Затянувшийся дебют

(цикл рассказов)

Папка

Те времена я вспоминаю с удовольствием. Учёба в аспирантуре в Москве, молодость. На памяти наши посиделки за чашкой чая в институте. Неизменным бывал торт и ... сюрпризы. Кто читал свои стихи, кто исполнял бардовские песни. Я решил внести свой вклад. Как-то вечером под Новый год набросал мини о том, как в гости к аспиранту, жившему в общежитии, в праздничную ночь наведалась Снегурочка. Свидание не состоялось, помешал Дед Мороз, который увёл девушку. Проснувшись утром аспирант рядил, была ли гостья, или она привиделась.
Мини имела успех. Сотрудники поаплодировали мне. Одной из молодых сотрудниц понравилась фраза: «Либидозные сполохи». Позже она не раз к ней прибегала. Первое слово никак не давалось ей, произносила его не без трудностей – из-за брикетов в зубах, к которым никак не могла привыкнуть. Я взял на заметку прозвучавшее в её  комментарии слово «Обделенцы». Шеф пошутил, что всегда надо спрашивать телефон, чтобы после не сомневаться в своей адекватности. Потом мы приступили к торту.

В общежитии я показал рассказ моей симпатии Люде – аспирантке из Сибири. Она умилилась изяществу некоторых моих пассажей. В сердцах я подарил ей рукописный оригинал. Других экземпляров не было. Спохватился, пришлось по памяти восстанавливать рассказ.
Скоро, как раз к новогоднему празднику, мини поместили на стенгазете общежития. С того момента у меня появилась потребность в аудитории. С каждым новым рассказом она обострялась. К концу первого года обучения у меня набралось 9-10 коротких опусов, и наваждение, связанное с необходимостью их обнародования, стало невмоготу. Через много лет в тбилисском метро я увидел молодого человека, который стоял у выхода и раздавал прохожим адрес сайта с его стихами. Типчик в очках просительно смотрел на людей. Я не поленился и посетил этот адрес, который позволил себе тогда всучить. Сам пребывал приблизительно в таком же положении.
 
К каждой новой посиделки сотрудники требовали ещё мини. Юрий К. один из них, сказал мне, что я льщу читателю. Свою диссертацию я писал в духе младогегельянцев, на языке «чистой науки». Изводил руководителя. Рассказы же читались легко. Моим художественным кредо было – читать, как вдыхать эфир. Для этого прибегал к телеграфному стилю.
Последующий опус сначала я дал почитать коллеге А.Т. Он - интеллектуальный кадр, хотя не совсем ясно было, как у него с литературным вкусом. Обратился к нему отчасти из-за того, что тот был членом партбюро института. Это обстоятельство придавало уверенность, что я обрету читателя - обязанность партии бдить, пресекать крамолу. А.Т. серьёзно ознакомился с текстом и одобрил.

Люда тоже благоволила моему начинанию. Я пообещал написать о нас. «Только созрею как писатель», - сказал я ей. Мне одолжили старую печатную машинку, напечатанные рассказы я клал в белую папку для бумаг. Скоро до меня дошли слухи о бродящем по коридорам общаги призраке в оттопыренных в коленях шароварах, с папкой под мышкой, который мнит из себя писателя. Это про меня. Я давал себе отчёт, что бывал навязчив. Такая она участь начинающих авторов. Нельзя сказать, что мои рассказы не принимали. В одной из комнат народ играл в шахматы. Мой визит прервал баталии. Шахматисты переключились на обсуждение моих писаний. Они одобрительно кивали. В другой комнате благодарный читатель вывел меня на балкон, сделал широкий жест и сказал: «Москва у твоих ног!» 
 
Кстати, не обошлось без казусов. В писках своего читателя я попал в историю...
То воскресение не задалось прямо с утра. В комнату тихо, но тревожно постучали. Это была Люда, раскрасневшаяся от волнения. Она сообщила мне, что неожиданно приехал её муж, и просила быть осторожным с моими визитами к ней. Я, конечно, знал о её замужестве, но... Вернулся в постель. Долго чертыхался, пока не заснул. В тот день мне предстояло заглянуть к московскому знакомому-литератору. Он жил в Новых Черёмушках. Я поведал ему, что Борис Акунин, тогда только восходящая звезда - мой земляк, мы оба из грузинской провинции, и что Маяковский тоже почти оттуда. Звучало сенсационно - в грузинской глубинке такой цветник русских авторов! А теперь я пытаюсь протиснуться в их ряды со своей папкой.

