de omnibus dubitandum 118. 127

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.127. СУМЕРКИ РОССИИ…

    Открылся «временный совет Российской республики», иначе именуемый «предпарламентом». Новое ненужное учреждение, к счастью, временное и даже кратковременное, новые ненужные слова! Без всяких ожиданий и каких бы то ни было надежд, безо всякого подъема и воодушевления начались заседания в новорожденном «совете советов и партий».

    Газеты единодушно отмечают, при какой серьезной обстановке, при каком подавленном настроении вышел на свет Божий этот институт. В самом деле, слова и фразы – вот только что могли дать съехавшиеся туда депутаты, но уже все слова переговорены, все фразы использованы, – и остается одно лишь повторение.

    Оно и было во всем, — в речи Керенского, которую нет надобности приводить, потому что она вся сплошь состоит из заезженных общих мест, известных всем и каждому, в выступлении Авксентьева, председателя предпарламента, в скандале, учиненном евреем Бронштейном (Троцким)… Как все это надоело, как все это опошлено и скучно! Кажется странным только одно: до чего эти люди не меняются! Их ничего не может вразумить: ни все разрастающийся позор, достигший теперь грандиозных размеров, ни утрата нами Балтийского моря, ни нависшая над Петроградом страшная угроза вражеского нашествия, ни анархия в стране, ни начинающаяся по городам и селам резня, ни могильное отчаяние народа русского. Все это нипочем! «Поют все песнь одну и ту же». Даже и тут люди не могут отказаться от желания театральничать, щегольнуть дешевым эффектом, вызывающим брезгливую гримасу у зрителей.

    «Пристав, — возглашает Керенский. — Кто в собрании старейший? – Брешко-Брешковская! – И вот на председательское место направляется старая психопатка, по-институтски обожающая «мальчика» Керенского, эта комическая старуха наших скорбных дней… Какая пошлость!

    По-старому властно отчеканивает слова Керенский, желая изобразить в своем лице «революционное самодержавие», но немного времени спустя с кафедры раздается залихватская ругань по адресу правительства и «высокого собрания» со стороны Бронштейна-Троцкого, и его выходки покорно и угрюмо слушает правительство. А что представляет собой этот Троцкий, занявший в президиуме советов с. и р. депутатов место председателя? Это – тот самый Троцкий, которого Англия сочла нужным задержать, как подозрительного по сношениям с немцами, и отпустила его в Россию со штемпелем: «Подозрительный, как немецкий агент». Куда дальше идти? Ведь предупреждение со стороны дружественной державы, которой мы столько обязаны, не внушает сомнений, но «слышат и не внемлют».

    Сумерки сгущаются, наступает беспросветная зимняя ночь, полная ужасов и опасностей. Как мы переживем ее, много ли нас уцелеет к утренней заре, которую ждать так долго! Мы наги, мы нищи, мы жалки перед застигнувшей нас бедою. Нам нечем защищаться, нам не на что надеяться. Наверху царит полная растерянность и безумие. Власть мечется в последней агонии, но ей ниоткуда нет ни поддержки, ни сочувствия, ни даже простого доверия. За то торжествуют злые силы: предательство открыто вышло на улицу и, не стесняясь, с вызывающей циничностью торгует судьбами родины. Ни у кого уже нет на душе ни негодования, ни протеста. Сердце высохло и молчит, и только безнадежно мыслящий разум тупо смотрит вперед в темноту, ожидая последнего, рокового удара.

(Московские ведомости)