no way

Пластиковый бонсай в неоновом свете кажется гротескным — то ли размер, то ли форма утроенной тени выдают в нём гордую неуместность, выпяченный стиль. Хотя, по правде сказать, всё здесь было неуместным: бонсай, матовый дым, диодные ленты, тесный вписочный полумрак, моё безвременное пьянство.

С колонок льётся вязкий дипхаус, влажный вокал безымянных певичек липнет к ушам, чтобы тут же стряхнуться чечёткой ритм-партии. Вырисовываю головой бесконечность: один вихрь лемнискаты на половину такта. В сине-розовом свете дым видится облаком краски, как на тех фестивалях для подростков. Ладан и сандал не скрывают солёный рой постыдных запахов.

Но это не моя история. Я не знаю этих людей, они не знают меня, и мы не вспомним друг о друге к утру. Сгустки силуэтов в неоновом дыму, слепая страсть, обморок грехов, диффузия самости — завтра стёрло нас, теперь мы перемежаем сегодня, меняя притон на притон. Пока не остыли, поделись со мной немой искрой, я отвечу тем же — и в братской могиле разобьём из наших костей сад.

Чьи-то кудри на моих коленях золотятся розовым светом. Голоса уплотняются дымом, и тень бонсая входит в новое, третье измерение. Разговоры в подобных местах всегда сочатся смыслом — так и диагонали фигур, пересекаясь, рождают замечательные точки. Золотистая, как кудри, жидкость в полупрозрачном стекле — смотри, вы с ней похожи. Сейчас я допью остатки, и будет лишь мутно-бурый сосуд.

Бесконечность размыкается, стоит мне приложиться к горлу. Сине-розовый туман дрожит от россыпи смеха. После нас останется лишь классический триптих на обоях — достань из рюкзака чёрный маркер. Художник значит пьяный — покажем, что и обратное справедливо.

Нет смысла бороться за миг. Кронос подносит их, чтобы тут же слопать, но собирать объедки не наша забота. Мы обменяем себя на мгновенья, и под дурной бесконечностью времён и нравов проступит истинная. Мы с тобой маги: разрушим время песней. Смотри, кто-то уже обблевал наш триптих.

Не жалей и не печалься — мы с тобой лишние, и новый день нас не ждёт. Никто не вспомнит о нас и не разложит на буквы секрет нашего падения. Мир состоит из безруких людей и капельки нас: возьмёмся за руки и сползём вниз по стеклу. Наш флюгер приколочен намертво, и ветер обязан дуть в его направлении.

Но всё бывает в последний раз, и мы не из тех, кто говорит “крайний”. Колыхнётся диодная лента, объёмная тень сделает неосторожное па и обнажит катану — по-домохозяйски неуместную в своём тандеме с бонсаем. Бережно, как хрустальные, уберу золотые кудри с колен, с третьей попытки встану и шагну в полуплотный дым.

Я заново учусь ходить, осваиваю это контролируемое падение, спотыкаясь о сложенные аморфным штабелем тела. Хозяин лежит под бонсаем, пуская слюни вычерчивает взглядом непостижимые вихри. Ложный бог, дурная бесконечность. Японский меч ложится в ладони, и розово-синий морок мгновенно рассеивается.

Глушится клейкий дипхаус, блекнут ладан, сандал и солёные миксы. Мир остался за стеклом балкона, и ночь глядит на меня умирающим сентябрём. Полулуние на чёрном небе ярче солнца, природа зеленится свежестью на своём последнем бале. Всё бывает в последний раз.

Острие катаны упирается в солнечное сплетение. Бесконечность путей, мириады линий пересекаются в этой точке, и не было точки замечательней, и не было точки безжалостней. Солнце пляшет перед нами, как морковка перед ослом: мы тянемся к нему, но не можем ни удержать, ни достигнуть.

Так что же: руками ловить водопад или пролететь по нему к плоским скалам? Один решительный тычок — бусидо велит смывать позор на рассвете; но среди нас не осталось самураев. Мы обвели вокруг пальца всех, кто сильней — мы больше не ждём солнца. И время потечёт в угодном нам направлении.

Распахнётся балконная дверь, и полуликая луна обнулит свои чары.

— Любишь ли ты что-нибудь больше, чем разыгрывать драмы? — вздохнёт томно и пьяно златокудрая девица.

Я вспомню лицо твоё, всё твоё. Спрячу катану в ножны, притяну незнакомку к себе, шагну с ней в дымчатое, розово-синее безвременье.

И обречённо отвечу:

— Нет.