Всю дорогу я думал о Люде, пришёл в себя, когда постучал в дверь приятеля. Он жил на втором этаже. Мне открыл незнакомый крепкий с виду мужчина. На мой вопрос: «Олег (имя приятеля) дома?» этот тип вдруг схватил меня за руку и силой втащил в квартиру. Из прихожей меня сопроводили в гостиную. Невысокого роста очкарик с папкой под мышкой, то есть я, послушно проследовал вовнутрь. Верзила  вяло обыскал меня, взял папку и положил её на стол. В комнате было чисто и светло, мебель была новая, хотя не дорогая. Из соседнего помещения вышел невысокий худой рыжеватый мужчина. Он деловито посмотрел на меня и спросил документы. Таковых не оказалось. Я сказал ему, что ошибся домом, здесь здания типичные и так далее. Заметно было, что он поверил мне. Тут же под рукой на тумбочке находился телефон. Я предложил позвонить к Олегу. Тот, что худой и маленький, сделал вид, будто не расслышал, записал мои данные, передал бумагу своему подельнику и сказал ему установить мою личность. Делал это спокойно, видно было, что он был за старшего, в тот момент по крайней мере. Мужик, что втащил меня в квартиру, удалился. Слышно было, как по радиосвязи, пробиваясь сквозь треск в эфире, женский голос ворчливо ответил, что в воскресенье в институте никого не застанешь. «А ты в райотдел  звони», - окрикнул тот тип, - там всегда дежурный должен быть!» Треск в эфире прекратился.      
Некоторое время мы стояли в тишине. «Присаживайтесь», - предложил «хозяин». Он сам тоже сел на стул. Тишина продлилась. Только с улицы приглушенно слышалось движение транспорта. Становилось скучно, «хозяин» даже зевнул и машинально потянулся к папке. Начал читать. Его лицо сначала насторожилось. Потом он снисходительно заулыбался, не явно, но достаточно заметно. Первым был рассказ о Снегурочке. Он резво пробежал страницы, будто взглядом окинул. Также быстро менялось выражение лица. Я сидел и наблюдал и мог определить какой из рассказов он читает. Были среди них грустные, весёлые. Под конец «читатель» отложил папку и снова принял скучающий вид. После, вроде как вспомнив о моём присутствии, обронил слегка игриво:
- Писатель значит? Я читаю абзацами. К тому же написано легко, по-детски, и мало. Небось, только-только начал?

Через некоторое время он повернулся лицом к соседней комнате и спросил  сотрудника, не связывался ли кто с ним. Получив отрицательный ответ, этот, худой и рыжий, недовольно пробурчал что-то. Затем встал, подал мне папку, показал мне знаком на дверь. Выпроваживая меня, этот тип не произнёс ни слов. В смешанных чувствах я направился к Олегу. «Вот так влип! – подумал я не без страха, - хорошо, что не к криминалам попал!» «Кажется, менту понравились рассказы», - успокаивал я себя.

Через пять минут я был у Олега. Литератор встретил меня «с носом», как говорят у нас, с недовольной физиономией. Я опоздал, покусился на его время – следовало из его сентенций. Он несколько смягчился, когда узнал о моём приключении. «Видимо, квартира находится под разработкой органов!» - сказал задумчиво литератор и добавил, что в его районе не трудно заблудиться – всюду хрущобы.
- Ну что там у тебя? - наконец, спросил Олег.

У меня раза-два ёкнуло сердце, когда я следил за читающим хозяином - он два раз хмыкнул, не более. Его мимика оставалась неподвижной. Олег правил немилосердно.
- Я обтесал твои рубленные фразы, а то грубый подстрочник получается! - отрезал литератор.
Как я потом увидел, в тексте стало больше придаточных  предложений - Олег соединил несколько фраз в одну.
- Вообще рановато судить о твоём творчестве. Надо набрать критическую массу произведений для того, чтобы судить - последовало в качестве заключения. Я поблагодарил литератора.

По дороге в общежитие я брюзжал – день какой-то не позитивный получился. Вспоминались то Люда, то Олег, милиционеры, конечно, тоже, но они почему-то не так ранили нежную душу дебютанта. 


Славная фамилия

В Москве, в институтской столовой я сидел с новым приятелем Юрой К. Мы - новоиспеченные аспиранты, знакомились друг с другом, присматривались. Фамилия у него было совсем русская, не экзотичная для Москвы. Больше интереса вызвала моя, грузинская. Её забавно произносила учительница по русской литературе, когда я учился в школе, в грузинской провинции. Последний неударный слог она редуцировала и слышалось «Сванидзи», как и другие грузинские фамилии с окончанием на «дзе». Согласно нормам произношения русского языка, как она считала.
- Звучит, как названия японских садов – Сайходзи, Рёандзи! - заметил мой собеседник. Он уже успел проявить себя как большой эрудит. Любопытства ради я попросил его вспомнить известных ему моих однофамильцев, того гляди родственников. Мол, что в голову придёт, то и говори. Загибая пальцы, Юра перечислял: «Екатерина – первая жена Сталина, её брат Алёша – телохранитель Ленина и первый директор Внешторга. На сегодняшний день только Николай Сванидзе держит вашу марку во всесоюзном масштабе». Я мог бы добавить имена нескольких профессоров, художников, бандитов, но не стал. О них скорее всего мало знали за пределами Грузии, раз мой приятель их не помянул.

