Запись двести третья. Николай Гумилёв

09.04.11 Уф! Приступаю к продолжению про «Даргот» и всего остального.

Итак, Андрей заменил в записи на «Дарготе» фамилию автора фито-словаря буквой N; с  тем я и поехала в библиотеку на вечер, посвящённый памяти Николая Гумилёва.

Состоялся он в читальном зале на втором этаже «Пушкинки». Захожу в зал. Столы, столы, за ними сидят знакомые и не знакомые. Приближаюсь к столу, за которым несколько наших и спиной ко мне Галина Ивановна, рядом Люда Костюченко, разулыбалась и Галине Ивановне сообщает: «Н.Я. пришла». Я уже почти рядом. Вижу, Г.И. точно Люду слышит, но ко мне не оборачивается, и её горбик становится ещё круче, потому что она к Люде склоняется и начинает что-то втолковывать. Я уже за её спиной и говорю: «Г.И. на меня обижена». Та разворачивается и: «Да…». Мне не хочется в присутствии других объясняться, поэтому прерываю: «Я, вообще-то, – тоже» и иду мимо, сажусь на свободное место.

(У меня были сомнения в том, что мои подружки сами вчитались в эту запись про вечер с Арьяновой.  Казалось, стоит им разъяснить, что в записи не столько про Арьяновский сборник, сколько про обывателя, которому до лампады не касающиеся его интересов исследования, – и всё восстановится. Обидно было, что обе безоговорочно заподозрили меня в непорядочности, желании опорочить эту бедную Арьянову).

Понятно, сердце колотится. Беру себя в руки и начинаю слушать выступающих. Кстати, О.Г. тоже прошла мимо с неприступным видом. Ну, ладно, отложим выяснение на после вечера.

Очень хороший вечер подготовили Крюков, Игнатенко и Ольга. Крюков начал со студенческих воспоминаний первой встречи с поэзией Гумилёва, зачитал на память те стихи, которые он тогда отметил, перешёл к судьбе поэта, прочёл свои, которые, как он считает, перекликается с Гумилёвской темой. Затем его пророческие стихи «Рабочий». Потом перешёл к Ахматовой, к имени Анна, всю жизнь связанным с Гумилёвым – мать так звали, обеих жён. Что последние близкие Гумилёва (его вторая жена, тёща и дочка) погибли в ленинградскую блокаду и не оставили о нём воспоминаний.

Крюкова сменил Игнатенко и рассказал, как он с месяц жил в Переделкино, а потом неделю в Комарове, причём в том номере гостиницы, где зимою проживала обычно Анна Андреевна. В её "будке" было зимой холодно, и она перебиралась в гостиницу, в 12 номер. Сейчас в её "будке" живёт писатель Попов, и на вопрос Игнатенко: «Как вам живётся в доме Ахматовой, какие ощущения?», тот резонно отвечает: «Такие же, наверное, как у вас – вы же в 12-ом живёте номере». Поездка была в феврале, «морозы – под тридцать, снегу навалило – слой нетронутый под метр десять сантиметров. У нас не каждый год такое. И вот всё Переделкино – это дворы, домики, коттеджы, всё засыпано и только прорыты туннели для прохода и проезда».  Ещё: «В Переделкино все начинают чувствовать себя писателями… Мимо могилы Пастернака пробегал несколько раз на дню». Он там жил в Доме творчества (гостиница для членов СП).

О.Г. в это время сидела за режиссёрским пультом и меняла картинки на мониторе. Мои глаза! Даже в самых сильных своих очках я плохо вижу. Поэтому этот элемент (иллюстративная часть) оценить не могла, смутно видела лицо Гумилёва, больше ничего. Пояснений к этим картинкам не было, они – как бы фон.

Затем Игнатенко опять сменил Крюков, перешёл к восприятию Гумилёва современниками (Блок, в частности) и нынешними читателями. Рассказал про заговор, приведший к гибели Николая Степановича, про отзыв об этом Симонова: дескать – «время было такое». О предполагаемом месте захоронения. Сказал, что принято (кем – не сказал) выделять три имени корифеев «серебряного века» - Мандельштам, Ахматова (или Блок? - забыла), Пастернак, но вот он бы расширил этот список. Назвал ещё несколько  имён незаслуженно почти забытых поэтов. Прочитал несколько стихов Николая Гумилёва на темы путешествий и сравнил их с Киплинговскими (не в пользу последнего, причём. Мол Киплинг свои писал уже в довольно зрелом, а Гумилёву – едва за тридцать. «А доживи он до возраста Киплинга – куда бы последнему до Гумилёва было!»)

В общем, очень содержательная была встреча. Потом вышел Вайнштейн, что-то рассказал тоже про своё восприятие Гумилёва, прочитал - опять же - свои стихи. Я не могу физически слушать его внимательно – отключается голова. Вижу его махонькую фигурку и в голове такое что-то крутится: «Вот - наверное, удовольствие от себя испытывает. Такой умный, столько знает. Обо всём своё мнение. Ну, услышьте же! Оцените же!» Кажется, больше никого желающих почитать или высказаться не было.

Для меня Гумилёв (и стихи – прежде всего - они, и проза, и воспоминания о нём, смерть его от пули чекиста) – это как столкновение дореволюционного и послереволюционного миров в судьбе одного, ну, очень неординарного человека – замечательного поэта, романтика с высокими установками поведения, бесстрашного, благородного в собственном понимании смысла этого слова. И со всеми этими личностными качествами высокой пробы холодно, жёстко уничтоженного революцией…

Было что сказать, только – не было расположения: я готовилась к объяснению со своими подругами.

Вечер закончился, все хлопали и благодарили. Я пошла к столу О.Г., около которого уже стояла и Г.И., говорю: «Девочки, нам надо поговорить и объясниться. Думаю, это и мне, и вам нужно». Галина Ивановна, не глядя, согласно кивнула. Ольга Геннадьевна тоже сказала: «Хорошо, пойдёмте куда-нибудь».