Здесь работал Горький

 В 1891 году  двадцатитрехлетний Алексей Пешков посетил Крым.      История его путешествия отобразилась в  автобиографическом, несомненно, талантливом и  сочном рассказе «Мой спутник». Колоритные пейзажи и меткость психологических наблюдений. Мастерски обрисованные  низость и коварство в характере спутника – восточного  «человэка». Да, среди них реально встречались и встречаются такие типажи.  Но нам здесь интереснее мотивы поведения автора рассказа. Что же мы видим?
     С  одной стороны – вроде бы наличие определенных нравственных устоев, гуманизм: желание помочь своему вечно голодному и не умеющему заработать товарищу. В то же время, когда все яснее проступают его подлость и неблагодарность, Алексей почему-то не оставляет попутчика. Казалось бы – вполне естественный шаг... Причем подоплека тут – явно не христианское смирение. Скорее некий «подвиг» ученого, желание довести до конца начатый эксперимент. Еще, возможно, зыбкая надежда на обещанные молочные реки и кисельные берега в Тифлисе. А вдруг – выгорит... 
    Очень интересный эпизод – история с воинственными криками во время страшной грозы. Какое-то опьянение стихией, приобщение к ее языческому началу и страшной разрушительной силе... Не схожее ли чувство повело в будущем автора «Песни о буревестнике» навстречу большевистской  России?  В объятия к своему новому спутнику, тоже  восточному «человэку»? А вот этот уж не обманул, как князь Шакро... 
    О судьбе писателя после возвращения в Россию замечательно написал Борис Зайцев в очерке «Братья-писатели»:
    «Горький мог, разумеется, изменить свое мнение о советах и их правлении. Вот если бы сказал он им "осанна!" и с осанною этою избрал бы бедность и безвестность, то пришлось бы над его судьбой задуматься. Но ему заплатили хорошо... Доллары, особняк, вино, автомобили - трудно этими аргументами защищать свою искренность.
    Дали ему не только деньги. Дали славу. "На вольном рынке" ее не было бы, даже Западу Горький давно надоел. Но на родине "приказали", и слава явилась. Она позорна, убога, но ведь окончательно убог стал и сам Горький. В сущности, его даже и нет: то, что теперь попадается за его подписью, уже не Горький. У каждого есть свой язык, склад мысли, человеческий облик. Горький отдал его. Чрез него говорит "коллектив". Нельзя разобщать. Горький ли написал или барышня из бюро коминтерна! Горькому дорого заплатили - но и купили много: живую личность человеческую.
    Слава же его, кроме позорного, имеет и комическое: назвать Горьким Нижний, Тверскую... Утверждать, что он выше Толстого и Достоевского. Окрестить именем его Художественный театр, созданный и прославленный Чеховым...».
     Город на Волге вернул себе старое историческое название: Нижний Новгород. Главная улица Москвы давно уже снова стала Тверской. А что же ставший российским Крым?  
     В Феодосии одна из лучших ее улиц – Итальянская – по-прежнему носит имя «великого пролетарского писателя». Появилась она на плане города в середине XIX века. В своих воспоминаниях о Феодосии 1892-1900 гг. профессор Саркизов-Серазини, пишет: "Улицы города, тротуары и дома Итальянской мало чем отличались от таковых где-нибудь в Болонье". Блестящие магазины и первоклассные гостиницы: "Европейская", "Центральная", "Гранд-Отель", "Эрмитаж"...  Запечатленная на старых дореволюционных открытках, – Итальянская – оставила значимый след и в культуре.
     С Феодосией связано самое счастливое время сестер Цветаевых.  Марина с мужем Сергеем Эфроном и с маленькой дочерью Алей приехали  сюда в середине октября 1913 года и пробыли до начала июня 1914 года.  На нынешней  улице Вити Коробкова  снимали квартиру  младшая сестра Марины Анастасия  с мужем и сыном. Цветаевы были в восторге от города, а феодосийцы полюбили и оценили талант сестер. Марина в мае 1914 года отметила в записных книжках: «Когда мы с Асей идём по Итальянской, за спиной сплошь да рядом такие фразы: «Цветаевы!» – «Поэтессы идут!»
    От роскошных особняков и дворцов  ничего не осталось, кроме уцелевшего во время войны здания бывшего Азово-Донского банка. В дальнейшем развалины сгребли на середину улицы и засыпали землей. Посаженная тогда по краям образованного возвышения аллея светлоствольных  платанов  теперь  главное украшение этого  места.
     Но вернемся в 1891 год к Алексею Пешкову и его попутчику босяку-князю. Горькому не пришлось поработать на строительстве Феодосийского порта. «Феодосия обманула наши ожидания, — пишет он в рассказе «Мой спутник». — Когда мы пришли, там было около четырехсот человек, чаявших, как и мы, работы и тоже принужденных удовлетвориться ролью зрителей постройки мола. Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. Всюду — и в городе, и вокруг него — бродили группами черные, удрученные фигуры «голодающих» и рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки. Мы пошли в Керчь».
    В моей памяти, даже не в голове, а где-то на уровне гортани, до сих пор живо  послевкусие от скучнейшей «Матери» Горького, которой нас насильно «кормили» в школе. Жаль, что «Богом данная» Феодосия до сих пор не стряхнула с себя миражи прошлого. Вместе с памятью об основателе соцреализма, якобы поработавшего на строительстве  Феодосийского порта...