Тут я вдруг напустил на себя важность, приосанился и заявил:
- Вероятно, ты не знаешь, что в Грузии живут потомки Пушкина и, что они носят фамилию...
Назвал свою. Физиономия Юры вытянулась от неожиданности, весь его вид требовал объяснений. Я рассказал историю...

В 70-е годы это открытие сделал профессор тбилисского университета – Дмитрий Т. Факт получил известность, когда я сдавал вступительные экзамены на филфак университета. Оказалось, что потомок поэта по расчётам должен быть ещё и моим ровесником. В меня пристально вглядывались члены приёмной комиссии и заговорщически шушукались. На экзаменах я производил благоприятное впечатление. Как пристало пра-пра-пра-правнуку великого творца!? Членам комиссии не терпелось задать мне напрашивающийся вопрос. Я сам не мог знать, что представляю такой славный род. Профессор Т. в этот момент находился в командировке в Москве, уточнял детали.

Но вот проговорился невоздержанный на язык лектор с другого факультета. На лекции он провозгласил, что в университете на первом курсе учится потомок великого поэта, «весьма способный молодой человек». Был назван я. При этом присутствовал мой бывший одноклассник. Он был настолько обескуражен, чуть язык не проглотил. Вечером он заявился ко мне на квартиру. Застал только маму. Она уклончиво отреагировала на взволнованную речь одноклассника. Гость ушёл. «Не знала, что сказать!» - так объяснила она мне свою реакцию, когда я пришёл домой.
- Представляю, как удивится Лина Онуфриевна! – сказал я, имея в виду мою школьную преподавательницу русской литературы. Сенсационное известие до неё должно было дойти несомненно.
 
- Вообще по фенотипу ты не подходишь, - заметил Юра.
Как известно, Пушкин был африканских корней, а я был светлым, веснушчатым, с голубыми глазами, но для слухов это обстоятельство не имело значение. Затем приятель спросил меня об «ощущениях», которые я испытывал в неожиданном для себя качестве.
- Ты правильно заметил об ощущениях, - ответил я, - этот слух был вроде пчелиного гуда, пчёлок не видишь, но слышишь. Никаких дивидендов от этого положения я не имел. Более того, даже влип в историю...

Я прохлаждался в коридоре университета. Только-только сдал последний экзамен. Ко мне подошла знакомая девица. Она спросила меня не собираюсь ли я в студенческий лагерь. К её удовольствию я ответил отрицательно. Эта энергичная особа тут же взяла меня в оборот. Она спросила, не буду я против, если вместо меня туда поедет её двоюродный брат. Около нас околачивался парнишка, с нагловатой улыбкой. Его кузина быстро сообразила насчёт заявления. Принесла бумагу, надо было только расписаться. Я подмахнул ей и тут же забыл, что оказал кому-то услугу.

Между тем, в лагере тот парень вёл себя развязно. Вовсю куролесил. Он совсем ошалел, когда кто-то из студентов спросил о его возможной родственной связи с великим поэтом. Видимо, на месте не разобрались что к чему, и в деканат пришла «телега». Меня вызвали для разъяснений. Тогда всё стало на свои места. Насчёт моего родства с Пушкиным в том числе.

Через некоторое время по ТВ показали настоящего потомка. В студии сидел профессор Т. и юноша в очках – по фамилии Сванидзе, а по имени Андрей.

Мы с Юрой некоторое время помолчали. Потом он лукаво улыбнулся и сказал:
- Ты, наверное, знаком с Евгенией Ивановной из нашего института. Может быть, ты не знаешь, что она мнит себя  представительницей сибирской интеллигенции, отпрыском сосланных декабристов. Был бы ты родичем Пушкина, вот бы славная компания в институте собралась!


ПОКА НЕТ, ПОКА НЕТ...

Я как-то беседовал с одной американской коллегой. Она изучала тексты, которые публиковались в «комсомолке» под рубрикой «Алый парус». Её удивляла инфантильность советских людей. Дескать, большинство авторов недетского возраста, а столько выспренностей у них на темы любви. Я ничего не ответил, вспомнил только случай, о котором рассказал ей...

