Моя Елизаветка, глава пятая, предпоследняя

                Счастливая, счастливая, неповторимая пора детства!
                Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?
                Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и
                служат для меня источником лучших наслаждений.
                Лев Толстой


                ШАХМАТЫ

     Играть в шахматы меня научил отец. В молодости он неплохо играл в шахматы, в его родном Арзамасе он конкурировал с сильнейшими игроками города, однажды он даже играл с известным во всей дореволюционной России маэстро Дух-Хотимирским.
В детстве я часто болел и поэтому много времени проводил дома. Шахматы мне полюбились, и я стал играть в них, попеременно делая ходы то за белых, то за черных. Настоящих шахмат у меня не было, поэтому я сам вырезал маленькие шахматные фигурки из дерева и раскрасил их чернилами. Позже, конечно, мне подарили и настоящие шахматы, и деревянную доску-коробку, и я стал играть дома с отцом и с ребятами во дворе; там у кого-то обнаружились шахматы с высокими фигурами из белой и черной пластмассы.
     В этих дворовых шахматах ферзь назывался королевой, ладья – турой, слон – офицером, при нападении на короля обязательно полагалось говорить: «Шах!», а при угрозе королеве надо было произносить таинственное слово «Гардэ!». При этом надо было «глядеть в оба», а то партнер мог незаметно "зажухать" твою пешку или что-то еще. Конечно, игра была примитивной, добрая половина всех партий заканчивалась «детским матом».
     Впервые я приобщился к «большим» шахматы благодаря матчу на первенство мира Ботвинник-Смыслов весной 1954 года. У отца была знакомая - контролер на входе в вестибюль зала Чайковского, где приходил матч, она бесплатно пропускала меня без билета. Законного места у меня не было, и я залезал на самую верхотуру, туда, где на небольшом балкончике стоят кресла в один ряд; зрителей там не было, и я один затаив дыхание мог созерцать происходящее. Далеко внизу на сцене за столиком сидели двое – Ботвинник и Смыслов. Иногда кто-то из них вставал, когда думал партнер; Ботвинник обычно уходил за кулисы, Смыслов чаще прогуливался по сцене, изредка поглядывая на демонстрационную доску. Когда кто-то из игроков делал ход, молодой человек – демонстратор приближался к столику на почтительное расстояние, потом подходил к демонстрационной доске, длинной палкой подцеплял нужную фигуру и перевешивал ее на новое место. Зал отвечал на это глубоким вздохом, и снова замирал в ожидании. Если шум не прекращался, на край сцену выходил полный седой человек – судья Опоченский, поднимал руки и зал затихал.
     Запомнилось открытие матча. После официального открытия состоялся концерт, где слепой музыкант, к сожалению, память не сохранила его имя, исполнял полонез Огинского. Наверное, это был первый случай, когда я слышал «живую» классическую музыку, и это произвело на меня впечатление на всю жизнь.
Игра могла продолжаться до пять часов с пяти до десяти вечера. И все эти пять часов я неотрывно смотрел на демонстрационную доску, рассчитывал варианты. Правда, один раз я ушел из зала в фойе, где принял участие в сеансе одновременной игры, который проводил мастер Капенгут. Сыграл удачно – выиграл черными в закрытом варианте сицилианской защиты.
     Было мне тогда неполных четырнадцать лет. Примерно в это же время я стал посещать шахматную секцию Тимирязевского Дома пионеров, которой находился тогда в небольшом парке около завода имени Войкова на Ленинградском шоссе. Привел меня туда мой школьный приятель из Наживино Генка Федотов. Когда мы вошли в помещение шахматного кружка, его руководитель Иосиф Давыдович Березин, в дальнейшем заслуженный тренер России, вел занятия с сильнейшими ребятами, разбирали дебютное начало «ферзевый гамбит». В те годы я был застенчивым мальчиком, но в шахматных делах вел себя «нахально». Вот и тут я вмешался в их разговор и объявил, что на третьем ходу белым надо продвинуть пешку по линии «це», чтобы зажать черных на фланге. Так играл мой отец против меня, и мне трудно было противостоять его наступлению на ферзевом фланге. Сейчас я понимаю, Иосиф Давыдович имел все основания осадить меня, ведь я в первый раз переступил порог шахматной секции и мало, что понимал в шахматах, но он поступил иначе. Он усадил меня вместе со всеми и предложил своим ребятам опровергнуть мой план. Так я вошел в шахматную семью. (Девиз международной шахматной федерации ФИДЕ «Gens una sumus», что значит: «Мы – одна семья»).
     В Тимирязевском Доме пионеров под руководством Березина И.Д. я делал первые шаги на шахматном поприще. Он включил меня в командные соревнования с другими домами пионеров, где я играл на одной из последних досок. В этих командных соревнованиях мне довелось сыграть четыре партии, я выиграл все четыре, за что мне присвоили пятый, самый низший, разряд по шахматам.
     Иосиф Давыдович познакомил меня с кандидатом в мастера по шахматам Канторовичем Вадимом Израилевичем, который добровольно стал моим личным тренерам.  Он работал инженером по холодильным установкам, а шахматами занимался помимо основной работы. По его приглашению я раз-два в неделю ходил к нему домой на Бронную улицу в районе Патриарших прудов и там он индивидуально и абсолютно бесплатно занимался со мной шахматами. Я показывал ему свои партии, он мне свои из международного турнира по переписке, мы вместе анализировали их. Разбирали его статью в шахматном журнале, в которой он исследовал план пешечной атаки на королевском фланге в защите двух коней. Потом этот вариант очень пригодился мне в дальнейших шахматных соревнованиях. Общение с ним не ограничивалось только шахматами; помню, как он привлекал меня к написанию статьи по холодильникам для детской энциклопедии. Помню его некоторые афоризмы, например, такие «Лучше быть первым на деревне, чем последним в городе» или «Везет сильнейшему».
