Алекс. Записки прихожанина

АЛЕКС

     Что бы там ни говорили, а все­таки влияние на нашу жизнь такого явления, как театр, трудно переоценить.
     Нет, я сейчас говорю не о театральном искусстве, влияние которого на нас безусловно. Этому влиянию подвержен я сам и очень ценю это искусство. Я говорю о «театре» в нашем быту, в нашей обыденной жизни, который подчас завораживает нас, полностью себе подчиняя, и, увы, ловко скрывает от нас истинную суть вещей.
Как часто люди, окружающие нас в нашей повседневной жизни, способны рядиться, скажем, в романтических героев, искушенных мудрецов, безупречных праведников и так далее, на деле ничего собой не представляя, но будучи при этом искусными мошенниками, умеющими водить за нос доверчивых и впечатлительных собратьев.
Но самым удивительным для меня является то, как легко мы этому поддаемся. Никакие доводы здравого рассудка, порой совершенно очевидные, не способны сопротивляться магии этого искусства, особенно если она, эта магия, рассчитана на толпу. Тут уж произнесенные вслух призывы к трезвому разуму могут стоить человеку здоровья и жизни.
     Бывает и наоборот. Человек, внешне ничем не примечательный, не обладающий особенным обаянием и умением располагать к себе людей, иногда скрывает в себе незаурядные способности, знания и мощные нравственные добродетели. Но все это, увы, до поры, а иногда и вовсе остается не узнанным нами: так сильно мы подвержены внешним впечат­лениям.
     Русская поговорка «по одежке встречают, по уму провожают» нередко превращается у нас в нечто иное: «По одежке встречают, по одежке и провожают».
Сколь же прискорбным и опасным это явление становится тогда, когда оно переходит в сферу жизни духовной, тем более, что поле для процветания подобного рода талантов здесь простирается до неимоверных размеров. И очень трудно, а иногда и невозможно в этом случае отделить злаки от плевел.
     Сколько есть у нас сосредоточенных молитвенников с просветленными, полными слез очами. Сколько монахов и монахинь в соответствующих этому званию одеждах, обитающих в светских церквях. Сколько пророков с горящими глазами, обычно предсказывающих нам ужасное будущее. Еще больше – учителей. Сколько умиленных блаженных, путешествующих по церквям и монастырям. Ну и наконец — сколько юродивых! Этих уж не просто почитают и щедро одаривают и деньгами, и гостинцами, но и побаиваются. Ведь, чего доброго, такой может и предсказать тебе все, вплоть до вечной погибели. И несчастный, ни в чем не повинный прихожанин так и уйдет, приговоренный к чему-­нибудь страшному.
     Разумеется, среди всех этих людей были, есть и будут люди, воистину просветленные и святые. Я и сам встречал в своей жизни таковых.
Мы хорошо помним, например, блаженную Ксению. Она жила на улицах Петербурга и ночевала на его кладбищах. Она и вправду воплощала в себе Божью волю и многим многое предсказывала.
     Но мне кажется, что на одну блаженную по крайней мере девять — не блаженных. И об этом не мешало бы помнить и не слишком доверяться внешнему впечатлению.
Кстати, и отцы церкви предупреждают о том, что следует с осторожностью относиться к такого рода подвижникам и странствующим монахам.
     Увы, внешность бывает обманчивой.
     Там, где все чего=­то ждут, этого «чего=­то» не оказывается, а оказывается оно там, где уж никак никто ожидать не мог.
     Бог творит то, что Он хочет, не считаясь ни с какими земными стандартами, смотрит на наши сердца и является нам чаще всего там, где мы Его не ждем.
То, о чем я хотел бы рассказать, произошло со мной в Америке, в Техасе, в самом южном городке этого штата, на границе с Мексикой. Городок этот называется Сан­Антонио.
     Название такое типично для южных американских штатов, где, видимо, сильно влияние католической Мексики. Все мы помним такие города, как Санта ­Барбара, Сан­Хосе, ну и, конечно, Сан­-Франциско.
     Меня пригласили туда для того, чтобы я прочитал там лекцию о петербургской поэзии в местном университете с названием «Saint Trinity», что означает «Святая Троица».
