаю этой самой ножкой не просто в огород, а прямо-таки на засаженную морковкой грядку. В условиях голодного военного времени это «преступление» не могло сойти безнаказанно. Суровая сибирячка – хозяйка дома требует, чтобы мама, в наказанье учинила мне порку у всех на виду. Или идите, куда хотите, добавляет сибирячка и выжидательно смотрит на маму. Ну,.. снимай штаны, неуверенно говорит мне мама, жалея мою попу, такую маленькую и тощую. Детский крик от причинённой боли так и стоит в моих ушах поныне. Так поныне и не могу понять, как моя мама могла согласиться на экзекуцию?!
Вот швейная машинка «Зингер» на самодельной дубовой подставке, срабо-танной дедом Аркадием. Подруга и кормилица, член семьи, верой и правдой слу-жившая прародителям, менявшая адреса в угоду владельцам, летевшая под от-кос с железнодорожной насыпи первая после предупреждения «Воздух!», пере-жившая эвакуацию, швейная машина, действующая, живая и невредимая до сей поры, неизменно привлекала моё внимание.
Интерес маленькой Наташи к «Зингеру», круг развлечений которой был, по случаю войны и проживания в чужом доме, весьма узок, усиливался, когда мама уходила за хлебом куда-то очень далеко.
Крутить ручку швейной машины желали дети всех поколений. Это же отме-чал и Корней Иванович в чудной своей книжке «От двух до пяти». Но многие ли хотели прошить собственный палец? Я попробовала. Пронзившая меня острая боль радости не принесла. Только жизненный опыт. Как-то сообразила вынуть иг-лу из пальца и спряталась под стол плакать и ждать маму. Мои внучки крутят ручку швейной машины с неменьшим азартом и удовольствием.
Сиденье под столом было тоже небезынтересно, поскольку оттуда можно что-нибудь вещать миру. Негромко, но с постепенным усилением:
- Жопотом, жопотом, жопотом…
- Наташа, что это ты такое говоришь?
- Мамочка, я говорю шопотом.
И опять: -Жопотом, жопотом, жопотом…
Будучи швеёй-самоучкой в третьем поколении, мама под руководством ба-бушки обшивала всю семью. Но, чтобы выжить, нужна была работа. Мама её при-думала. Покупая сырые семечки, жарила их и шла торговать на базар. Жареные семечки несколько возвышались в цене. На разницу можно было купить хлеба. Территорю рынка охранял милиционер, поставивший условие: половину выручки – ему. Что было делать маме? Мы были чужими в этой деревне. Временными.
Вижу себя в вагоне поезда с беженцами. Инструкцию «Животных, птицу вез-ти запрещается», по мере сил, нарушали все. Мы везли с собой пёстренькую ку-рочку по имени Дождичек, ручную, с покладистым нравом, и петуха без фамилии. Он так и норовил выдать нас с головой. От его нахального «кукареку» застывала в жилах кровь.
Появление проводницы ждали с трепетом. Вот придёт, заставит выбросить птиц. Мама мне говорила:
- Пой, Наташка, громче, чтобы петуха не было слышно.
Свою звонкую песню я начинала с появлением в конце вагона строгой тёти. Она останавливалась возле, без улыбки смотрела на мои старания и, всё поняв, говорила:
- Хорошо поёшь.
И проходила дальше, не меняясь в лице. Нарушая инструкцию во имя жизни.
Глава 6
Сорок четвёртый год вернул нас в Ленинград. Моя бабурочка была серьёзно больна: тремор головы и рук не давал ей покоя. А мне не давал покоя вопрос:
- Мама, что с бабушкой? Почему так?
- Это – бомбёжки. Бабушка очень боялась и очень нервничала. А вот теперь видишь, что полусилось? Страшно, когда с неба падают бомбы.
Но, несмотря на нездоровье, надев через плечо наискосок зелёную сумку от противогаза из простой хлопчатобумажной ткани, взяв в руки палку, бабушка шла за продуктами. Народ после войны был одинаково нищ и сердоболен. Больного пожилого человека пропускали без очереди.
Находясь на иждивении мужа всю свою семейную жизнь, бабушка, после смерти деда, получала мизерную пенсию, которая пополняла, елико возможно, наш семейный бюджет.
Мама работала с утра до ночи, как ломовая лошадь. Бабушка вела хозяйство. А я день-деньской болталась на улице. Я была уличной девчонкой из подворотни в прямом смысле этого слова. Внутренний дворик от улицы отделяли огромные чёрные ворота. Их удерживал в одном положении бесконечный крюк, служивший нам перекладиной. Она, эта перекладина, после войны неожиданно для себя выдержала столько переворотов, «лягушек» и прочих физических упражнений, на ней так долго висели все, кому не лень, вниз головой, что вполне могла бы называться уважительно гимнастическим снарядом.
Итак, я была с вечным насморком уличной девчонкой послевоенного време-ни, к которой, кстати, так и не прилипли сигареты и сквернословие. А мой статус обязывал быть впереди, на лихом коне. Бегая по крышам сараев, раболепно при-никших к свободной стене дома №7, играя в «казаки-разбойники», изображая партизан (а я – санитарка в отряде), слушая эхо в разбомблённом круглом здании на Гесслеровском проспекте, я, вдыхая запах улиц, приносила бабушке всевозможные непечатности. Мои просьбы разъяснить были искренни и невинны. Тихим ровным голосом бабушка ласково наставляла внучку на путь забвения иноплеменных слов и выражений.
Я уже училась в женской школе № 47 имени Константина Дмитриевича Ушинского на Плуталовой улице. Вот фотография первого класса: Ларису Эмиль-евну окружили послевоенные девочки. Кто – в чём. Лично я – в жёлтом переднике, сшитом мамой из того, что было, а именно – из жёлтого сатина, но для сногсши-бательности украшенного жёлтыми кружевами.
Училась я, как могла, плохо. Оценка «единица» («кол» - в обиходе) часто мелькала на страничках тетрадей и дневника. Но буквы-то всё ж постигла. Читать раньше учили по «складам». То есть, сложив буквы в слог, соединить слоги и про-изнести слово. Однако, слово утверждалось в голове после длительного раздумья. Трудности раздражали. Складывать было лениво. Поэтому, если читала р-а=ра м-а=ма, то как-то само собой выскакивала «пора». Приехавший в гости муж моей тёти Юли Иван Николаевич Черепок, огромный белорус, искренне веселился, громоподобно и издевательски хохоча.
Знание букв помогало в общении с военнопленными, постоянно работавши-ми на нашей улице. Приблизившись к немцам на расстояние вытянутой руки, этой самой рученькой указывала на чёрные буквы «В» и «П». Они жёстко глядели на нас с повязки на рукаве. Я вопрошала: - А что это? Молодые рослые красавцы-военнопленные, посмеиваясь, почти без акцента произносили по-русски: - Водка-пиво. Немецкие подданные агрессии по отношению к нам не выказывали, страха у нас не вызывали. Наблюдать за их работой было уличным развлечением изо дня в день.
Наша Подрезова была мощёна булыжником, поверхность имела неровную, для быстрого перемещения по ней летом непригодную. Зато зимой все шерохова-тости скрывал снег (он об те времена бывал зимой всегда), утрамбованный про-езжавшими грузовиками. Навертев на валенок (способ не мной придуман, но весьма удачен) конёк-снегурку (почему-то только один), зацепившись железной палкой, согнутой на конце под прямым углом, за задний борт грузовика, девочка Наташа изумляла бесстрашием всех, кто в этот момент был свидетелем смер-тельного номера. Теперь меня назвали бы экстрималкой. Промчавшись по улице до проспекта Щорса, отцеплялась от машины, поскольку она сворачивала на сво-бодную от снега гладь асфальта. Летом же, выклянчив велосипед у счастливого владельца, я гоняла по проспекту Щорса, не держась за руль («без держажки»). Горделиво выпрямив стан. Победно посматривая на прохожих. Сейчас, как вспомню о своих подвигах, так вздрогну. Спасибо, Господь хранил.
Глава 7
Моя бабушка Мария Ивановна – это моё детство и отрочество. Воспомина-ния о ней нетленны, свет её влияния на меня негасим.
Бабушка звала меня к Богу. Будучи староверкой, человеком искренне и глу-боко верующим, Мария Ивановнна хорошо разбиралась в православном печатном слове, знала Евангелие, интересно пересказывала библейские главы, водила в церковь на службы, помогала заучивать молитвы и произносить их коленопреклонённо перед старинной иконой в серебряном окладе, соблюдала пост и церковные праздники. Бабушка же и крестила меня в самом нежном возрасте в Князь-Владимирском соборе возле Тучкова моста. Самобытно-удивлённая несовершенством мира, архитектура каждой церкви, большой или маленькой часовни, в черте ли города, по дороге ли на дачу в Любани, изумляет полётом художественной мысли создавшего её. Смотрю и вижу: Гармония тебе имя. Хочется бесконечно разглядывать стрельчатые проёмы, небесно-золотые маковки-купола, стоя, как в столбняке, задрав голову, напротив храма или из окна во время остановки поезда. Ошарашенный до потери сознания быстротекущей жизнью, ты, постояв в церкви отрешённо в безлюдном одиночестве, приходишь в себя с просветлённым сердцем. И, созерцая пышное внутреннее убранство, вдыхая ладан, кротко веришь: Господи, спасибо Тебе за всё.
Праздник Христовой Пасхи в бабушкином исполнении благоухал пряностями: цукатами, корицей, ванилью, гвоздикой в нашей маленькой одиннадцатиметровой комнате. Вижу себя за праздничным столом, ото сна едва отошедшую, между бабушкой и мамой. Мария Ивановна, улыбаясь, смотрит в очки в довоенной золотой оправе: - Христос Воскресе!
Разговенье выполнено с любовью и кулинарным потомственным уменьем. Творожная пасха была так вкусна, что хотелось покончить с ней за один присест. Мама, строгий регулировщик, не позволяла забыться и погрязнуть в чревоугодии. Яства отпускались дозированно как заключительный аккорд после употребления основной простой пищи.
«Четырёхместная» коммуналка* вся зашлась куличами, крашеными яйцами. Вершиной праздничного искусства – пасхой могли похвастать немногие. Ввиду неординарности блюда. Жильцы ходили друг к другу христосоваться и удивлять кулинарными изысками.
*Хочу пояснить, что такое послевоенная коммуналка. Это – насильственный союз двух и более чужих и чуждых друг другу квартиросъёмщиков, вынужденных жить под одной крышей с общим коридором, санузлом и кухней, ненавидеть всё это, мечтая об отдельной берлоге. Возможны исключения.
Любя свою бабушку Марию Ивановну, я часто демонстрировала ей свободо-мыслие, наплевание и леность. Лениво мне было перед уходом в школу по утрам мыться, чистить зубы и заправлять нашу общую с мамой постель. Взяв портфель в руку, я, не глядя на бабушку, двигалась к входной двери.
- Наташа, вернись, застели постель…
Ни звука в ответ, движение продолжаю.
- Я маме скажу…
А вот этого-то и не надо, вот этого-то я и боялась.
- Ух, бабища! – в сердцах произносила я, возвращалась и, мгновенно всё приведя в порядок, в бешенстве убегала в школу.
Прости меня, моя бабурочка!
Иногда бабушка просила меня подстричь ногти на её худеньких ногах. Мне было очень не-при-ят-но, но я, преодолев себя, как могла, выполняла просьбу. Теперь, когда я постоянно работаю с пожилыми людьми, профессионально обра-батывая их натруженные многострадальные ступни, с улыбкой вспоминаю те да-лёкие детские ощущения.
Живя в коммуналке, возможности держать животных у нас не было. Это недомогание компенсировалось рассказами бабушки про её любимого кота Мух-тара. Семейная легенда хранила в своей памяти один особенный случай.
Сказ про кота Мухтара.
Что удивительного в том, что кот любит мясо? Природа кота такова. Но не всякий кот любит мясо заработать! Семейный кот Мухтар был трудолюбив. Чуя котлеты, кот садился на табуретку рядом с мясорубкой. И, елико возможно, помо-гал бабушке своей лапой крутить ручку. Мохнатый красавец, любимец публики к членам своего прайда, то есть к бабушкиной семье, в которой жил, был терпим, ласков и от природы велеречив. Свои громкие песни дарил оптом и в розницу.
Я этот рассказ просила бабушку повторять бессчётно. Показывать рукой, как Мухтар это проделывал. Без устали восхищаясь и любя его заочно.
«Сказка – ложь, да в ней – намёк»…
Эта сказка обошлась безо лжи, но намёк-то есть. А намекает сказка на то, что животным, окружившим нас, людей, так плотно, присущ недюженный ум (без кавычек) и душевные качества: очень душевные и не совсем. В разное время се-мейные наши поколения осчастливили своим пребыванием множество самых разных представителей фауны. Но вот сюрприз: дураков среди них не было ни одного. Черепахи и хомяки, поющие лягушки и аксолотли, собаки, коты-кошки де-монстрировали скорую приручаемость, характер, обожание, нежность и любовь к нам, их хозяевам. Мы, в свою очередь, дарили им уважение, любовь и ласку.
Сиамская красавица двух лет от роду пришла в мой дом неожиданно девять лет тому. Не приучив Нору к её туалету, бывший хозяин в бешенстве швырял жи-вотное об стену – запах в комнате сбивал с ног. Решив за неделю приучить к от-хожему месту и найти кошечке нового хозяина, я впустила в свой дом это чудо природы. Всю неделю купалась в её нежности, мохнатых объятьях и «поцелуях». Нет, подумала я, как тот цыган, который продавал лощадь, такая «кобыла» нужна самому. Возлюбленный же котик Филечка за это решение впал в необузданную ревность и даже укусил меня… с извинениями. Каждую весну голубоглазо-косоглазое чудо выезжает на дачу. Утомившись к вечеру от сельхоздел, мы вместе удаляемся на второй этаж, образованный крышей, чтобы слиться в экстазе. Туда же обычно залетает и господин Пегас. Возложив своё изящное палевого окраса чистопородное тело мне на плечи, Нюрка (в обиходе) следит, чтобы мысль, не ослабевая, становилась фразой не без изящества. А синтаксис с пунктуацией шагали в ногу по строчкам. При этом поёт моя коша тихо мне в ухо, дабы не вспугнуть ненароком своевольного крылана.
Я отвлеклась, однако, но, завершая тему, замечу, что неистребимую приязнь к меньшим братьям я унаследовала от моей бабушки.
* * *
Подарок природы – стихи забредали в минуты грусти или отчаянья к моей бабурочке. Свою любовь к взрослым дочерям Марии и Юлии, уже покинувшим родовое гнездо, бабушка доносила в письмах-стихах:
Юлия, Юлия, дочь моя милая,
Как далеко ты ушла от меня.
Только любовь одиноко-унылая
В сердце осталась и мучит тоска.
Посвящаю моей Марусе:
Прошу тебя, прости безумие моё.
Мне хочется всю скорбь сложить в стихи
И рассказать, что счастие твоё
На склоне лет моих могло мне принести.
Коснулся Пегас своим чудо-крылом и меня, уже взрослую. Белый стих помо-гает мне создавать к юбилейным датам друзей оригинальные поздравления:
Что мне подаришь,
О, щедрый август?
Рассветы в роса,
Закатов пламень,
Иль суетных мужчин,
Любви достойных,
Тепло и нежность?
И глаз влюблённых
В меня глядящих
Слепую преданность?
К тебе ладони я обращаю,
Златой сентябрь!
Возьми навечно
Забот бескрайность,
Мою свободу
И одиночество
Средь многолюдья.
Вопросом мучусь,
Как мир, старинным:
Что есть любовь?
* * *
Я отвлеклась немного. Итак, мне шёл двенадцатый год.
Придя однажды в октябре 1949 года из школы, я обнаружила дверь в нашу комнату запертой. Соседи сказали мне, что бабушка умерла. Инфаркт. А мама скоро придёт.
В 1949 году похоронная процессия ( лошади, гроб на телеге под траурным покрывалом), шедшая по улицам города, – обычное явление.
Марию Ивановну Клейн упокоили на Се-рафимовском кладбище против братской могилы, где обрёл упокоение её Аркадий Михайлович.
***
Моя бабурочка, ты взрастила во мне уважение к создателю, подарила доброе сердце, способное сострадать, и, как говорят, дар убеждения.
Спасибо тебе, родная и любимая.
В своих воспоминаниях я испытываю к тебе нежность, кроткая ты моя.
Глава 8
Чудо, безвременьем изобретённое, – коммуналка, продолжала стремиться к лучшему, довольствуясь настоящим. Давайте освежим память, вспомнив, что же это такое. Коммуналка – насильственный союз двух и более чужих и чуждых друг другу квартиросъёмщиков, вынужденных жить под одной крышей с общим кори-дором, санузлом и кухней, ненавидеть всё это, мечтая об отдельной «берлоге». Однако, возможны исключения. По праздникам, сделав над собой усилие, отплы-вала к берегам доброжелательства и добродушия. Опасаясь расплескать то доб-рое-вечное, что копилось годами.
В первой комнате слева от нашей (с дверью в кухню без окна) жили двое мальчишек – Миша и Вова с тётей Маней и дядей Борей – Кудрявцевы. Ну, я-то называла мальчишек Минька и Вонька. А то как же?! Тётя Маня говорила Вовке, налегая на букву О:
- Опять не погосил огоничек в уборной? Погоси огоничек, нагорает.
Вовка был упрям, как осёл, идти гасить свет не хотел, подзатыльник заслу-женный получал и распускал нюни. Ну, конечно,- Вонька!
Молодые коммунальные жеребята часто ссорились, дрались и играли в жмурки. Я знала, как стать неуловимой. Общественный коридор был столь «узок в бёдрах», чтосмел надеяться оказать посильную помощь желающему стать «неприкасаемым». Для этого надо было надеть тапки впору на резиновом ходу и, упираясь в параллельные шершавые стены руками и ногами, быстро взмыть под потолок. Водящий, растопырив руки, с завязанными глазами, прохаживаясь туда-сюда подо мной, детально ощупывая вешалку, тряпьё под ней и даже обувь, не мог понять, куда подевалась-то?
Рядом с нашей комнатой с другой стороны дружненько жили тётя Шура с дя-дей Серёжей. Коммуналка отражала состояние души тёти Шуры и была образом её мысли. Сергей Сергеевич тихо пил. А Александра Васильевна, ввиду алкогольного пристрастия мужа, ссорила соседей промеж себя, сообщая поочереди, конфиденциально, конечно, сведения, кои не могли иметь места. Соседи, сталкиваемые лбами тётей Шурой, напрягши мозги, это, наконец-то, поняли. И жизнь Александры Васильевны чуть было не потеряла смысл и остроту. Тем более, что Сергей Сергеевич вскоре умер. Тёте Шуре ничего не оставалось, как начать зорко следить за моей нравственностью. Которая до девятнадцати лет была, к сожалению, безупречна.
Уже после смерти бабушки в комнате напротив входной двери, в результате обмена, поселилась Мария Михайловна, работавшая в торговле и дымившая, как заводская труба. Её жизненные принципы были непоколебимы: моё это моё; твоё – тоже моё, если нет свидетелей.
Уходя играть к Мишке с Вовкой, я дверь в свою комнату, поначалу, не запи-рала. И тут мама обратила внимание, что из шкафа исчезают вещи: постельное бельё, нижнее. У мамы и соседки напротив входной двери – одинаковые весовые категории. Мне строго-настрого было запрещено оставлять дверь незапертой. Я послушно запирала дверь на ключ. А потом, ввиду несовершенства замка, проси-ла отпереть дверь… ту же Марию Михайловну. А зачем запираешь? – зло шипела соседка, вот сама и открывай. Я хотела сказать ей, что красть – стыдно. Но ввиду ничтожности своего в сравнении с её возраста, не могла даже глаз поднять. Обрушив на мою невзрослую голову всевозможные науки, к жизни среди себе по-добных меня, неучёную, приспосабливая, коммуналка жестокие уроки предложила усвоить. Дабы «в бою» было легче. Поскольку «в ученье» трудно всегда. Не всем, однако, коммунальная дикость пошла на пользу, не повредив разума. Иные так подранками и вступили во взрослую жизнь.
Глава 9
Мой дед, - отец моего отца, потомственно обрусевший немец, небеспочвенно гордился своим происхождением. А потому Алексей Фёдорович Паукер всем сво-им детям дал немецкие имена: Витольд, Отто, Юлий – трое сыновей и две глухо-немые дочери: Лидия и Аделаида. Таким образом, получив немецкую фамилию и отчество, я, рикошетом, обрела гарантию быть когда-либо наказанной судьбой за вольномыслие и гордыню родного предка. Дед, однако, даже не узнал о моём по-явлении на свет Божий: Алексей Фёдорович умер от тифа в Барнауле в 1920 году. В послевоенное же время мальчишек нашего двора «прорывало» и они подбегали ко мне с криком «бей фашистов!». И… били. Не слишком. Всё же живём в одном дворе, играем вместе. Я пожаловалась отцу, время от времени навещавшему нас с мамой. А он – мальчишкам обещал выпрыгнуть из окна третьего этажа и достойно наказать обидчиков его дочери. Обидчики поверили и успокоились.
Уже работая на «Светлане», я опять вспомнила Алексея Фёдоровича, когда моя сотрудница однажды без повода тихо сказала мне, глядя в глаза: - Ну, ты, высшая раса! Я тут же простила её: Надежда Артуровна родила глухонемую де-вочку.