     Благодаря помощи этих двух тренеров, а также благодаря самостоятельному изучению шахматной литературы я быстро прогрессировал, получал все новые более высокие разряды. Осенью 1955 года я перешел из районного Дома пионеров в Московский городской Дом пионеров (МГДП), который тогда находился в роскошном особняке (архитектор Клейн Р.И.) в переулке Стопани, рядом с метро Кировская.
О МГДП можно писать книги. Многие замечательные люди – режиссеры, артисты, писатели – начинали в МГДП, Занятия в нем вели профессионалы высшей квалификации.
     Одним из них был руководитель шахматной секции Пенчко Евгений Ануфриевич.
Подготовка шахматистов была организована на высшем уровне. Формы занятий были весьма разнообразны. Были и лекции, их читал сам Пенчко, и совместный анализ партий, было много турниров шахматистов разной квалификации, были командные соревнования с другими домами пионеров и вечным противником – командой Стадиона Юных пионеров, наконец, регулярно проводились сеансы одновременной игры
Сеансы проводили шахматные мастера, в том числе и зарубежные, часто давал сеансы мастер Чистяков, еще один руководитель шахматной секции. Практиковалось проведение сеансов, которые давали наиболее продвинутые выпускники секции. Сначала я был рядовым участником таких сеансов, одним из многих, а потом раз или два сам давал сеансы начинающим.
     Членов шахматной секции связывали приятельские отношения. После занятий мы веселой молодой компанией выходили через проходной двор на бульварное кольцо и дальше шли по улице Кирова до центра, где садились на метро и разъезжались. Вот кто запомнился: Куинджи Саша, Шехтман Эдик, Койфман Илья, Спектор Эдуадр, Салов Сергей, Прибылов Володя, Тягунов Феликс, Беляева Наташа, Гончарова Надя, Кушнир Алла. Многие из них в дальнейшем добились больших успехов в шахматах, стали мастерами, а Аллочка Кушнир трижды играла с самой Ноной Гаприндашвили матчи за звание чемпионки мира по шахматам среди женщин.
     За год я поднабрался в МГДП шахматного ума-разума, удачно выступил в нескольких турнирах, получил первый разряд, стал считаться перспективным шахматистом.
Летом 1956 года меня пригласили на сбор сильнейших молодых шахматистов страны в дом отдыха Лунево, расположенный недалеко от Ленинградского шоссе в районе Сходни. Это была уже настоящая шахматная академия. Жили мы по жесткому расписанию: подъем, зарядка, завтрак, лекции часа на четыре, обед, мертвый час, участие в тренировочном турнире. Теорию ладейных эндшпилей читал гроссмейстер Григорий Яковлевич Левенфиш, в свое время конкурировавший с самим Ботвинником, новые дебютные схемы – мастер Хасин, мастер Константинопольский занимался с девушками по отдельной программе.
     Цель сборов состояла в том, чтобы отобрать единственного шахматиста, который будет представлять страну в юношеском чемпионате мира. Шахматная федерация СССР стремилась к тому, чтобы все шахматные титулы, в том числе и титул сильнейшего юноши планеты, принадлежали Советскому Союзу. Однако никто из участников сбора на первенство мира не поехал, а поехал, совсем неизвестный нам шахматист некто Селиванов, по слухам родственник Смыслова. Он готовился отдельно от нас по особой программе, но выступил на юношеском чемпионате мира неудачно.
     Следующим шагом в моей шахматной карьере стало участие в юношеской сборной города Москвы, куда меня «отобрал» старший тренер команды Григорий Абрамович Гольдберг, друг и секундант Ботвинника. Для этого он пригласил в только что открывшийся Центральный шахматный клуб на Гоголевской бульваре человек пятнадцать наиболее перспективных ребят-шахматистов, в том числе и меня, и провел с нами сеанс одновременной игры. Себе он взял черный цвет, а нам предложил белыми атаковать его. Я избрал вариант атаки в защите двух коней, которому когда-то учил меня Канторович. План удался, возможно, потому, что Гольдберг умышленно делал не самые сильные ходы, давая нам возможность проявить себя. Когда позиция белых стала угрожающей, Гольдберг прекратил игру и сказал мне, что он берет меня в сборную.
     За сборную Москвы я играл два раза в юношеских командных чемпионах СССР в 1957 и 1958 годах. В состав команды входили шесть юношей, один мальчик (моложе 14 лет) и три девушки, я играл на пятой доске. В чемпионатах страны участвовали команды двух городов Москвы и Ленинграда и сборные союзных республик.
Оба раза мы финишировали на втором месте, первый раз пропустили вперед команду РСФСР, во второй раз – Украину. Было обидно. На своей доске я ни разу и не занял первое место, но был в плюсе. (На шахматном языке это означает, что количество выигранных партий больше числа проигранных).
     В 1957 году соревнования проходили во Владимире, на следующий год в Ленинграде. Перед обоими чемпионата проводились двухнедельные сборы команды.
Во Владимире городские власти уделяли нам много внимания: нас поселили в лучшей гостинице города, в одноместных номерах. Питались мы там же, в ресторане при гостинице; вечером в ресторане была музыкальная программа, и мы вместе с взрослыми во время ужина слушали ее, хотя понимали не все. Для игры нам предоставили лучший во Владимире зал в Доме культуры, о нас писали местные газеты, нас снимало центральное телевидение.
     Я тоже попал в кадр, хотя тогда во Владимире я не обратил внимания на людей с камерами. Просто я прогуливался по турнирному помещению в ожидании хода грузинского партнера, тут меня и засняли, я даже не знал об этом. Сюжет этот спустя несколько дней показали в «Новостях дня», и он попался на глаза нашей соседке Елене Николаевне Кошман и сильно впечатлил ее. Наверное, до этого я производил впечатление «замухрышки», а тут на тебе, показали по телевизору!
График соревнований был довольно жесткий. После завтрака четыре часа игровое время с контролем два часа каждому на сорок ходов, по окончанию этого времени партия откладывалась. Для поддержки нам давали по плитке шоколада, чтобы мы могли подкрепиться им во время игры. После игры обед и короткий отдых, затем снова шахматная работа: разбившись на отдельные группы, мы несколько часов анализировали отложенные партии, свои или своих товарищей по команде. Вечером собирались все вместе и докладывали Гольдбергу результаты нашего анализа. Таким образом, в течение дня мы часов семь-восемь занимались напряженной умственной работой.
