В больнице

Светка росла в Белоруссии, жила с матерью в деревне в деревянном доме на опушке леса. Светка была крупная, здоровая, сама таскала вёдрами воду, колола дрова. Однажды попала топором по пальцам, к счастью, остались только шрамы. Ела безалаберно, шестнадцати лет попала в больницу с язвой желудка.

Светка рано вышла замуж за латыша. Муж Витька попался редкий – золотой: сам убирал  в квартире, стирал и штопал носки.

Светка работала нянечкой в детском саду, потом нянечкой в больнице. Когда переехали в Москву, устроилась в булочную самообслуживания. Заочно закончила два института. Пока училась, заработала вторую язву – двенадцатиперстной кишки. Несколько раз лежала с приступами в больнице, но её не оперировали.

Родители мужа жили в Прибалтике, возле моря и леса. На лето Витька возил жену к ним, и целое лето, кажый день, Светка ходила по лесу и ела подорожник. Подорожник лечит язву – это народное средство. На зиму Светка набирала два ведра подорожника, смешивала его с мёдом, выливала в каждое ведро по стакану спирта и добавляла сухого эвкалипта. С осени до лета, живя в городе, Светка ежедневно ела заготовленное лекарство.

За это время родилась девочка Лёля, через два года родился Вовка, а через полтора года Светка носила третьего ребёнка. Весной на седьмом месяце Светка упала на лестнице и пробила живот. Ребёнок родился преждевременно с рассеченной головкой. Висок девочке заштопали, повезли регистрировать, но по дороге она умерла."Не вынесла перевозки",– объясняла Светка. Чтобы не пропадало грудное молоко, Светка сцеживала его и давала пить двухлетнему Вовке.

На эту зиму она заготовила только одно ведро подорожника, в феврале он закончился. От беременности и неудачных родов Светка заболела, а в апреле попала в больницу с приступом язвы. К этому времени она подурнела, похудела с 52-ого размера одежды на 44-ый. Руки и ноги у неё стали длинные, спина сутулая, посадка головы некрасивая. Щёки впалые, нос громадный, под глубоко посаженными глазами черно, над глазом бородавка. Больничный халат ей достался в чёрно-белый квадратик.

Кровать её стояла в углу, и поначалу Светка ни с кем не разговаривала. Ходила она согнувшись, как древняя старуха, потому что ей больно было разгибаться, и мрачный взгляд её из глубины туловища пугал.

В палате Светку не слишком любили – она была грубоватая и резкая на язык, и, несмотря на свои язвы, ходила курить в женский туалет с Надькой из соседней палаты. После этого от неё пахло каким-то жилым материнским запахом, вроде смеси грудного молока с табаком. Но женщины видели в этом только зловонный дым, и в туалет после Светки с Надькой старались не ходить.

Надька – или Надежда – жила в больнице уже второй год. Она выросла в детдоме и работала в Казахстане на заводе. Ей затянуло волосы в станок. Надька сама вырвала голову из станка и добежала до санчасти. В больнице ей делали постепенно операцию за операцией, а на праздники отпускали домой. Она вынесла семь операций, оставались переносица, бровь и ухо. Надежда ходила то в рыжем парике, то в марлевой шапочке, из-за чего женщины долго считали, что Светку в палате навещают две разные подруги.

После операций Надьке было больно, голова гудела, она не засыпала ночами и целыми днями курила со Светкой в таулете. Встречая знакомых в коридоре, она осторожно раздвигала в улыбке рот, закидывала голову, и из-под повязки краснела воспалённая щель больного глаза.

Надежде единственной из больных разрешали звонить по внутреннему телефону и выходить погулять во двор больницы. Этим пользовалась и Светка – она раздобыла себе где-то пыльный ватник,– и вечерами обе торчали до отбоя во дворе с какими-то больничными парнями, вызывая неодобрительные  комментарии женщин в палате:  мол, Светка с Надькой не болеть находятся в больнице, а неизвестно чем заниматься.