     Университет, несмотря на название, был светским, и студенты, обучавшиеся в нем, были самыми обыкновенными. Просто есть такая традиция западных светских учебных заведений — называть их в честь тех или иных святых или святых праздников.
     Я поселился у своей старой знакомой, которую знал по Петербургу, благодаря которой и состоялся этот визит. Знакомая моя была художником-ювелиром и занимала вместе со своей семьей часть второго этажа небольшого двухэтажного дома. Жилище это служило ей и мастерской. Здесь же остановился и я.
     Вторую половину этажа занимал офис ее компаньона, мексиканца, достаточно еще молодого человека весьма привлекательной наружности, с веселым, гостеприимным характером, который, наверное, свойственен большинству мексиканцев, как, впрочем, и всем южным людям. Мексиканец этот появлялся у нас почти каждый день. Иногда он приезжал один, а иногда вместе со своей невестой. Невеста же его была ослепительной красавицей, и вместе они составляли необыкновенно привлекательную, очень красивую пару. Звали ее Алекс, или по-­русски Александра.
     В отличие от своего жениха, мексиканца, который, конечно, был брюнетом, Алекс была блондинкой, достаточно высокой с хорошо сбитой, по­-американски подтянутой, стройной фигурой, с благородным лицом северной европейской красавицы.
С самого начала нашего знакомства она держала себя достаточно открыто и весело, сохраняя, однако, при этом ту, едва ощутимую дистанцию в общении, которая обнаруживает достоинство и говорит о хорошем воспитании.
     Еще одна черта ее поведения не могла не броситься в глаза. Одевалась Алекс безупречно, всегда по моде, броско, но в меру. По внешнему виду ее вполне можно было принять за фотомодель или манекенщицу из какого-­нибудь великосветского журнала (то есть не из «Плейбоя»). Видно было, сколько значения она придавала своей одежде, по тому хотя бы, что она переодевалась за день раза два. (Мне помнится, что так вела себя одна из героинь романа Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби»).
     И, наконец, еще одна ослепительная особенность ее облика заключалась в том, на какой машине она приезжала обычно, если появлялась у нас одна. Это был белый «ПОРШЕ». Даже теперь, когда у нас в стране великое множество иномарок, таких автомобилей в России я не видел. Представьте себе, что мягкий пластилин или кусок глины с силой бросили на горячий асфальт, и он от падения слегка расплющился и расплылся. Вот такой формы был этот Порше и при этом ослепительно белый, особенно яркий в лучах техасского солнца.
     Словом, всем своим видом Алекс являла собой светскую красавицу самого высокого класса.
     Однако при более близком нашем знакомстве почти сразу выяснилось, что она внучка русских эмигрантов первой волны, то есть уехавших из России сразу после революции в какую­-то из стран Европы и впоследствии перебравшихся в Америку.
     Более того, она рассказала и о том, что дедушка ее был русским священником, довольно высокого ранга, и их семья все годы жизни в эмиграции строго держалась правил и традиций русской православной церкви. Языка своих предков, правда, Алекс уже не знала и единственное, что могла сказать по-­русски, это «Христос Воскресе!».
     Каково же было мое удивление, когда при более подробном разговоре о вере, вполне естественно случившемся в этой ситуации, из ее уст я услышал речи, которые впору было бы услышать от монаха, живущего в строгом подвижничестве.
Речь каким­-то образом у нас зашла об «Иисусовой молитве» и об «Умном деланье». И тему эту подняла она.
     Это знание я считаю тайным, хотя никакой тайны в этом нет. Об этом написано достаточно много книг, например, сочинения Феофана Затворника или Симеона Нового Богослова и многих других. Все это открыто любому, и каждый, кто хочет, может об этом прочитать. Тайна этого знания заключена в том, что большинство людей, даже крещеных и воцерковленных, проходят мимо него, считая, что это написано не для них. К тому же среди священства не всеми поощряется это знание, потому, якобы, что оно ведет к прелести, хотя святые отцы в один голос призывают к нему всех христиан, без исключения. Однако только немногие, те, кому это дано, останавливают на нем свое внимание и с разной степенью серьезности включают его в свою жизнь.