     Гольдберг частенько вспоминал Ботвинника и позволял себе высказываться о чемпионе мира несколько фамильярно: «Здесь Миша сыграл бы так» или «Миша считает, что такие позиции надо разыгрывать вот так». Помню такой эпизод. Я отложил партию в положении без одной пешки, и считал, что мое положение хуже. Анализировать отложенную партию Гольдберг не стал, но обратил мое внимание на наличие у меня двух слонов и рассказал нам, как «Миша» ценит силу этих двух фигур в открытых позициях. Когда я «поостыл» от игры, то понял, что отложенная партия не так уж плоха и у меня есть шансы как раз именно благодаря двум слонам. Действительно, при доигрывании я быстро отыграл пешку, затем выиграл еще одну, а с ней и партию. С тех пор я стал особенно внимателен к преимуществу двух слонов, считая, что рекомендация Ботвинника через Гольдберга перешла и ко мне.
     На закрытии турнира участникам вручили памятные подарки, мне досталась пепельница из какого необычного стекла. Жаль, что она потерялась в многочисленных переездах.
     В Ленинград я приехал после нервотрепки, связанной со сдачей вступительных экзаменов в институт, еще не зная, принят я или нет. До этого был чемпионат Москвы по шахматам среди юношей, где я занял четвертое место. Играть не хотелось, в голову лезли «дурацкие» мысли: стоит ли тратить жизнь на изучение закономерностей движения черно-белых деревяшек по шахматной доске, ведь в мире есть много и других не менее интересных вещей.
     В последнем туре, мы играли со сборной Грузии; мой партнер в самом начале предложил мне ничью. Я попросил его сделать ход (такое соответствовала тогдашним правилам) и подошел к старшему тренеру и попросил разрешения принять ничью, опасаясь за свою дальнейшую игру. Чувствуя, видимо, мое состояние, Григорий Абрамович согласие дал. Я вернулся к партнеру, мы пожали друг другу руки и разошлись миром. Это была моя последняя шахматная партия в детско-юношеских соревнованиях.
     После Ленинграда я долго не играл в шахматы. Совмещать участие в серьезных взрослых соревнованиях с учебой в ВУЗе, а потом в аспирантуре мне оказалось не по силам, а главное пропал интерес к шахматам. Только много позже в зрелом возрасте я нашел удобную для себя форму участия в шахматных соревнованиях. Это игра по переписке. Я удачно сыграл в серии «почтовых» турниров, а затем в турнире EU/FSN/44 EU Championship, разделил 5-6 место, набрав 9,5 очков из 14. За этот результат Международная Федерация игры в шахматы по переписке (ICCF) присвоила мне титул международного мастера с вручением соответствующего диплома и большой круглой медали серебристого цвета.
Вот и все мои шахматные «подвиги».

                ЕЛИЗАВЕТИНСКИЕ ИГРЫ

     Дворовых игр на Елизаветке было много, они сменяли друг друга. Штандер, лапта круговая и русская, прятки, салочки, чижик, «замри-отомри», ножички, городки – все это было. То в моде была какая-то одна игра, потом мода проходила, играли в другую.
     Чаще всего играл в круговую лапту. Почему она называлась круговой совершенно непонятно. Чертили на земле две параллельные линии. Участники одной команды становились внутрь образованной полосы, а двое других (вторая команда) за пределами полосы с двух сторон. Они бросали мяч в тех, кто внутри полосы; тот, в кого мяч попал, выбывал из игры. Цель игры – поскорее выбить из полосы всех игроков, после чего участники меняются местами. (Только недавно узнал из Интернета, что такая круговая лапта имеет и свое официальное название – «Охотники и утки»).
     Русская лапта совсем иная, для нее нужна достаточно большая свободная площадка, мяч и бита (лапта). Правила игры в русскую лапту напоминают современные регби и бейсбол. Играли в нее на Елизаветке редко, причем, когда играли, в ней принимали участие и большие «дяди». Видимо, кто-то из взрослых знал эту игру ранее и научил нас.
     Опять же из Интернета недавно узнал, что русская лапта – древняя народная игра, в которую играли на Руси чуть ли не тысячу лет назад. В настоящее время существует федерация русской лапты России, а официальные правила игры, содержащие 87 пунктов, утверждены приказом Минспорта России от 21.12.2017 N 1090.
Конечно, играли и в футбол.
Футбольными мячами снабжал нас сосед милиционер дядя Миша. Он, говоря сегодняшним языком, использовал свое служебное положения в личных целях, проще говоря,  отбирал футбольные мячи у пацанов, которые играли в футбол в неположенных местах, и приносил их домой своим «мал мала». Мячи были рваные, но все же это были настоящие мячи с покрышкой и с камерой. Таких у нас не было, мы играли обычными резиновыми мячиками, их и надувать-то не надо было.
     Принесенные дядей Мишей мячи были в плачевном состоянии: камера частенько пропускала воздух, а покрышка разваливалась на части. Но все этот можно было отремонтировать: на камеру резиновым клеем наклеивали заплаты, а покрышку сшивали заново. Когда мяч был готов, мы надували его ртом, после чего сосок камеры сгибали пополам и перевязывали суровой ниткой, затем он засовывался под покрышку, оставалось зашнуровать мяч. Мяч получался не всегда круглым, сосок выпирал, и, если попадал на голову, было больно, но все это не имело значения, ведь мы играли настоящим футбольным мечом. И только много позже, когда мы уже выросли, появились современные ниппельные мячи, которые накачивались насосом.
В настоящий футбол с двумя воротами на Елизаветке не играли: и большого поля не было, и игроков мало, а еще боялись грубой игры. Особенно этим отличались ребята с дачи Голубь, они могли запросто, как тогда выражались, «подковать» чужого игрока. Вместо этого попросту гоняли мяч, или как тогда говорили, «водились».