***
Алексей Фёдорович, я благодарна Вам за родство: среди черт моего харак-тера есть две – немецкого происхождения. Это – обязательность и пунктуаль-ность. Они чрезвычайно помогают мне в жизни. И моя школьная форма всегда вешалась в шкаф, а не на спинку стула. Ordnung! Да и всё тут. Ещё раз спасибо Вам, незнакомый и родной дедушка.
Глава 10
Мать моего отца и моя бабушка Евгения Ивановна (в девичестве - Бердард-ская) замужем бывала трижды (что и мне завещала). В жилах Евгении Ивановны, в том числе, текла и польская кровь.
С интересом смотрю на портрет пожилой женщины: сухопарая, обуглившая-ся под черноморским солнцем, с модной об те времена причёской – плойки-заколки, с нейтральным выражением лица, уставшая от всего на свете, но не со-гнувшаяся. И всё же лик вызывает вопрос: скажите честно, бабушка, татаро-монгольское иго имело к нам непосредственное отношение? Мои скулы тоже бро-саются в глаза.
Как я теперь понимаю, Евгения Ивановна строила жизнь свою разрешения ни у кого не спрашивая, не советуясь, решения принимая самостоятельно. А шумный успех у мужчин реализовывался незамедлительно. От первого брака родилась дочь Вера, о которой – никаких сведений ни у меня, ни у двоюродной сестры Милы. Родившийся следом сын, по всей видимости, ребёнком был внебрачным, поскольку получил фамилию крёстного отца: Валерианов Михаил Вячеславович. Вопрос о настоящем отце волновал Михаила всю жизнь. Но на свои вопросы слышал от матери один ответ: тебе это знать необязательно, не скажу, даже если буду умирать. Михаил был в семье сыном нелюбимым, отчимом Алексеем Фёдоровичем не раз жестоко битым.
Второй брак с А. Ф. Паукером был зело урожайным. Он прибавил к двум уже родившимся детишкам ещё пятерых: троих сыновей и двоих дочек. Мальчишки были здоровенькие. А вот девочки – глухонемые после перенесённого менингита. Моя мама страшно боялась, как бы эта хвороба не укусила её Наташеньку. Я тоже боялась того же и выпрашивала у Бога милости, будучи беременна девочкой Ма-шенькой. Спасибо, обошлось.
Замуж за Александра Робертовича Ланского моя бабушка вышла, будучи ма-терью семерых детей. И Александр Робертович, женившись на Евгении Ивановне и будучи человеком неординарным и духовно богатым, одарил своей любовью не только приёмных – уже взрослых детей, но и приёмных внуков. Живя с Александром Робертовичем в счастливом третьем браке, бабушка лелеяла надежду однажды воссоединиться всей большой семьёй. И дедечка разделял и поддерживал в ней это стремление. В достопамятном сорок первом эта задумка никак не могла завершиться удачей.
Бабушку, тётю Лиду, тётю Делю и Витольда Алексеевича с семьёй за фами-лию Паукер (как немцев) по предписанию выселили в Сибирь. Дедушку через ка-кое-то время отправили в Германию. Зачем? Возможно, понадобился образован-ный человек, знающий четыре языка: польский, французский, немецкий и русский.
В памяти моей сестры Эмилии Михайловны бабушка Евгения Ивановна осталась ухоженным, всегда аккуратно причёсанным, приятным в общении, сим-патичным и весёлым человеком. В доме и в саду порядок был идеальный. И это – заслуга их общая: бабушки и деда. Мила вспоминает, что в связи с ослабленным здоровьем мама Зинаида Александровна отправила её, шестнадцатилетнюю, в Феодосию в мае 1941 года. И в этом довоенном месяце Александр Робертович и Евгения Ивановна буквально пылинки с неё сдували, старались получше накор-мить. А дед приносил ежеутренне свежие розы.
И как же могло случиться, что перенянчив в жизни своей столько детей и внуков, Евгения Ивановна провела в ужасающей бедности? А как же сыновья, вполне благополучные, оставшиеся в живых Отто, Михаил? Впрочем, Отто и Ми-хаил и своих-то детей и бывших жён помнить не хотели, предоставляя им самим «выплывать» вместе с детьми в голодные послевоенные годы без материальной поддержки.
***
Милая моя бабушка Евгения Ивановна, кровиночка моя, как жаль, что мне о тебе напоминают только феодосийские фотоснимки. Что крошка Наташа трёх лет от роду не смогла оставить в своей памяти теплоту твоих рук, доброту твоих глаз.
Глава 11
Глядя на цветуще-благоухающий летом этого 2006 года мой сад, вспоминаю по фотографиям другой – далёкий довоенный на берегу Чёрного моря, когда мой неродной дедушка Ланской Александр Робертович владел домом в Феодосии. Дед был третьим мужем Евгении Ивановны. Он был человеком очень хорошим и добрым. А я звала его «дедечка». Женился он на Евгении Ивановне, уже немоло-дой женщине, прихватив и семерых её детей. С тремя из них – с Отто, Лидой и Делей поддерживал родственные отношения до конца дней. Дедечка был челове-ком незаурядным и широкообразованным агрономом-мичуринцем с двумя выс-шими образованиями. Александр Робертович превратил свой приусадебный уча-сток в дендрарий. В его саду росли диковинные цветы и деревья, изумительного вида и вкуса фрукты-гибриды, которые мой дед сочинял сам. Помимо огромной работы в саду, Александр Робертович разводил тутового шелкопряда. Кропотли-вый труд всегда был успешен: коконы золотисто-жёлтого и белого цвета, которые дед сдавал государству, – только высшего качества.
Моя сестра Эмилия Михайловна помнит и огромную библиотеку, и запах книг в кабинете деда. И внутренним своим взором до сей поры видит его до блеска выбритым, с ясными добрыми глазами, с улыбкой на лице, всегда опрятно одетым в парусиновый костюм и с тросточкой. Дедечка умел делать ликёр из розовых лепестков и удивлять им гостей.
Война и блокада не смогли уничтожить память семьи в фотоснимках, давая возможность без конца возвращаться в довоенное мирное время.
Вот я в короткой рубашонке иду за ручку с дедом по дорожке сада. Вот, жму-рясь на ярком солнце, стою на венском стуле, поддерживая висящие на веточке персики.
Александр Робертович, зная меня с младых ногтей, любил и считал своей внучкой. Он, впоследствии живя в Москве у своей родной дочери, писал мне нежные, наивные и поучительные послания. Наставлял меня на путь истинных непреходящих ценностей… в письмах « До востребования». По этому поводу у меня были вопросы к маме. Но об этом – позднее.
Эпистолярное искусство моего неродного деда не является из ряда вон вы-ходящим историческим событием. Но вот я держу в руках потемневшие от време-ни листки, датированные 1949-ым годом, 1952-ым, как будто возвращаюсь в дет-ство, отрочество и юность, отмеченные нежностью близкого человека. Я сохрани-ла в письмах оригинальную орфографию.
Милая Наташенька!
…я в последний раз пошёл с тобою и купили куклу с живыми глазами, со-хранилась ли она у тебя? Вероятно нет после таких путешествий, какие тебе пришлось испытать…
Целую тебя крепко
Твой дедичка.
Милая внучка Наташа!
Спасибо тебе за картинки и сообщения твоих успехов в учении. Молодец, учись и не жди от кого- либо помощи, научишься станешь специалисткой по той профессии, которую себе изберёшь будешь помогать маме своей и себе зарабатывать, держись поближе к твоим учителям, которые дадут хороший совет и направление в дальнейшем учении. Учение свет… неучение тьма!.. Целую тебя крепко
Милая моя Наташенька.
Твой дедичка.
Милая, моя дорогая Натуленька!
Лида говорит, что у тебя большие роскошные волосы. Я хотел бы тебе их расчёсывать так чтобы ни одного волоска не вырвать и не порвать. А ещё больше хотелось бы опять быть в Феодосии в своём садике и угощать тебя и маму твою вкусными персиками, абрикосами, сливами, яблочками, помидорчика-ми с перцем жареным, баклажанной икрой с жареными цыплятами после пляж-ной прогулки, выкупавшись в волнах Чёрного моря. А вот я забыл самое главное: в самый жаркий день посидеть под шелковицей среди душистых роз и цветов любоваться и вкушать зреющим на солнце виноградом…
Целую тебя, мою внучку, бессчётно раз
Твой Дедичка А. Р. Л.
***
Дедичка, прости, что не стала агрономом или учёным-биологом с мировым именем. Но, несмотря на это, получив специальное техническое образование (надо же кому-то быть техником-технологом), кое-что всё же сделала в жизни и для спасения души, и для своих близких. А за «бескровное» родство искренне Вас благодарю, Александр Робертович. И глубоко сожалею, что биологические гены не передаются по воздуху.
Глава 12
Витольда Алексеевича братья называли Анатолием.
Из письма моего отца своему сводному брату Михаилу: «Получил от Толи открытку и как всегда сверх лаконичную. Не могу понять, где же его семья: то ли в Рубцовке, то ли ещё где?»
Судьба своенравно распоряжалась Витольдом Алексеевичем, бросая его с семьёй по городам и весям. И именно этого сына моей бабушки Евгении Иванов-ны (и моего дядю) судьба наделила добрым сердцем, способным сострадать, действуя. Именно Витольд принял на себя заботу о семье своего брата Михаила. Которую тот, нимало сумняшися, оставил без материальной помощи, уехав в да-лёкий край с другой женщиной. И долгое время в Челябинске, приняв под свою крышу, в свою семью Зинаиду Александровну с дочерьми Таней и Милой, уделял всем внимание. Жили большим коллективом уютно и дружно. Девочки считали брата отца своим вторым папой. Уехав, впоследствии с семьёй в другой город, дядя Толя навещал в Челябинске родственников, даря от щедрого сердца свой весёлый нрав. Обладая отменным чувством юмора, умел так обыграть серьёзное, что оно становилось смешным. Будучи в гостях у приёмной семьи, возвращался с прогулок поздно. И Зинаида Александровна ему пеняла:
- Анатолий, что же ты так поздно? У нас тут небезопасно, под мостами - раз-девают.
- Что же Вы мне раньше не сказали? Я бы обязательно кого-нибудь раздел!
Приходя с работы домой, любил разыгрывать свою ревнивую жену Катю. Де-лая вид, что кто-то сидел у него на коленях, бросал в пространство, смахивая с брюк то ли волос, то ли ниточку: - Ведь говорил же, не садись. Нет, не послуша-ла… А Катя, раненая на всю жизнь любовью к своему мужу, имела обыкновение мыть ему ноги по возвращении. Объясняла она свои действия тем, что где бы ни был её возлюбленный, домой всё равно вернётся.
У Витольда Алексеевича и Кати своих детей не было. Душевное тепло они отдали сестре Кати, воспитывая малышку Таню с трёхлетнего возраста. Таня называла их папой и мамой.
Витольд Алексеевич писал стихи, из которых явствует, что баловнем судьбы он не был.
У Милы сохранился её детский рисунок с четверостишием дяди Витольда:
Хорош цветок –
Рисунок дочки.
Найдёшь горшок –
Растёт в горшочке.
Обласканных им, брошенных братом Михаилом, детей Таню и Милу Витольд считал своими.
***
Милый мой дядюшка Витольд Алексеевич, сожалею, что познакомилась с Вами так близко совсем недавно в письмах моей сестры Эмилии. Беру на себя смелость утверждать, что чувство юмора, ниспосланное Вам в большом количе-стве, передалось и мне, выручая в критических ситуациях и облегчая общение с людьми.
Низкий поклон Вам, почти незнакомый, далёкий и родной.
Глава 13
Юлий Алексеевич! Помните, жена Вашего брата Отто родила девчонку? А молока-то у матери почти не было.
Юлий не только виртуозно водил мотоцикл, но и, как всякий россиянин, не мог отказать себе в больших скоростях. С другого конца города Юлька мчался с грудным молоком, не без труда найденным, для своей племянницы Наташеньки. Видимо, скорость была всё же недостаточна: молоко приезжало уже прокисшим, для грудного ребёнка непригодным. Юлий Алексеевич, вина не Ваша, – природа грудного молока такова.
Страсть мчаться очертя голову погубила моего дядю, мою кровиночку, на фронте. Доставляя в часть важное донесение непроглядной ночью по фронтовой дороге, он на огромной скорости влетел в подбитый танк, оставленный после боя на пути следования.
***
Дядя Юлий, молоко хоть и прокисало, не доехав до адресата, но за пламен-ное желание спасти детёныша брата от голодной смерти искренне Вас благода-рю. И сожалею, что воспоминаний так ничтожно мало.
Глава 14
Господи, прости нам прегрешения наши…
Видимо, ни одна из тех женщин, что были в его жизни после, не любили его так преданно, неоглядно и всепрощающе. Иначе, почему время от времени душа требовала возврата в прошлое?
Мой дядя – брат моего отца и сын Евгении Ивановны, моей бабушки – Миха-ил Вячеславович Валерианов родился в 1898-ом году в Благовещенске. Девятна-дцати лет от роду Миша был денщиком у офицера царской армии. Служивый уха-живал за одной из шести дочерей купца Александра Ивановича Богомолова. Зи-ночка Богомолова была юной, обаятельной, с тёмными пышными волосами и кра-сивыми чёрными глазами. Революция и гражданская война уничтожили не только планы царского офицера, но и его самого. Скромный денщик же, тайно влюблённый в Зиночку, не думал, не гадал, что встретит свою любовь в госпитале, где лечился после ранения. Перенесённая Зиночкой тяжёлая форма тифа хоть и изменила её – стриженая да худая, но прекрасные чёрные глаза Миша Валерианов узнал сразу. В 1922-ом году Зиночка Богомолова стала его женой. Огромная, как вселенная, любовь предательства не предполагает. И молодые поклялись: друг другу не препятствовать, если один из них, в будущем, встретит другую любовь. Романтично, конечно. Да только – зачем? Клятвы от бед спасают редко.
Родились две девочки. Таня и Мила – любимы родителями. Дети не знали, что такое ссоры между отцом и матерью или повышенный тон отца. Наметившая-ся трещина поначалу беспокойства не вызывала. Зиночка сама просила мужа проводить сестру соседки Танечку до дома. Сколько семей распалось из-за такого добрососедства?! И мне это знакомо непонаслышке.
Любимый муж от милой своей жены увлечения не скрывал, исповедовался усердно, снимая тяжесть с души. Зиночка же, демонстрируя некую мудрость, тер-пеливо надеялась, что у Миши это пройдёт. И вот однажды, рассказывала мне моя мама, Зиночка, остановившись на переезде и пропуская скорый поезд, вдруг увидела в дверном проёме вагона своего Мишу. «Боже мой, куда это Михаил-то?» - подумала она. А придя домой, всё поняла: вещей Михаила в платяном шкафу не было. Вида не подала, дабы не испугать своих девочек. Клятву, данную много лет назад, помнила и соблюдала, любя его – единственного.
Для Михаила Вячеславовича же всё упростилось настолько, что в дальней-шем жизнь свою строил исключительно по своему усмотрению, твёрдо шагая, ме-няя привязанности, всё вперёд и вперёд, походя причиняя боль самым близким и любящим его людям, употребляя прошлое исключительно ради соблюдения сво-их удобств.
Господи, чего мы только ни прощали?!
Не единожды, уезжая «на учёбу» в Ташкент, любящий отец девочкам своим завещал хорошо учиться и слушаться маму. А иначе, мол, не вернусь!
Что родители уже в разводе, девочки и не подозревали. Старались-учились. Ждали отца, как манны небесной. К походам мамы с приятельницами в кино, в те-атр относились ревностно. Пеняли ей: другая всё время думала бы, как он там, а ты в кино ходишь…
Но однажды к Зиночке и детям в гости приехал дядя Витольд и привёз фото-графию, где был изображён папа с новой женой. Обман, длившийся 4 года, рас-крылся. И потрясение, пережитое детьми, было сопоставимо с рухнувшим вне-запно миром. Новую реальность: отец есть и в то же время его нет, принять было выше детских сил. Отца Миле не хватало всю жизнь! Таня, пережив нервное по-трясение, заняла позицию полного отрицания и забвения. И в решении своём бы-ла категорична и тверда. Мила страдала за себя, сестру и маму – обманутую, обиженную и оскорблённую. Едва не взрываясь от нерастраченной ласки и нежности к своему отцу, мечась между приносящими почти физическую боль ненавистью и любовью, Мила писала отцу письма, надеясь на его возвращение в семью.
За четыре года отец не прислал своей бывшей жене ни копейки – мол, как знаешь!. Приятельницы уговаривали Зинаиду Александровну: дура ты, Зинка! По-дай на алименты! Она долго не соглашалась, работая, как ломовая лошадь, всё сама да сама. Чтобы у её девочек было всё. Потом советы друзей приняла к све-дению. И по исполнительному листу семья стала получать большие суммы за 4 прошедших года. Могло ли это понравиться отцу и его Татьяне Антоновне? И отец двоих детей попросил бывшую жену отозвать исполнительный лист. Мол, буду сам высылать. Занимая высокий пост, при всём при этом, в министерстве молоч-ной промышленности Узбекистана. Но его решимости хватило на несколько де-нежных переводов.
Во время войны Михаил Вячеславович служил во внутренних войсках. Часто писал своим девочкам тёплые, добрые письма, льстя их надеждой на возвращение. Девушки Мила и Таня, шестнадцати и семнадцати лет, работая на Победу по двенадцать часов без выходных и отпусков, находили время и для заводской самодеятельности, и писать письма на фронт, и помогать в госпитале. А вот Зинаида Александровна чуть не погибла от дистрофии. Завод спасал её дополнительными талонами на питание. Сёстры продавали или меняли на хлеб последнюю одежду. И вытащили мать из этого ужаса, поставили-таки её на ноги.
Война закончилась. И умерла надежда на возвращение отца – к детям. Письмо, написанное Милой в Ташкент, прозвучало проклятием. Она писала, что завидует тем, чьи отцы погибли, защищая Отечество. И не дай Бог никому знать, что отец твой жив, есть на белом свете, но тебе не принадлежит. И ты ему не нужна.
Говорят, время лечит? Нет! Ему дано только ослабить боль.
Эмилия, анафеме предав отца, любить его не перестала. А посоветовавшись с мамой, на свадьбу свою с Фёдором Валентиновичем в 1948-ом году пригласила. Отрезанный ломоть – он отрезанный и есть. Немного денег на свадебный подарок и письменное поздравление всёже прибыли. А годом ранее у Михаила Вячеславовича и Татьяны Антоновны родился сын Илюшечка – родной брат Милы и Тани по отцу и мой двоюродный. С открытым сердцем и доброй душой. В кого ты такой уродился, брат Илья?
Активная переписка дяди с прежней семьёй продолжалась, было ясно, что жизнь в новой семье разладилась. И вдруг оказалось:
«…то, что прошло,
не всегда позади!»
(Людмила Татьяничева)
Лёжа в больнице после серьёзной производственной травмы, Михаил Вяче-славович испрашивал разрешение приехать в Челябинск.
Поезд опаздывал на два часа. И Мила с Таней были этому рады: их разди-рали сомнения. Кто он нам, думали сёстры, зачем всё это? Нам и без него хорошо. Взрослые женщины боялись не узнать отца. Из вагона вышел чужой, хромой с тросточкой и, как казалось им, двадцатилетним, безнадёжно старый (в его 58!) че-ловек, от которого они отвыкли за двадцать-то два года.
Отдохнув и окрепнув, Михаил Вячеславович устроился на работу. И всё бы неплохо. Но его предложение бывшей жене жить отдельно не понравилось. По вкусу не пришлось. Вне своей семьи, вне обычного уклада дальнейшую жизнь она не представляла. Сердце же Михаила Вячеславовича внучки его Наташа и Ира не тронули. И, кроме раздражения, их присутствие других эмоций у него не вызывало. Через полтора года дядя Миша вернулся в Ташкент, где так и не смог сохранить свою семью. Из Ташкента дядя часто писал бывшей жене и дочерям. Но никто не ответил ему ни на одно письмо. Он просто умер для них. Был вычеркнут из их жизни. Через семнадцать лет в Челябинск из Ташкента пришло письмо. И Мила обмерла, ужасаясь прочесть… Но нет, слава Богу – жив. Увидев почерк отца, не удержалась от слёз. Отец умолял сменить гнев на милость и ответить ему. Мила спросила маму, как она к этому отнесётся? Зинаида Александровна даже обрадовалась: пусть знает, что живы-здоровы, без него не пропали. Что в семьях его детей – благополучие, а внучки заканчивают учёбу в институтах. Что в семье царит дружелюбие, а по праздникам традиционно трубят полный сбор. За десять следующих лет, постепенно наладив переписку, Михаила Вячеславовича трижды принимали в Челябинске, и дважды Мила с мужем бывала у отца. Мой дядя со своей следующей женой Клавдией Алексеевной наезжал и к нам с мамой в Ленинград. Восторга визит брата моего отца у мамы не вызвал. Поскольку, будучи ещё женатым на Татьяне Антоновне, дядя Миша неоднократно присылал к нам в гости с экскурсионными визитами каких-то своих знакомых женщин. Моя мама догадывалась, кем могут приходиться Михаилу Вячеславовичу эти женщины. Мысленно проводила некую, ей одной видимую параллель между братьями. Это вызывало у неё, естественно, ожесточение и неприятие, а к моему дяде – пренебрежение.
Тяжело заболела Зинаида Александровна – развился старческий склероз. Не понимая, с кем и где живёт, она рассказывала заботливым своим девочкам Эмилии и Татьяне, что у неё есть две дочери, к которым она собирается в гости. За полгода до смерти Зинаида Александровна слегла и замолчала. Но однажды призналась Миле, что забыла все слова.
- Ты думаешь о чём-то, мама?
