Круги на воде

         
         Генка Голубев оказался в психиатрической больнице. Может, и обошлось бы еще, парень душевно был не просто здоров – он ворочал такими абстракциями, понимал такие отвлеченности,  которых обычный человек справедливо опасался, – но у Генки был старший брат Колька.

          Колька никаких философов не читал и не понимал, зато ворочал большими деньгами: устроил брата к себе в фирму, переписал на него все свое имущество, дал  образование, учителей, наставников – и все для того, чтобы сделать из Генки хорошего юриста.

          Генка кисло улыбался, с кем-то лениво судился, читал Спасовича, Шершеневича и Иоффе, на суде говорил так много и длинно, что присутствующие то и дело смотрели на часы; обнимал коллег адвокатов, когда проигрывал; обнимал еще силинее, если выигрывал, по ночам величественно благоговел над Пушкиным и сокрушенно рыдал над Достоевским. Через известное время Генка умудрился так витиевато повести дела, что просадил весь бизнес брата: все, что можно было испортить, он испортил. Генку ненавидели все судьи, потому что он не соглашался, когда надо было покориться, и молчал, когда следовало говорить. Генку обожали все пьющие адвокаты, потому что он щедро наливал им, и, хотя сам не пил, от души смеялся над всем, что было им смешно, и охотно ругал того же Спасовича и других классиков, кроме Пушкина. Но о Пушкине адвокаты не говорили.

          Колька ни над кем не рыдал и не благоговел: ему были нужны деньги и он заложил свой дом за крупную сумму.  Расплатиться Колька не смог и предложил Генке обмануть банк и прикинуться дурачком. Собственно, прикидываться не требовалось – Генка был и так дурак.  Но, как и все дураки, Генка считал себя очень умным. Поэтому он усиленно морщил лоб, пока Колька объяснял ему свой план:

          – Делаешь так. Ложишься в больницу, – Генка усиленно кивнул.

          – Там будут тебя спрашивать о сделке. Но ты ничего не помнишь, – Генка мотал головой так сильно, что она едва не слетела с шеи.

          – Не вздумай говорить, что у тебя есть высшее образование. А дальше мои юристы все сделают.

           Генка ложиться в психиатрическую больницу не хотел, но своего брата побаивался.

Генка нередко сводил людей из жизни с людьми из книг, сравнивая Кольку с Мефистофелем, но практическую пользу извлечь из этого сравнения не умел. Он вообще не умел извлекать практическую пользу.

Когда Генку привезли в отделение, там орал алкоголик Алимов, который как раз был в стадии острого психоза. Увидев опухшую рожу Алимова, серые стены, застиранную робу пациентов, услышав надрывный вой сирены в коридоре,  Генка приуныл. Все-таки его интеллигентная душа протестовала.
 
          – Петрович, – шепнул санитар коллеге, который привел Голубева с собой. – Этот, который матюкается, знаешь, какой агрессивный! Нападает прямо как варвар, со шваброй наголо!

          Генка похолодел. Его душа апеллировала к здравому смыслу.
          – Вчера еще ничего, – продолжал словоохотливый санитар, а сегодня очухался – и вперед!

          Генкина душа ушла в пятки и закрыла за собой дверь на засов.

          Мимо сестринской прошел молящийся еврей, но говорил он невнятно и странным, измененным голосом, какой бывает, когда человек вдохнет слишком много гелия в легкие.

          С Генки сняли всю одежду и оставили совершенно голым.

          – Меряем ему температуру! – руководила старшая медсестра. – Настя, у нас штаны, рубаха, трусы и носки есть?  Неси, пусть надевает.

          Голубев покорно облачился в неказистое обмундирование и сунул градусник за пазуху.

          Прибор показывал почти тридцать восемь градусов.

        – Э-э-э – пободоносно протянула старшая медсестра, здоровенная бабища лет сорока с мягкими руками, – у тебя под мышкой яйца сварить можно, да, Голубев? Какой горячий! В карантин его!

        Генка спешно снял выданную ему было одежду и переоделся в чем был. Его вез в изоляционный бокс тот самый санитар, что рассказывал про Алимова. Генка подумал, что надо обыграть ситуацию,  и скрючился так, что понадобилась инвалидная коляска.

        – Чем живешь, чем дышишь? – спросил санитар, пуская коляску перед собой.
        «Шпион, выведывает!» – уверился Голубев.

        – На пенсию, – выдавил из себя Генка и затрясся как можно натуральнее.