По вечерам на Елизаветке частенько собирались «постучать». Это означало, что кто-то из нас становился в ворота, а били по воротам ребята постарше или взрослые мужчины, пришедшие с работы. Воротами служили два дерева на въезде в Елизаветку. Я частенько становился на ворота даже тогда, когда били взрослые, и, не жалея коленок бесстрашно «рыпался» влево и вправо, стараясь отразить их удары.
Кроме футбола много играли и в волейбол, чаще в кружок, но иногда собирались и шли на дачу Голубь, где между двумя старыми липами была натянута волейбольная сетка, а на земле палкой расчерчена площадка. Команды формировали те, кто постарше, кто-то становился под сетку судить. В его обязанности входило решать, ушел ли мяч в аут или попал в площадку, строго судили также заступы на чужую половину площадки и касания сетки. Играли тогда по старым правилам с «переходом подачи» до трех побед в партиях. После окончания игры судья набирал по своему усмотрению новую команду, и эта команда играла с победителем предыдущей партии. Благодаря этому отбору на площадке быстро оказывались сильнейшие игроки. 
     Я при моем маленьком росте принимал участие в этих волейбольных баталиям благодаря моему соседу Мише Кошману. Он был классный волейболист, играл за сборную торфяного института, где он тогда учился. Миша научил меня давать ему пас, короткой или длинный (низкий или высокий), а он при его высоком росте разбегался и «гасил» мяч. Бывало, что мы вдвоем обыгрывали чуть ли не полную команду из шести человек.
     Помимо игр были на Елизаветке другие детские забавы и развлечения.
Весной мы, елизаветинская детвора, ловили майских жуков. Днем жуки обычно сидели на деревьях, чаще всего они выбирали дубы, и поедали листву, вечером же медленно и неуклюже летали по двору на небольшой высоте.
Было два способа. Первый, вечерний, – можно было сбить летящего майского жука кепкой. Целый вечер мы носились по двору, кидали вверх кепки, подбирали сбитых жуков и наполняли ими стеклянные банки. Второй способ использовался в дневное время: мы находили не очень толстые дубы, а их в окрестностях Елизаветки было немало, поднимали над головой тяжелый камень и с силой бросали его в ствол дерева. Дерево сотрясалось от удара, и сонные майские жуки сыпались с него, оставалось только найти их в траве и подобрать. Способ, конечно, варварский, так как при этом сильно страдала кора дубов, но мы тогда по молодости лет об этом не задумывались.
     Помимо майских жуков летом ловили и бронзовиков, покрытых ярко-зелеными блестящими панцирями, и черных жуков-навозников.
Еще одно приятное занятие во дворе – гонять колесо по двору.
Можно катить колесо, постоянно подталкивая его короткой прямой палочкой. Для этого требовалось колесо большого размера, а найти его непросто. К тому же приходится все время бежать рядом с колесом, да и направление движения менять трудно.
     Лучше использовать колесо поменьше. Нужно только обзавестись сделанным из толстой железной проволоки специальным крюком – «водилом», Проволока изгибалась таким образом, что на ее конце образовывалась выемка в виде перевернутой буквы «П». Обод колеса попадал в эту выемку, и она удерживала колесо от падения. С таким «водилом» можно круто менять направление движения, да и бежать не обязательно, можно идти шагом.
Часами можно так бегать по двору, не чувствуя усталости.
В четырнадцать лет мои два дяди, дядя Коля и дядя Ваня, сообща подарили мне велосипед. Наверное, это был самый ценный подарок за все мое детство.
В середине пятидесятых годов велосипеды в стране производили всего два завода, один московский автомобильный, который несколько раз менял название – ЗИС, ЗИМ, ЗИЛ по мере того, как менялось отношение власти к Сталину и Молотову. Другой велосипедный завод размещался в Харькове. Конструкции велосипедов немного отличались, главным образом, втулкой заднего колеса: московский завод выпускал втулку типа «Торпедо», харьковский – какую-то другую. Я гордился тем, что у меня был велосипед с втулкой «Торпедо», сделанной на заводе имени Сталина в Москве, а не в каком-то Харькове.
     Я быстро освоил езду на велосипеде и стал ездить один свободно. Конечно, были и падения. Однажды я съезжал с насыпи Наживинского шоссе налево к даче Голубь. На спуске оказалась труба и я через нее, через руль перевернулся в воздухе и упал на землю впереди велосипеда. Все произошло так неожиданно и как бы в замедленном темпе, как в замедленном кино. Но, ни я, ни велосипед не пострадали.
     Вместе с ребятами Елизаветки мы объехали всю округу, особенно по Ленинградскому шоссе. Движение тогда было не таким интенсивным, как сейчас, и я в четырнадцать лет спокойно ездил, где хотел, не боясь машин. Позже я один ездил от Елизаветки по Ленинградке до «Стрельни» между Аэропортом и Динамо, там сворачивал налево и добирался до «наших» на улице 8-го Марта. А один раз я вдвоем с тогдашней моей «шахматной» подругой Маргаритой уехал по Ленинградке так далеко, что возвращаться пришлось на пароходике, который по каналу Москва-Волга доставил нас до Северного речного вокзала.
     Зимой катались на лыжах и коньках.
Лыжня начиналась прямо у крыльца нашего дома. Можно было поехать в лес, там проводились лыжные соревнования, и было несколько хорошо утрамбованных трасс. А можно было кататься с гор. Самая крутая и страшная гора, она называлась Елизаветкой, начиналась ровной площадкой на нашем картофельном огороде, а потом круто уходила вниз к болоту. Не всем удавалось удержать равновесие на этом спуске. Но можно было выбрать горки и поменьше.
     Одно время вошли в моду «коротышки». Это были короткие лыжи длиной 30-40 сантиментов. Получались они сами собой после поломки длинных лыж. Скользить на них надо было как на коньках.
