69. Sonate f r Fl te BWV 1031 II. Siciliano

Глава 69 из романа "Перекрёстки детства"

«Оказавшись неизвестно где, делай, не пойми что!»
Гриффин.

Оглядывая окрестности, я застыл угрюмым наскитавшимся моряком посреди зарастающей просёлочной дороги, уходящей одним концом к прибрежному ельнику, другим — в сторону селения, маскирующемуся колючками взлохмаченных кустов. Летний день выдался пасмурным, но не прохладным, безветренным, насыщенным поднимающимся от земли и зависающим в воздухе запахом веснушчатых лекарственных ромашек, пыльных злаков и голубоглазого мышиного горошка. Аромат горькой полыни, зверобоя и прелого сена, убаюкивал. У леса стёжка терялась, не прослеживалась в затруднявшем движение расползшемся малиннике, в невысоких наглых сосенках, худеньких берёзках с прозрачной ранимой кожицей. Ближе к синей ленте воды, они образовывали сплошную непроницаемую мрачную стену, в ней отдельные растения уже не выделялись.

Низкие ватные нестиранные облака, хлебнув по ведру хлебного кваса, вцепились в верхушки деревьев и задремали без лафкравтовских сновидений. Природа словно застыла за вековым стеклом, заботливо протёртым пучком сфагнума, смоченного рассолом грибного дождичка и эссенцией утренней земляничной росы. Не слышалось пения беззаботных остроглазых пичуг, стрекотания неутомимых стройных кузнечиков, озабоченного пыхтения торопливых машин, прилипших бликами к скальпелю шоссейки, рассекавшей возвышенность в полукилометре от меня, помнившей ребячий смех, а не зевки старческого самопостиженья.

Часть просёлка, хотя и выглядела абсолютно одичалой, не успела бесследно раствориться в окружающей растительности. Метрах в двухстах росли несколько осинок, рядом с ними серели измученные солнцем, дождями и осенними туманами остатки державного забора с колючей режимной проволокой поверху. Далее угадывались разрушенные строения, разметавшие истлевшие рёбра брёвен, а сбоку вверх рвались долговязая тощая ржавая металлическая мачта и тени падений на дно молчания.

Я не мог определить, имел ли возможность видеть это место ранее. На то, что деревня, вероятно — Питерка, намекала красно-белая бахрома вышки сотовой связи, на холме. Звуков от кирпичиков жилья не доносилось. Не заливались озорным лаем спорящие собаки, не поругивались, похмелившись бензином, зубастые мотопилы, не стучали выстрелы тупоносых молотков. Раньше я не задумывался, как много музыки содержит в себе посёлок у врат чистилища. Вот навязчиво скрипит за призывно приоткрытыми воротами входная дверь просторной веранды, шуршит песок под сапогами призрачных людей, негромкими голосами жонглирующих воинственно неразборчивыми словами и перебирающих на гитаре «Рио-Риту», мычат вернувшиеся с пастбища лоснящиеся коровы, блеют сытые, нахватавшиеся репья, козы, периодические горланят «Брызги шаманского» задиристые петухи-дуэлянты. Даже стон ветра, путающегося в кронах лип и тополей, напоминает «Амурские волны», щекочет ноздри мотивом поджаренной на подсолнечном масле картошки и бетховенскими аккордами вареников с каплей горчицы на ободке блюдца. А теперь, сколько я ни вслушивался, ничто не указывало на наличие поблизости живых существ. Округа безъязыко оцепенела.

На мне была зелёная походная куртка на молнии, армейские штаны защитного цвета, и берцы «Кобра», не очень подходящие для прогулок по обезумевшим кущам, ибо ссохшиеся листики, тлен соцветий и репьинки недописанных глав, осыпаясь, непременно попадали в носки и кололи кожу.

Пошарив в карманах, я обнаружил в левом — дыру, а в правом — надорванный целлофановый пакетик и болтающуюся в нём горстку крошащихся поджаристых луковых сухариков. Привычным жестом отправил в рот хрустящий хлеб вместе с крошками, не ощутив ни соли, ни вкуса. Жёсткие кусочки растаяли на языке, превратившись в пресную кашицу. На миг пожалел об отсутствии фляжки, но пить пока не хотелось, и это обстоятельство приободряло. Параллельно я рассчитывал на шанс припасть к уличной колонке возле бульвара Безлиственных заговоров.