Поездом я направлялся в Тбилиси. В плацкарте компанию мне составили два аббиетуриента. Их сопровождал молодой человек постарше, как потом выяснилось, сотрудник одной из столичных газет. Все трое были из провинциального городка в Западной Грузии, вполне возможно, приходились друг другу родственниками. Я был младше их, только-только перешёл в 10-й класс. Молодой человек задавал своим подопечным вопросы «на засыпку», проверял знания. Иногда мне удавалось вставить слово, даже удостоился похвалы. Один из попутчиков сказал, что мне бы прямо сейчас в вуз поступать.
Пассажиры, находившиеся в плацкарте, доброжелательно поглядывали на компанию. Парнишки производили впечатление хорошо воспитанных и весёлых, журналист же выглядел вальяжным в своём костюме, галстуке, со сдержанными манерами. Ребята были с ним вроде на равных, но заметен был некоторый пиетет, который они испытывали к нему. В какой-то момент аббиетуриенты начали наставивать, чтобы Тенгиз (имя журналиста) поделился чем-нибудь из его творчества. Тот несколько помялся, но потом согласился.

Его рассказик показался романтичным. В купированном вагоне ночного поезда юноша путешествовал с незнакомкой. У неё была томная повадка - «говорила размеренно, движения рук, мимика плавные и замедленные». Юноша уступил даме нижнюю полку. Несомненно, он проникся к ней симпатией. В какой-то момент она попросила его удалиться в коридор. Наступило время отхода ко сну. Он стоял в коридоре и смотрел в окно. Мимо проносился ночной пейзаж, а в голове под стук колёс звучало: «Пока нет, пока нет...». Ночью он ворочался на верхней полке, томился от того, как ритмично стучало в голове: «Пока нет, пока нет!». Рассказ кончался тем, что девушку на перроне встретила многочисленная родня. Так и расстались ни с чем.
 
Зрители похвалили автора. Некоторые женщины даже умилились рассказу. Он подкупал невинностью. Времена были «строгие», 60-е годы, аудиторию составляли женщины, провинциалки с традиционным воспитанием. Я, тинейджер, вторил им, а аббиетуренты сияли от гордости за своего родственника. Фразу-рефрен слушатели приняли как нечто самособой разумеющееся. Никто не усмотрел в ней двусмыленность...

Кончив своё повествование, я вопрошающе посмотрел на коллегу-американку. Она несколько поморщилась.
- Очередный опус в духе «Алого паруса», - отрубила она. Потом признала, что автор, впрочем, хорошо передал навязчивый мотив, идущий от репрессивной культуры.
- Ритмично и исподволь!


Short stories

После работы я любил пройтись по проспекту Руставели. С некоторых пор на нём появилось множество стендов и лавочек с книгами. Большинство прилавков были простые – чаще всего принесённые из дома столы, накрытые клеёнкой, нередко шаткие. Разложенный на них товар – книги из домашних библиотек. Можно было найти редкие издания.
Я познакомился с одной парой продавцов. У них был хороший подбор литературы. Он и она - физики, вернее бывшие. Потеряли работу после того, как закрылся их институт. Они мечтали эмигрировать в Израиль. Её бабушка была полу-еврейкой. Сами же носили грузинскую фамилию. Однажды мужчина спросил меня, а не еврей ли я. Любой мой ответ не имел для него никакого практического значения.
Они поделились своими планами. Их дочка пела в хоре еврейского культурного центра и отдыхала  в израильском детском лагере в Цхнети, недалеко от Тбилиси. «Надо ей консулу на глаза попадаться», - с деловым видом сказал он мне. «Она у нас рыжая», - добавила она. 
Супруги пригласили меня к себе домой, посмотреть их библиотеку. Квартира была не прибрана. Явно царило «чемоданное» настроение. Хотя шансов на выезд у семьи в тот момент не было, о чём только и велись разговоры. В древнем кресле сидела рыженькая девочка-подросток и читала. Когда мы пили чай, из-под шкафа выскочила крыса и бросилась в угол. От неожиданности я поджал под себя ноги, а мужчина стукнул ладонью по столу и воскликнул: «Ну, шелупонь паршивая!»
Семья всё-таки эмигрировала.
      
Были на проспекте и богатые стенды, изготовленные из арматуры. Их хозяева продавали супер-модные издания, привезённые из Москвы. Сами они на проспекте не стояли. Нанимали людей, вечером приходили и собирали «урожай». Я стал свидетелем того, как за деньгами явился сын хозяина. Он  потребовал у нанятой его отцом женщины часть выручки. Та не уступала, мол, «папа» запретил. Малый оказался психопатического склада и с воплями начал крушить торговую точку. Приехал родитель, здоровенный мужлан. Он урезонил своё чадо: схватил того за шиворот, затолкал в свой «Мерседес» и быстро уехал. У этого типа всегда можно было найти книги интересных авторов. Например, собрание трудов немецких  экзистенциалистов, труды Фрейда, Ламброзо, Брзжезинского, романы Набокова. 
Словом, можно было купить, что душе угодно.

Правда, без цензуры не обходилось. Она принимала весьма неожиданные формы. На проспекте появился журнал «Playboy». Его держали в целлофановом пакете. Как мне объяснила одна тётушка-продавец, «разные больные мужики по городу ходят. Им только такие срамные журналы подавай!»