- Конечно, думаю. О себе и о нём.
Вот так! Полвека врозь, мозг поражён склерозом, и, не узнавая своих детей, она думала о НЁМ!
В поздравлении своей матери с семидесятилетием Эмилия Михайловна пи-сала:
Ходить легко,
Смотреть тепло
Тебе твой возраст
Не мешает.
А серебро твоих волос
Тебя, бесспорно,
Украшает.
А вас, Татьяна и Эмилия, двоюродные мои сёстры, бесспорно украшает ры-царское, без страха и упрёка, отношение к своей матери, безоговорочная и вечная к ней любовь.
Михаил Вячеславович последний раз побывал в Челябинске, когда у него уже появились правнуки. Одного из них назвали Михаилом. К этому событию пра-дед остался равнодушен. Посетил кладбище, где упокоилась его Зинаида Алек-сандровна. Но сопровождающие его дети так и не услышали «Прости, Зина».
***
Река жизни, убыстрив течение, смывает следы, оставленные на прибрежном песке. Но большой дружный семейный хор от дискантов до басов доброжелатель-но и не фальшивя, а соблюдая гармонию, желает многая лета каждому хористу в отдельности и всем вкупе – и ныне, и присно, и во веки веков.
Дядюшка Михаил Вячеславович, благодарю тебя за заботу в военные голод-ные годы о маленькой Наташе, которая, с твоей помощью, осталась жива и невредима. Благодарю тебя за то, что уходя, не забыл перезнакомить всех нас – родных и двоюродных, дабы не прервалась связь поколений и времён.
Глава 15
Глухонемые тёти Лидия и Аделаида (Деля) тихо-мирно проживали в Феодо-сии вплоть до начала войны. Такие же сухопарые, как мать Евгения Ивановна, на чёрно-белых снимках выглядят прелестно. Рыжие вокруг головы косы тёти Лиды, веснушки, богато облепившие лицо и тело – всё шло молодой женщине. Так же мила и Деля, доверчиво глядящая снизу вверх, сидя на стуле, на стоящего рядом брата Отто. Сёстры были дружны, составляя единое целое, объединяемые еди-ной бедой.
Семейное благоденствие разрушила Великая Отечественная. Которая обна-ружила одну весьма интересную деталь: братья с фамилией Паукер были призва-ны защищать Родину в ряды Красной Армии. Глухонемые же тётки с немецкой фамилией вместе с матерью, внучкой Наташей и братом Витольдом с семьёй бы-ли выселены в 48 часов в Сибирь, в Рубцовку без права выезда и переписки. Ока-зывается, все они в тылу представляли угрозу для государства в условиях воен-ного времени. Наш феодосийский дом и сад перешли, по всей видимости, к како-му-то чиновнику, изобретшему удачный ход в борьбе с беззащитными людьми.
Из Рубцовки после войны сёстры с матерью Евгенией Ивановной выехали в Чимкент, где и проживали до конца дней.
В тридцать с небольшим я побывала в Чимкенте в гостях у пожилых женщин Лиды и Дели. То строение, в котором жили мои родные тёти – полуземлянка-полу-сарай, назвать домом можно было условно. Убожество внутреннего убранства было столь пронзительным, что хотелось завыть. Единственную кровать, на кото-рой спали сёстры, уступили на некоторое время мне, гостье. Сами же спали на каком-то немыслимом тычке вместе с маленькой собачкой. Она своим пронзительным лаем оповещала сестёр о приходе чужих.
Немоглухота сестёр не была стопроцентной: читая по губам, всёже немного что-то слышали, немного что-то говорили, искажая слова и помогая себе жестами.
Вторично переживая брачный кризис, я бежала из родного Ленинграда в от-пуск, куда глаза глядят. В ближайшем обозримом пространстве места мне не находилось, поэтому я оказалась в Казахстане, в городе Чимкенте у родных тёток. Пытаясь убежать от самой себя, я бродила по улицам, обдумывая варианты дальнейшей жизни на белом свете… или смерти.
Город просыпался, чуя весну. Талый снег и глиняная грязь преображали обувь до неузнаваемости. И тёти, невзирая на мои протесты (мол, я сама), чисти-ли и мыли мои сапоги. Своё фирменное блюдо – яичницу-глазунью изо дня в день виртуозно готовили в мою честь. Чтобы не сидеть на шее у нищих тёток, я в первый же день отдала в общий котёл почти всю мою месячную зарплату.
Похожесть сестёр была очевидна (они не были двойняшками). И тем не ме-нее… Тётя Деля, младшая из сестёр, изнуряла себя тяжёлой, почти мужской ра-ботой. Её артель изготавливала пружинные матрацы. Женщины из общества глу-хонемых работали наравне с мужчинами.
Лидия же Алексеевна не работала на производстве никогда. Хождением в присутствие изо дня в день себя не обременяла. Но домашнюю работу, к которой имела склонность, исполняла с душой. Правда, семейный бюджет сестёр попол-нялся только из одного источника. Отсюда и ущербный до жути быт.
Вскоре после смерти моей бабушки Марии Ивановны тётя Лида вдруг объ-явилась в Ленинграде, у нас дома. Мутя, сказала она, искажая мамино имя, я по-живу у тебя, буду вести хозяйство, за Наташей присматривать. Дедечка, узнав, что Лида живёт у нас, попросил прислать снимок. И мы с тётей сфотографирова-лись на память.
Мама терпела это усугубившееся нищенство в одиннадцатиметровой комна-те довольно долго. Но время сказать «хватит, больше не могу втроём на одну зарплату» всё же наступило. И тёте Лиде пришлось вернуться в Казахстан. Стар-ший брат сестёр Михаил Вячеславович Валерианов незадолго до смерти всё же познакомил своего сына Илью и невестку Любовь Александровну со своими род-ственниками Лидой и Делей. Общение семьями было упрощено тем, что рейсовый автобус быстро и недорого доставлял родственные души из одной союзной республики в другую. С развалом же Союза Казахстан определился с независимостью. И, став «другим» государством, ввёл для простого смертного недешёвый режим пересечения границы со всеми вытекающими.
Умерла Лидия Алексеевна, затем – Михаил Вячеславович. Племянник Илю-ша вместе с Любой – добрые души предложил тёте Деле свою посильную по-мощь. Мол, перебирайся к нам в Ташкент, кровиночка наша. Мы будем тебе опо-рой-помощью на старости лет. Обвинив родственников в желании захватить её деньги (какие деньги? Всю жизнь их не было… или были?), тётя Деля ответила категорическим отказом. А у моего двоюродного брата Ильи это заявление от-шибло охоту быть добродетелем: ни деньги ваши, ни, тем более, скандалы нам нисколечко не надобны. И родственная связь с Аделаидой Алексеевной прерва-лась навсегда.
***
Тёти Лидия и Аделаида, всё ж не к лицу вам было, не знавши брода, нимало сумняшися, с подачи вашего брата и моего отца, бездумно, смертельно обижать мою маму, не пожелавшую, бесконечно недомогая материально, соответствовать вашему представлению о родственных обязательствах.
Бог вас прости.
Глава 16
«Колокольчики мои-
Цветики степные…»
Война с Финляндией 1939-1940 годов призвала в красноармейские ряды и моего отца Отто Алексеевича. Ему было тридцать два года. Трескучий мороз во-енной зимы диктовал свои законы. В воспоминаниях мамы о той поре застрял один факт, видимо, безмерно её поразивший. До такой степени, что она решила поделиться секретом со мной, уже взрослой.
Маскировочная утеплённая одежда лыжников, в отряде которых находился мой отец, была дополнена ещё одной деталью – небольшим меховым мешочком для крайней плоти. Дабы предохранить эту самую плоть от немыслимых морозов той зимы. Чтобы доставить к мирному времени в целости и сохранности.
Мой отец Отто Алексеевич Паукер, рождённый в Благовещенске в 1907 году, сухопарый, высокий красавец-мужчина был одарён многосторонне. Он и фотокор-респондент в газете «Красная Звезда», начальник сектора самодеятельности в Доме Культуры имени Кирова в Ленинграде, и актёр, и режиссёр.
Работая до и во время Великой Отечественной фотокорреспондентом, после ранения в живот и лечения в госпитале писал брату Михаилу:
«Послал в «Правду» Ц. О. очерк о событиях и эпизодах на фронте, буду ждать ответа. Там есть работники, знающие меня. И я хочу попасть или на Северный Ленинградский, или на Западный участок фронта».
«У меня пока нет никаких изменений, нахожусь в распоряжении гарнизона. Послал рапорт на «высочайшее имя» о направлении меня на фронт на Ленин-градский участок, жду, а пока – в тылу. Это меня очень мучает. Здоровье удо-влетворительное, но не больше».
Целую дочу и Вас крепко
6.V.42 г. Ваш Отто.
Ещё будучи на фронте, Отто Алексеевич готовил основу грядущей мирной жизни: « Ты пишешь, что ходил к Верходскому, и его там уже нет. Но пьесу я ведь передал в театр Варшавскому и он с Валериным должны были передать драматургу Файко, так во всяком случае мне обещал т. Верходский».
Демобилизовавшись в 1943 году, отец безраздельно отдал себя театру. Между делом пописывая рассказики. Актёр, режиссёр – дороже этого была только новая любовь с театральным художником. Имя этой женщины, за давностью лет, запамятовала.
Через пять лет после женитьбы на моей матери отец решил: уход из семьи – дело времени. Он исчезал из дома куда-то за город. И мама, взяв своё детище за крохотную ручку, пускалась на поиски блудного мужа. В детской памяти «застря-ли» деревянные ступеньки, ведущие к двери загородного дома, который, предпо-ложительно, и посещал мой отец.
Ради нового увлечения, Отто Алексеевичем была разрушена надежда моей красавицы-матери на счастье, радость, любовь. И надежду своей дочери Наташи на любовь родителей Отто Алексеевич, по неосмотрительности, тоже разрушил. Для него любовь к женщине, родившей ему дочь, закончилась. Ребёнок оказался назойливым отвлечением от интересных перемен. Желание жить новой любовью уничтожило прежние чувства и долг. Окончательный уход из семьи отмечен выяс-нениями отношений, которые ничего хорошего моему здоровью не принесли. Од-нако, это обстоятельство редко приходит в голову молодым родителям, останав-ливая их: всё брошено под ноги амбициям.
На нервной почве я страдала энурезом до одиннадцати лет. Вместе со мной страдала и моя мама. До тех самых пор, пока врач не подсказал выход. Всё гени-альное – просто. Видимо, врач был очень хороший, способ лечения был прост, как правда, и помог безоговорочно. Он заключался в том, что надо будить ребёнка еженощно трижды: в двенадцать, в три, в шесть, выработав, тем самым, условный рефлекс. Не слишком долго глава семьи шла на работу невыспавшаяся руково-дить копировальным участком, а полусонная ученица – в школу. Условный ре-флекс, тем временем, застрял в биологических моих часах на всю оставшуюся.
Прав ли Создатель, решив однажды, что за грехи родителей должны распла-чиваться дети?
Отрёкшись от семьи морально, Отто Алексеевич не счёл себя обязанным и материально. Почти совсем. От алиментов не то, чтобы бегал, но по исполни-тельному листу мама получала копеечные суммы. Они вызывали недоумение: как так, актёр, режиссёр, концертная деятельность?..
Папа, ты любил меня? Я держу в руках полураспадающиеся пожелтевшие листки писем и открытки с фронта. Забота обо мне в письмах-вопросах, в пись-мах-ответах была неподдельна – эхо мирной жизни, в которой было уютно и тепло и всё ясно-понятно, от которой так мучительно тяжко было отрываться! Это эхо было тем сильнее и тревожней, чем глубже окунались все мы в новую реальность – в Великую Отечественную.
Здравствуй, Кнопка дорогая,
Как живёшь?
Папка очень твой скучает –
Прибежать готов…
17. 03. 42.
Миша и Танечка! Сегодня получил печальное известие о том, что Натусь-ка больна. Я вас очень прошу, если это серьёзно, сообщите мне. В каком она состоянии сейчас? Нужно ли мне выехать?..
… я вышлю деньги, так что, если нужно, вызовите лучших врачей и пред-примите, пожалуйста, всё, чтобы Натуська была в безопасности от осложне-ний.
11. 04. 42 Отто.
Как себя чувствует моя Натуська? Часто вижу её во сне, и, кажется, пеш-ком бы пошёл в сторону вашей хижины…
2. 05. 42
Моя дорогая Ласточка!
Я очень скучаю и всё время думаю о тебе…
3. 05. 42
Получил ваше письмо с Натуськиной лапой… Это был для меня большой праздник. Лапа и Натуськин лепет, её каракули как-то мысленно приблизили меня к вашему вигваму… Михайло, если бы ты знал, как я скучаю о своём цып-лёнке. Я её почти каждую ночь вижу во сне. Мы с ней всё едем куда-то. Бывают очень мучительные ощущения. Но, видимо, в данную минуту ничего не подела-ешь. Сии обстоятельства сильнее меня.
6. 05. 42 Отто.
Заботиться о своём ребёнке Отто Алексеевич продолжал некоторое время и после войны, коогда мы с мамой вернулись из Рубцовки. Эта забота была, скорее, по инерции. Но бравурная музыка играла недолго. Метанья по свету с театром и новой семьёй ( Нефтегорск, Петропавловск-Казахстанский) притупили остроту былых чувств. Со временем, погасили все искры любви к далёкой девочке, оста-вив место только тягостной обязанности по исполнительному листу.
Память подростка сохранила эпизод общения дочь-отец. В письмах отца к ребёнку нравоучения следовали одно за другим, замещая собой материальные заботы и воспитательные «па» на личном примере.
Папа, мне этого было мало до слёз! Чтобы ощутить на себе твою непосред-ственную заботу, в одном из писем школьница Наташа обратилась к единокров-ному с просьбой прислать какую-нибудь книжечку в подарок. « Некрасиво клян-чить!» - наставлял ты в ответе неразумное и плохо воспитуемое детище. Так и со-хранилась на всю оставшуюся единственным жестом отцовской любви сумочка-собачка, многократно мною ремонтированная, но всё же утратившая в жизненной суете один глаз.
Отец, ты не желал надоедливых просьб о материальной помощи. Видимо, дедечка (твой отчим) Александр Робертович был в курсе твоей позиции в этом вопросе. Поскольку в нежном и добром послании к нам с мамой всё же лукавил: «Когда получу от папы ответ на моё письмо, то сообщу его адрес. Пока же могу лишь догадываться о его точном месте гастролирования где-то на Кавказе.
Целую тебя крепко. Мамочке сердечный привет и тоже поцелуй.
Москва: Гл. Почт. До востребования. А. Р. Ланцкому.
Отец, я искала тебе замену всюду: во дворе среди рабочих-сантехников, от-качивавших воду из подвала; на улицах и проспектах города, вглядываясь в лица мужчин. Чтобы найти достойного. Моя тоска была огромна, как мир. Неудовлетво-рённая потребность иметь отца (любого!), снедая меня днём и ночью, оформилась в рассказ «Спать пора», когда я и сама-то стала матерью.
В 1957-ом году ЛЭВТ – электровакуумный техникум ( в шутку – спортивно-музыкальный с вакуумным уклоном), в котором я училась, объявил набор желаю-щих поехать в Казахстан для работы в степи на току. Я, конечно, была впереди всех желающих на лихом коне, немедленно вычислив выгоду от поездки. Мне бы-ло девятнадцать лет, моё нетерпение увидеть отца достигло своего апогея.
Летними вечерами степь отдавала тепло, накопленное за день на раскалён-ном казахстанском солнце. Я уходила ближе к горизонту плакать и мечтать о встрече с отцом, мысленно приближая её. Степь, быстро остывая к ночи, сушила слёзы, чтобы их не увидели мальчишки-девчонки – мои товарищи, становилась холодной и неприветливой.
Студенты в сентябре возвращались в Ленинград, и я сделала остановку в Петропавловске. Нашла улицу и одноэтажный дом за забором. Мой стук в калитку вызвал заливистый лай. Калитка распахнулась, и невысокого роста пожилой муж-чина неприветливо и отчуждённо спросил, глядя мне в глаза: - Что Вам надо?
Не позволив разочарованию захлестнуть меня, я прошептала:
- Папа!
На лице отца отразились мгновенно все эмоции от «не ждали» до «как я рад». Вскоре пришли жена и его падчерица. Тут же состоялась баня. Посадив ме-ня в огромный таз и поливая водой, скребли и мыли на совесть во избежание всяческих сюрпризов: жили-то студенты в степи в просяном бараке. Мало ли?!..
«Что за комиссия, Создатель, быть взрослых дочерей отцом! – чуть пере-фразировав Грибоедова, не уставал повторять отец, вышагивая по диагонали в большой комнате. Он с трудом приходил в себя: внезапность моего появления выбила его из привычной колеи, вывела из равновесия.
Я вышла на улицу чтобы обдумать увиденное. Собачка, почуяв меня, незна-комую, опять отчаянно залаяла. И я решила покончить с этими выступлениями. Уверенно подойдя вплотную к пёсику, стоящему на будке, протянула руку. Ма-ленькие собачки незначительность своих размеров чувствуют и знают, сколь уяз-вимы. Уверенность, граничащая с наглостью, действует на них как гипноз. Понял, что я сильней. Наклонил головку на бочок, виляя хвостом, и решил стать мне дружочком. На всякий случай. Папа нимало был удивлён и испуган метаморфо-зой. Он просто не знал, будучи постоянно удалён от своего отпрыска, что у меня с собаками – особые отношения.
Внезапность моего появления в доме отца, прежде всего, и это было стран-но, выбила из колеи меня. Я мысленно отметила перемены не в пользу хозяина дома. Вместо самоуверенного красавца-мужчины с орлиным взглядом, каким он был на том, дальнем берегу моего детства, - маленький, болезненного вида чело-век, с лёгким раздражением сглаживающий мои неловкости.
Папа поинтересовался, что нового-интересного случилось у меня за послед-нее время. Я радостно сообщила, что мама купила мне мантель. В полной тишине возникла пауза. И тут я узнала, что такого слова нет. Это – жаргон. Ну, зачем упо-треблять жаргонные словечки? Просто: плащ.
Отец не знал, конечно, но это был не просто плащ. Вовке Успенскому роди-тели купили этот моднющий, дорогущий, шикарно летящий сзади при быстрой ходьбе, якобы непромокаемый (прекрасно промокал, но не в этом же дело!) и во-жделенный предмет как женского, так и мужского туалета. Внутренним взором я и сейчас вижу, как влюблённый в меня Вовка – отличник-медалист удаляется по Плуталовой лёгкой спортивной походкой в летящем, волшебном, умопомрачи-тельном плаще-«болонья».
Мама, сказала я, у Вовки Успенского – «болонья»! Я тоже хочу.
Три месяца откладывала мама деньги, чтобы я была также неотразима, как денди лондонский. Или, как Вовка Успенский. Но я не стала рассказывать эту «ве-сёлую» историю, дабы не вносить очередной диссонанс. Ну, надо же! А я и не знала! Я-то думала, «мантель» - шикарное словцо. Оказалось, я знаю массу ши-карных словечек. Я просто говорила на городском жаргоне. Взгляд отца свиде-тельствовал: ну, что с неё взять? Мать не смогла дать ребёнку хорошего воспита-ния. И вот результат: жаргонная речь.
Сначала я не понимала, что же не так, что происходит? Потом прояснилось: всё (!) было не так. Ну, это же надо, а? Я всю жизнь мечтала заниматься музыкой, учиться играть на пианино. Куда там! А этой чужой девице – пожалуйста – куплено пианино. Моим родным, между прочим, отцом… Ну, раз уж оно тут стоит, принялась подбирать «Чижика-Пыжика, мелодию из репертуара Ива Монтана и что-то ещё, что в голову взбрело. Доподбирала до того, что надоела себе и окружающим. Девица и её мать раздражали ужасно. Постоянно! Я была рада, что знакомство скоро закончится, так как завтра уезжаем вместе с отцом в Ленинград. Не меньше раздражал и отец. Со своими замечаниями. Папа, мы были слишком мало знакомы, чтобы не раздражаться. В поезде я валялась на верхней полке, вспоминала студенческие анекдоты и с удовольствием негромко хохотала. Отцу было за меня неловко. Прямо-таки стыдно перед незнакомыми людьми – попутчиками. Небось, решил, что я разумом тронулась. Оказывается, на встречу с друзьями в Ленинграде папа взял с собой несколько фотоальбомов. С верхней полки я видела, как он демонстрировал случайному попутчику чёрнобелые фотографии театральных постановок, заинтересованно комментируя их. Хвастун, подумала я. Иногда мама мне говорила: ну, надо же, вместе с отцом почти не жила, а хвастлива, как он.
Мы все в девятнадцать лет – максималисты! Раз ты оказался не тем, о ком я так страстно мечтала, – получи! Отец остановился у нас. Ввиду разочарования, достигшего своего апогея, я решила, что жить в одной комнате с ним не буду. И ушла в соседний дом к подружкам Нонке Тябиной и Маринке Колесовой – жить-ночевать.
Придя однажды домой на ужин и позволив раздражению захлестнуть меня (отец ещё был у нас), я решила сказать ему всё, что о нём думаю. Я швыряла в лицо, когда-то бывшему мне отцом, чужому человеку свои суждения о нём в срав-нении с мамой. Из моей пламенной речи явствовало, что всё хорошее во мне – от матери, всё ужасное – его наследие.