        – Ну хорошо, – заговорщически подмигнул санитар, – А деньги как зарабатываешь? Дома что делаешь, книги читаешь?

         Генка не ответил на первый вопрос и сразу почувствовал себя Рихардом Зорге.

         – Не люблю читать, – соврал Генка и впервые внутренне зарыдал над Пушкиным, от которого он так безжалостно отрекся. – В основном хожу в бассейн почти каждый день, – лобавил он, но это была тоже ложь: в бассейн парень не наведывался уже два года.

         Санитар еще пытался говорить со своим пассажиром, но Генка отвечал неохотно и больше молчал.

          Когда приехали в инфекционное отделение, оказалось, что температуры нет и через пару дней Генку опять привезли сдавать в общий блок. Генка был тот еще багаж.

          Лишь только Голубев увидел старшую медсестру, у него сразу поднялась температура.

          – Другой градусник мне! – рявкнула старшая медсестра и Голубев понял, что дело – табак.  Бегали, читали историю болезни, меняли градусники, пригласили лечащего врача, просто врача, санитара, инфекциониста и какого-то клинициста. Тщетно. Температура была около тридати  восьми. Наконец, плюнули – и взяли так. Но после этого обращались к Генке не иначе как господин Голубев.

           Палата номер тринадцать, в которой оказался наш горемыка, была очень похожа на дешевый ночлежный дом: тараканы ходили в нем так же свободно, как и люди.  Мухи рождались, жили и умирали, не залетая с улицы. Стены облуплены и грязны, как помыслы старого жигана, а из коридора маленький переносной радиоприемник играл блатные песни. Движимым и временным здесь было все: кровати, тумбочки, швабры, книги, еда – это обменивалось, перемещалось,  употреблялось, обмывалось – и все как-то без особой нужды, для того только, что, если прекратится эта лихорадочная деятельность, то и жизнь остановится навсегда, примет монотонный и однообразный вид, предметно упрощая самовыражение людей, некоторые из которых находятся здесь десятки лет, как прагматичный математик упрощает буквенное выражение. Постоянны только клички и время. Клички – в силу их меткости, время – в силу повторяемости, имена и фамилии используются только обслуживающим персоналом. Генка и сам понимал, что клички не в обиду говорятся, а для удобства. И очень скоро тоже давал прозвища в уме.

        В палате у дверного проема лежал Егор Горчилин – старик лет семидесяти, худой и стройный. Он ничем не привлекал внимания и любил позу заснувшего рыбака с удочкой, но не спал, а теребил ногти, вычищал их и, казалось, боялся изменить положение, потом вдруг вставал и выходил в коридор.  Там он мог находиться, пока его не загоняли обратно, а дальше всякий раз происходило следующее:

         – Это тринадцатая палата? – вежливо осведомлялся Горчилин и садился на первую попавшуюся кровать. Из пяти имеющихся в наличии мест свое место старик выбирал крайне редко. Чаще всего он садился к Лешке Филину – опытному мрачному наркоману без пальца на левой руке и оспинами по всему лицу. Филин говорил с богами, воздевая руки вверх и издавая низкий утробный звук гортанью.

         – Это не твоя кровать! – веско сообщал Филин. – Вот твоя кровать, – повторял он и показывал Горчилину его место. И продолжал медитировать.

         – Ну моя, так моя… – соглашался Егор Горчилин и спокойно ложился.

          Генка Голубев смотрел во все глаза и слушал во все уши. Филин это заметил и теперь беседовал с богами через него.

          – Мособи – самая высокая гора на планетах, которые есть в параллельных мирах, – изрек Филин.

          Генка решил сумничать.

          – Самая высокая гора – это Джомолунгма, – заявил он, как научили в школе. И, поскольку Генка был дотошным учеником, добавил: – Восемь тысяч восемьсот сорок восемь метров.

        Филин посмотрел на Голубева как на последнего идиота, наклонился вплотную к нему и по большому секрету прошептал, понижая свой громокипящий голос:

       – Тройка выпадает, буду знать, стреляет лезвиями. Раньше триста тридцать третий Отец Небесный, а сейчас четыре четверки смерти. Я отбился от этой микросхемы.

       Генка сразу же согласился по поводу горы Мособи. Мало ли в какую идею вырастут четверки смерти.