Но торговля шла вяло. Прохожие рассматривали книги и журналы, чтоб вернуть их на полку. Времена были тяжёлые, а книги дорогие. Как-то мне приглянулась книга «American Short Stories». Я был большим любителем американской литературы, особенно малых её форм. Читал в оригинале, кроме того, сам пописывал прозу. Мне один филолог так и сказал, что в моих сочинениях ощущается влияние Шервуда Андерсона.
Я подолгу держал в руках книгу с глянцевым переплётом. Смотрел содержание – всё любимые авторы. Несколько миниатюр я прочитал, не отходя от прилавка.  Продавец, бледный худощавый мужчина, не выказывал недовольства или нетерпение. Сборник рассказов стоил 15 лари. Цена была не то что большой, просто недоступной. В то время я зарабатывал приблизительно два доллара в месяц. Чуть ли ни неделю я околачивался у прилавка, смотрел-пересматривал книгу. У меня чуть сердце в пятки не ушло, когда на неё позарился один юнец. Но полегчало, когда он повертел её в руках и вернул на полку.

В один прекрасный день продавец подозвал меня и сказал, что даёт мне книгу за семь с половиной лари. Я обрадовался, конечно, но замешкался. Предупреждая мои расспросы, мужчина сказал, что сумеет договориться с «начальством». При этом выражение его бледного лица оставалась непроницаемым. Я быстро набрал деньги, частично занял у коллег. С тех пор, проходя мимо того прилавка, я всегда торжественно здоровался с продавцом. Ответ его бывал намного сдержаннее. Прошло время, он перестал здороваться. Я тоже.
 
Через пять лет я встретил на Руставели моего приятеля Г. в компании одного профессора из университета. Я узнал его. Мы когда-то давно учились в универе, приблизительно в одно время, но не были знакомы. Разговорились. Я припомнил ему некоторые мелкие детали: что он носил тогда, с кем дружил. Он сказал, что у меня писательская память. Я вспыхнул от удовольствия. Таким образом во мне признали писателя. Он уж точно не мог знать о моём скромном творчестве.
- Как ты догадался? Мой друг действительно пишет! – удивился Г.
Когда мы проходили мимо прилавка, где мне уступили за полцены  «American Short Stories», профессор поздоровался со знакомым мне продавцом. Пройдя некоторое расстояние, он заметил:
- Бедняга Шалва. Он – мой сокурсник. Подавал надежды, из него мог получиться хороший учёный, но...

Вчера я встретил профессора около университета. Мы стояли в очереди за пиццой. Профессор не узнал меня. Я напомнил ему о невольном комплименте, которым он некогда наградил меня. Несколько озадаченный, сосед по очереди даже потерял интерес к пицце.
- Этот эпизод прописан в рассказе, - заметил я. Собеседник напрягся ещё пуще. Моя фамилия ему ни о чём не говорила. Он мягко заметил мне, что не знаком с местной текущей русскоязычной литературой. Профессор расслабился после того, как я заговорил о его бывшем сокурснике Шалве.
- Тот по-прежнему торгует книгами на проспекте, - сказал он.
Потом я извинился за доставленное беспокойство, мы раскланялись и разошлись.
Шалву действительно можно встретить у книжной лавки на проспекте Руставели. Он заметно постарел. Меня не замечает. Как и тогда его торговля шла не очень бойко.