В детях с нуля лет взаимоотношения с родителями складываются невольно и постепенно в некий взрывоопасный механизм замедленного действия. Он, сра-ботав, когда-нибудь поразит радостью бытия, любовью ко всему живущему и, в первую очередь, к ним, небожителям – отцу и матери. Или повергнет их в отчая-нье, наблюдая в ребёнке скепсис, назойливое постоянство дурного настроения, навязчивую идею повелевать, повелевая, - мстить…
… за безотцовское детство,
за нищую юность,
за то, что любил не его,
за мать, до конца своих дней
помнившую одного-единственного
своего Отю, Вас, Отто Алексеевич,
так, мимоходом предавшего её.
Я никогда не была злой и вскоре пожалела, что обидела отца. Написала ему письмо, выслала фотокарточку. Хороша я была в чёрном платье, хороша! Всё вернулось обратно с надписью на оборотной стороне снимка: «Траур по соб-ственной совести».
Вспоминая кошмарную сцену сентября 1957-го года сейчас, всё пытаюсь по-нять, почувствовать: стыдно мне или нет? И прихожу к выводу, что нет, не стыдно.
Отто Алексеевич умер в 1959-ом году. Ранение в живот давало себя знать всю послевоенную жизнь, превратившись в незаживающий свищ, затем – в рак.
***
В этом году Отто Алексеевичу исполнилось бы 113 лет.
Отец, прости меня, я была неправа! Спасибо, что ты был в моей жизни! Весь твой богатый талантами генофонд я получила полной мерой. Я не стала профес-сиональной актрисой (попытка была), но на самодеятельной сцене я – прима. Мои романсы и юмористические рассказы отмечены профессионалами Дипломами Первой степени. Со товарищи ставила и играла сценки. А наш спектакль «КБ-13» имел сногсшибательный успех.
Начиная с детсада, почти пятьдесят лет я выходила на сцену, волнуясь, пре-одолевая страх перед публикой, но чувствуя себя счастливой. А награда: цветы и бурные, долго несмолкающие аплодисменты, поднимали меня над землёй. У ме-ня не один «артистический» альбом. Я тоже «пописываю рассказики»: выпустила семь книг: повести, рассказы, пьески. Работая на заводе «Светлана», сотруднича-ла в еженедельнике и на радио. Я, как и ты, была любвеобильной ветреницей. И это было радостью и удовольствием, если честно. С годами я становлюсь больше похожа на тебя, чем на маму.
Песня «Колокольчики мои – цветики степные» была написана А. Е. Варламо-вым на стихи А. К. Толстого и для тебя тоже. Мама говорила, ты любил её. Наши вкусы совпадают.
Папа, как жаль, что ты был у нас с мамой так недолго!
Глава 17
В уважительном праздничном застолье принимали участие все члены семьи Праутиных: и стар, и млад. Маняша, дочка Аркадия и Марии Клейн, тоже тут. Она внимательно наблюдает за тем, достаточно ли еды положено в её тарелочку. Ви-димо, недостаточно, поскольку, встав на стул и взяв в руки ложку, говорит род-ственникам:
- Маня ама. Мане мо-ога нада!
Моя мама Мария Аркадьевна Клейн родилась 12 августа 1911-го года.
Господь Бог не поскупился одарить Марию яркой внешностью жгучей брю-нетки с голубыми глазами, а также – крутым нравом, удивительной стойкостью к жизненным передрягам, решительностью в поступках и трудолюбием.
Глядя на портрет «Незнакомки» И. Н. Крамского, усматриваю некоторое сходство с мамой, но… Всё же женщина в дорогой раме – лишь бледный её от-тиск. Окидывая внутренним взором молодой мамин портрет в действиях и поступках, ассоциирую его с «Демоном» М. А. Врубеля. Та же импульсивная мятежность, неожиданность и смелость решений. Но без злобного коварства. Эта самая импульсивность чуть не погубила дружбу с закадычной подружкой Ниной, учившейся с мамой на тех же курсах чертёжников. Ну, не понравился Мусе Клейн Нинин Васька! А тут собрались ехать отдыхать на юг. Втроём. Мама решила сама с собой, что Васька – не поедет. Не поедет, и всё тут! И купила только два билета на поезд – себе и Нине. Можно представить реакцию Василия, даже не обладая недюженным воображением.
***
Поступая работать на завод № 211 (затем – «Светлана»), каждый обязан был заполнить стандартную анкету, вмещавшую множество самых разных вопросов: от банальных до вызывавших мурашки по коже. Из анкеты явствовало, что имея родителей из крестьян, недвижимым имуществом не владела, избирательных прав не лишалась и о наличии родственников за границей ничего не знала (ложь во спасение). А также: не жила за границей, в политических партиях не состояла. Будучи беспартийной, партвзысканиям не подвергалась. И… (я перечитала следующую строчку неоднократно, содрогнувшись) советскую чистку не прохо-дила. Господи, спасибо Тебе за то, что чаша сия – знамение безвременья, не бы-ла испита семьёй нашей до дна.
Находясь на иждивении родителей с рождения и до двадцати одного года, Маша Клейн окончила восемь классов и чертёжные курсы. Меня мучил вопрос: почему у одной дочери – консерваторское образование ( из-за войны – четыре курса с правом преподавания), а у другой – курсы чертёжников? Мама неохотно отзывалась на разговор: кормилец в семье был один – отец. Но у меня сложилось впечатление, что осталась на всю жизнь обида. Не ослабившая, однако, дружбу родных сестёр.
Когда на одном из перепутий моя Родина, поправ населяющий её люд, в очередной раз пнула детей своих в больших и малых городах (особенно больно, отказав в самом жизненно необходимом – продуктах питания), мама (рука в гипсе) носила посылки к поезду Ленинград-Брянск для передачи сестре.
***
Выйдя замуж в двадцать четыре года, Маша Клейн (теперь уже – Паукер) по-любила Отто Алексеевича однажды и навсегда… несмотря ни на что… до конца дней.
Через пять лет брачной жизни моя мама перестала интересовать моего отца. Для мамы разрыв оказался ударом чрезвычайной силы, который она отказыва-лась принимать и умом и сердцем. В 1946-ом году отец окончательно забыл о нашем существовании. Мама продолжала исполнять родительские обязанности так, как она их понимала. Излишнюю строгость в воспитании своего ребёнка, не-адекватную суровость наказаний за незначительные провинности, возвращение домой несколько позже назначенного часа – на грани истязания я сочла нелюбо-вью к ребёнку от мужчины, посмевшего пренебречь ею, рождённой под знаком Льва.
Мама билась об жизнь всем своим красивым телом. Золотые мамины руки – счастливое к нему приложение. Она умела всё. Или… почти всё. Моя бабушка, глядя как дочь ловко орудует иголкой, топором, молотком, говаривала: «Муся, ну что ты хочешь всё сделать сама? Дай и другим заработать».
Эту черту «всё – сама» я унаследовала от мамы в полной мере. Готовая жертвовать собой ради достижения достойной цели, Мария Клейн никогда не опускалась до злого умысла и предательства. Она никогда не жаловалась и ни у кого ничего не клянчила, как бы ни было трудно.
Я окончила дневную общеобразовательную десятилетку и дневной техникум. Моя двойка по поведению в девятом классе чуть не обернулась «вылетом» в ПТУ. Мама стеной встала на мою защиту. Желая вытащить меня из мужниной одинна-дцатикомнатной коммуналки после первого развода (я вышла замуж в 21 год за одноклассника), мама отважно кинулась в авантюру, средств не имея, строитель-ства однокомнатной квартиры в 1964-ом году.
Зависть всегда правила миром. По поводу строительства нами жилья моя сотрудница изрекла: «Нищие не могут строить квартиры!». Но она просто недо-оценила коллегу. Мария Аркадьевна Клейн, взяв в долг у закадычной подруги Зои Яковлевны весь первый взнос в размере одной тысячи четырёхсот рублей на один год, шила всем желающим одежду. Не щадя себя, не жалея сил и свободно-го времени. Направляя наш семейный корвет в необходимое русло, не щадила и меня. Целый год мои сотрудники наблюдали на моём столе в обед хлеб и кефир. («Ну, это ж надо!») И… никаких развлечений! Даже на каток. Билет-то стоил аж двадцать копеек! Я чертила дипломные проекты всем просителям без устали и продыху карандашом и тушью. Желающих было много. Я осатанела от работы на работе и дома. Но мы-то с мамой знали – трудности временные.
Получив огромные, по тем временам, деньги из рук своей подруги, мама по-пыталась дать тёте Зое расписку. Муся, сказала подруга, если ты не захочешь от-дать, то не отдашь и с распиской. Слово «честь» было тогда не только на слуху, но и в обиходе. И не пустым звуком. Через год мы вернули Зое Яковлевне всё до копейки.
Сейчас, когда наступило время переоценки ценностей, я всматриваюсь в мамину жизнь как в бесценный портрет в дешёвой плохо сработанной раме. Её жизнь воспринимаю как solo, исполненное без фальши и сопровождения. Кстати, о сопровождении. Некий сотрудник Павел Александрович некоторое время претендовал на внимание. Он бывал у нас дома. В то время, когда я, уложенная в постель для отхода ко сну, делала вид, что давно и крепко сплю, на диване поодаль разворачивались интересующие меня, четырнадцатилетнюю, действия. Едва приоткрыв один глаз, я, с чувством стыда и волнения, наблюдала, как гость обнимает и целует мою маму. Между прочим, смущённую происходящим. Видимо, из-за моего присутствия. Мои нарочные шевеления способны были парализовать действующих лиц. Ненадолго. Руки мамы и Павла Александровича замирали в покое на коленях. А потом всё начиналось сначала. Меня это развлекало. Как не-когда чеховского героя – злого мальчика. С той только разницей, что мне не при-шло в голову спекулировать этим, то есть увиденным.
Марию Аркадьевну на работе любили все. Она со всеми находила общий язык. Её советов ждали, к ним прислушивались. Обладая безукоризненным вку-сом (без дерзостных отступлений) во всём, помогала своим приятельницам вы-брать платье, пальто, материалы для ремонта.
По окончании мною техникума, мама устроила меня в конструкторский отдел, в котором руководила копировальным участком. Предерзостная непокорность моего молодого характера не пришлась по вкусу сослуживцам. И они, негодуя, говорили: посмотри, какая у тебя мама… и (пренебрежительно) какая ты!
Мою дочь-подростка я привезла однажды в Ташкент к брату. Милая Мария Савельевна, Илюшкина тёща, глядя, как Марья не хочет делать ни то, ни другое, ни кровать в огороде покрасить, сказала: ну надо же! Какая мать… и какая дочь! По всей видимости, жизнь пообтесала к тому времени острые углы моего непо-корного нрава. И на фоне остроугольного молодого я казалась ангелом во плоти. Так что у внучки Марии Аркадьевны, в перспективе, ещё не всё потеряно.
В 1973-м году я, наконец-то, разродилась этой самой внучкой – девочкой ве-сом 3,6 кг и ростом 53 сантиметра. Моя мама была смертельно ранена любовью к этому вечно орущему чуду природы, называя Машку доченькой. И искренне огор-чилась, когда маленькая Маняша сказала шепеляво, обнимая меня сзади за шею и заглядывая в лицо: Клашавица ты моя! Красота сияющего Финского залива и невысокой горки в полевых цветах, с которой была видна вода без конца и края, вмиг потускнели от обиды. И мне скажи, и мне, восклицала уязвлённая бабушка. А лицо было уж не лицо, а написанное яркими мазками искреннее огорчение.
Теперь, когда у меня уже много лет небольшой домик на шести сотках, я вспоминаю о желании моей матери возделать летом свою грядку. И, создавая её, однажды мама переоценила свои силы. И погибла. Сорок шесть моих бессонных ночей рядом с ней не помогли – из больницы не вышла.
Мне больно мечтать, мама!
В этом году тебе исполнилось бы сто девять лет. Позволь поцеловать твои руки, пригладить седые непокорные кудри. Я посадила бы тебя в твоё дачное кресло (оно-то живо!) меж цветников на маленькой полянке-пятачке с видом на тигровые лилии и шток-розы возле слив и яблонь. Думаю, тебе понравилась бы моя работа. И за всю свою многотрудную и небогатую и такую недолгую жизнь ты вздохнула бы с облегчением. Это для тебя благоухают цветы. Плодоносят дере-вья в твою честь. С годами внешность меняется не в лучшую сторону. Тебя это так унижало. Но для меня ты осталась восхитительной красавицей в облаке крупных колец вьющихся смоляных кудрей. И Сергей Захаров*, тогда и теперь, пел любимую «Аve Maria» только для тебя, только в твою честь.
*Сергей Захаров – эстрадный певец с удивительно тёплым лирическим баритоном и суперпривлекательной внешностью. Некоторое время украшал своим творчеством и собой спектакли ленинградского мюзик-холла.Его кассовые сборы были обязаны бешеной популярности имени певца.
***
Мама, мне достались в наследство твои умелые руки, авантюрность реше-ний, жизнеспособность твоего характера. И стойкое желание доводить до конца начатое дело. Спасибо! Я часто изумляла тебя до огорчения. Прости!
Накануне смерти мама сказала своей подруге Нине: завтра я умру. Наташке-то не говори, а то она будет плакать.
В последние твои часы, держа в своей руке твою слабеющую руку, я спроси-ла: что мне сделать для тебя, мама?
- Дай… мне… жизни…
Глава 18
Я родилась в то время, когда от тяжёлой болезни в весьма преклонном воз-расте умирала наша родственница. Не успев родиться, я заболела диспепсией. Вследствие плохого самочувствия, орала днём и ночью.
Родственница, устав от своей болезни и моего крика, говорила маме, уже не понимая от боли, на каком свете находится: «Муся, ты подложи ребёнка-то мне под ногу, она и замолчит».
«Весёленькое» начало моей жизни было многообещающим.
***
Счастлив тот, чьи воспоминания о детстве, отрочестве, юности связаны с деревней. Теперь это Парголово. А раньше… Сторожиловка плавно перетекала в Заманиловку, затем – в Кабаловку. И, наконец, в посёлок Торфяное. И всё это, заросшее ромашками на пригорках и медуницей с клевером и ромашками – в по-лях, завлекало и развлекало юные неоперившиеся души до самозабвения. Мы уходили на вольный ветер в простор душистого поля, где «мышки полевые снуют туда-сюда». Ухватив полёвочку за хвостик и об опасности не ведая ни сном, ни духом, с интересом наблюдали, как действует зверёк, желая вновь обрести сво-боду. Ловко изогнувшись на хвосте, он без жалости вцеплялся в палец и повисал на нём. Слабые челюсти ущерба не наносили, и мы ждали, когда же мышке надо-ест висеть, гипнотизируя палец. И она упадёт в траву, как спелый плод.
Только очень счастливые могут похвастать, что в их жизни было поле с запа-хом медуницы, от которого щемило в груди. А как любила медуницу моя мама!
Летом в Парголове я бывала счастлива. И внук Анны Васильевны, хозяйки дома, Борька Шиферсон тоже бывал счастлив. Будущий кандидат исторических наук с утра до ночи водил в бой оловянные войска. Негромко подавал команды. Постоянно менял диспозицию. Разжаловав одних, назначал на командные долж-ности новых, не уронивших воинской чести офицеров. И тут вдруг главнокоман-дующий замечал меня, сидящую на любимом дереве. Таким тыловым крысам, как я, недопустимо находиться вблизи линии фронта. Снарядов было не занимать, и они летели точно в цель. Засыпанная землёй и оскорблённая в лучших своих чув-ствах быть независимым наблюдателем за ходом военных действий, я громко и жалобно звала Анну Васильевну: «Нютика, а Борька опять землёй кидается!» Ан-на Васильевна Борьку стыдила, взывая к совести. «Ябеда», - коротко и сурово констатировал полководец.
***
Дружбу с Анной Васильевной, человеком искренней доброты, вырастившей, практически, в одиночку пятерых детей: Данакта, Регину, Музу, Евгения и Анато-лия, моя мама получила в наследство от своей мамы (а моей – бабушки) Марии Ивановны. Владея искусством белошвейки, Мария Ивановна организовала в Парголово курсы обучения этому непростому делу. Занятия посещала, в том числе, Евдокия Фёдоровна, мама Анны Васильевны.
Дореволюционная дружба Марии и Евдокии оказалась доброкачественной и временем проверенной. Своё последнее лето 1949-го года Мария провела в Пар-головской усадьбе Евдокии, впадая в задумчивость, уходя в себя, внутренним взором окидывая промчавшуюся жизнь.
Я взрослела, наблюдая парголовский быт большой семьи почти из лета в ле-то. Вела дружбу, будучи знакома весьма тесно, со смешливой мастерицей на все руки Региной. Это с её сыном Борькой выяснения отношений носили воинствен-ный характер.
Ямочки на щеках Музы и доброе ко мне расположение всегда настраивали на благодушие.
Своего Данакта Анна Васильевна потеряла в Великую Отечественную. По-сему с ним лично я знакома не была.
А вот с братьями Толей и Женей отношения были замешаны на взаимной симпатии. Братья друг на друга не походили. Всегда серьёзный профессиональ-ный военный, а далее – удачливый садовод-огородник и великий труженик, Женя шутил редко. Окончив воинскую службу в чине майора, на своём земельном участке Евгений Васильевич – генералиссимус. На земле, возделанной его любя-щими руками, всё растёт, цветёт и плодоносит.
Весёлый балагур Толя весь светился шутками-прибаутками. Своему взрос-лому сыну Анна Васильевна выговаривала:
- Анатолий, смотри, какой ты отрастил живот! Куда это годится?
- Это – комок нервов, мама (один вариант).
- Мама, как ты не можешь понять, имея к медицине прямое отношение?! Это – опущение груди (второй вариант).
Лично для меня у Толи тоже была припасена шуточка. Наблюдая меня в раз-ных возрастных категориях, он с сожалением говаривал:
- Гляжу я, Наталья… Нет, не получится из тебя путной старухи, - заканчивая тираду заразительным смехом.
И ведь, как в воду глядел!
Нютика работала акушеркой. В клинику Отто привезли рожать мою маму. Тяжёлые роды грозили потерей и матери, и ребёнка. Днём и ночью не отходила Анна Васильевна от родильницы. И спасла и мать, и дитя.
Огромный Парголовский сад время от времени давал несметные урожаи яб-лок. Всегда семья Гавриловых делилась с нами этим богатством.
В выходной день все чада и домочадцы с мужьями, жёнами и детьми, соби-рались за бесконечным столом под старой яблоней. Всем хватало места – в семье царила доброжелательность. Заключительным аккордом обеда был компот из «махонькой» – безразмерной эмалированной кастрюли, торжественный вынос которой к столу сопровождался радостными возгласами и смехом.
Загадочная ностальгия время от времени гнала меня в Парголово. С болью отмечала я исчезновение ромашковых пригорков, с которых были видны Юкки. Полей с медуницей, превращённых в пахотные земли совхоза «Пригородный». Ничего не попишешь, огромный город надо кормить.
Побывав у Гавриловых этой осенью (мы так рады были повидаться!), я не пошла к моему полю. Опасаясь совсем его не узнать. Причинив себе, тем самым, душевную боль.
Забредя однажды к знакомому художнику Андрею Смирнову, я увидела на стене замершее в багете моё (!) поле. И, не раздумывая, купила картину. Я при-жала её к себе, ощутив прилив нежности. Будто получив возможность обнять ушедшую юность.
Глава 19
Оставшись без бабушки Марии Ивановны, я была предоставлена улице и самой себе.
Будучи образцово-показательным лодырем, желание поспать днём удовле-творяла при каждом удобном случае. Когда улица набивала оскомину, можно бы-ло, до прихода мамы с работы, днём выспаться в обнимку с любимой игрушкой - мохнатым медведем… на двустворчатом платяном шкафу. Размеры площадки позволяли прихватить с собой ещё и подушку с пледом. И безмятежно отойти ко сну.
Поскольку в Советском Союзе мебель, как и многое другое, делали на века, даже нецелевое её использование неожиданными травмами не грозило.
Придя с работы, увидев дверь незапертой, а меня – нет, мама бежала по квартирам моих друзей – мальчишек, девчонок, обмирая от мысли: не случилось ли чего? Возвратясь в комнату, обнаруживала свесившуюся со шкафа мою вскло-коченную голову, в глазах – вопрос: почему шум?
Обнимая своего медведя днём и ночью, я видела в счастливых снах себя обладательницей своей мечты. Моей мечтой были коньки-хоккейки на ботинках. А не прикрученная к валенку верёвкой одна(?) «снегурка». Два самых настоящих конька на самых настоящих ботинках. У мамы не было лишних денег на коньки. И мечта отступала в туман…на неопределённый срок. И тут меня взбудоражило ин-тересное предложение от маминой подруги тёти Нины. Всё просто, как правда. Тётя Нина покупает у нас для дочки Тани моего медведя, мама добавляет до нуж-ной суммы…и вот она – мечта в полоску уже на ногах с реальной возможностью выйти на лёд в ближайшее воскресенье. Заглядывая на каток через забор, глаза-ми училась движениям по льду. И это тоже было наслаждением.
Я впала в раздумье. Оно было тягостным: от одной мысли расстаться с иг-рушкой хотелось плакать. Но ещё больше хотелось оказаться на льду среди тех, кто овладел уже искусством скольжения на двух узеньких полосках металла.
Наступило время расставания с отрочеством. Коньки «перевесили» медведя. Но внутренним взором я и сейчас вижу, как Нина Андреевна уносит моего дружочка. А я, как во сне, недвижимо наблюдаю, не произнося ни слова.
У сменившей отрочество юности были свои законы.
Глава 20
Я вспоминаю свою школу с нежностью, какую испытывают к юности и первой любви.