Первый инцидент у Светки произошёл с Олей, её кровать стояла напротив Светкиной. Скорая забрала Олю на улице с острой болью в животе, но аппендицит ей уже несколько лет, как вырезали, а острый приступ прошёл, хотя в боку и побаливало. Оля была из деревенских простушек. Жила с матерью за городом, работала там же на птицеферме, что было, пожалуй, единственно достоверным, в остальном Оля темнила. Она хитрила в мелочах, неизвестно, с какой целью. На один и тот же вопрос разным женщинам она отвечала разное, а когда её осторожно уличали, придумывала объяснение, не испытывая стыда. Оля с охотой выполняла мелкие поручения лежачих больных и сама предлагала помощь: звонила их родственникам из автомата, бегала за газетами в больничный киоск. Но за ней заметили странность: она иногда не возвращала сдачу и непринуждённо искала в чужих тумбочках. Старщим женщинам она "тыкала" и называла их "бабками", возможно, и любовно, но женщин такое коробило. Они давно бы ей выговорили, но Оля выглядела такой чистосердечной дурочкой, к тому же беззлобной, общительной и услужливой, что ей прощали и чрезмерную простоту, и непонятную ложь, и неприятные странности, хотя и приглядывали за ней.
Две Олины сверстницы, Люба и Леночка, обе после операции аппендицита, недоумённо  приглядывались к Оле  и избегали общаться с ней.

Первой возмутилась Светка. Поначалу она присматривалась к Оле молча, и по лицу её проходили волнами недоверие и презрение. Но когда Оля впервые обратилась к старшей Светке на "ты", та взвилась, как ужаленная, и в крепких выражениях выговорила ей, как следует себя вести, присовокупив сюда же чужую сдачу и тумбочки.

Ольга расплакалась, женщины зашумели и неожиданно встали против Светки. Они утешали Олю, которая плакала, оправдываясь, что не знала и больше не будет, и стыдили Светку за грубость и крик. Светка взъярилась, чертыхнулась и ушла к Надежде.
– Какая грубая,– поделилась с Леночкой её тихая и седая соседка Зоя Фёдоровна.- Зачем было так кричать? Оля девочка глупенькая, но она же не по злому умыслу. Ей надо было объяснить спокойно, она и перестала бы так говорить.

Леночка вежливо слушала, не отвечая. Полчаса назад Зоя Фёдоровна рассуждала, ворушка Оля или на неё наговорили. Зоя Фёдоровна лежала на исследовании и в неизвестности, в незнании  своего положения (она боялась рака) часто плакала от страха. Она была мягкая, полуинтеллигентная, с тихим голосом, боялась резкого слова, не вмешивалась в чужие разговоры. В больнице её навещал сын, кандидат наук, он приносил ей цветы. Когда после операции Леночка мучилась от боли, ближе всех кроватью к ней оказывалась Зоя Фёдоровна. Леночка пыталась перехватить взгляд Зои Фёдоровны, надеясь, что та спросит, не помочь ли чем, но Зоя фёдоровна не догадывалась проявить участие, и Леночка больше не смотрела в её сторону.

Леночке вырезали аппендицит минут сорок под наркозом, который совсем не снимал боли.
– Не напрягайся! Ты мешаешь нам работать!– наперебой кричали ей врачи, пока она, с опустошённым сознанием, старалась превозмочь невиданную и невообразимую ранее боль. Медсестра, дежурившая у неё в головах, периодически выкручивала, наподобие белья, длинные Леночкины волосы, истекающие от боли потом. Когда, закончив операцию, её оставили в покое, измученная и обессиленная Леночка парила в сильном, но приятном головокружении.
– Ну, что, наверное, почувствовала себя, как на войне?- ласково спросил её препьяный медбрат, везущий её на каталке в палату. Леночке пришлось закрыть глаза, чтобы избежать  его сострадательного поцелуя.

На второй день у неё поднялась температура до 39-и градусов – занесли инфекцию. Видимо, у хирургов не было ни настоящего наркоза, ни противоинфекционных прививок, которые полагаются больным перед операцией.

Леночка оказалась единственной в палате, кто любил Светку. Может быть, она не очень верила в два диплома, золотого мужа и троих детей, но умные и мрачные Светкины глаза заставляли думать: "Бедная, бедная Светка".

Внимательная Светка первая видела, кому необходима помощь. Она помогала Леночке садиться после операции, и та, единственная в палате, считала, что из Светки – очень хорошая нянечка, хотя женщины открыто сомневались, как такой грубиянке доверяли работать с больными.

Когда Леночка поперхнулась апельсином, и в ужасе задыхаясь от боли и воображаемого кусочка, стоящего поперёк горла, хваталась за раненый бок, Светка сидела у неё на кровати и успокаивала: "У страха глаза велики. Всё у тебя там в порядке. Не бойся, попей."