Ракурс Боша

С детских лет, ещё не умея читать и писать, Бадри хотел стать писателем. Родители умилялись его желанию и даже кокетничали, мол, литераторы в их фамилии не переводятся. Имелся в виду дядюшка Вано, кузен отца. «Он – писатель», - так поминали его в семье. Однажды Бадри с родителями наведался к славному родственнику. Тот даже не соизволил выйти к гостям. «Муж пишет», - многозначительно отметила его жена. Родители с притворным пониманием отреагировали на  это обстоятельство. По дороге домой отец обижался хамству кузена.
Племянник так и не удостоился встречи с дядюшкой. В книжном шкафу оставалась его книга. Отец начал было её читать, но потом одолела скука, и он прекратил чтение.
Парень проявлял постоянство. Научившись писать и читать, он ещё более утвердился в своем выборе. На этот раз родители насторожились. Не блажь ли это?
Однажды во время ужина отец ворчал, обращаясь к своему чаду:
- Дюма, ещё совсем молодой, выдавал себя за писателя, хотя к тому времени им не было написано ни строчки. Он производил впечатление авантюриста, но не чудака вроде тебя.
- Это надо записать, - неожиданно для себя встрепенулся Бадри. После ужина он взял ученическую тетрадь о 12 страниц и вывел в ней запись: «Меня сравнили с Дюма». Ему было 10 лет.
Бадри мало отличался от своих сверстников, разве что в отличие от них его не покидало желание «записывать». Паренёк коллекционировал впечатления, порой обходился символами, лишь бы они оживляли в нём пережитые ощущения. Словарный запас тогда у него был в обрез.
Меня он тоже «запечатлел» в своей тетради. Мы как-то шалили у него на квартире - прыгали с подоконника на тахту. Разгоряченные, с легкомысленными воплями снова и снова взбирались на подоконник и спрыгивали. Вдруг Бадри застыл, лицо сгладилось и успокоилось, глаза засветились... Как завороженный он смотрел в окно. Я тоже глянул и ничего особенного не увидел. Его оторопь продолжалась недолго. Потом он взял свою тетрадку, записал моё имя, указал обстоятельство действия и добавил надпись: «Вид с окна».
- Что это значит? – спросил я.
Бадри ответил:
- Когда я лез наверх, на подоконник, вдруг вспышка света меня ослепила, тепло и сладко стало здесь (он показал на свою по-детски неразвитую грудь).
Окна выходили на шоссе, далее виднелась железная дорога. На ближайшей линии стояли вагоны-теплушки переселенцев. Их, наверное, везли строить где-то завод. Они высыпали на полотно. Женщины стирали в невесть откуда появившихся лоханках, тут же развели костры, на которых в чанах кипятили воду. Детвора сновала туда-сюда, кто лез под вагон, кто носился как угорелый. Мужчины вынесли стол, играли в карты, кошки и собаки разгуливали поблизости... Местные, которые проходили мимо, останавливались и наблюдали за происходящим. Некоторые толпились на железнодорожном мосту и смотрели оттуда. Было любопытно, но ничего особенного.
- Мне показалось, что я там и здесь одновременно. Будто я и они – как я один, одно целое с ними...
Мой дружок, видимо,  «зарапортовался».
Однажды, зайдя к Бадри поиграть в домино, я застал его за писанием. Он писал о... капле Броуна. Буквально за день до этого по физике мы проходили материал о броуновском движении.
- Мне вдруг жалко стало эту каплю. Со всех сторон молекулы воды толкают её безостановочно. Она бесприютно блуждает, но с водой не смешивается. Гордая. Потом вдруг она лопается, и вода чернеет. Ведь капля от туши.
Я пожал плечами и спросил, прикинувшись дурачком, откуда он знает, что капля себя гордой мнит. 
Мне было трудно судить, какой из Бадри вышел бы сочинитель, но настал момент, и он вдруг переквалифицировался в инженеры, перестал делать записи, тетрадки забросил. Для него стали каторгой письменные работы по литературе. Писал их с большим трудом и без желания. Мало, кто придал значение такой перемене в парне. Переключился на точные науки, и ладно. Дескать, повзрослел парень. Родители тоже вроде успокоились.
- Смур в голове, вот и не может мысли связывать! – отчеканила как-то учительница языка и литературы. В фаворитах ходили её сын и несколько ещё девиц-зубрежек.

После окончания школы мы разъехались. Каждый пошёл своей дорогой. Я выучился на врача, работал потом в поликлинике. Подрабатывал на карете скорой помощи. Бадри стал крупным инженером-энергетиком. Где только не работал!? В Сибири, Средней Азии. Прошёл большую школу жизни. Потом его призвали в Тбилиси и назначили директором ГЭС. Тогда в стране был сильный кризис с электроэнергией.
Однажды по вызову я выехал с бригадой скорой помощи. «У мужчины в возрасте 47 лет сердечный приступ», - сообщила мне оператор. Больной жил в фешенебельном районе, как оказалось, в огромной богато обставленной квартире.
Нас встретила славянской внешности красивая женщина. На плохом грузинском она объяснила, что у её мужа кардиологический криз и проводила нас в спальню... Я не сразу узнал Бадри. Он лежал в постели, сильно поседел, лицо было каменно строгим. На появление врачей отреагировал хладнокровно. Меня в белом халате он не узнал.  Из слов жены я узнал, что больной много нервничает на работе. Я провёл необходимые процедуры. Посидел немножко у постели, подождал. Но вот Бадри отошёл. Тут я и напомнил о себе. Обнялись, он дал жене указание, чтобы угостила меня, его однокашника, и моих коллег. Договорились о встрече.
Мы посидели в ресторане на Набережной. Он был сдержан, но видно было, что ему трудно здесь. Один раз только обронил, что народ жалко, не подозревает, что всякая сволочь его во тьме держит и на этом зарабатывает. Я решил поменять тональность разговора. Вспомнил детство. Про тетрадку, и обстоятельство, когда он меня в неё вписал. Бадри только криво улыбнулся. Он сделал паузу, закурил. Потом начал рассказ:
- Ты, наверное, помнишь сына учительницы по литературе. Парень как парень. Мать и бабка его без отца воспитывали. Матушка поэтессой-неудачницей себя считала. Она сына в писатели прочила. Даже смешно, так много молокососов с амбицией сочинителя на одну школу приходилось. Я по простоте души к ней обратился. Она попросила зайти позже и оставила у себя мою тетрадку. Прихожу я к ней, а она с сынулей возится. Писали что-то. Потом ко мне обратилась и с траурным выражением лица говорит: «Бездарные у тебя тексты. Не говоря о слабой грамматике!!» Говорит, а в глазах подлинка. Её сын в это время взглянул на меня с чувством превосходства. Тут бабка подключилась: «Вместо того, чтобы сыну помочь, всякой белибердой занимаешься!» Змеиное шипение бабки меня доконало. У меня не то что настроение испортилось, я в депру впал. Пришёл домой, а мать спрашивает, в чём дело. Я не стал рассказывать. Сослался на головную боль! После того у меня нервозные реакции на письмо появились. Обычные заявления по три раз переписывал. Вымучивал самое простое содержание.
- Надо же, стерва, с мальчишкой так обойтись! – взъерепенился я.
Потом он улыбнулся и сказал:
- Я помню то впечатление. Как забыть! Такое сладостно-грустное! Но что самое интересное, масштаб и ракурс панорамы были такими же, какими они бывают у Иеронима Боша. Когда я рассматривал его картины, ощутил тот же восторг, как тогда, когда наблюдал вид из окна . Потом я сам себе объяснил, что неожиданно произошёл прорыв границ моего "я", слился с окружением, пусть оно не отличалось никакой ценностью...
Я попытался рассказать Бадри об учительнице и её сыне. Он проигнорировал тему.