     Учение об «умной молитве» это огромный дар, обращенный к каждому, пришедший к нам от святых отцов Афона и до сего дня существующий в лоне православной церкви. И все же я почти не припоминаю случая, чтобы кто­-либо из моих многочисленных знакомых верующих когда-­либо заводил со мной об этом разговор.
     Говорили о чем угодно: о проблемах православия, о сектах, о темных силах, о конце света, но только не
об этом.
     И вот теперь я беседовал об этом знании в одном из самых южных городков Соединенных Штатов Америки со светской красавицей, сошедшей с обложки дорогого глянцевого журнала респектабельной американской жизни. Все это казалось невероятным. По глазам Алекс, в которых загорелся живой веселый огонек, было видно, что тема эта для не является праздной, и разговор всерьез задел ее за живое.
     На следующее утро, которое оказалось утром Воскресного дня, моя знакомая чуть свет вошла ко мне в спальню и разбудила меня словами: «Вставай, тебя ждет Алекс!»
     Я выглянул в окно и увидел белый Порше.
     Оказалось, что в предместьях Сан-­Антонио действовала православная церковь, то ли русская, то ли греческая, я точно не помню, потому что служба велась на английском языке. Но литургия была в точности нашей, православной.
     Алекс, видимо, не желая стеснять меня, отошла в сторонку, и мы молились в разных концах небольшого храма, где кроме нас было еще несколько прихожан. Литургия — это, вообще, моя любимая служба, а тут, на южной окраине Соединенных Штатов, где живут, в общем-­то, чуждые православию люди, эта служба казалась мне особенно теплой.
     На обратном пути мы остановились у какого-­то кафе, и Алекс повела меня туда выпить кофе.
     Мы опять говорили о церкви, и опять меня удивила серьезность ее веры. Пожалуй, я не назвал бы ее набожной. Это слово почему­-то с ней не очень вязалось. Я видел перед собой человека с верой живой, серьезной и радостной, а может быть, даже пламенной, что, вполне вероятно, она унаследовала от дедушки, который смог сохранить это в их семье.
     Я слушал ее и думал о том, как все, что она говорила, не соответствовало ее внешнему облику. Появись такая девушка в каком­-нибудь из наших монастырей, на нее, пожалуй, зашипели бы наши благочестивые прихожане. Хотя все благочестие у многих из них — это горы суеверия, агрессия, ну и, конечно, безупречный, с их точки зрения, внешний вид.
     Далее разговор наш перешел на другой предмет. Алекс заговорила об эмиграции, о той эмиграции начала двадцатого века, которую мы называем «белой». И опять речь ее живо задела меня.
     Кто они — эти белые эмигранты, русские люди, в основном высших сословий, уехавшие из России после революции, все в России бросившие, но не осквернившие себя изменой собственной вере и добровольным унижением своего достоинства?
Что мы знаем о них? Очень мало. А между тем, мне кажется, именно там, в их среде, сохранился во многом сам дух истинного Русского Мира, слабые тени которого мы порой сегодня только ощущаем, в основном из книг.
     А они ведь не такие, как мы. Да, не все из них герои, хотя были и такие. Но и те, которые уехали тогда из России, просто спасая свою жизнь и жизнь своей семьи, все­-таки не предали Бога, и нет ни на них, ни на их детях печати богоотступничества и богоборчества. Не знаю, как другие, а я всегда это чувствовал.
     Белый Порше появлялся под нашим окном еще несколько раз, когда был какой­нибудь праздник и в этой церкви служилась литургия. И каждый раз наше общение с Алекс было примерно таким же.
     Однако что-­то произошло. Случились какие­-то непредвиденные обстоятельства, и Алекс срочно пришлось уехать. Мы не успели даже попрощаться. Через какое-­то время истек и мой срок пребывания в Техасе, и я должен был уехать в Нью­-Йорк.
     Больше я Алекс никогда не видел и ничего о ней не слышал, но история эта, столь неожиданно случившаяся со мной, так и осталась в моей памяти замечательным, светлым и удивительным воспоминанием.