Светка рассказывала Леночке о себе, о маленьких Вовке с Лёлей, о муже Витьке, о подорожнике.
– И ты каждый день его ела?– спрашивала Леночка о подорожнике.
– Ела. Жить-то хочется,– мрачно усмехалась Светка.– Так я зарубцевала себе язву-то желудка! Вчера на обследовании врач спрашивает: "Вам что, операцию делали? У вас язва зарубцована."– Светка презрительно фыркала.– Где, говорю, операция? Вы же видите, шва нет!

Роды и беременности ослабляли Светку и усугубляли болезнь, так что Леночка однажды осторожно спросила, зачем она так часто рожает. Светка не обиделась и не возмутилась, а вдруг так светло улыбнулась, будто представила себе своего Вовку с Лёлей:
– А знаешь, какие они у меня хорошие?!
И Леночка поняла, что Светка ну нисколько не жалеет своего убывающего из-за детей здоровья. Неоправданное и неподвластное разуму чувство радости находило на Светку, когда она говорила о своих детях, глаза её сияли, и она совсем не походила на трезвую и циничную Светку, какую знали в палате.

Светка боялась смерти. В палате смерти боялись все – в хирургическом отделении смертность более часта и наглядна – но Светка боялась её больше всех, хотя курила, как сапожник, и ела недозволенные продукты. Мать прислала ей посылку в больницу: буженину и свежий огурец. Светка съела всё, приправляя еду нелестными отзывами о матери, которая, по её словам, никогда не беспокоилась о её здоровье и не присылала прежде посылок в больницу.
– В этот раз, видно, её проняло, – бормотала Светка, поглощая огурец,– видно, поняла наконец, что дочь на краю могилы.

О матери Светка и раньше упоминала, отмечая, что мать мужа не в пример лучше, во всём им помогает, всегда о них помнит и детей любит. Могилу же Светка вспоминала ежедневно, готовясь умереть не сегодня-завтра.

После огурца Светку прихватило, и она совсем не могла разогнуться самостоятельно. Ей приходилось присаживаться к стене и ползти спиной вверх, выпрямляя колени,– только тогда она ходила ровная, как палка. Но стоило ей присесть к Леночке на кровать, как снова вставала согнутой пополам.

Надежда позвала Светку мыться – освободилась ванная–, и обе ушли. Вымывшаяся Светка завилась, накрасилась, приговаривая, что она "хоть умрёт красивая!" и убежала с Надеждой во двор проводить время с больничными парнями.

Зоя Фёдоровна посетовала было на её поведение, но не найдя в Леночке сочувственного собеседника, затихла.

Леночка не считала, что Светка грубая. Трезвая и безжалостная на язык Светка берегла в разговоре младших девочек – Любу и Леночку. Светка могла быть безгранично нежной, по-детски испуганной и незащищённой. Этого Леночка не видела, но чувствовала. Поэтому, когда в ужин за столом ей стало дурно, первое, что у неё вырвалось, было:
– Света! Мне плохо!
И Светка рванулась к ней, уложила и посидела рядом, пока всё не прошло. Сидя у Леночки на кровати, Светка тихо рассказывала:
 – Сколько я из-за детей слёз пролила, сколько слёз пролила из-за себя, и никто не видел. Мне Витька говорит: "Свет, ты хоть плачешь когда-нибудь?" А если собрать все мои слёзы, море бы получилось, ей-Богу, море...


В тот день, завитая накануне Светка  причесалась, спросив одобрения своим кудрям у Леночки, со вкусом накрасилась и, выкрикнув на прощанье свой лозунг "Умру красивой!",– умчалась скандалить с медицинским персоналом. Её не оперировали, и она, как все неоперабельные больные в хирургическом отделении, которые вылечивались сами по себе или умирали, была предоставлена самой себе. Светка требовала лечения, хоть таблеток, хоть уколов. И вечером, после обхода, сестра сделала ей укол.

Сразу же после вечернего обхода дежурная сестра в больнице исчезала на полчаса, и  было бесполезно её искать. Исчезла она и на этот раз. А Светке стало плохо. Тело её отяжелело и перестало слушаться. Когда она попыталась закричать, голос её сел, и из горла вырвались прерывистые хрипы, Светка задыхалась. Судорожно шаря рукой по постели, она рвалась откуда-то, куда проваливалась в наступившей темноте, и не видела света.

Увидев со своей постели эту агонию, Леночка решила, что Светка умирает, и, потеряв от ужаса самообладание, истошно  заголосила, изо всех сил зажимая обеими руками боль в животе:
– Врача! Найдите врача! Я же не могу встать! Бегите за врачом, что же вы стоите!