       – Здравствуйте!.. – еще более вежливо, чем в первый раз, прямо скажем, интеллигентно, осведомился Егор Горчилин. Старик уже успел снова встать, побродить по коридору и опять возник перед нашими очами как ни в чем не бывало. На этот раз предметом его притязаний оказалась кровать и вовсе не прибранная, щеголяющая голыми упругими бедрами пружин из прочной американской стали по ленд-лизу.

        – Ты чего садишься, где не застелено? Вот твоя кровать! – разгорячился Филин, указывая пальцем вперед.

        – Где? – спросил Горчилин, нерешительно топчась на месте.

        Генка посадил вошедшего на место.

         Но Егору в этот раз скучно стало молчать и он уточнил, какой сегодня день. Обычный вопрос в застенке, потому что здесь все сидельцы делятся на две категории: те, которые считают дни, и те, которые считают сигареты.

        – Август, четвертое, – с готовностью и радостью ответил Голубев.

        – Да ну! А как же капель,  тающий снег?

        Генка Голубев насторожился, ибо светило солнце, зеленели деревья, а черный от грязи, лежалый снег если и был, то давно изчез, как симпатические чернила.

         – Посмотрите сами, если не верите мне.

         Егор Горчилин воззрил на Генку точно таким же взглядом, каким пять минут назад взирал Лешка Филин. «Ну, тогда берите плавки и – купаться!» – улыбнулся старик так, что Голубев снова почувствовал себя дураком.

         Он даже с опаской взглянул в окно, потом на Горчилина и снова в окно, но весна не появлялась.

         Зато появился Иван Петрович Маслов и повел Генку на беседу. Генкино сердце затрепыхалось. Почему-то взглянув на чеховскую бороду Маслова и особенно в его проницательные глаза, Голубев ощутил себя не Рихардом Зорге, а голубком, которого схватила кошка.
 
       – Ну так что, – после небольшого вступления обронил Маслов, – это ты подписал бумаги? 

       – Я не помню ничего.

       – Графологическая экспертиза не назначалась, значит подпись твоя.

       – Моя. Но как подписывал, не помню. Я был в приступе, дрожали руки, ум туманился.

       – Что так? Дрожащими руками много-то не подпишешь…

       Голубев почувствовал, как ловушка захлопнулась за его спиной. «Здесь тебе не Порфирий Петрович,  – мысленно ругал себя Генка, – этот долго рассусоливать не будет! И слово-то какое противное, как сопли по носу.

      – Ну хорошо, – ослабил натиск Маслов уже у двери. – Не помнишь. Но – осознавал? Понимал свои действия?

Выдавать брата не хотелось, но здесь определенно нужна была ложь хорошо продуманная, выверенная на десть шагов вперед. А думать Генка не умел, потому как был дурак. Он, как и все дураки, в щекотливой ситуации выдавал исключительно правду.

      – Брат заставил меня подписать эту бумагу, – сказал Генка и почувствовал себя Родионом Раскольниковым. Голубеву даже показалось, что Иван Петрович Маслов погладил в носильном кармане старинный брегет на цепочке. Генка почти ощущал, как эта цепочка, превратившись в огромную цепь, давит ему на шею – это слезы душили его, но Генка сдержался.

      На обеде Генку обматерил какой-то старик за то, что тот занял его место, Голубев попытался встать, но сидевший рядом угрожающего вида мужчина процедил: «Сиди!» набычился и сказал достойный ответ старику, который буквально испарился.

      – Меня зовут Борис Ханин, – я помог тебе, теперь ты мне должен сигарету. По тону было понятно, что Ханин не шутит, и все это спасение он проделал лишь для того, чтобы тянуть у Генки курево. Неприятное чувство зашевелилось в душе.

      Сигареты в больнице выдавались дозированно и на вес золота. За них можно было получить практически все, что запрещено режимом: колбасу, чай, водку, которая с риском для жизни поднималась на связанных простынях наверх; за них мыли туалеты, меняли памперсы, мыли огромные больничные коридоры, носили бачки с едой, брили, стригли и вязали особо буйных, сигареты закладывали, прятали, продавали, крали, вынимали фильтры, собирали бычки. Табак был не просто деньгами, а Богом и Генка поминутно видел его слуг – изможденных, подавленных, которые искали любую возможность закурить: одну на двоих, одну на троих. Дымили до дурноты, как дервиши в неизвестной Индии, до глухоты в ушах и рези в горле, пальцы скорузились и грубели. Санитары насилу могли угрозами и матом заставить освободить туалет.
   
– Я не курю, – сообщил Генка и впервые пожалел, что у него нет сигарет, он был бы в почете.
   