Непрочитанный рассказ

Важу можно было назвать баловнем судьбы. Научная карьера удалась, политическая тоже.
Он нравился моей матушке? «Какой душка!» - говаривала она, когда по ТВ видела его, мужчину старше среднего возраста, как всегда мягко улыбающегося, с хитринкой в глазах. Но он не только ей нравился. Я наблюдал сцену, когда у входа в парламент, энергичная агрессивная женщина, из «недовольных политиками», бросила ему в сердцах, что и он «с этими прохвостами». Она показала пальцем на других, проходящих мимо депутатов. Говорила не зло, а с сожалением, и, как будто ... от имени всех женщин. Важа поцеловал её в щеку и сказал что-то приятное. Женщина зарделась от неожиданности и удовольствия.
Так за счёт обаяния он решал проблемы.
Важа был защищён, ибо происходил из одного регионального клана, который возглавляла известная особа. В народе подшучивали над её пушком-«усиками» под носом. Незамужняя, она напоминала великих дев, отказавшихся от личного счастья, посвятивших себя миссии. Она служила «родному» краю так же преданно, как «мать заботится о детях» - cлова из её тоста. О том, как эта дама справлялась с ролью тамады, ходили легенды.

Однако Важа отличался тревожностью. Будучи председателем комитета, он не изменял своему обыкновению – был обаятелен. Но наша коллега, приходившаяся ему родственницей, сказала:
- На работе он такой милый, дома же донимает всех ипохондрией, жалуется на здоровье.
Первым допустил возможность такой метаморфозы наш коллега Гиви. Он обратил внимание на то, как вдруг в зрачках Важи «начинает играть огонёк», «мельтешит бесприютно».
- Признак нездоровья, - заключил он.
Но никто особенно не обратил внимание на слова Гиви. Его почитали за «премудрого пескарика». Этот тип говорил сиплым невыразительным голосом. Хотя известно было, что он писал прозу. Сослуживцы скорее из вежливости проявляли интерес к такому занятию коллеги, но его рассказы не читали. Понятное дело – пока ты не стал известностью, тебя держат за любителя.

Гиви был вхож в кабинет председателя. Для шефа, математика по научной профессии, тихий сотрудник-филолог стал находкой. Тот подсказывал начальнику словечки, полировал фразы для его выступлений.
- Теперь я могу говорить как ... – тут шеф назвал одного модного депутата, который сыпал иностранными словами. Одно из выражений, которое он позаимствовал от Гиви, было - «эпатаж». Первый раз Важа прибегнул к нему в присутствии журналистов. Произнёс его и посмотрел на сотрудника, к месту ли?

Но вот Гиви издал книгу. Получилось неплохо. Читатели (увы, немногочисленные) находили его рассказы «жизненными». Сослуживцы настаивали на автографе, всем хотелось получить с рук автора подарочный экземпляр. Но Гиви преподнёс всему коллективу только одну книгу с довольно пышной надписью. Для такого случая даже была испита бутылка шампанского. Как ожидал автор, книжка долго пылилась на стеллаже.
Второй экземпляр Гиви преподнёс председателю. Тот поблагодарил сотрудника и сказал с игривой улыбкой, что горд тем, что его подчиненные плодотворно проводят своё свободное время. Он хорошо знал, что Гиви писал рассказики в рабочее время.
Делая подношение, автор заметил своему начальнику, что обязан тому одним откровением, которым воспользовался.
- Прочтёте и убедитесь, - многозначительно заметил писатель.
Но шеф книгу читать не стал. Отложил.
В другой раз Гиви заметил шефу, что подсказанный начальником сюжет «из жизни его коллег». Но безрезультатно.
 