     Ну, а на настоящих коньках можно было кататься на Химкинском водохранилище. Зимой его быстро заносило снегом, но находились энтузиасты, которые расчищали небольшие площадки для катания, Одно время было там даже хоккейная площадка около плотины, только вместо ворот, как всегда, лежали портфели.
     Самыми распространенные коньками были «снегурочки» с закругленными носами, с них начинали все малыши; те, кто постарше катались на «гагах»; ну, а совсем взрослые ребята гоняли на «норвегах», их еще называли «ножами». Совсем редко встречались коньки под названием «английский спорт» с низкими ровными полозьями. Коньки прикручивали веревками к валенкам; чтобы они крепились к валенку, веревку несколько раз перекручивали одним концом палки, а второй конец палки заправляли за голенище.
     В городе во дворе школы 205 игры и развлечения отличались от елизаветинских. Под ногами был асфальт, а гладкие стены школьного здания открывали новые возможности для игры. На асфальте можно было играть в классики или прыгать со скакалкой или через веревочку. Стенки зданий также использовались. Бросали мяч, и пока он ударялся о стенку и отскакивал назад, надо было что-нибудь сделать. Например, хлопнуть в ладони под коленкой, сделать полный поворот на 360 градусов и тому подобное. Эта игра была хороша тем, что в нее можно было играть одному.
В прятки играли реже, так как мест, куда можно спрятаться в городе меньше. Но одна игра запомнилась мне на всю жизнь. Дело было на Масловке у школы 205. Я бежал, что было сил к парапету, который замыкал левое крыльцо школы. Не добежав метра два, я споткнулся, упал и со всего маху ударился лбом о преграду. Очнулся я на руках у Зины Фоминой, дочери уборщицы школы. Она хорошо относилась ко мне, звала меня ласково Сергунчиком. Зина была старше меня на несколько лет, но тоже играла в прятки и перепугалась за меня. К счастью, все обошлось шишкой на лбу, осталась только память о моем падении.

                КУЛЬТУРНАЯ ПРОГРАММА

     Есть такая расхожая фраза, что «важнейшим из искусств является кино». Считается, что это лет сто назад провозгласил сам Ленин. Цитата неточная, в оригинале наряду с кино на равных упомянут еще и цирк, но дело не в этом. Вспомнил же я эти слова потому, что они как нельзя лучше подходят к культурной жизни Елизаветки в первые послевоенные годы. Да, действительно, тогда для нас, елизаветинских жителей, важнейшим искусством было, действительно кино.
     Правда, настоящих кинотеатров вблизи Елизаветки не было. Ближайшим местом, где показывали кино, был длинный сарай, расположенный недалеко от больницы МПС по правую сторону Волоколамского шоссе, если ехать от центра. От нашего дома пешим ходом минут сорок-сорок пять.
Туда мы и ходили смотреть кино. Ходили «оравой», человек десять-пятнадцать разных возрастов. Идти в кино одному не имело смысла, купить билет было невозможно.
     Кассы брали штурмом.
Вот как это происходило. Вокруг сарая–кинотеатра толпа образует плотный полукруг вокруг кассы. Очереди в обычном понимании этого слова там нет. Людская масса колышется, выталкивая к заветному окошечку кассы то одного, то другого. Временами толпа замирала на несколько секунд, давая счастливцу, оказавшемуся у кассы, получить билеты, после чего толкотня возобновлялась с новой силой. Запомнился случай, когда один парнишка полз по головам, пытаясь сверху просунуть деньги кассирше.
     Нам, мелюзге, в очереди-толпе делать нечего, эту роль брали на себя ребята постарше и покрупнее. Но в кино мы все-таки попадали: кто-то из старших, кому удавалось протиснуться к кассе, брал билеты на всех.
Так мы прорывались в «кинотеатр», если можно так назвать, это помещение, приспособленное для показа кино. Репертуар не помню, мне кажется, что там шел только один фильм, но какой – «Тарзан»!
В зале крик и шум, но мы, младшие, сидим тихо, затаив дыхание, смотрим на экран. На экране завораживающий мир джунглей, тропический лес, водопады, лианы, обезьянка Чита и сам Тарзан, сверхчеловек, его потрясающее тело, его крик. Особенно запоминались сцены, где Тарзан с фантастической скоростью перемещается в пространстве с помощью лиан-веревок.
     После такого кино вся округа оглашалась «тарзаньями» криками, все ребятня подражала гримасам и ужимкам Читы. Над крутым песчаным обрывом на берегу Химки висела «тарзанка» – веревка, привязанная к наклоненному дереву с палкой на конце. Если взяться за палку, разбежаться и оттолкнуться от края обрыва, можно описать в воздухе высокую круговую траекторию над бездной и благополучно вернуться на исходную позицию. Где-то далеко внизу мелькали Химка, болото, пасущиеся козы. Было страшно, но как здорово! Лишь бы не перетерлась веревка, да не сломался бы сук, к которому прикреплена «тарзанка».
     Когда я подрос, мне стали доступны кинотеатры, расположенные вдали от Елизаветки. Отдельных зданий под кинотеатры было мало, поэтому кинотеатры обустраивали, где только можно. На Соколе кинотеатр оборудовали в подвале жилого дома, на стадионе Динамо – в подтрибунном помещении. Рядом с Савеловским вокзалом тоже в жилом доме был кинотеатр «Салют».  Изменился и репертуар. С афиш смотрели Гурченко, Харитонов, Лолита Торрес. Это уже было совсем другое кино, не то, что в моем первом кинотеатре-бараке.
     Пытались приобщить меня и к театру, но, наверное, слишком рано и потому неудачно. Первым спектаклем, который я увидел в театре, была «Синяя птица» во МХАТе. Запомнились только какие-то фантастические фигуры на ходулях, которые метались по полутемной сцене, отбрасывая длинные тени. Что происходило на сцене, я не понимал, хотя сидели мы в партере, близко от сцены. Было страшно, я плакал, и мы ушли со спектакля, не дождавшись конца.