Старинное здание моей школы № 47 по Плуталовой улице на Петроградской стороне было и ладно скроено, и прочно сшито ещё в средине позапрошлого века (1858 год). Украшением школы был Актовый зал на третьем этаже. А украшением зала – портрет Константина Дмитриевича Ушинского, имя которого носила деся-тилетка. Теперь всё это давно забыто учебным заведением. Портрет во всю про-тивоположную входу в зал стену поражал масштабом и мастерством исполнения талантливого неизвестного нам художника. Учитель и инспектор К. Д. Ушинский был импозантен и хорош собой настолько, что (как утверждает история) институт-ки Смольного, обожая патрона, наперебой поливали его шляпу духами. Этой не-продуманной акцией ученицы приводили учителя в бешенство. Господин Ушин- ский, однако, понять можно: кого и обожать-то ещё? При дортуарах-то всё дамы! Ну, а способ выражения ученического обожания… Да, странный. Но уж не обес-судьте.
***
Ещё моя бабушка неоднократно пеняла, что лень-то раньше меня родилась. В школьные годы чудесные я была разгильдяйкой и оболтусом. Нет, не то, чтобы хроническим. Усердие иногда всё ж накатывало. Но в основном…
Любовь к пению, рисованию и физкультуре была неувядающей, непреходя-щей. И каково же было моё разочарование, когда в старших классах – ни тебе пе-ния, ни рисования. С пятёрками стало ещё напряжённей.
Меня часто спрашивали: твои предки – немцы? У тебя такие отчество, фа-милия… Ну, не знаю я немецкого, не знаю! Мною владела полномасштабная лень. И знать немецкий не желала до такой степени, что доводила нашу «немку» Музу Епифановну до истерики и сердечного приступа. Двойка-то по поведению из-за моих безобразий на немецком. Наш класс был поделён на немецкую группу и ан-глийскую. Нашей половине мешала учиться я. Воспоминания о моих выходках на уроках без чувства стыда невозможны. Вместе с мамой ходили домой к Музе про-сить прощения. Муза Епифановна, мне и сейчас стыдно. И я опять и снова прошу у Вас прощения.
Сожаления о разгильдяйстве на немецком с годами взрастили во мне ком-плекс неполноценности. Смею думать, что не так уж плох этот самый комплекс, как о нём глаголят. Смею воспринимать этот комплекс неполноценности как вещь полноценно удивительную и полезную. Как движитель в общеобразовательной и спортивной сферах.
Оставшись «без языка», я поклялась самой себе, что моя дочь будет владеть иноземным. Начиная с шести лет, учила мою Машу, не жалея средств, частным образом. Результаты оказались поразительными: при поступлении в ВУЗ комис-сия дважды переспросила, какую английскую школу закончила дочь.
Спорт никогда не манил к себе моего ребёнка, несмотря на мои титанические усилия. Видимо, это обстоятельство легло в основу её комплекса неполноценности до такой степени, что обе её дочери занимаются весьма успешно в школе Олимпийского Резерва.
***
В девятом классе, когда наши школы: девчоночью и мальчишечью слили во-едино, в меня влюбился Вовка Успенский. Его влюблённость мне льстила по двум причинам: он был хорош собой, а пятёрки украшали не только пение, физкультуру и рисование. Пятёрки были ну, абсолютно по всем предметам. Надо же, а?! А за-вершилось всё это «безобразие» безукоризненно круглой золотой медалью. Правда, уже в другой школе. Туда Вова был переведён после инцидента с исто-ричкой Супаковой Татьяной Ивановной.
Вова-то, как оказалось, не такой уж розовый и пушистый. Вова оказался правдоискателем и бунтарём. И уже не Вовой, а Владимиром Успенским.
Мало того, что Татьяна Ивановна преподавала свой предмет из рук вон пло-хо, практически, его не зная. Вещая классу материал без отрыва пальца от стро-чек учебника. Но ещё и обожала оскорблять и унижать учеников. Однажды избрав объект для нападения, не упускала его из вида, доводя до слёз.
Отличник В. Успенский терпел хронические поношения учителем своего дру-га и одноклассника Игоря Наумова три четверти восьмого класса, но и оно, его терпение, оказалось небезграничным. И однажды в адрес учителя резюмэ про-звучало неожиданно грубо:
- За это можно и по морде дать, - сказал ученик учителю, не отведя глаз.
Надо знать, что из себя представляла школа начала пятидесятых прошлого столетия. Немая сцена из «Ревизора» Николая Васильевича Гоголя по тем-то временам, а по нынешним – тем более, - картинка из мира детских комиксов. Сре-ди учителей и учеников образовался такой столбняк, выхода из которого, обме-рев, поначалу не знал никто. С учеником – гордостью школы сразу расставаться не хотелось. Воспитатель Тамара Ивановна Малова-Степанова параллельного восьмого класса взяла его к себе, чтобы дать Володе возможность закончить учебный год.
***
Не могу без улыбки вспомнить учителя математики Марию Ниловну Власову. Её нелюбовь ко мне носила характер патологический. Не понимать я права была лишена, не разумея многое из объяснений учителя. Преподав материал, Мария Ниловна обращалась ко мне с вопросом:
- Понял, Ванюшка?
И сама же отвечала, меняя голос:
- Понял, бабушка.
- А что ты понял, Ванюшка?
- А ничего, бабушка.
Или сравнивала мои ответы с катящейся по мостовой бочкой. Катится, мол, бочка, гремит, проку от этого никакого, один грохот. И, не щадя собственного лба, впечатывала пухлой ладошечкой щелчок, пачкая мелом всё лицо. И настоятельно рекомендовала маме нанять учителя. Для дополнительных занятий.
Клавдия Ивановна – строгая, спокойная, проведя два-три дополнительных занятия, честно сказала маме:
- Не понимаю, зачем я Вам нужна. Ваша дочь всё знает, понимает и решает задачи с завидной лёгкостью.
Ещё долго Мария Ниловна не принимала меня в отряд знающих-понимающих, не желая признать свой промах.
***
Но тут, господа хорошие, власть переменилась. Произошла смена «режима» («…которые тут временные? Слазь!») – в школу пришла новая математичка Анна Васильевна Анимелова.
Господи, спасибо Тебе!
Вам, Анна Васильевна, я пою этот дифирамб.
Возле учительского стола стояла худая среднего роста женщина с прямой, как палка, спиной, с зачёсанными назад и собранными в тугой узелок негустыми седыми волосами. Типичные покашливания изобличали в ней курильщика.
Впервые учитель обратился к ученикам на «ВЫ». Это было ново и притяга-тельно. Безупречная тишина сопровождала каждый урок. И каждый урок все до единого ученика хотели всё знать и понимать без малейшего нажима со стороны учителя. Все хотели быть математиками, все хотели идти в ногу с учителем. Мне повезло учиться у Анны Васильевны. Я узнала, что такое учитель от Бога. Улыб-кой лицо Анны Васильевны светилось редко. Была строга и держала дистанцию.
Но к деспотичности это не имело ни малейшего отношения. Такой характер был у неё, так она понимала свою роль, в этом выражалась её любовь к своему предмету. Её поведение, манера общения вызывали у нас уважение, обожание, любовь. Когда Анна Васильевна болела, мы приходили с предложением помощи, что-то принося с собой для неё. Болея, Анна Васильевна просила не замещать её уроки другими предметами, а присылала задания на карточках. И весь класс…в полной тишине…в отсутствие учителя… Полная тишина в отсутствие учителя сбивала с мысли завуча или директора школы, дефилировавших с инспекцией по коридору. Войдя в класс и увидев склонённые над тетрадями головы, потрясённое руководство ретировалось, беззвучно пятясь и уважительно тихо прикрывая за собой дверь.
Господи, что есть талант учителя? Знание предмета? Умение донести? Ува-жение к ученику? К любому и каждому? Уважение к себе? Или всё вкупе?
Школьный экзамен по математике на аттестат зрелости, экзамены при по-ступлении в техникум я сдала на пятёрки.
***
Литературу и русский до нас доносила Тамара Ивановна Малова-Степанова. Говорили, что раньше она была актрисой. Во всяком случае, предмету повезло: артистичное изложение литературного материала делало предмет – спектаклем. Каждый раз.
Тамара Ивановна – стройная, красивая, с густющими низко растущими на лбу волосами, с тонким вкусом, в туфельках на высоких каблучках, с превосход-ной фигурой, облачённой в одежду по последней моде. Это – пиджак, отделанный атласным кантом, юбка с «волнующим задом». Теперь-то слыхом не слыхивали, что это за «зверь». Так называли юбку с заложенными сзади по центру мелкими долевыми складочками. Они при ходьбе завлекательно колыхались, смещаясь относительно друг друга, создавая умопомрачительный эффект. Учительница вы-зывала у меня поклонение.
Мы с удовольствием ждали выхода на сцену, то бишь, появления у доски, Тамары Ивановны. Дабы ещё и ещё раз поучаствовать в литературном акте со многими действующими лицами.
К тому времени классическая литература захватила меня целиком. Я читала «запоем», поглощая тома на некоторых уроках, дома – вместо уроков, ложась спать (якобы) – под одеялом, задыхаясь от жара настольной лампы.
Русский давался мне легко, литературу любила. Не знаю, кем из предков я была награждена грамотностью, но уверена, что это – наследуется. В сочинениях проскальзывала неординарность слога. Мне казалось, что учитель симпатизирует мне, такой чудной, необыкновенной девочке, так любящей её предмет. И литера-туру – вообще.
Мой поклонник Вовка, уже к тому времени учившийся в другой школе, но ис-кавший со мной встреч после уроков, иногда беседовал со своими бывшими учи-телями. С Тамарой Ивановной, в том числе, неоднократно видевшей нас вместе. И каково же было моё потрясение узнать, уже после окончания школы, что одна-жды мой бывший учитель, оскорблённый выбором отличника Успенского, встре-тив его, сказала: – Зачем тебе эта Паукер? Она же – девушка лёгкого поведения.
Володя высмеял подлость учителя. А я, взрослеющая, впервые ощутила на своём лице плевок человека, которому поклонялась, веря и любя.
Вот уж поистине: не сотвори себе кумира!
***
Двойка по поведению в девятом классе, в какой-то мере, огорчила (маму-то – в значительно большей степени), но наукой не стала. И оградить от дальнейших ошибок не смогла: Руфку-то Бодрякову мы с Алкой Фельдман всё же отлупили. В туалете. А как иначе?
Руфка не приходила в школу уже несколько дней. И мы пошли её навестить. И какого же было наше потрясение увидеть, войдя в комнату, такую «картинку с выставки»: уже здоровенькая Бодрячка сидит на табуретке, ноги – в тазу, а её де-душка, стоя перед ней на коленях, моет её ноги!
ДЕ-ДУШ-КА!!! Так далеко наше понимание происходящего не простиралось. У нас с Алкой уже давно не было дедушек, поэтому бесповоротный приговор был вынесен сразу после того, как мы покинули Руфкин дом. И как только Руфка по-явилась в школе…
Ну, конечно, к директору мы были вызваны вместе с родителями. Но строгий разговор по душам от презрения к однокласснице так и не излечил.
***
Мою первую влюблённость в Сашку Корнилова можно назвать умопомраче-нием. Бесславно закончившимся. Нет, поначалу, всё было замечательно. Относи-тельно нашего большого с ним чувства школа была в курсе. И эта рухнувшая вне-запно любовь повергла меня в такое отчаяние, что я уже просто не могла постичь: делать дальше-то мне с собой что? Если утопиться, то где и в какое время года?.. Можно, конечно, ещё и отравиться…или повеситься…
Раздумчивость, принявшая постепенно хроническую форму, разрешила недомогание в пользу жизни.
Но всё это было потом. А пока… Порядочность Володи Успенского всегда зашкаливала. И, чтобы назначить мне свидание, избежав конфликта с Сашей, ис-просил разрешение у него, заручившись моим согласием.
Был летний вечер. И я, чтобы выглядеть, как принцесса Уэльская, свои пару-синовые туфельки начистила зубным порошком, разведённым в блюдечке водой. Высохнув, порошок белизной своей слепил глаза, производя, сами понимаете, какое впечатление. Да в Уэльсе о таких уловках слыхом не слыхивали, несчастные британцы! С зубным порошком в стране напряжёнка не наблюдалась: хочешь чистить зубы и туфли порошком в картонной коробочке – плати четыре копейки; порошок в пластмассовой упаковке – шесть; а в вечной металлической – целое состояние: двенадцать копеек. Дороже, чем эскимо в шоколаде на палочке.
На Крестовском острове было зелено, пустынно и пахло рекой. По ней сколь-зили спортивные разнокалиберные лодки, слышались команды рулевых. А из ста-дионных репродукторов Клавдия Ивановна* признавалась в любви старому парку:
« Я люблю тебя,
Мой старый парк,
И твои аллеи над рекою.
Не забыть тебя,
Мой старый парк, –
Столько связано с тобою.
Ты всегда красив,
Мой старый парк:
Солнце светит
Иль бушует вьюга.
Я пришла к тебе,
Мой старый парк,
Как на встречу
С давним другом».
*Спешу прояснить относительно Клавдии Ивановны Шульженко. Это - само-бытная прославленная певица века двадцатого, ставшая Народной ещё до при-своения ей этого звания официально. Народная молва утверждает, что получать из рук чиновника награду пойти отказалась, заявив: я уже и так давно народная.
Счастливые своей юностью, бродя по тихим тропинкам у реки, мы ещё не знали, какую роль каждый из нас сыграет в жизни другого.
Володя, милый мой давний друг без страха и упрёка, умница, состоявшийся учёный! Твои советы, способность выслушать, понять и подаренный однажды де-виз «Человек, помоги себе сам» спасают меня в трудную минуту.
Это же ты, владея приёмами массажа, приходил к моей больной матери, способствуя восстановлению функции левой руки и ноги. Это ты помог понять не-понятную физику моей дочери, отличник-наш-медалист. Это про тебя:
«Друг, старый преданный друг,
После долгих разлук
К тебе приду».
Вовка-Володя-Володечка, спасибо, что ты есть в моей жизни.
***
Этой зимой мы, одноклассницы, встретились у Мирки Бородицкой, за одной партой с которой сиживала, бывало, в школьные годы. Мы довольно долго терпе-ли друг друга. На встречу пришла Инна Эйзлер – хорошистка. И «Серебряная ме-даль» – Ира Гутерман. Помню, в неё был влюблён Юрка Коваленко. От прехоро-шенького личика он не отводил взора ни на уроках, ни на перемене. И тут влюб-лённый Юрка попадает в больницу с воспалённой десной. Обеспокоенный 10-А помчался с передачей и приложил к ней неожиданно возникшую рекомендацию, именуемую стихами, навеянную классиком:
«Во глубине больницы сей
Храни ты гордое терпенье.
И выдри парочку зубей,
Чтоб больше не было боленья!»
Ну, Гутя, ну, голова, ну, талант, - подумала я, - и красавица, и умница, и та-кие(!) стихи. И как быстро сочинила. Вот, что значит – отличница.
Зная всё и всегда, схватывая школьную программу на лету, Ира никогда не кичилась этим, никому не отказывая в помощи. И мне, разгильдяйке, тоже.
Ира Гутерман, я люблю тебя всю жизнь.
Инна потеряла маму ещё учась в школе. Получив Аттестат, сама себе дала Высшее образование. Преподавала, затем, всю жизнь любимую химию. А завле-кательные ямочки на её щеках жизнь оставила без изменений.
Миркин язык Господь Бог подвесил так, что ей никогда не приходилось лезть за словом в карман. Удачно получилось. Если – в двух словах.
И однажды на литературе, она вызвалась прочитать стихотворение. «Мчать-ся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…», - писал Александр Сергеевич. Кто его знает, откуда попёрли эти «бесы» вместо «тучи»?!.. И, озарённая уже новым сти-хом собственного сочинения, Мира села под хохот класса, в оторопи. Желая хотя бы самой себе ответить на вопрос: как же дошла я до жизни такой?
Иногда Мирина семья приглашала меня поехать за город, чтобы слиться в эстетическом экстазе с петергофскими фонтанами. Однажды уже после школы зайдя к нам, Мира увидела мою маму в бигудях. Мама, сказала я после, смеясь, Мирка назвала тебя Маркашей и была в восторге от дефиле в папильотках. И «Маркаша», и «папильотки» вызвали у мамы приступ тихого хохота. Мама – не я. Смеялась благопристойно.
***
14 февраля 2007 года я опять пришла в школу на очередной вечер встречи. Бродя по коридорам, разыскивала однополчан. Никого! Выпускной 1956-ой был представлен одним-единственным выпускником – это была я. В девичестве - Пау-кер. Услышав на перекличке свой год выпуска, повернувшись лицом к перепол-ненному залу (за креслами народ стоял в несколько рядов), всё надеялась увидеть кого-нибудь из наших. Зал обрушил на меня такую овацию, какой могли по-завидовать заслуженные и народные: за то, что всё же пришла и за то, что время пощадило, дряхлости не отпечатав. И ради этой высокой оценки стоило предстать перед школой, пусть и в единственном числе.
Глава 21
Моя жизнь – нюансы, эпизоды, поступки. Она соткана из любви и привязан-ностей, приобретений, потерь и …временных трудностей. Потерь почему-то больше. Всегда.
Техникумовская электротехническая лаборатория была привлекательна не только преподавателем Соломоном Наумовичем Якобсоном. Свои лекции он за-вершал репликой: ну что, брызгульдяи, хоть что-нибудь-то поняли? Его обожали все женщины и девушки учебного заведения. Соломон Якобсон славился не толь-ко тем, что был организатором и дирижёром нашего оркестра народных инстру-ментов. Но и тем, что на его электротехнических контрольных списать не пред-ставлялось возможным. В свои толстенные линзы (минус 10-15 – не меньше) он видел не только самого студента, но и его помыслы. Насквозь. Однажды я хорошо подготовилась к контрольной, написав на сложенных гармошкой узких и бесконеч-ных бумажных лентах всё, что должна была знать наизусть. Моя подружка Нонка тоже вооружилась подсобным материалом. Всё (!) было изъято бдительным Якобсоном. А затем вывешено на всеобщее обозрение на доске объявлений в ко-ридоре с фамилиями изобретателей.
Но любовь к Соломону Наумовичу не улетучилась. Обаяние даётся свыше. От него не отбрыкаться по прихоти.
Однажды, перенеся грипп на ногах и получив тяжёлые осложнения, я слегла надолго, сокрушаясь отлучением от лаборатории. Скучая по Якобсону, написала ему письмо с нежными страданиями. Думала, не ответит. Ответил ободряющими двенадцатью строчками – инструкцией правильного поведения во время болезни. С надеждой, что «…после этих 12 строчек твоё выздоровление должно пойти ускоренным ходом и скоро ты снова сможешь надоедать лаборатории. С приве-том, Сол. Наумович.»
Чтобы быть поближе к Якобсону, я попыталась стать солисткой-вокалисткой оркестра. Но так и не уяснив себе, когда вступать-то со своим вокалом, была уво-лена за профнепригодность, так и не проявив имевшиеся вокальные способно-сти. Да, трудно жить на свете музыкально необученным.
В этой лаборатории оказывал мне знаки внимания некто Витя, выпускник техникума, работавший у Якобсона лаборантом. Витя заходил за мной домой, и мы шли на прогулку по улицам Петроградской стороны.
Бывали в техникуме и вечера танцев. В пятидесятых прошлого столетия тан-цевать, как хочется, не поощрялось. Танго, фокстрот и вальс – пожалуйста. Рок-н-ролл – тлетворное влияние Запада, был вне закона. Но именно этот танец «зажи-гал» до помрачения разума.
Студент по фамилии Кроль и студентка Крейс владели танцем виртуозно. И были раздираемы желанием это самое продемонстрировать. Ошеломлённая публика, поощряя желание пары, раздавшись в разные стороны и, освободив большую часть паркетного пола, наблюдала триумф танцоров раскрыв рот, с пылающими ланитами. Добровольная народная дружина (ДНД) техникума не позволила всем прочим, сочувствующим, осатанеть и повторить подвиг крамольных исполните-лей.
На следующий день на доске объявлений появилось резюме:
«Кроль по залу плавал кролем,
Брассом Крейс к себе бросал.
Ах, когда б не запретили,
Перебрал бы все он стили,
Крес бы руки оторвал».
Мы с Витей тоже бывали на студенческих вечерах. И в помощи электротех-нической мой друг мне не отказывал.
***
По окончании третьего курса техникум объявил поездку «на целину». В Ка-захстан. Будете, мол, перелопачивать-сушить зерно на построенном вами же току.
Мама в ужасе сообщила сотрудникам:
- Наташка-то!.. на целину едет!
Двухнедельный тур в товарных вагонах на деревянных нарах с ведром в ка-честве «удобств» не зацепился в памяти ужасом. Мы даже танцы умудрялись устраивать. С мытьём было значительно хуже. Но все колонки с холодной водой на стоянках были наши. Несмотря на всё это, заболевших не было. Однако я и сейчас не могу понять, почему из всего длинного состава именно на нашем вагоне было написано ГЛАВБАБСНАБ крупными белыми буквами?!
Ленинградскую молодость развезли по разным областям Казахстана.
В разгаре лета мы прибыли к месту работы. И вдруг обнаружили, что у мно-гих нет купальных костюмов. Палящее дневное солнце подействовало на мозги благотворно: привезённые головные платки выручили забывчивых. Два платка, элементарно промеж себя соединённые, – низ. Ещё один – верх. И купальный ко-стюм, сводящий с ума мальчишек своей откровенностью, готов.
Начальник всех работ казах Каяркан не предполагал ранее, какое испытание выпадет на его бедную голову, на своём веку немало повидавшую. Но это же… ни в какие рамки! В ужасе увидел он однажды поутру полуголую команду работников и работниц, ожидавших его распоряжений.
