Листая старые журналы 683

                Д О М  Н А  П Л Ю Щ И Х Е

                Он пел, совершенно позабыв       
                своего соперника и всех нас...
                И. С, Тургенев, «Певцы».

Дом на углу, и эркер угловой восходит башней,
а над нею купол качает в тучах круглой головой,
и снег её, зеленую, окутал.
Мне мать сказала: «Здесь давным-давно
мы рождество с твоим отцом встречали
под куполом, где светится окно».

На праздник забываются печали,
и в тот декабрь, в тот первый год войны
(Четырнадцатый год был на исходе)
Москва сквозь полог снежной пелены
наперекор войне и непогоде
мерцала огоньками фонарей,
свечами ёлок окна освещала,
скрипела петлями входных дверей
и на снегу полозьями визжала.
Я с детства помню этот санный бег,
и круп коня, и полость меховую,
полозьев скрип и падающий снег.
Шёл снег. Но не об этом я толкую.

Шёл первый год той первой мировой,
был праздник в доме с башней угловой,
где собралась ватага в мастерскую
художника, массивного, как шкаф,
весёлого гуляки, как Фальстаф,
который затолкал свои полотна —
плоды и брюквы и цветные пятна,
мясистые тела и прочий вздор —
во все углы и вынес в коридор
этюдники, подрамники и сор.

В ту ночь всё было шумно и невнятно,
был сбивчивым застольный разговор,
там, в мастерской, в захламленных хоромах,
немало было и едва знакомых:
кто чей-то зять, кто чей-то друг и сват,
студент-путеец, франт и ретроград,
затем сын купчика и сам не промах,
безрукий прапор с фронта и солдат,
вольноопределяющийся тощий
с витым шнуром вдоль зелени погон,
его уже телячий ждал вагон
и сотни вёрст в прифронтовые рощи
вблизи Сувалок или у Быдгощи.

Кто знает, что нас ждёт в пути земном?
Там за окном в снегу лежала площадь,
летели косо хлопья за окном,
к своей судьбе вслепую шла Россия,
по стыкам рельсов на ходу стуча,
и эти хлопья, белые, косые,
мелькали вдоль фонарного луча
и покрывали, словно саван белый,
безлюдные крестьянские наделы
и многолюдье фронтовых траншей.
В сугробах, как в папахах до ушей,
по рельсам шли составы, а солдаты —
под пули, под разрывы, под метель,
и огненное зарево заката
маячило за тридевять земель,
а кто-то видел в нём зарю восхода,
но дальний рокот рокового года
не изгонял предновогодний хмель,
и снежная гуляла непогода,
пока не предвещая ни беды,
ни хлеба с горьким вкусом лебеды.

А за большим столом шумели гости,
встречали смехом шутку в каждом тосте,
под звон стекла плелись обрывки фраз.
За тем столом, скажу вам без утайки,
столкнулись в первый раз сестра хозяйки,
медичка с тихим светом серых глаз,
и худенький солдатик бледнолицый,
былой консерваторец из столицы,
готовый встретиться с шальным свинцом
и стужею передовых позиций.
Так повстречались мать моя с отцом,
беспечные, как школьница и школьник,
но был ещё один — с крутым лицом,
скуластый и угрюмый, как раскольник,
безрукий этот прапор фронтовой.
Вы скажете: ах, это треугольник?
Представьте, ждёт вас оборот иной.

Глядел безрукий на соседей косо,
 стакан сжимая левою рукой,
не замечал ни одного вопроса,
не задавал вопросов в свой черёд,
лишь иногда кривил в усмешке рот,
крутил усы, гудел густоголосо,
прося налить иль что-нибудь подать.

Был грубоват — так мне сказала мать, —
был угловат, всё время правил сборки
зелёной офицерской гимнастёрки
с крестом на ленте слева на груди.
Но что же он оставил позади?
Должно быть, не балы и не парады,
а зарево полночной канонады,
за бруствером болото, редкий лес
с колючкой в три кола наперерез,
свистящие осколками зарницы
во имя государственных амбиций
и тот последний, тот слепящий блеск.

А после были всхлипы тряской гати,
колёсный скрип, и снова редкий лес,
и забытьё, и белизна кровати,
и вновь по рельсам стук стальных колёс,
и переправа через тёмный Нарев.
А может быть, виденья новых зарев
пред ним вставали, вспышки новых гроз,
и новые бои за переправы,
и новый гром кавалерийской лавы,
и пламя флагов вздыбленной страны,
и чёрный дым бесславия и славы,
и смерч братоубийственной войны.
А может быть, всё было по-другому
предположениям нашим вопреки:
его тревожила тоска по дому
и боль несуществующей руки.

Никто не знал того, что будет позже,
и не был. слышен дальний свист свинца
там, где в тылу справляли праздник Божий
в избе иль в залах Зимнего дворца.
И в доме с башней веселились тоже,
игре и танцам не было конца,
потом все стали состязаться в пенье,
кто пел козлом, кто выказал уменье,
но звонче всех был голос у отца,
высокий тенор, на верхах альтино,
когда он пел, то выглядел картинно
и пеньем брал, бывало, за сердца.

Как слышал я, в ту ночь он пел на диво,
кричали: браво! Хлопали ретиво,
он снова пел, ему кричали: бис!
он спел романс, шутливые куплеты,
две арии из модной оперетты,
и вдруг сказал хозяин; «Эй, Борис,
а ну-ка спой им, слышишь, дай им жару!»
Безрукий отпирался, но потом
взял ноту под хозяйскую гитару
и низким голосом наполнил дом.

Он о закате пел, он пел про степи,
и золотился вдалеке ковыль,
брели колодники, звенели цепи,
дорожную вздымающие. пыль.
Был голос с трещинкой и хрипловатый,
каких полно в России — пруд пруди,
но занимались за спиной закаты,
и степи простирались впереди,
и небо над землёю дым простёрло,
и пыль плыла из-под усталых ног,
и слёзы перехватывали горло,
и слова выдохнуть никто не мог,
когда вдоль тракта ноги шли босые,
а вдалеке был слышен вечный бой,
когда парила песнею Россия
со всей её судьбой, со всей бедой.

Ещё немало войн пройдёт над краем,
прибавится ещё немало бед.
Что с прапорщиком стало, мы не знаем,
а мне родиться через восемь лет.
Пред новою грозою стукну в двери,
военною дорогою пройду,
хлебну беду и радость в полной мере
и всё, что суждено мне на роду,
и стану тенью сам позавчерашней
и в свой черёд исчезну без следа.
Уходит всё, лишь дом с высокой башней
стоит пока на месте, как тогда.

Александр Ревич
(«Новый мир», 1990, № 3)