Она перестала кричать, только когда действительно прибежал врач, молодой парень, из соседнего отделения. Тогда Леночка повернулась, чтобы видеть, где спина врача закрывала Светку и толпились ходячие женщины, и неожиданно сотряснулась всем телом, падая на кровать и зажимая руками разрывающую её на части боль. В первый момент она даже не поняла, что произошло, как не поняла, когда поперхнулась апельсином. Она заходилась в истерике, давилась рыданиями, разрываемая болью на части, и не могла остановиться. Сквозь плач она слышала, как вокруг неё хлопотала Зоя Фёдоровна, как к Светке вернулся собственный голос, как парень-врач  успокаивающе смеялся, а потом сказал  ей что-то серьёзное, и Светка ответила:
– Я хочу жить. У меня двое детей.
И парень-врач снова ласково засмеялся.

Леночка видела бледную, обессиленную, испуганную Светку, пережившую смертный ужас, крепко держащуюся за руки парня-врача, цепляясь за жизнь в чужом теле, детски преданную этим чужим рукам и беззащитную в своей преданности.

Светка приходила в себя, и Леночка успокоилась и скоро уснула. Она впервые не сдержалась в больнице. Она не плакала во время операции по сути без наркоза. Не плакала в первые послеоперационные дни, когда её измучили боли, высокая температура и бессоные ночи, потому что обезболивающий наркотик действовал всего по три часа, и она просыпалась от боли. Не плакала, когда неожиданно умерла соседка по кровати, и к её пустой постели пришёл муж. Он сидел на стуле возле пустой постели растерянно и безропотно, сложив руки на коленях,  с тем растерянным выражением человека, пытающегося осознать, что произошло, человека, который не знает, что теперь следует делать. Он сидел  в одной позе, не шевелясь, пока не пришли врачи и не увели его. Он не хотел уходить, он даже пытался сопротивляться, и Леночка увидела, что его растерянное лицо скривилось и потекли слёзы. Всё же врачи его увели, и он подчинился покорно, тихо, ноги у него заплетались.


Утром следующего дня Леночке было неловко. Она не просыпалась до завтрака, не заговаривала с соседями и на Светку не смотрела.  Лекарство вчера просто расширило ей зрачки и усилило сердцебиение, ей нельзя было колоть это средство. Утром Светка чувствовала себя, как обычно. Леночка исподтишка проследила, как она пошла умываться, но когда Светка вернулась, притворилась спящей. Светкины шаги прошуршали мимо Леночкиной кровати, Светкина рука легла Леночке на лоб, задержалась на секунду, и шаги снова прошуршали уже к Светкиной постели.
Приоткрыв глаза, Леночка увидела Светкину спину.

С утра Зою Фёдоровну перевели в терапевтическое отделение, а на её место положили новую больную. Она была легко помешанная и временами впадала в помрачение: садилась на кровати и начинала раскачиваться на ней, всё сильней и сильней, её нельзя было остановить.

Когда к ней пришёл муж, она была в себе. Он сидел перед ней в халате, маленький, мягкий человек, пожилой, в подтяжках, которые обнажали его возраст, беззащитность и муку перед болезнью жены. А она, такая же маленькая, как и он, такая же незащищённая, плакала и просила его не оставлять её, потому что "здесь, в палате, больные принимают её за сумасшедшую и боятся её, а она не может, не мо... жет этого вынести, и здесь так страшно, и одиноко, и страшно..." И было видно, что он один её бережёт.

Леночка не выдержала. Она встала. Медленно, держась за бок, вышла в коридор, из коридора в зал, где сбоку от лифта шла лестница наверх. Там она села в кресло.
Слёзы текли по её лицу, она дышала почти ровно, горе не сотрясало её и без того многострадального тела. Она плакала молча, опустошённо и почти бесчувственно, как могла бы плакать кукла. В ней образовалась пустота, бездна и мрак, провал, зияющий под ней, под зданием больницы, в земных глубинах, где, возможно, скапливалось человеческое страдание а, возможно, впитывалось, чтобы раствориться и исчезнуть с лица Земли.

Послышались торопливые шаги, и Леночка быстро пришла в себя, но не успела вытереть слёзы. Светка подошла к ней и резко заглянула в лицо. И Светка, которая всё поняла, посмотрела на Леночку по-новому, как, оберегая младших девочек, не хотела смотреть раньше, не хотела бы и сейчас. Но теперь это было всё равно. И Светка несколько раз повторила бессмысленную фразу, которая только с интонацией приобретала этот странный, сложный – мятежный и одновременно смиряющий смысл:
– Ну что ты... что ты.. что ты...


Москва 1974 г.