Наш облик представлял немыслимый контраст с обликом и обычаями той страны, в которую мы прибыли совершить трудовой подвиг.
Зажмурившись на всякий случай, Каяркан встал к нам спиной. Поскольку ви-деть обнажённых молодых женщин в таком количестве ему ещё не доводилось. Он был немолод, культура его страны была другой, отличной от нашей. Казашки-то были упакованы в одежды от пяток до макушки круглогодично.
Нимфы и «вакханки с крепким телом» тут же сообразили, что Каяркан сму-щён. И решили продолжить пытку. – Ка-яр-ка-а-н! – нарочно хором звали мы его, чтобы задать вопросы, ответы на которые знали заранее. Дабы категорически за-смущать и окончательно сосредоточить на мысли о бегстве, полуголые девы, доброкачественная молодая плоть которых отчаянно вопила о своём расцвете, окружали начальника тока плотным кольцом. Вытирая пот платком и ища взгля-дом некую точку опоры в степи, Каяркан, с трудом собрав мысли в кучку, отвечал на наши вопросы. Отпустив несчастного дядьку, мы беспечно и весело хохотали. А какое ещё развлечение было у нас в просяном сарае в соседстве с мышками-тушканчиками на ровной, как стол, горячей земле по имени Казахстан? Прожива-ние в просяном сарае (мышки бегали, тушканчики прыгали) было пустяком в сравнении с едой, которую нам предложили местные повара. Употреблять эту пищу избалованным городским детям было невозможно. Решили выдвинуть дежурных поваров из своих рядов. Каждый день – новых. Дошла очередь и до нас с Нонкой.
Приготовленная нами еда так пришлась по душе, что нас уговорили остаться в этом качестве ещё. Мы продежурили (страшно вспомнить) целый месяц! И сей-час не могу постичь, что же я могла, в качестве шеф-повара, приготовить не толь-ко для студентов, но и для механизаторов – взрослых мужчин-трактористов, шо-фёров, столовавшихся с нами вместе. Сейчас я постичь не могу, а самонадеян-ная молодость могла, нимало сумняшися, всё исполнить.
Мы с Нонкой, встав в четыре утра, при спичках чистили картошку: одна дер-жит горящую спичку, другая чистит. Даже соревновались, кто проворней. У нас не было не только электрической лампочки. Не было даже свечки. Хорошо, что труд-ности были временными. За месяц я успела обварить руку кипящей пшённой ка-шей, поймать мышку в суповом котле, проткнуть ногу ржавым железным изогну-тым прутом толщиной с мизинец. Света белого не видела из-за хронического не-досыпа. Но!.. получив деньги за работу, аж 800 рубликов, с чувством исполненного долга послала их маме. Мама пережила потрясение: - Наташка-то!.. А?!
У неё не было слов.
Избалованные городские дети были лишены сластей целых два месяца. А потому шоколадные конфеты с «сединой», завезённые сельмагом на колёсах, были нарасхват. Остряк Сашка стенал: «Внукам буду рассказывать, как я тут жил, и если они не будут плакать – убью!».
«Радости скупые телеграммы» всё же случались: арбузы завозили регулярно – конец лета. Арбузы с белым хлебом – страшная, убойная сила… в неограничен-ном-то количестве. Что сделалось с девчонками, смотреть страшно. Приехала с «целины» толстуха-толстухой, вся в окороках – и спереди, и сзади. Маме при-шлось потрудиться-поспешить, срочно сшить новый костюм, чтобы я могла выйти в люди, то бишь на занятия в техникум.
Витя-воздыхатель в моё отсутствие регулярно навещал мою маму с вопро-сом о моём возвращении. Деформация естества предмета воздыханий была столь существенна, что когда однажды на звонок я открыла дверь, глядя мне в глаза, Витя спросил: а Наташа скоро приедет?
Я обещала похудеть, измениться в нужном направлении, но… С нюансом было покончено раз и навсегда.
Глава 22
Меня любили пьяницы и бабники. Преимущественно со штампом в паспорте. Несколько проштампованных эпизодов свидетельствуют о моём горячем желании быть замужем постоянно. И, если случались некоторые отступления для передышки от замужества, я переживала удручающее состояние потерянности и непригодности.
Володя Федер обольстил мою маму с первой же встречи у дверей нашей коммуналки на Петроградской стороне. Глазастого кареглазого мальчишку-одноклассника мама привечала за красоту, стеснительность и скромность. Для храбрости Вовка брал с собой своего друга-одноклассника Олега. Мы втроём бол-тались по Большому и Кировскому проспектам.
Вова рано остался без матери. Юлия Николаевна умерла от тяжёлой формы астмы. У отца Ефима Сергеевича была другая семья, и Вовкин брат Дима жил там. Изображая ортодоксального еврея, Дима отпустил пейсы. И в семье, смеясь, его называли Давидкой Пейсаховичем.
Окончив школу, мы с Вовой продолжали дружить. Да так крепко, что каждый мой поход за продуктами завершался в Вовкиных объятьях. «Ну что, – говорила мне мама, – очередь была до самой Вовкиной квартиры?
Соседка тётя Шура торжествовала: моя репутация, наконец-то, была подмо-чена! И появилась возможность высказать нам с мамой всё, что накопилось. Но бравурный марш в честь тётьшуриной бдительности играл недолго. Вскоре мы определились. И штамп о заключении брака украсил наши паспорта.
Вова представил меня своим родственникам. Семья приняла. И в знак при-знания я получила золотые часы. Младшему брату умолчать свои впечатления о жене старшего брата было невмоготу. И лично Вове Димка резюмировал: «Она (то есть я) – ничего. Только очень плохо одета».
Выручая меня – неумелую и ничего не успевающую, мама готовила обеды и носила их через улицу нам, её детям. Мама шла с Подрезовой к Большому, 76/78, а за ней густым шлейфом неотступно следовал аромат борща и котлет.
Я работала, Вовка учился в дневном институте. Но почему-то всё время ве-чером. Долгими зимними вечерами, ручкой подпершись, я сидела одна в огромной комнате безразмерной (11 комнат) коммуналки, без энтузиазма выполняя задания курсов «Кройки и шитья». И, однажды обнаружила, что не я одна в Вовкиной жизни. В этом же качестве ещё несколько молодых женщин претендуют быть рядом с моим мужем. Ближайшая подруга Эля, в том числе.
- Забудь, – сказала мне мама, – его всё равно отняли бы у тебя рано или поздно.
Наш с Володей брак завершился по окончании им ЛИТМО. Оказывается, под силу двум работающим девочкам дать образование одному мальчику-красавчику. На тот момент, студенту дневного ВУЗа.
Глава 23
Лев Васильевич Суворов для семейных уз рождён не был. К своим тридцати пяти он повидал так много всякого и так во многом поучаствовал, что другому, бо-лее впечатлительному, хватило бы на всю оставшуюся. Чтобы, наконец-то, оста-новиться-оглянуться. Не таков был Лёва Суворов. Обладая есенинской внешно-стью, будучи актёром Минского драматического театра, считал естественным да-рить свою любовь исключительно девицам, совершеннолетия не достигшим. Де-вицам такой подарок льстил. Но вот ведь незадача! Родители одной из них, сча-стьем своего ребёнка не проникшись, возражали так активно, что судья, подчиня-ясь веяниям времени и не выдержав напора наседавших родственников, показа-тельный процесс устроил. И отправил артиста своего дела в места не столь отда-лённые. Дабы привести его, артиста, в чувство. И, строго погрозив пальцем, за-претил появляться, по истечении срока наказания, в уважающих себя столицах Союзных Республик целый год. Мои друзья-артисты свели нас в том самом пе-чальном месте наших с Лёвой биографий, когда я была в очередной раз незаму-жем, но в ожидании прынца на белом коне, а Лёвушка – голодным, босым, крова над головой неимущим и женской ласки – тоже. Молодой красавец, вынужденный ночевать в лифтах и на лестницах, вызвал у меня, одинокой, приступ нежной жа-лости. И я решила пустить его в свои однокомнатные хоромы с тем, чтобы пере-ковать и от вредных привычек отучить. «Ну, это ещё кто – кого!» - видимо подумал в это же самое время артист без театра. И устроил театр прямо на дому. «Пьесы» не отличались разнообразием: вакханалиям-возлияниям с друзьями-артистами и их подружками не было конца. Не обладая подобным жизненным опытом, я была действующим лицом с открытым от удивления ртом и широко раскрытыми от удивления глазами. Желания работать хоть где-нибудь у Лёвушки не было: театр или «Ленфильм»! Интеллектуальным шефом над нашим заводом «Светлана» был театр имени Ленсовета. И я решила обратиться к Игорю Петровичу с прось-бой посмотреть Лёву Суворова на предмет работы в театре. В то время Владимир Петрович Владимиров являлся художественным руководителем и главным ре-жиссёром театра имени Ленсовета. Незадолго до этого я провела незабываемую встречу с главрежем и артистами театра. В своём огромном кабинете Игорь Пет-рович, для начала, устроил экзамен мне по поводу спектакля « Двери хлопают», который я недавно посмотрела. Проникновенно глядя мне в глаза, он попросил сформулировать, о чём же, собственно, речь-то в спектакле, в чём его идея? От неожиданности я попыталась вложить смысл в междометия, собрав их в кучку. А Игорь Петрович, щадя меня, сам же идею спектакля и сформулировал. В знак со-гласия я радостно и с облегчением кивала головой. Поскольку у главрежа и худру-ка театра им. Ленсовета на тот момент было устремление к музыкальным спек-таклям и поющим актёрам, то Лёва ему не подошёл. А всё из-за слона. Он в нежном Лёвином возрасте нечаянно, конечно, наступил ему на нежно-розовое уш-ко.
Домашние спектакли продолжались вследствие дисгармонии душевной из-за профнепричастности. Круг знакомых разрастался с бешеной скоростью. Уже кто-то ночевал у нас на полу. Уже мама испрашивала у меня разрешение выставить всю эту пьяную шушеру из однокомнатного титаническим трудом добытого рая. Уже стали исчезать книги и бельишко. Как вдруг однажды вечером к нам явилась белокудрая фея без комплексов лет на десять моложе меня. Без обиняков она заявила, что пришла за моим мужем Лёвой, поскольку мы (я и Лёва) – совсем разные люди. А я – просто мещанка, которая не видит и не чтит в своём муже талант настоящего артиста. Что было во Льве Васильевиче настоящего, так это – талант вешать на уши лапшу. Кроме этого он обладал свойством, плавно переходящим в достоинство, ставить всё с ног на голову. Пришлось в ярости вскочить и вышвырнуть зимнюю одежду неожиданной гостьи за дверь в общественный коридор. Жалела потом, что дверь вела не на балкон.
Нет, Лёвушка ушёл не тут же. Сначала он сказал мне, что вкусной едой его не купишь. Что предложенный ему быт не что иное, как мещанство. А, стало быть, я… Ну, и далее…(читай выше).
Мой дом опять опустел в канун восьмого марта. Лёвик ушёл с вещами, оста-вив звучную фамилию и маленький букетик первых весенних цветов.
Наш брак продлился восемь месяцев. К великой радости моей мамы. Я слы-шала, красавец ты наш, твой альфонсизм в новой семье терпели недолго?
Лёвик, спасибо, что покинул мой дом добровольно. Выбраться самостоя-тельно из предложенного тобой кошмара вместо семейной жизни, не повредив-шись разумом и душой, я бы не смогла.
И вот, спешите видеть, я – опять невеста на выданье. Удручённая тем, что все вокруг выходят замуж, а я – нет. Для меня прынца на белом коне нет, как нет.
Глава 24
Работая на «Светлане», я являлась соорганизатором «Клуба интересных встреч». В Гатчинской типографии завком отпечатал девятьсот абонементов. И все они (по одному рублю за штуку) разошлись среди желающих интересно встре-титься в зале Радиополитехникума. Лицом к лицу со знаменитостями. Несколько моих рецензий об этих встречах были опубликованы в светлановской газете.
Не было договорённости о встрече лишь с Владимиром Семёновичем Вы-соцким. И завком решил откомандировать меня в Москву, чтобы обаять артиста, поэта и барда, уже известного на весь Союз. И подарить рабочим и служащим за-вода незабываемую, уникальную встречу.
Ранним утром в Москве на вокзале в адресном бюро я получила все необхо-димые сведения. И, ничтоже сумняшися, двинула в Новые Черёмушки. Мне и сейчас неясно, как могла надеяться застать Высоцкого дома? Он мог быть в это утро где угодно: на репетиции, в отъезде… Но чудо свершилось! Говорят, дуракам везёт. Видимо, я из их числа.
На мой робкий звонок вышла молодая женщина, держа за руку маленького мальчика.
- Владимир Семёнович дома?
-Да.
-Не могу ли я его увидеть?
В этот момент подошёл Высоцкий и пригласил меня войти. Мы прошли в комнату и сели на тахту. От волнения барахтаясь в словах, я неловко изложила цель визита, показала страничку абонемента, где заранее, «не знавши брода», была заявлена встреча с Хозяином дома.
Высоцкий, помолчав, спросил:
- А для кого будет организована эта встреча? Кто будет в зале?
Я работала на «Светлане» уже много лет, была членом большого коллектива конструкторов и рабочих, гордилась этим. Тогда, в семидесятых, мы гордились причастностью к коллективному труду. И я не была исключением. Распираемая гордостью за свой завод, я сказала Владимиру Семёновичу, что в зрительном за-ле будут работники завода: рабочие, инженерно-технический персонал.
- Всё будет оплачено, - добавила я, - и дорога туда-обратно – тоже.
Возникшая мимолётная пауза ни на какую мысль меня не навела. Высоцкий обещал сообщить мне о своём решении позже, продиктовав номер телефона.
Свою поездку я оценила как большую удачу. И договорилась с руководством отдела о беспрепятственном использовании служебной междугородней связи всем во благо. Я добросовестно звонила ежедневно по данному мне номеру в Москву в разное время в течение рабочего дня, из дома – вечером. Но ни разу ни-кто не снял трубку. И только потом, спустя годы, знакомый артист Миша Камин-ский объяснил мне мой промах.
Талантливый поэт, уникальный исполнитель своих песен, артист театра на Таганке – всенародный любимец, которого «рвали на части» желающие не только услышать, но и увидеть, вещавший о себе из открытых окон огромной страны, официально признан не был. Чиновники от культуры гнали и травили талант все-ми доступными способами. Особой мерзостью отличались статьи в периодиче-ской печати за подписями: «рабочий Иванов», «генерал Сидоров». Гонимый, обо-лганный, облитый печатными помоями заказных суконных языков, Высоцкий ком-фортно чувствовал себя (за малым исключением) только в студенческой аудито-рии. Ну, сказать бы мне: там будут студенты Радиополитехникума. И лукавства-то никакого не было бы. И согласие получила бы тут же. Так нет же! Вылезла со сво-им рабочим коллективом. И впоследствии всё откладывала поход на концерт ар-тиста: ну, куда, мол, денется? Ещё сто концертов даст. Ан, вот ведь как поверну-лось. Не судьба стало быть, не судьба.
Владимир Семёнович, знали бы Вы, с каким вниманием в чуткой тишине мои друзья и знакомые слушают этот мой рассказ. Благодарю Вас и судьбу за царский подарок с барского плеча – несколько неповторимых минут общения в Новых Черёмушках со мной, Вашей ровесницей-почитательницей.
Глава 25
И тут ни шатко, ни валко подступило замужество номер три, произведшее, в дальнейшем, трудноизлечимое впечатление.
Ни тебе инженер, ни тебе артист. А просто рабочий – высококлассный спе-циалист в области аккумуляторных батарей. Ну, был женат. И что? А кто не был? Дело-то не в этом. Лишь бы человек был хороший. И в самом деле, поначалу-то было неплохо. На загородной базе на берегу Финского залива за сто километров от города рыба хорошо ловилась, лесные грибы-ягоды сами прыгали в корзинку. Геннадий Аркадьевич был лесным человеком с подходящей фамилией Лесников. Сделать жизнь на базе интересной и разнообразной помогал Финский залив. По его водной глади моторные лодки доставляли желающих к живописным островоч-кам или к валунам волнореза.
Каждую пятницу заводской автобус, а то и два, увозили осатанелых от город-ской неволи бледнолицых в райские кущи Карельского перешейка. Я была пред-ставлена коллективу. У мужской половины возражений не нашлось – пусть будет, Наташа так Наташа. Женщины так единодушны не были. И моё нежелание кла-няться поясно руководству базы отнесли к моей заносчивой непокорности.
Поскольку печать на моё чело была поставлена и ярлык повешен, спорить с рабочим коллективом я не стала. Ввиду занятости творческой деятельностью.
На моём заводе литературную студию вёл известный поэт Василий Павлович Бетаки. И я носила на его суд свои незрелые литературные потуги. Василий Павлович – русский поэт, выпустивший не одну книжку своих чудных стихов, читал эту абракадабру моих сочинений весьма благосклонно. Кстати, весь этот окололитературный бред (с нынешних позиций) был напечатан в заводской газете «Светлана» - глубоко уважающем себя еженедельнике. Теперь-то я понимаю, что отношение к начинающим литераторам завода было трепетным. За что чрезвычайно благодарна судьбе.
Приезжая на базу, вечерами просиживала с пером и тетрадкой, крапая свои незамысловатости.
Параллельно с посещениями студии художественного слова, литературной студии своим чередом имело место хождение в филармонические концерты. Те-перь уже вдвоём. Геннадий Аркадьевич, делая над собой усилие мне в угоду, кон-церты посещал, особого проникновения в замысел автора не ощущал, но и не от-казывался составить мне компанию. До поры, до времени.
Гражданский брак знакомства с семьёй избранника не исключал. И, волну-ясь, я пришла на смотрины. Нас встретило доброжелательное пышное застолье. Участники его рюмашки хлопали добросовестно, желая нам многая лета. Отноше-ния доброжелательные довольно скоро стали переходить в неприязненные. И од-нажды сестра Геннадия издевательски заметила: - В фиралмонию ходите?
Посещения Горьковского театра (в основном) вдвоём прекратились после дикой сцены в фойе в антракте, когда я предложила пойти в буфет. До сей поры стоит в ушах крик моего мужа: - Не собираюсь облизывать общепитовские тарел-ки!
Я отошла в сторону и сделала вид, что не знаю скандалиста. Мне было невыносимо стыдно.
Мои добросовестные занятия в заводской литературной студии завершились реко-мендацией мэтра поучаствовать в конференции начинающих литераторов Северо-Запада. Радий Петрович Погодин, чудный детский писатель, доброжелательно выслушав мои окололитературные сочинения, зачислил меня на учёбу в городскую студию начинающих литераторов под руководством Бориса Николаевича Никольского – главного редактора журнала «Нева». Я ещё посмела, опустив глазки, произнести:
- Радий Петрович, а если Никольский откажется меня принять?
- Ну, не надо кокетничать, - миролюбиво заключил Погодин, - если рекомендацию даст Конференция – примет.
И я, весьма польщённая резюме, поспешила в студию влиться.
Остроязыкий и суровый руководитель критиковал произведения начинающих стараясь не оставить камня на камне. Дошла очередь и до меня. На суд Никольского я представила лучший, как мне казалось, рассказ «Спать пора». Вымученная, выстраданная мною тема вызвала у Бориса Николаевича ассоциативную параллель с новеллой Ги де-Мопассана «Папа Симона». Никольский поинтересовался, читала ли я новеллу? Ещё в школе я про-глотила всего Мопассана (такая была манера: начинаю Фейхтвангера – читаю всего, Дже-ральда Даррелла – от первой книги до последней). А рассказ о переживаниях мальчишки был созвучен с моими.
Строго глядя мне в глаза, руководитель назидательно подытожил, что писать-то надо так, как это делает великий француз. И не иначе. А не так, как это сделала я.
Глубочайшая задумчивость, в которую я впала после беседы, не оставляла времени и же-лания продолжить занятия с мэтром. Я не обиделась. Просто подумала: ну, раз это так плохо, тогда зачем? Но один из уроков мэтра оставил след. Никольский учил нас: говори-те только тогда, когда есть, что сказать. И молчать уже невозможно. Видимо, тогда (!) время высказаться для меня ещё не наступило. Понадобилось всего каких-нибудь трид-цать лет, чтобы возникший импульс желания сказать своё, заставил снова взяться за перо. Но до этого ещё много воды должно было утечь.
Вскоре постигшая меня беременность развернула жизнь в другом направлении. В связи с этим мы с Геннадием Аркадьевичем решили брак свой зарегистрировать. И, упи-раясь в стол госпожи регистратора неохватным животом, я поставила свою подпись в книге Записи Актов Гражданского Состояния. Зачем?!!!
Неясные предчувствия были. Фамилию третьей раз менять не стала. Подумала: вас, мужчин, много, а я одна. Участившиеся случаи позднего возвращения мужа с работы в нетрезвой печали наводили, видимо, на размышления. И, несмотря на всё это, третий штамп украсил паспорт.