–  Значит, скажешь, что закурил и найдешь мне сигарету,  – посоветовал Ханин.

–  Я твоей помощи не просил, – как можно спокойнее подвел итог Генка и рассудительно добавил:

– Старик и сам бы ушел, а то остался бы без обеда.

    Но Ханин не собирался так просто упускать свой шанс, тенью преследуя Голубева, упрекая его в нарушении традиций. Борис укоризненно смотрел на него. – Ты мне должен, должен…  – приговаривал Ханин. Он был везде и нигде. Когда в комнату отдыха заходил его противник, Ханин делал вид, что играет в шахматы, а сам искал взгляда Голубева и красными коровьми глазами  просил сигарету.

 – Ты выпил ночные таблетки? – тормошил Ханин после отбоя, хлопая опухшими глазами и добившись своего перевода в палату к Генке, что дословно означало: «Ты достал мне сигареты?». Надо сказать, что Борис Ханин не мылся – такое у него бытовало правило, – и как закономерный итог сего – высокохудожественно чесался. Никуда не торопясь, в позе роденовского мыслителя, осматривал свои ноги, которые покрывались коркой и скреб их, удаляя не то слой липкой грязи, не то засохней крови. Вонял он страшно  и знал об этом. Даже далеко не брезгливые больные из других палат, где лежали памперсники, настойчиво предлагали ему хотя бы сменить одежду, но Борис лишь хитро ухмылялся. Демонстративно снимая тельняшку, пропитанную морской солью ядреного пота,  он подходил к врагу или садился прямо на кровать. Слезы выступали из глаз, а Ханин только посмеивался: «Давай мне сигарету!»  и водил изъязвленными руками по телу дарителя.
   
– Давай я тебе туалетную бумагу дам, – в тон ему ответил измученный Голубев и Ханин почему-то согласился, – а ты сам обменяешь на сигареты.
После этого Ханин как-то странно притих: помылся впервые за полгода, побрился с четырьмя порезами, читал книги, которые еще совсем недавно жег на самокрутки, требовал уборочное ведро и мыл палаты, хотя почти ничего не видел без очков. А когда Голубев предложил ему свои, то Генка мог и вовсе забыть о том, чтобы дежурить в палате. Ханин работал за двоих, едва переставляя ноги от вкалываемого ему ежедневно аминазина. Он вкалывал потому, что ему тоже вкалывали. Уколы Ханин ненавидел и швабру тоже, но, скрежеща зубами, обрабататывал свою ненависть делом. Скоро Борис Ханин умер, а потом они с Генкой стали друзьями.

Как произошло первое, Генка не видел. Судачили, что давление у Ханина было критически низким из-за эпилептического статуса, но ничего похожего на эту болезнь Генка не заметил. Ханин, казалось, просто спал и вдруг вокруг него стали собираться медсестры, санитары, потом просто зеваки из любопытных больных, которые чувствовали боль. Борьба за жизнь происходила тихо и не имела своих героев: каждый делал свою работу – в вену, которая почти не просматривалась, вводили нужные вещества в сложных комбинациях, которые Борису жизненно необходимы и после нескольких изнурительных часов наблюдений давление вернулось в норму. Но не думайте, что Ханин был кому-то благодарен. Зло сощурившись, он прошипел: «Ваши проблемы!» и пошел себе курить как ни в чем не бывало.

Генка Голубев чувствовал, что ему нужен опытный человек, который знает здесь все. Таким оказался дед Михей. Он сидел двадцать пять лет и имел шесть судимостей. Сколько человек убил Михей, Генка спрашивать опасался, но спал Михей по два часа в сутки.

– Зубы очень болят, – отговаривался дед, – а иногда с Богом разговариваю. Идет он по океану, руками развел, вода столбами расступилась, меня от него отделяет, смотрю – а это не вода, а кровь человеческая. Терпи, говорит Бог, а я молчу. Кто в этой больнице отсидел, тот в рай попадет.

Рай всех взволновал:

– Самый большой рай – седьмой сеньковый, я бабе делал, – откликнулся из своего угла Лешка Филин. – Надо взять в палату двадцать ящиков бананов – и взлетишь!
Все это Филин подавал с каменным лицом, как у героев Дэннии Трэхо в боевиках.
Егор Горчилин еще не успел снова потеряться и предположил, что если о нас заботятся, то это и есть рай и другого ему не надо. Да и существует ли что-то вечное на Земле?