Постояв на дороге, мановением волшебной палочки, прочерченной в непроходимой жирной зелени, я повертел упаковку, смял её в уродливый комок, вдавил носком в неподатливый дёрн и устремился к деревенским плетням, практически сразу рассердившись на себя, ведь обычно, гуляя, не оставляю мусор, будь то черновики души, конфетные бумажки, полиэтиленовые мешочки.

Странно, картофельные гряды не приближались, я удалялся от шоссе, к которому в итоге намеревался выйти. «Чёрт играется» — вспомнилось недавно прочитанное у Рильке. Когда выяснилось, что заброшенный тракт настырно уводит меня к паззлам сосен, хранящим монархическую иерархию, я подумал: неплохо б, срезав, пробиться к неуловимому асфальту полем. Чуть задержавшись на обочине, прикидывая маршрут, я героически шагнул в жадные заросли и провалился в них с головой, неожиданно больно ударившись коленями о слой прошлогодней соломы и извести, еле покрывающий почву. Насыпь находилась на уровне груди, и чтобы взобраться на неё, пришлось бы попыхтеть.

Обозначилась дилемма — продираться к автостраде наугад, дебрями, или вскарабкаться обратно. Я, признаться, предпочитаю сокращать траектории, огибать острые углы и избегать противоречий. В целом, на рейс через сырые овраги, хватающий за полы костлявый валежник и насупленные буераки тратится почти в полтора раза больше времени и усилий, нежели расходуется на окольный, по просеке. Хм, я не являюсь нормальным героем в данном смысле, и не слишком люблю тащиться в обход, вырывая у горизонта с мясом вечернюю зарю. И сейчас я решил, что потратить пятнадцать минут, сквозанув этими джунглями, мудрее и проще, чем бесконечно топать в неизвестность. Трасса–то не далеко, вон, до неё рукой подать, и простреленный охотниками знак ограничения скорости читается.

Чихая, смаргивая, морщась от пыли и сыплющейся сверху трухи, я шёл и шёл, немузыкально мурлыча песенку из детского фильма:

«В обход идти, понятно,

Не очень-то легко.

Не очень-то приятно,

И очень далеко!»

Высокие колеи пропали, стали совершенно неразличимы, трава плотно смыкалась позади. Вскоре я утратил всяческую ориентацию и затосковал о проторённой тропке. Вдобавок лишь чудом не кувыркнулся в котлован метра два глубиной и, приблизительно, столько же шириной. Летать, увы, я покуда не научился и свернул влево, снова уткнувшись в край, бес знает, откуда взявшейся здесь траншеи, злобно хихикающей в сетях сонат.

Изрядно упарившись, я всё чаще смахивал рукавом со лба едкий грязный пот, проникавший в глаза и заставлявший их слезиться. Постепенно энергия возбуждения исчезла, появилась одышка. Казалось, ещё мгновение, и паника полностью овладеет мною. А паникуя, перестаёшь логически, рационально мыслить и рвёшься напропалую вперёд, на рожон. Запросто в ту самую канаву и свалишься. Хрен потом выберешься без кружки льдистой синевы.

Притормозив, я попытался отдышаться, успокоиться и, уняв бешено колотящееся ненасытное сердце, принялся оглядываться, прислушиваться, стараясь уловить маломальский шум, способный вывести из лабиринта, сориентировать. Напрасно, тишину ничего не нарушало, кроме похрустывания веточек, да шуршания сухостоя. Я очумело двинулся наобум, только бы идти, неважно, куда. Внезапно почудилось, будто впереди, в наметившемся просвете, чернеет выход переплётами птиц и сучьев. Обрадованный, я ускорил темп и очутился близ знакомого вала. Ну, хоть что-то!

Подпрыгнув, подтянувшись и преодолев земляной бугор, я перекатился набок и уже собирался подняться, как заметил кулёк, в происхождении коего не возникало ни малейшего сомнения, отчего похолодела спина.

А сзади насмешливо прозвучало:

— Серёж, ты заблудился?