К тридцати пяти годам я всё ещё была бездетна. И уже подумывала, а не взять ли ре-бёночка-то из детского дома? Все мои значительно более молодые подруги обзавелись заботами о пелёнках-ползунках. Судьба, завершив некий чёрно-белый зиг-заг, не только направление помыслов, но и уклад жизни круто изменила, перевернув мои представления о «пупе Земли». В то же время я – пожилая первородящая, выйдя из родильного дома с бесценным свёртком в руках (никому не позволила даже до машины донести), оказалась в тридцать шесть лет с совершенно растрёпанными от чудовищных переживаний чувствами. К жизни в новом качестве неподготовленной. И весьма смутное представление имеющей, что же делать-то с этим вечно орущим «пупом»? Слава Богу, мама была хорошо осведомлена на этот счёт, во все лопатки мне помогая. Поскольку от мужа не было никакого толку: рыбалка, лес, личные праздники Слава сотрудников. Ну, нельзя же, в самом деле, идти домой к жене и младенцу, когда весь участок друзей-рабочих чествует очередного «новорождённого» дядьку! Вот тут-то и надо было остановиться-оглянуться и твёрдо сказать: довольно, мне всё ясно. Геннадий Аркадьевич, Вы – свободны. Так нет же! Всё на лучшее надеешься. А лучшего-то не могло случиться по определению врачей-психиатров: употребление алкоголя в возрасте до семнадцати лет ведёт к алкоголизму в дальнейшем. Но тогда я с этим постулатом ещё не была знакома. Ещё верила, что родившийся долгожданный ребёнок воздержит. Вот Маняша уже стоит в кроватке, вот уже лепечет своё невысказанное, вот ходит, держась за папину руку. Гена, посмотри, как она на тебя похожа. Неужели я такой красивый? – сказал папа. И, будучи великим мастером-придумщиком всевозможных шуток-прибауток, радовал ими малышку, подкидывая к потолку.
Перерывы в злоупотреблении – всё короче, просветление – только в поле зрения семьи. И тут судьба подбрасывает идею, на которую, казалось, можно по-ложиться: знакомец предложил купить подержанную машину вместе с гаражом. Поскольку с гаражом, то дорого. Опять – в долг – немыслимая сумма. Как след-ствие – две зимы – в туфельках в мороз по снегу в демисезонном пальтишке. Всё брошено под ноги благородной идее: сделать из человека – человека. Я знала, трудности будут. Но они – временные.
Однако, всё пережили, отработали, отдали долг. И вот она – радость: вместе с тёщей семья садиться в «Москвич» и катит на снятую в двух шагах от Финского залива – с одной стороны и гостеприимной Базы отдыха – с другой, дачу. Мне уже кажется, что все алкогольные вывихи позади. И наступило время благодарить судьбу. Этапы «большого пути» вспоминаются, как чудовищное наваждение:
вот потому я такой, что у нас нет ребёнка – но вот он, долгожданный;
вот потому я такой, что у нас необщая жилплощадь – съезжаемся, вопреки протестам мамы;
вот если бы у нас была машина, за рулём-то я не… Куплена машина, ну, «не роскошь, а средство передвижения».
Вот уже можно зажить спокойно, любя друг друга оптом и в розницу. Только теперь я могу посмеяться над собственной наивностью: путь-то от работы до дома пролегал через гараж. В нём с убийственной регулярностью происходили встречи с новыми знакомцами, быстро приобретавшими статус друзей.
-Ну, где ты был?
-В гар-же (зацепившийся за зубы язык искажал дикцию до неузнаваемости).
-Ты же обещал!..
-А как ты на меня посмотрела сегодня утром?
Машина заброшена. Мама сказала: это – не твой шофёр. Ей-то со стороны было значительно видней.
Мой брат Саша, выслушав мои стенанья, произнёс: ты должна ему помочь. Лечи! Если не ты, то кто?
Мои обращения к свекрови за помощью впечатления не производили, ко взаимопонима-нию не приводили. На званых обедах бутылки являлись из холодильника сами собой, одна за другой, без счёта, как из рога изобилия. Родственники не щадили себя до кровавой рвоты. А способные продержаться выводили застольные песни визгливыми гнусными голосами. Пришлось прекратить всякое общение.
Я стала читать соответствующую литературу. Да, это – болезнь!
- Ты что, с ума сошла? Я не болен! – возмущению Геннадия Аркадьевича не было границ.
- Чем иметь такого мужа, как у тебя, лучше обнять рыжую собаку, - сказала мама.
Она всегда знала точно, что надо. Со стороны-то видней. Но мы хотим набивать шишки на своём жизненном опыте. А родителей-то слушаться надо. Спустя некоторое время, уже после маминой смерти, я, наконец-то, услышала свою мудрую мать. Разведясь, разъехав-шись, дав обет безбрачия, поняв, что мой удел – соло, я последовала совету умудрённого жизненным опытом человека, знавшего всё на свете.
Помоечный пёс – многопородный щенок Бим был другой масти. Но оказался добрейшей души «человеком». И мы с Машкой, обняв его, почувствовали себя счастливыми. Прожив с нами четырнадцать лет, обладая покладистым нравом, попрошайничая у стола в умори-тельных позах, чревоугодник с высокой степенью обучаемости, Бим овладел цирковыми трюками, выполнял команды нам на радость и даже говорил «мама». Преданно и нежно любя нас, он горделиво пронёс по жизни нависшие над карими глазами бровки, забавные усишки, бородёнку и возложенный на спину крендель пушистого хвоста. Утешая нас в горестях, радуясь нашими радостями, Бимочка прощал нам глупые и грубые выходки, благодарил за возвращение к жизни после болезней и… любил, любил.
Глава 26
Однако до прозрения с маминой помощью было ещё далеко. И произошедшее собы-тие сыграло в моей жизни решающую роль.
Ещё будучи под одной крышей с Геннадием Аркадьевичем, мы с Машей отбыли на от-дых, дабы восстановить у моря пошатнувшиеся нервы.
Впав перед отъездом в раздумье: а не убрать ли бабушкину икону с чужих глаз долой, чтобы не провоцировать гостей мужа на неблаговидные решения, я всё ж оставила пред-мет гордости и поклонения прародителей на виду.
Старинное произведение церковной живописи было в серебряном окладе. За полуистлев-шей тряпицей задника обозначено количество унций серебра. И, однажды, я с интересом пересчитала унции в граммы, получив консультацию в настольной книжке «Триста полезных советов». С изображённого на цельной доске лика Божьей Матери её глазами на нас, суетных, смотрела Вечность, не осуждая: такова суть человека. Чистый лик младенца на руках Девы Марии напоминал о том, что смена поколений неизбежна. Божественное начало – бесконечно. И, глядя на святые лики, в душе наступало умиротворение. И покой.
Возвращение отрезвило: иконы не было.
Постепенно выяснилось, что во всём повинен день получки. Из-за него обе двери в квар-тиру оказались открыты для ночных гостей. Прочие пропажи – просто мелочь, не заслу-живающая быть предметом огорчения. Мне было стыдно перед предками так, что не находила себе места, передумывая-перемалывая произошедшее днём и ночью. Икону бе-регли-сохраняли от исторических напастей все предыдущие поколения. В годы гонения на церковь мама бережно прятала реликвию в шкафу, дабы не коснулся её недоброжелательно чужой глаз.
А я?!..
Затерзав себя до последней степени, твёрдо решила искупить свою вину. И заказала знакомому художнику Геннадию Манжаеву икону на его усмотрение. На выставке работ художника я была, уровень мастерства оценила. То, что творчество освящено епархией, знала.
Усердно откладывая часть заработанного – гонорар художнику, с решимостью, ис-ключающей другие толкования, я с нетерпеливым волнением ждала окончания работы.
- Лучше купили бы себе шубу, - наставлял меня на путь истины мой молодой зять. Но я-то знала, я чувствовала, что это – не лучше. Я верила: трудности временные.
Художник написал маслом на дереве огромный лик архистратига Михаила. И я ре-шила, в дальнейшем, отнести художественное произведение, ещё не ставшее иконой, в церковь, дабы освятить его. Очень долго собиралась это сделать: то – устала, то – нет вре-мени. Но однажды в сентябре, придя с работы пораньше, я внезапно ощутила нечто, воз-можное уложить в три слова: сейчас или никогда!
Позвонила в свою церковь в Коломягах. И, услышав «если успеете в течение часа, мы все на месте», схватила портрет и помчалась.
Освящённый архангел Михаил – уже икона в праздничных капельках святой воды зажил своей жизнью. Я же испытала облегчение от хотя бы частичного искупления вины.
На следующий день 20 сентября на органный вечер меня пригласили мои друзья: органист Борис Александрович Аркадьев, известный больше за рубежом, и его жена художник Елена Пионтек. На праздник живой органной музыки в исполнении выдающегося мастера я прихватила с собой своих подруг. И перед концертом рассказала им о происшествии накануне. «Ну, ты даёшь, - сказала Инна, - вчера-то был Михайлов день!».
С тех пор прошло немало лет, а я не перестаю дивиться чуду от архангела Михаила: «сейчас или никогда» именно в Михайлов день. Безвременье девяностых годов: ни работы, ни денег, с двумя детьми на руках, собирание бутылок на улицах, штопанное-перештопанное бельё, обувь и одежда из побеждённой Германии в качестве материальной помощи, - кануло в Лету. И по сей день загружена работой, а значит не приходится го-рестно пересчитывать оскорбительное подаяние безжалостного государства.
Глава 27
Увлёкшись будоражащим меня каждый раз рассказом об утраченной иконе и чув-ствуя несовершенство своего повествования в хронологической непоследовательности, возвращаюсь в то развесёлое время, когда болезнь моего мужа приняла характер необра-тимый. Поняв, наконец, это, я без сожалений рассталась со штампом в паспорте. Что ж, подумала я, хочешь пропадать? Пожалуйста. Но… один. Не гоже вешать на малолетнего с неокрепшей душой человека свои взрослые недомогания. И заставлять ребёнка метаться между нами. После смерти мамы проживание совместно с бывшим мужем некоторое вре-мя и восьмилетней девочкой в свидетелях вспоминаю как страшный сон наяву. Терзаясь изболевшейся душой о душевном здоровье своей дочери, стала метаться по городу в по-исках обмена. Чёрно-белая чересполосица жизни была налицо. Сначала, как сумасшед-шая, бегала по городу – съезжалась, теперь – очертя голову скачу – разъезжаюсь. Но знаю: трудности временные. На разные случаи жизни у моей бабушки были чудные поговорки. Эта – про меня: шей да пори, не будет пустой поры. Такая, должно быть, у меня судьба: не сидеть сложа руки. Зашедшие в тупик отношения требовали немедленного разрешения. И наконец - вот она, свобода. Никогда, никакие мужья не переступят порог нашего одно-комнатного рая, если не будет на то моей доброй воли… И никаких выяснений отноше-ний. Их нет – отношений! А на нет и суда нет. Как мама говорила? Лучше обнять рыжую собаку?.. Бимка, спасибо, что покинув родную помойку, нашёл Марусю и меня. Именно тебя-то нам и нехватало для полноты жизни. Входи! Нет, не гостем,- членом нашей пока небольшой семьи. Дорогие мои, давайте полюбим друг друга, забудем былые обиды и скажем дружно: - Какое счастье! Согласны? Все были согласны. И в знак согласия банти-ки на косичках трепетали; огромный кот Чима – красавец и дачный крысолов (прожил с нами 21 год) громко пел, одобряя вселенскую любовь; «сторожевой» пёс Бим заглядывал в глаза, подрагивая кисточками волос на ушах, крутил хвостом и припадал на передние лапы. От восторга. И, как пишут в сказках, они славно зажили, любя и стараясь не оби-жать друг друга.
Господи, благодарю Тебя за всё!
Гена, за дочь – спасибо. За всё прочее – Бог простит, Он – Милосерд. А я – не Бог. Я не прощаю.
Глава 28
Терпеливо сосредотачиваясь всей семьёй в имеющихся в наличии квадратных мет-рах однокомнатного рая, я внезапно прозрела: а ведь тесно нам, взрослеющим, скучно те-реться боками в этих весьма незначительных квадратных метрах. Ко двору и ко времени пришлась привычка откладывать деньги на чёрный день. Опять подумала, что трудности-то временные!
Избегавшись до последней степени и растеряв по дороге половину живого веса, нашла-таки прямой обмен: ты мне – двухкомнатную, я тебе – однокомнатную с деньгами. И, вы-платив первый кооперативный взнос, с триумфом, но уже плохо понимая, на каком я све-те, въехала с чадами и домочадцами в новую квартиру. Теперь – каждому по комнате. Бимчик-Любимчик – в холле. Да, господа, теперь пошёл другой коленкор. Качество жиз-ни, понимаете ли, выше. Искренне огорчён был нашими квартирными «подвигами» лишь Геннадий Аркадьевич. Впав в столбняк от увиденного, удручённый, он вышел из нашего нового жилища вон и не звонил целый месяц. Взял тайм-аут, чтобы придти в себя. Не ожидал, что замордованная тяжким бытом баба так быстро придёт в чувство и повернётся новой гранью.
Я никогда не препятствовала встречам дочери с отцом, - радость встреч была ис-кренней. Геннадий Аркадьевич любил свою Маньку, считал, что он - плохой отец. И од-нажды с горечью сказал ей об этом. Почему редко приходишь? – спросила я. Потому, что потом надо уходить, ответил он. Что я могла сказать? Только то, что каждый – сам кузнец своего счастья.
Геннадий Аркадьевич, однажды, анализируя тенденцию твоей болезни (помнишь?), я предрекла всё, что случилось с тобой в дальнейшем: не доживёшь до пенсии; не уви-дишь внуков; умрёшь под забором. Лет через десяток после нашего территориального размежевания, тебя заманили в самый дальний район огромного города в благословенный день получки. Чтобы, нанеся чудовищной силы удар по голове, ограбить. Деньги-то изымали не единожды и в пределах завода. Предполагаю, что это – дело рук твоих застольных друзей-соратников, на общение с которыми ты менял свою семью. С черепно-мозговой травмой тебя доставили в больницу. И там от травмы с жизнью не совместимой, не приходя в сознание, через трое суток ты скончался. И никто из тех, с кем ты проработал сорок лет, не пришёл на похороны.
Глава 29
Этой мыслью, подкупающей своей новизной, я была беременна уже давно. Но абсо-лютной уверенности в том, что её непременно надо воплотить, не было. Сомнения, посе-щавшие меня в минуты раздумий, перевешивали имеющиеся «за». Я спрашивала себя: что ты будешь делать, когда работа от 8.15 до 17.00 пять раз в неделю станет воспоминанием и наступит бессрочный отпуск «государственного стипендиата»? Ребёночек-то твой рос-рос да и вырос. Скоро станет студенткой, выйдет замуж. В её жизни ты не будешь необ-ходимой деталью. Ну, разве что – на подхвате. И что? Ну не сидеть же, в самом деле, це-лый день перед телевизором или на лавочке возле парадной! От одной этой мысли всё во мне вставало дыбом. Окончательно утвердиться в своём решении мешал чужой неудав-шийся опыт.
Убедить меня в правоте решения очень хотели телепередачи, почему-то участивши-еся, о детдомовских детях. Сидя перед экраном, вглядываясь в чистые лица незнакомых мне маленьких людей, изначально обиженных судьбой, я проливала горькие слёзы, со-страдая им. И однажды приблудно-возлюбленный котик Филечка (в просторечии - Фи-кульчинский) – любезник и ревнивец, оперев одну лапу о моё колено, другой погладил по щеке. Именно этот утешающий жест родного кота утвердил меня в решении сделать в жизни что-то стоящее: ну, что рыдать-то?..
- Ты что, с ума сошла? – глядя на меня как на нездоровую, сказал коллега Дёгтев Ви-тя, - она никогда не станет тебе родной.
-Ну нет, станет! Я приложу старания, - заупрямилась я, посоветовавшись сама с со-бой, - не нужен мне чужой опыт.
И снится мне сон: я лечу над землёй, низко, под тучами. И вижу: там, вдали небо светлеет скромной полоской, вселяя надежду.
Я решила обогреть и приласкать темнокожую девочку лет семи (белокожих-то берут чаще). Вычисляя белокожую приёмную малышку, я решила, что совсем маленькому чело-вечку не смогу быть нянькой – надо работать. Кроме моей зарплаты другой финансовой поддержки не будет. Поэтому, поведу ребёночка сразу в первый класс. Я прикинула, что папа – предположительно африканец, приезжал сюда учиться. Что дураков в чужую стра-ну не посылают. А значит, за генофонд (в одностороннем порядке) опасаться нечего, он – доброкачественный. Кроме того, темнокожие люди мне всегда нравились и числились в друзьях.
- В неполные семьи детей не дают, - предупреждали меня.
- Есть такая девочка, - сказала инспектор ГОРОНО, уяснив себе мою позицию.
Детдом находился в двух остановках от моего жилья. Теперь, пройдя эти универси-теты – путь в тридцать лет от начала и по сегодня, я понимаю: начало было столь лёгким и гладким (РОНО, ГОРОНО, сбор справок, обход врачей) потому, что называлось Судьбой. Мне это было написано на роду. Я шла к этому решению полвека. По-другому жизнь моя не могла сложиться. За прожитые полвека я под своей крышей приютила-пригрела столько бездомных брошенных животных, что уже можно было подумать и о серьёзном деле.
Первое знакомство состоялось на территории детского дома. Кристину пригласили за цветными карандашами и красками для группы.
В огромный кабинет директора вошла тоненькая девочка с необъятной копной мелко вьющихся волос а ля Анджела Девис. Для тех, кто не знает или не помнит: Анжела Девис – американский политический деятель, борец за права коренного населения. Поздоровавшись, девочка занялась своим делом. Я же внимательно разглядывала её. – А между прочим, Кристина всем у нас нравится, – прервала мою задумчивость заместитель директора. И это короткое мимолётное замечание окончательно утвердило меня в моём решении.
Создавая повесть «Катенька-Катюша», я вспомнила и прожила заново все трина-дцать совместных лет бок о бок, – год за годом, событие за событием. Перелистала стра-ницы нашей жизни втроём, потом – вдвоём. Заполненной новыми заботами, досадой и радостью. Я честно пыталась внедрить в сознание теперь уже моего ребёнка, как огромен духовный мир человека, пыталась научить её понимать это. Убеждала читать достойную литературу, смотреть заслуживающие внимания фильмы, слушать хорошую музыку. По-любив чужую девочку, я вновь ощутила себя молодой мамой. Выкупав своего нового де-тёныша (помнишь, Кристина?), вытерев насухо и уложив в постель, целовала чисто вы-мытые подошвы и попу цвета беж.
- Ну, мама, ну, не надо, - хохоча, приговаривала моя первоклассница, - щекотно!
Классе в третьем-четвёртом, однажды, она призналась, что любит болеть больше всего на свете.
- И почему же это? – поинтересовалась я.
- Ты мне покупаешь всё вкусненькое и ласково разговариваешь, не строго.
Очень быстро сообразив, что с помощью термометра можно продлить блаженство, ловко нащёлкивала +38С и, предъявив термометр, с нетерпением ожидала увидеть на мо-ём лице ужас и услышать горестные вздохи.
Годом ранее того, решившего судьбу Кристины, завод предложил всем желающим земельные участки за сто километров от города. В Бабино – 2. Садоводческие товарище-ства, уже разработавшие огромный лесной массив, отдали «Светлане» лишние сотки. По-размыслив, я решила, что одного только ребёнка мне будет маловато для дальнейшего приложения жизненной энергии. А вот если приплюсовать к этому ещё и шесть соток, то – в самый раз. Трудности-то временные!
Уговорив свою приятельницу Викторию приобщиться к шестисоточному «подвигу», мы принялись воплощать то, что не дано было свершить нашим родителям - строительство дач. Разрабатывая участки, выкорчёвывая пни, вдохновение черпали из настоенного на травах и смолистой хвое чистого воздуха выходного дня. Пение соседского петуха немало способствовало приливам энергии.
- Виктория, вникни, соседский-то петух знает моё имя. Слышишь? НА-ТА-ША!
- Нет, не так, - резюмировала Виктория, подумав и хитро прищурившись, - даже пе-тух знает твоё имя!
В воскресенье вечером, преодолев шесть километров до платформы «Бабино-2», взяв электричку на абордаж и без сил плюхнувшись на свободное место (если повезёт!), сарказм соседки был ко времени: - Как хорошо мы отдохнули!
Дача (пожалуй, дачка) была построена. Кристина уже училась в техникуме. И я по-думала, а не взять ли нам из детдома ещё и мальчика?
И снова сниться мне сон, тот же сон, как я лечу над землёй…
Кристина сказала: никогда! Ни за что!
Вспомнив, что в паспорт иногда заглядывать необходимо с целью освежить память, что в шестьдесят поздновато благотворить таким образом, от новой затеи отказалась.
Прошло тринадцать лет. Кристина превратилась в двадцатилетнюю красавицу. В среде своих подруг стеснялась меня, на работе объявила, что у неё – никого нет, одна, как перст на белом свете. Она перестала приходить ко мне даже в праздники. Не пришла и в больницу – у меня операция. Но однажды мы нечаянно пересеклись по телефону.
- Приди ко мне, - сказала я, - мне надо с тобой поговорить.
- Не приду!
- Почему? Забыла, кем я тебе довожусь?
- А уже никем.
- Дорогая, ты, видимо, выпила сегодня много пива (девочка пристрастилась к нему, назойливая реклама бьёт без промаха по неокрепшим душам и мозгам)?
- Пила и пить буду, курила и курить буду!
- Не хочешь ли ты пойти по стопам своей биологической матери?
- Ну…может быть годам к пятидесяти…
В двадцать лет всегда кажется, что пятьдесят – где-то там, за далёким поворотом. А не успел оглянуться – уже давно за… Но ты ещё полон желаний, тебе кажется, что жизнь только начинается и надежда не покидает тебя. На трезвую-то голову. Видит Бог, я не же-лала тебе зла. Даже пива никогда не было в доме. О крепких градусах и речи-то не шло. В присутствии своих девочек рюмку с горячительным не поднимала.