     Примерно то же произошло и со «Щелкунчиком» в Большом театре. Гигантский зал Большого с расписным потолком, искрящаяся люстра, какое-то немыслимое количество ярусов, обилие золота с красным бархатом, нарядные зрители в фойе, прогуливающиеся в антракте – все это впечатляло и подавляло, но вот сам спектакль... Само название – «Щелкунчик» было мне непонятно… Что это, или кто это? Приспособление для колки орехов? У нас дома было такое приспособление, но только никто не называл его «Щелкунчиком», просто щипчиками. Да и спектакль показался мне непонятным и неприятным. Я вообще не любил сказки, особенно страшные. А тут как раз такое: сновидения, оживающие игрушки, злые люди–нелюди, драки. Особенно неприятно и страшно было смотреть на гигантских мышей, величиной с человека, выпрыгивали на сцену из подпола...
Мал был еще и глуп…
     А вот что я полюбил сразу, – так это радиотрансляции драматических спектаклей.
Радио появилось на Елизаветке не сразу. Конечно, никакой проводной радиотрансляционной сети у нас и в помине не было. Поэтому пресловутые черные тарелки военного времени, я видел только тогда, когда гостил у тети Ани в ее директорской квартире в школе. Долго не было у нас и радиоприемника. Во время войны использование радиоприемников вообще запрещалось, а после войны купить новенький приемник «Москвич» было для нас слишком дорого. Наконец, кто из соседей уступил нам старенький ламповый СИ-235 довоенного выпуска. Это была громоздкая довольно тяжелая коробка из фанеры, величиной с табуретку, на ней можно было свободно сидеть. Посередине коробки находилось окошечко, в котором было видно, как проворачивается колесико с указанием радиочастот. Приемник был так называемого прямого усиления, качеством звука и обилием программ он не отличался, но первую программу воспроизводил уверенно.
     По вечерам мы – я и мама с папой – с упоением слушали «Театр у микрофона»: радиотрансляции по пьесам Островского и Гоголя, а также высоко патриотические спектакли «Любовь Яровая», «Крепость на Волге», «Бронепоезд 14-69», позже «Человек с ружьем». Передачи эти заменяли нам походы в театр. Эта же коробка долгие годы приносила в наш дом голоса Лемешева и Козловского, Рейзена и Михайлова, Обуховой и Максаковой и многих других. Благодаря ей мы узнавали все новости, начиная со смерти Сталина и кончая футбольными репортажами Синявского.
Не было у нас и телевизора. Маленькие фигурки, мелькавшие у соседей на экранах с линзой, не вызывали у меня интереса. (Первый телевизор КВН-49 с линзой наша семья приобрела в комиссионке, когда я уже оканчивал институт, и произошло это уже не на Елизаветке.)
     Еще одна яркая картина «культурной жизни» Елизаветки в моей памяти – это танцы во дворе. Было это в конце пятидесятых годов.
На столбе посредине двора Борис Чернышев смонтировал громкоговоритель. Рукастый и головастый был парень. После семи классов он поступил в авиационный техникум на Смоленской площади, окончил его, женился на нашей елизаветинской Вале Есиной из противоположного дома. Потом работал в центре Курчатова, но вскоре умер; говорили, что облучился.
     В танцах принимали участие всего-то не больше десяти человек, все свои, елизаветинские. Но там мы познавали азы современного танца  танго – это медленно, фокстрот – быстро, вальс –это высший класс, его мало, кто танцевал, а всякие буги-вуги до нас вообще не доходили.
По много раз мы ставили на проигрыватель одни и те же пластинки. «Брызги шампанского», «Ландыши», «Утомленное солнце», «Почта полевая», «Синий платочек», «Темная ночь», голоса Утесова, Бернеса, Шульженко, Козина – забыть это невозможно.
     И сейчас крутятся у меня в голове, эти незамысловатые слова и мелодии:

                Кто был на фронте, на переднем крае,
                Тот оправдает и поймёт бойца,
                Который смерть и пули презирая,
                Готов плясать при виде письмеца.

Или:
                Когда поет далекий друг,
                Теплей и радостней становиться вокруг
                И сокращаются большие расстояния,
                Когда поет далекий друг

     Хорошие были песни, душевные...


                ФУТБОЛЬНЫЕ МОТИВЫ

     Людям старшего поколения знаком футбольный марш Матвея Блантера, который в течение нескольких десятилетий звучал перед каждой футбольной трансляцией на радио и телевидении. Считается, что он был написан композитором по просьбе известного радиокомментатора Вадима Синявского.
     В послевоенное время из репродукторов частенько лилась еще и футбольная песенка (музыка Анатолия Новикова, слова Льва Ошанина). До сих пор крутятся у меня в голове слова из этой песенки.

                В небе злая грозовая панорама,
                Мяч плывет у ворот по воде.
                Но упрямо едет прямо на Динамо
                Вся Москва, позабыв о дожде.
                Удар короток – и мяч в воротах!
                Кричат болельщики, свисток дает судья, –
                Вперед, друзья!


     И это было правдой, в дни большого футбола у стадиона Динамо собиралась вся не вся Москва, но народу было много. Мы с мамой с трудом пробирались в толпе, чтобы пройти вдоль стадиона от Ленинградского шоссе на Масловку к тете Ане. Народа было столько, что привлекалась не только обычная, но и конная милиция.
Ныне не так. В спортивной прессе постоянно обсуждается вопрос, как завлечь болельщиков на стадионы, может быть, пивом, может быть хорошей игрой или чем еще. Футбольные комментаторы, надрываясь, кричат на все лады английское «Г-о-о-о-о-л!», соревнуясь, кто дольше протянет «о», тогда как раньше кричали по-русски «Та-ма, та-ма!». Сейчас в нашем чемпионате одни купленные игроки играют с другими купленными. Футбольные власти годами не могут решить, сколько футболистов с российскими паспортами должно оставаться на футбольном поле, а сколько может быть иностранцев. Пока же, как выражается один мой знакомый «наши негры» играют с «их неграми».