– Время, – высказался Голубев, так как любил после обеда пофилософствовать. – Пока есть человечество, оно будет идти в ногу со временем.

– Глубоко, – согласился Горчилин, но тут вдруг засомневался, его ли это палата.

– Бальзак уходил под дуб и никто не видел его, – на свой лад заговорил Лешка Филин. – Так раньше было, боги говорят. Сейчас не знаю как.

Дед Михей в трех своих тельняшках и двух штанах, которые носил не снимая в самую изнурительную жару, дабы не украли, дружески похлопал оратора по плечу:

– Ты вот что, сходи покури. А мне бальзаками мозжечок не засоряй, я все это уже изучил. У меня высшее медицинское образование имеется – хирург. Сказал – и ушел к себе в палату.

Леха Филин хмыкнул и надел наушники – невиданную роскошь по здешним местам.

Вдруг откуда ни возьмись, разъяренным быком глядя вперед, нарисовался Ленька Павлин. Он любил красивую одежду, выбирал приталеные рубахи и брюки стрелочкой, хотя был лыс и без зубов – порастерял их во время своей бурной биографии. Говорили, что он занимался разбоем и потому вел себя, как настоящий разбойник. Накинувшись на Леху Филина, визитер немедленно желал получить зарядник от плейера.

– Ты у меня кровью харкать будешь, поэл? – бузил Ленька. – Рыжий брал у меня зарядник, отдал его Горбуну, тот – тебе, где зарядник? – Ленька рыл предметы, как бультерьер – песок, поднимая вокруг себя столбы белья и клочья мешков и пакетов.

– Я не брал! – говорил Леха Филин.

– А это что? – вертел Ленька какой-то провод. – Ты у меня из туалета не выйдешь, закопаю прямо там!

– Это мне медсестра подарила, он нерабочий!

Мужчины так орали, что санитар забеспокоился и заглянул.

– Это мы торговлю ведем! – елейным голосом пропел Ленька, пока Филин собирал свои вещи и заправлял порушенную кровать.

– Пойдешь полы мыть, тихий час сейчас! – не понял юмора санитар.
А дальше – как у советских классиков марксизма-ленинизма: Павлин нашел искомое у себя в носке, под матрасом. И что удивительно, этот носок ознаменовал гигантский шаг к светлому будущему – на следующий день социализм победил и Филин получил прощение, а Павлин – облегчение. Коммуна любителей закурить снова воссоединилась.
А Генка задумался о своей судьбе. Он знал, что Колька придет в ярость от того, что план его провалился.

– Я таких как ты ем на завтрак, – вспоминал Генка его слова. – И тебе надо выбрать кто ты: враг или друг. Голубевы не сдаются и если ты трус, то я вычеркну тебя из списка. – Братские узы готовы были порваться, а стол – развалиться от могучего удара по нему.  Нос Кольки при этом почти касался Генкиного носа. Но Генка был не  враг и не друг, он был – крабовые палочки.

В больнице эта ночь была вообще не из лучших – привезли какого-то алкоголика, который звал маму.

Когда Генку выписали, он даже хотел остаться в больнице, здесь Колька его не достанет. Борис Ханин сказал, что он, Генка, кабанчик – таких так просто не завалить. Но Генка воевать не хотел, он просто хотел, чтобы его оставили в покое.
– Ты, Боря, в глубине души хороший человек,  просто попал в окружение, – шутил Генка, прощаясь  с Ханиным и примеривая шутку на себя. – Надо, чтобы ты им и остался, хоть это и нелегко. Наша дружба началась с туалетной бумаги, пусть она и закончится ей! – провозгласил Голубев, достав из тумбочки полный рулон.

Провожали попаданца всем миром. Генка раздал или обменял почти все, что было у него личного: мыло, зубную пасту, шампунь, ручку, бумагу. Леха Филин сказал, что скоро выйдет, записал подробный адрес и как доехать до дома. Он сидел восемь лет и был наркоманом со стажем. Дед Михей от внучка получил органайзер на молнии. Говорить, что скоро выйдет, не стал, но уверял, что всех переживет. Егор Горчилин всех забыл, но руку подал.

     И только Борис Ханин, гроза и хулиган, плакал как ребенок.

– Посадят меня, Генка, за незаконное хранение и угрозу оружием. Я нож с кастетом купил себе. Сразу выбросил да менты нашли и повязали.

Тем временем Иван Петрович Маслов позвонил из своего кабинета Николаю Голубеву, но порадовать его было нечем...

2020