Ну что ж… Всего доброго! « Лети, наш Орёл», многократно предавший меня. «Удачной охоты тебе на новом пути, Лягушонок Маугли.» И помни, «ты в ответе за всех, кого приручил.»
За всё приходится платить. Вот и я, благодетельница, ни о чём не жалея, уже плачу коктейлем отчуждения и забвения. И эта цена ещё не слишком высока в сравнении с тем, что бывает.
Через тридцать лет после первого литературного опыта, ощутив в кисти правой руки нестерпимый зуд, взялась опять за перо. Чтобы сердцем написать свою первую книгу, вспоминая, плача и смеясь, «Катенька-Катюша».
Глава 30
Из детства:
«Мама, давай засмеёмся, и из
нас песня польётся.»
Маша, 3,5 года.
Маня, положи мне голову на колени, я расчешу твои прекрасные волосы. Струясь и кудрявясь, они напоминают о бабушке Марии Аркадьевне. Это – её подарок. Помнишь юные годы? Мы с тобой – подружки. И в то лето переезда на новую квартиру, чтобы при-дти в себя от содеянного, ты да я поехали к морю. После вчерашнего шторма оно ещё не пришло в себя. И за вольность хождения по волнорезу море больнёхонько тебя да меня к камням и приложило. Едва успели убежать от очередной атаки. Немедленно поумнев, мы больше в неприёмный день к стихии не приближались. Во дни же благословенного зати-шья ты ныряла с камней волнореза в заманчивую вечную прозрачность. Плыла под водой некоторое время. И волосы, не отставая, струились следом, как водоросли. Зрителей было предостаточно. Это было твоё шоу, моя рыбка. И от исполнения все получали удоволь-ствие. Внутренним взором я и сейчас вижу скользящее в толще воды тело подростка (тебе – четырнадцать) в водорослях-волосах.
Моя дочь Мария Геннадьевна Лесникова родилась 1 февраля 1973 года. Детсадов-ская эпопея едва коснулась её – ребёночек-то оказался недетсадовским: легко ранимый душевно, алергичный и труднохарактерный по сути. Бабушка Мария Аркадьевна, не щадя живота своего и до полного забвения себя, служила верой и правдой делу оздоравливания ребёночка непосредственно на дому. Я тоже, будучи приверженцем разных спортов, пы-талась привить своей девчонке любовь хотя бы к утренней гимнастике. Всё тщетно! Толь-ко одна из всех спортивных прививок сохранилась как семейная хохма под названием «Володарский мост».
Этот ленинградский мост, как известно, очень длинный, и, с двумя опорами в начале и в конце, представляет собой некий бесконечный прямоугольник. Этакий вот «мостик» - один-единственный из всего гимнастического комплекса, и получался в результате недюжинных усилий обожаемой Маньки. Я ещё и добросовестно поддерживала «володарочку» посерёдке. Чтобы она не рухнула невзначай, а могла хоть сколько-нибудь победно продержаться. Мы обе от души хохотали: она – над результатом, а я – над скоропостижно скончавшимися спортивными надеждами.
Спорт – дело хорошее. Но…ещё не всё. А главным об ту пору оказался английский, который радовал до восторга: Маруся-то – ученица №1 в группе. Таким образом: 1 – ком-пенсировались отсутствующие спортивные наклонности; 2 – занятие языком возвышало интеллект, согревало душу успехами; 3 – отвлекало от улицы. Не обошлось, однако, без кризиса жанра. И, однажды, несчастная мать (ну, от ужаса – просто волосы дыбом на всём теле) была замечена на рысях по двору да за ребёночком, который наотрез отказывался идти к англичанке. Через некоторое время консенсус был достигнут. Однако воспомина-ния приводят родительницу в трепет до сей поры. И теперь мурашки бегут по всему ещё крепкому телу.
Машка, а помнишь, как мы впервые летали в Ташкент? А там невдалеке от дачи, на которой мы вместе с Марией Савельевной, Любой и Ильёй жили целый месяц, течёт с гор талая вода, стеснённая арыком. Деревья слегка наклонились над ледяной ванной глубиной пять метров. Оказалось, отваги-то не занимать! Отчаянные прыжки с дерева в воду в паре с троюродным братом Серёгой, приводившие меня в волнение, продолжались до посинения. После прыжков, чтобы согреться, ложились на раскалённый асфальт: солнце палило, ежедневно выдавая +39С. Композицию дополнило мороженое, усилившее впечатление от всего мероприятия в целом. И в итоге была достигнута температура прыгучего Машкиного тела + 37,8С – подарочек к самому отъезду. Да, жизнь без подвигов – просто преснятина какая-то.
Вторичный наш приезд в Ташкент преподнёс сюрприз, можно сказать, с места в ка-рьер. Мы едва успели прожить несколько дней на возделанных сотках семьи Валериано-вых, моё лицо ещё не смогли до неузнаваемости преобразить днём и ночью саднящими желваками подлые мошки, как Маруся после нескольких купаний пожаловалась на боль в ухе. Ну что ж, надобно ехать в Ташкент – боль-то усиливается. Врач поставил диагноз: в ушах – фурункулы. Рекомендована больница.
Мой столбняк взялся бы изобразить не каждый художник. Я впала в отчаянье. Нежная жалость к моей Машке выжимала из меня потоки слёз, когда я бродила вокруг да около больницы.
В восьмидесятых прошлого столетия Ташкент представлял собой благословенный город, богатый базарами, сердобольными профессионалами-врачами, доброжелательными горожанами. В годы войны этот город спас меня, а через полвека не отказался помочь мо-ему ребёнку. Спасибо тебе, город хлебный!
Все мои родные приняли живейшее участие в Машкиных недомоганиях. Любина свекровь Татьяна Антоновна, Люба, мой братик Илья, Ира, Рустам и Вика – все утешали меня, желая Марье здоровья.
И откуда он взялся-то, фурункулёз этот? Врач был категоричен: авитаминоз. А и не-удивительно: дома умоляла поесть хоть каких-нибудь фруктов – не хочу. В Ташкенте ви-ноград, персики с веток в рот смотрят, овощи с грядки, арбузы, дыни с базара. Всё – не хочу. Маня, помнишь ли, как была девочкой-наоборот? Ну, да обошлось. А фурункулы посещали тебя до замужества ещё дважды. Уже дома, уже взрослую. Удаляли оператив-ным путём.
Моя дочь – давно семейный человек. Для семейного счастья что необходимо? Пра-вильно, дети. Их двое: Ирушка да Сонюшка, нежные и ласковые куколки, озорницы не-наглядные.
Моя молодость была скудно одета: советским женщинам особой необходимости хо-рошо одеваться, а главное, заботиться об этом не было. Это же мещанство – быть ограни-ченной бытом! А на каком же месте тогда родная партия – наш рулевой? Моя месть за по-руганную молодость была страшна. Я накупила моему великовозрастному ребёнку всяких неординарных одежд. Чтоб разглядеть сквозь минувшее, как я могла бы смотреться во всём этом об этакие-то годы. Господи, как хороша бы я была, как хороша! Вот тут-то принцесса Уэльсская и задрожала бы от ужаса и зависти, поняв, что она такая уже не одна. О Ван-дер-Бильдихе-то я вообще молчу. Её ещё Эллочка-Людоедка пользовала, состязаясь в немыслимых нарядах, нанося ненавистной богачке удар за ударом.
Маруся, осталось совсем немного: однажды сказать себе КАКОЕ СЧАСТЬЕ! И проснуться счастливой. «Потому что счастье это когда нет несчастья». И за всё меня про-стить.
Глава 31
Наши дети, а особенно дети наших детей – это нежная мелодия, звучащая в тебе днём и ночью и в любое время года.
С наслаждением отсмеявшись, в своё время, над книжкой Корнея Ивановича «От двух до пяти» (между прочим, на школьных уроках астрономии, прости, учитель!), не мо-гу избежать соблазна внести свою лепту в копилку «смешилок» от моих единокровных в этом же гениальном возрасте и постарше.
Мудрецы в коротких штанишках могут наговорить не одну книгу – только не ле-нись, знай записывай.
Маша, 3 года.
Пересказывает сказку Андерсена: - В маленькое окно влезла большая баба, мокрая и безобразная.
***
Черешня – это виноградки на вешалках.
***
Сняли дачу на Финском заливе. Бабушка укладывает внучку спать:
- Иди ко мне, я тебя на ручках покачаю.
-Не хочу я на твоих руках качаться.
-А что ты хочешь?
- Родителей моих хочу! Ой, мамочка моя миленькая!
***
- А здесь пожарные тушут воду, трубой заливают…
***
Курочка сердится, потому что ей некуда вылупить яичко, потому что ей надо гнёз-дышко, а у неё нет гнёздышка, потому что на землю-то будет грязное.
***
Водогрей – душегрейка.
***
(Мечтательно) - Когда была ба коровой, меня целый день доили ба.
***
Играет с червяками. Я позвала есть суп. Съела и говорит:
- Не хочу больше есть. Хочу полюбить своих червячков.
***
Держала руки в горячей воде – лечилась. Посмотрела на сморщенную кожу:
- Все пальцы в тропинках.
***
Поёт песню коту Чимке: - Носик у тебя торчит
И глаза оскалены.
***
Дед Мороз – хороший дядька, молодой, добрый. А снегурочка такая вся красивица, вся блестит, тоненькая, с косыночкой на голове.
***
- Машенька, когда ты будешь большая и у тебя будет ребёночек, ты тоже будешь укладывать его спать и петь ему песенки.
- Спать-то я его уложу, но игрушки свои не дам.
Маша, 4 года.
- Папа, у меня есть секрет. Я выйду замуж за маму, за тебя и за бабушку Марию Ар-кадьевну. Я хочу быть невесточкой, а на голову – такую занавесочку.
***
- Мама, а почему кожа у карандаша зелёная, а грифель чёрный?
***
- А вот идёт корова рыжая с белым лицом.
Маша, 5 лет.
Поёт: -Страстно девица моя…
- Маша, а что такое «страстно»?
- Ну, любит она его очень, вот и страстно говорится.
- Кого любит?
- Своего родного! (Мне на ухо шепчет) Жениха своего родного любит, вот и страст-но.
***
Наш пёсик Чарлик убежал, а потом вернулся.
- Мама, а Чарлик знает наш адрес?
- Нет, собаки по другому находят свой дом.
- Нет, мама, он – адресник. Он знает наш адрес. И папа адресник, и ты. Потому что знают адреса.
***
Говорит пойманной рыбе: - Были бы у тебя щукинские достоинства, я назвала бы те-бя Щуконожка. Были бы у тебя ёжинские достоинства, я назвала бы тебя Коротконожка.
***
- Сначала на ветках – пупочки, а потом из них появляются листочки.
***
Читали про рабочий блестящий плуг и про лежалый и ржавый:
- Вот если будешь бездельничать, тоже станешь некрасивой.
- Ты шутишь, мама, я же не железо.
***
- Я – твоя звёздочка, а ты – моя лунушка. Я – твоя маленькая земляничка, а ты – моя большая.
***
- Маша, я не могу тебя одну во двор отпустить: вдруг тебя украдут, и я умру от горя.
- Ну и что? Я с папой останусь.
***
- Мама, смотри какой ребёнок-то двузубый.
***
Говорит мне: - Да-а, тебе хорошо, у тебя папа есть, ты с ним играешь. А у меня ни-кого нет, никто со мной не играет.
***
Мама, если ты спишь, то ты спинёк, если откроешь глаза – открывок, если встанешь, то вставок.
Маша, 6 лет.
- Мама, дай мне половинку твоего горя, а я тебе – половинку моего горя. Ты будешь моим горем горевать, а я – твоим.
***
- Маша, нас две женщины в доме, давай всё делать быстро.
- Нет, мама, у нас три женщины. Папа тоже женщина, потому что он на всё сердится.
***
Смотрит «Лебедя» Сен-Санса:
- Мама, ну что же это она валяется на полу?
- Лебедь умирает.
- Ну зачем же валяться-то на полу в чистой белой юбке?!
***
- Мамочка, ты – самая красивая в мире. Ты просто капелька- дождиночка-снежиночка.
***
Целую Машу, она хохочет, подставляет щёчки:
- Мама, поцелуй меня крепко-крепко. Я от твоих поцелуев пьянею.
- А как это «пьянеешь»?
- А вот помнишь, когда ты выпила шампанское, то упала на кровать и стала песни петь.
***
- Мама, этот артист играл Волка!
- Да, его зовут Михаил Боярский.
- А дома как его зовут?
- Миша, Мишенька.
- А знаешь, мама, он мне нравится даже больше, чем наш папа. У него такие волосы красивые, длинные, не то, что у папы – лысина.
***
- Папа, а полететь-то можно! Приклеить пёрышек ласточкиных и полететь. Только надо набраться терпения и собирать пёрышки, ласточки-то очень редко роняют свои пёрышки.
***
- Мама, этого петуха нужно убить.
- Такой красавец-петух! Зачем же его убивать?
- Да ведь он прыгает на чистую курицу грязными ногами и топчется. А курице-то это не нравится.
- Откуда тебе знать, что нравиться курице?
Маша задумалась.
***
- В фонтане очень большое напряжение воды.
***
- Я съела только полбанана, и диатез не взошёл.
***
- Мама, ты переносишь раскалённые температуры?
Маша, 10 лет
- Мама, я влюбилась!
- Да?
- А что, нельзя?
- Почему? Можно, конечно. А в кого?
- В Виталика.
- Ну что ж, он – хороший мальчик. Только он, по-моему, тебя не замечает. Он в Ви-ку, кажется, влюблён.
- Нет, он уже на неё не так глядит. А мне Таня сказала, что когда мы будем в стар-ших классах, и если он мне скажет «Я тебя люблю», надо ответить «Ты – плохой».
***
Маша, 14 лет.
Рассказывает о подругах:
- Нет, она – не девушка.
- Как – не девушка?! И много у вас таких?
- Много.
- Господи, когда же они успели? А кто же они?
- Девочки.
- Ты хотела сказать «женщины»?
- Ну, что ты, мама, у них же ещё нет детей.
Привычку записывать разные «гениальности» я перенесла на моих внучек. Вновь и вновь убеждаясь, что ординарных детей не бывает.
Ира, 4 года.
- Я – девочка любимая и къясивая женщина.
***
Разговаривает с матерью по телефону:
- Ну, мы с бабушкой были в Юсском музее.
- Ну, в Юсском, ну, в нашем музее.
Ира, 5 лет.
Художник Людмила Миротина написала мой портрет белым мелом на чёрной бума-ге. В недоумении:
- Бабушка, ты на чёрной картине – негр и ты – блондинка…
***
- Сахар такой сладкий, и в нём много полезности.
***
- А собака вырвала шерсти кулаком.
***
- Я сахаром посолила, а всё равно не сладко.
***
- А я всегда буду тётей, как дядя Петя.
***
Спрашиваю Иру:
- Ты по мне соскучилась?
- Нет.
- Совсем не соскучилась?
- Я без тебя устала.
***
- Еду в садике не только готовят, но и парют. Поэтому вкусно.
***
- Рука перестала болеть, заболела подмышка. Подмышка не болела, рука заболела. А почему? Такая уж у них дурная привычка.
***
Я за завтраком почесала под подбородком.
- Бабушка, ты что, пропихиваешь творог?
***
- Мне понравилось замуж выходить!
- Уже выходила?
- Нет, я смотрела по фильму. Сшей мне детское свадебное платье.
***
- Бабушка, а Кристина – негр?
- Нет, у неё только папа негр, а мама – белая.
- Почему она тогда не чёрно-белая?
***
- У меня воспитательницы – две Татьяны: одна – Татьяна Борисовна, другая – Ирина Борисовна.
***
- Бабушка, я хочу выйти за тебя замуж. Ты будешь мужем, а я женой.
***
Филипп Киркоров помахал всем ручкой с экрана:
- Что, он нас узнал?
***
Говорит коту Марсу Ивановичу: - Ты такой любимый, что я тебя даже уважаю. Только слезь, пожалуйста , со стола.
***
- Бабушка, я тебя никогда не разлюблю и никогда не забуду.
***
- Ирунчик, я сейчас сделаю тебе кроватку.
- Бабуля- Красатуля, ты не сделаешь кроватку, а застелешь. Ведь ты же не мастер, чтобы сделать кроватку. Это только мастеры делают кроватки.
***
- Этот танец грустный, без света. У меня будет негрустный и невесёлый танец, а средний.
***
- Морковка это ребёнок кабачка.
***
Ира, 6 лет.
***
Врач-психомотолог
***
-Когда мама и папа занимаются сексом…
- И что делают?
- Ну, целуются, обнимаются.
***
- А Лена и Юля – дворняшки.
***
- Наркозники или нарпираны – которые делают змеиный яд себе в руку.
***
- Бабушка, ты такая милая. Кто любит меня, за того я выйду замуж. Ты любишь ме-ня?
- Очень!
- Значит я за тебя сильно выйду замуж.
***
- А Соня бежит и веткой по луже шурудит, и лужу на всех набрасывает.
***
- Ира, у тебя хорошо развито чувство юмора. Я этому очень рада.
- Бабушка, почему у меня хороший юмор жизни?
***
- Кошелёк длинного и широкого размера.
***
Про кошку:
- Нюра махала ушами, как бабочка.
***
-Бабушка, когда ты станешь старенькая, ты хочешь на палочке ходить?
***
Ира, живя на даче, очень соскучилась по сестре:
- Моя Сонюша, как солнышко,
Моя Сонюша, как птенчик.
Она с папой и с мамой,
Она рыженькая, как солнышко,
У неё волоски рыженькие, как лучики
С кудряшками.
Я люблю свою Сонюшу.
У моей Сонюши имя начинается
С буквы «сэ»,
Как у солнышка -
С буквы «сэ».
***
Ира, 7 лет
Соне: - Не выставляй из себя старшую для меня.
***
- Как раньше рисовали чёрно-белые портреты, так и у меня – зелёный.
Ира, 8 лет.
Я ездила в декабре 2006 года на Кубу отдыхать.
- Бабушка, я нарисую тебе картину: ты – на кубе. Есть картина «Девочка на шаре», а я нарисую «Бабушка на кубе».
Соня, 3года.
- Виталик говорил, что меня любит. Но он не любил, он шутил. А по-настоящему меня любила только Иячка.
***
- Бабушка, я когда была маленькая, я была чуть-чуть побольше и называла тебя Пер-чаточкой.
***
- Бабушка, я тебя люблю навсегда. Я буду любить тебя, даже когда вырасту.
Соня, 4 года.
- Цветочки отцвели и засохли. А почему я никогда не засыхаю?
Соня, 5 лет.
На даче я показала Соне червяка. Восторг! (Букву Р не выговаривает):
- Бабушка, посмотри, какой красавчик!..
- Соня, ну подержала червяка и отпусти. Ему жарко от твоей руки.
- Нет, бабушка, я хочу с ним быть.
***
- Бабушка, а здесь ещё есть такие красивые бабушки, как ты?
- А ты считаешь меня красивой?
- Да.
- Я думаю, если поискать как следует, найти можно.
***
Целую Соню. Она посмотрела мне в глаза:
- Нежная ты и губы у тебя нежные (гладит по щеке).
Я беру её ножку и целую. Соня: - А зачем за ногу целовать?
***
- Бабушка, я тебя обожаю. Я не хочу, чтобы ты потом умерла.
***
- Я так проголодалась, что пить хочу.
***
- А они пели и снимали лифчики.
***
- А Ира лучше всех показывает дырку в зубах.
***
Марк (внучатый племянник), 1 год и 8 месяцев. На руках у бабушки Нины провожа-ет взглядом сестру Арину, идущую с папой по двору: - У Арины есть папа, мама, дедушка и бабушка, а у меня – мама, бабушка Нина и дедушка-папа.
***
Дедушка Саша и Арина разговаривают через коридор. Марк проходит между ними.
Саша: - Ну, что ты идёшь-молчишь? Скажи хоть что-нибудь.
Марк проследовал в кухню к бабушке Нине: - А что я мог сказать? Я даже не слы-шал, о чём они говорили.
Марк, 2 года 7 месяцев.
Уходит в детский сад и на прощанье говорит: - Ждите меня, не забывайте меня, помните обо мне, любите меня. Я скоро вернусь.
Э П И Л О Г
Ирония живёт вечно!
Не боясь посмеяться над собой, средство № 1 от невзгод – иронию употребляю как лучшее из лекарств. В меня вселяют надежду милый сердцу щебет и звонкий смех моих внучек. Вдохновляют творчество и любовь. И между ними – знак равенства.
О, чудное мгновенье – жизнь,
Остановись, воспламеняя душу,
И прозвучи Аппассьёнатой.
Я счастлива тем, что есть. Господи, спасибо за всё, чем Ты меня одарил:
За способность прожить то, что прожила;
За то, что было и будет;
За то, что не оставил бездетной;
За то, что не поразил завистью
К ближнему ( и дальнему – тоже);
За способность радоваться чужим радостям;
За то, что звучит в душе «надежды маленький оркестрик»;
За благословенное одиночество средь многолюдья.
Оно приносит свои дары, давая возможность остановиться-оглянуться.
***
Всё конечно на Земле. Но душа твоя, земное отринув, свободно и легко паря во вре-мени и пространстве, сохранит в памяти своей
Очаг, созданный твоей любовью;
Согретых теплом твоего сердца
Родных и близких;
Цветущий сад,
Обласканный твоим трудом.
Уйти, но, уходя, не забыть оставить…
Чти отца своего!..
© Copyright: Наталия Оттовна Суворова, 2020
Свидетельство о публикации №220092301296
Свидетельство о публикации №220092301296
Рецензии