     Тогда мы болели за наших, за своих, за тех, кто жил по соседству, учился с нами в одной школе или институте, работал на нашем заводе. И хотя на работу они приходили только в день получки, а в институт только на экзамены и то не всегда, все же мы их знали в лицо, знали их семьи, знали, кто, чем живет. Все знали, что ЦДКА – это армейцы, футболисты, как-то связанные с армией, Динамо считалось милицейской командой, Спартак – это мясокомбинат.
Изменился мир, изменилась страна, изменился и футбол…
     Для меня футбол начался с репортажей Синявского. Я, маленький, лежу в постели с температурой и, затаив дыхание, слушаю наш старенький хрипящий СИ-235. Я не все понимаю, но голос Синявского меня завораживает. Я готов слушать его репортажи о чем угодно, даже тогда, когда он в 6 часов утра ведет репортаж с избирательного участка о первых избирателях, пришедших в такую рань проголосовать за кандидатов «блока коммунистов и беспартийных» (было и такое).
Я буквально «заболел» футболом. Каждый год мама покупала мне очередной футбольный календарь, в котором были составы команд, описание их формы, расписание игр и прочая захватывающая меня футбольная информация. Жаль, что их перестали выпускать, а те, что были у меня, пропали.
     Бывал я и на футбольных матчах, для этого мама покупала мне абонемент. Футбольный сезон начинался в Москве 2 мая. На стадионе «Динамо» устраивался спортивный праздник с парадом команд, а в завершение проводился матч ведущих футбольных команд страны, например ЦДКА играл с Динамо.
     Болел я за ЦДКА, наверное, потому что наша Красная армия победила фашистов, а у меня и отец воевал, и два моих дяди, мамины братья, прошли всю войну и вернулись домой в высоких воинских званиях. Да и приятно болеть за команду, которая всегда побеждает, а ЦДКА выиграл часто и в послевоенные годы три раза подряд был чемпионом страны по футболу. До сих пор помню знаменитый состав нападения армейцев – Гринин, Николаев, Федотов, Бобров, Демин, – игравший по классической тогда схеме дубль «вэ». Помню и знаменитый «бессмертный» матч 1948 года ЦДКА – Динамо!
     Спустя десять лет мои симпатии к армейской команде получили подкрепление. В 1957-58 годах я участвовал в сборах юношеской команды города Москвы по шахматам. Сборы проходили на базе ЦДСА (к тому времени Красную армию переименовали в Советскую и ЦДКА превратилось с ЦСКА), расположенной на Ленинских горах, рядом со смотровой площадкой, прямо под трамплином.
     База представляла собой несколько летних двухэтажных домиков, в одном из которых мы и жили вместе с футболистами, но на разных этажах.
На базе футболисты ЦДСА проводили последние дни перед очередной игрой, оттуда же они выезжали на матчи в Москве. Перед отъездом автобуса с футболистами на матч около него собиралась толпа провожающих, включая официанток, уборщиц, рабочих. Участвовали в этих проводах и мы, юные «шахматные дарования». Все желали футболистам успеха, махали руками, я тоже желал побед армейцам; правда, все это мало помогало, команда тогда выступала неважно.
     Один год на базе находилась вторая сборная страны по футболу, так что мы жили бок о бок с футбольными знаменитостями, но я запомнил немногих. Помню крупную фигуру Боброва, в столовой он проходил мимо нас. Нам, молодым шахматистам, накрывали столы у входа, а армейское руководство обедало в глубине столовой. Запомнился Борис Разинский, вратарь ЦДСА и сборной, олимпийский чемпион. Он жил на базе постоянно и целые дни обхаживал свой «Москвич», в те времена личный автомобиль был редкостью.
Не могу сказать, что близкое соприкосновение с футболистами всегда было приятным. Жили мы рядом в одном коттедже, они на первом этаже, мы на втором.
     Порой возникали трения: кто-то кому-то мешал спать, то ли мы им, то ли они нам. А один раз вообще произошел серьезный конфликт.
На базе была спортивная площадка, огороженная сеткой, покрытие – хорошо утрамбованный красный битый кирпич. На площадке были установлены волейбольные стойки, баскетбольные щиты, оборудован теннисный корт. По утрам там делали зарядку, днем всегда толпился народ, любители постучать мяч.
     Среди шахматистов был один молодой парень по фамилии Чертков не вполне здоровый, что-то у него было с ногой, он прихрамывал. Как-то он сидел на лавочке возле волейбольной площадки и смотрел, как двое футболистов ЦДСА перепасовывают мяч через волейбольную сетку. Один из них – защитник ЦДСА Линяев – запомнился мне своей кривоватой улыбкой и золотой фиксой.
     Случилось так, что мяч от футболистов отскочил к этому Черткову, он хотел отдать мяч игрокам, но ударил по мячу неудачно и тот улетел совсем в другую сторону. Это вывело из себя футболистов, и они стали избивать парнишку футбольным мячом, раз за разом посылая ногой в него футбольный мяч. Удары были сильные, мяч ударялся в Черткова или в заградительную сетку, откатывался назад к футболистам, и они снова били и били в Черткова, пока в ситуацию не вмешался кто-то из администрации базы…
     Несмотря на эти неприятные инциденты, я все же относился к ЦДСА, как к своей команде; фанатом я не стал, на футбол не ходил, по телевизору смотрел футбольные матчи от случая к случаю, но мне становилось приятно, когда я узнавал о победах моей команды. В чемпионатах страны побеждала она редко, раз в двадцать лет, в 1951, 1971 и 1991 годах.
     Еще сохранились футбольные воспоминания, связанные со стадионом Динамо. Так случилось, что большую часть жизни я ходил вдоль ограды стадиона. В детстве мама водила меня там на пути к «нашим», во взрослом возрасте я проходил мимо Динамо, направляясь на работу на улицу Юннатов. Путь мой начинался у северного выхода из метро Динамо, как раз там, где на территории стадиона за забором возвышался высокий щит, на котором размещались фанерные фигурки футболистов, раскрашенные по форме команд. Фигурки располагались лесенкой, в соответствии с занимаемым местом в турнирной таблице чемпионата страны. Рядом с фигурками футболистов помещались таблички с указанием количества проведенных матчей и набранных очков.
     Около этой таблицы всегда толпился футбольный народ. Обсуждали последние матчи, составы и шансы команд на победу в очередных матчах и т.д. «Знающие» люди, приближенные к футбольному миру делились последними новостями о частной жизни игроков: как заживает травма нога у «Гуся» (это было прозвище Нетто), как чувствует себя «Сало» (Сальников), включат ли «Стрельца» (Стрельцова) в сборную
Помню, один «знаток» восхищался ударами Карцева, игрока Динамо. Говорил, будто его удар настолько силен, что он может ударом мяча человека убить. Другой утверждал, что лучше всех бьет пенальти Гринин из ЦДСА. Мол, бьет он всегда в одно и то же место, в левую девятку; все вратари знают об этом, но никто не может отразить его удар, настолько сильно бьет. Вратарь просто не успевает среагировать на полет мяча.
     Этот разговор вспомнился мне лет через двадцать. Как-то проходя мимо стадиона «Динамо» на работу, я обратил внимание на афишу матча ветеранов ЦДСА и сборной профсоюзов. На афише стояли имена известных в прошлом футболистов, был и Гринин.
     Ранее я никогда не бывал на матчах ветеранов и решил посмотреть этот матч, надеясь увидеть что-то исключительное в игре ветеранов. Прихожу. Когда по радио объявили состав, выяснилось, что из списка ветеранов в афише, на поле вышли только немногие знаменитости. В сборной профсоюзов вообще не нашлось ветерана-вратаря и поэтому в ворота поставили случайно подвернувшегося девятнадцатилетнего парня. В результате в каждой команде оказалось по несколько человек действительно ветеранов, лет под пятьдесят, но остальные были сравнительно молодые игроки, лет по 30-35, только что закончившие свою футбольную карьеру.
     Игра началась, и тут выяснилось, что играют не все, а только вот эти молодые, которых и назвать-то ветеранами язык не поворачивался. Они с энтузиазмом носились по всему полю пока не устали, но было видно, что собрались они едва ли не впервой, сыгранности никакой. Настоящие же ветераны же перемещались по полю не спеша, когда мяч случайно попадал к ним, они демонстрировали свою технику, жонглировали мячом, красиво пасуют мяч друг другу, но вперед не шли. Смотреть было не на что, да и счет сложился по игре 0 : 0.
Условия соревнования были таковы, что в случае ничьей для определения победителя назначаются пенальти. Тут я вспомнил давний разговор про Гринина и подумал: «Ну, хоть увижу, как Гринин бьет пенальти». Вот, наконец, очередь дошла и до него. Он походит к точке, ставит мяч, разбегается… Удар! –  и мяч летит низом, да еще и мимо ворот.
     Так я и не увидел знаменитый удар Гринина с пенальти в левый верхней угол.
А вот еще одно футбольное воспоминание конца пятидесятых годов, когда существование дачи Елизаветино подходило к концу.
Мы (я и еще двое студентов-однокурсников) после института поехали в «Лужники» на матч чемпионата страны. ЦСКА играл против и какого-то приезжего клуб, кажется, это были киевские динамовцы.
     На этом матче произошел один из первых случай в истории страны, когда матч чемпионата по футболу был сорван, не доигран до конца. Вот как это случилось.
Народа на трибунах было немного, первые ряды трибун пустовали. По первому ряду с интервалом метров в двадцать-тридцать сидели по одному солдаты и тоже смотрели футбол. В середине второго тайма какой-то человек из средних рядов встал и, перешагивая через скамейки, стал спускаться вниз. Трибуны тогда представляли собой низкие лавочки с нарисованными на них номерами мест. Перешагнуть через них было нетрудно, но по тому, как человек двигался, было видно, что он немного не в себе, «подшофе», как говорил мой отец. Казалось, он вот-вот упадет.
     Публика на трибуне оживилась, посыпались комментарии в его адрес, народ ждал, что он вот-вот упадет. Никто и не предполагал у него серьезных намерений. Пьяный и пьяный, ну что с него взять.
     Но он все-таки дошел до первого ряда и даже вылез на беговую дорожку вокруг поля. Солдаты не мешали ему; то ли они не были проинструктированы на этот случай, то ли этот пьяный показался им несерьезным, скорее смешным.
Выбравшись на гаревую дорожку, пьяный пошел по гаревой дорожке вдоль поля. Шел он криво, пошатываясь из стороны в сторону, на играющих футболистов не смотрел. Его заносило то влево, то вправо, но он каким-то чудом оставался на ногах. Трибуны потешалась, наблюдая за ним, на поле уже мало, кто смотрел, хотя игра продолжалась.
     В какой-то момент пьяного качнуло влево больше обычного, и он оказался на зеленой траве футбольного поля. Сначала никто из футболистов не обратил на него внимания, игра в этот момент шла в отдалении, на другой стороне поля. Но потом один из футболистов гостевой команды, увидев непорядок на поле, подошел к пьяному и довольно вежливо стал его выпроваживать. Но пьяный уходить с поля не захотел. Подошли другие игроки из обеих команд, возникла сутолока. В этом момент кто-то на трибуне крикнул что-то вроде «Наших бьют!». И в мгновение ока сотни людей в едином порыве сорвались со своих мест на трибунах и побежали вниз. Через несколько секунд на поле оказалось несколько сотен болельщиков. Матч был сорван.
     Почему это произошло? Ведь никто не хотел срыва матча. Пьяный действовал по наитию, на футбол ему было наплевать. Болельщики тоже не замышляли ничего подобного, только что они мирно сидели на трибунах. И вдруг все изменилось с быстротой молнии. Вот материал для специалистов по теме «Психология толпы», для милиции и для футбольного начальства.
     Нет, не зря в начале футбольной песенки стоят слова «злая грозовая панорама», есть в футболе что-то грозное.