Но вот прошло время, и книга стала печально знаменитой.
Гиви старался не отставать от времени и платил дань новым веяниям в литературе. Однако в отличие от многих товарищей по перу он не злоупотреблял «свободами». Его герои мало сквернословили, а «эротика» была мягкой, её ключевые моменты всего лишь... подразумевались. Вместо них автор ставил многоточие. Однако и это не спасло автора от двусмысленной славы...
Началось с того, что в офисе появился стажёр – толстая, рыжая девица. Её не знали чем занять, и она принялась читать книгу сотрудника. Девица была без затей, весьма далёкой от богемных вольностей. С непривычки их минимальная доза в текстах Гиви заставила её сначала сильно покраснеть, а потом в срочном порядке поделиться обнаруженными «скабрезностями» с сотрудниками.
Кто-то из коллектива позаботился, чтобы известие быстро дошло до начальства.
- Ай да, богемный пескарик! – прокомментировал открытие шеф. Затем вдруг осёкся. В его глазах, как бы сказал Гиви, «замельтешил  огонёк».
В сознании Важи всплыли слова писателя-любителя:
- Ещё никто так эротично не писал о математике!
Огонёк не унимался. Важа хорошо знал силу печатного слова. Тут ему вспомнилось, как своеобразно угрожал обидчикам его приятель, уже маститый литератор. Он кричал им: «Я пропишу вас и обессмертю! Сделаю ваши имена нарицательными!»
-Того гляди, меня прописал собственный же подчиненный, - тревожился Важа, - ещё журналисты пронюхают!
 
Важа всё-таки принялся читать книгу сотрудника. К радости автора. Каждый раз, наведываясь в кабинет шефа, он видел раскрытую книгу, отмечал для себя, что количество прочтенных страниц страниц растёт, а непрочитанных убывает.

... Смерть Важи была обескураживающе неожиданной. Он умер в кабинете. Секретарша видела его живым последней. По её словам, шеф шутил, ничто не предвещало трагической развязки. Народ сокрушался, некоторые сотрудницы плакали. Родственница Важи говорила, будто он собирался в клинику на обследование. Сердце шалило.
Разговор шёл в кабинете. Собралось много народа. Гиви, как обычно, молчал. Он смотрел на свою книжку, которая сиротливо лежала на письменном столе. Улучив момент, Гиви взял её со стола и обнаружил закладку на той странице, с какой начинался... рассказ о математиках. Видно было, что Важа только-только подступился к нему.

...Он был о том, как парнишка-школьник считал себя неспособным к точным наукам, пока в школе не появилась молоденькая учительница математики. Юноша воспылал чувством к педагогу и вдруг стал проявлять таланты в раннее недоступному для него предмете. Эротики было в малость. Она "подразумевалась" в фантазиях отрока.
Словом, в произведении не было ничего такого, что наршило бы покой Важи.


И сантехник, и писатель

Недавно я поменял место работы и специальность тоже. Наш институт закрыли, срочно пришлось переквалифицироваться – перестал быть социологом, стал специалистом по госзакупам. Ещё раньше я работал журналистом.
- Ты меняешь профессии, как наш общий знакомый Миша жён, - сострил мой приятель Геворк, - ты не слышал, что он шестой раз женился?
- Разница в том, что Миша в свободном поиске, мне же  выбирать не приходится, - ответил я.
У самого Геворка по части занятости дела обстояли приблизительно так же, как у меня. Некогда он работал на станкостроительном заводе инженером. Завод приватизировали и закрыли. Новые владельцы в течение недели в виде металлолома вывезли в Турцию всё оборудование до последней гайки.
Геворк начал играть в духовом оркестре министерства внутренних дел. Он с благодарностью вспоминал деда, который обучил его играть на трубе. Каждый раз во время занятий сварливый старикан награждал внука оплеухами. Геворку выдали форму с погонами рядового. Опоясанный огромной медной трубой, он – мужчина невысокого роста обращал на себя внимание. Точнее, его мучения. Однажды во время какой-то праздничной демонстрации я проходил мимо играющего оркестра и, увидев Геворка, поздоровался с ним. Обильный горький пот струился из-под милицейской шапки по невероятно раздутым щекам трубача. По взгляду его выпученных от напряжения глаз я понял, что он видит и приветствует меня. Рядом с ним в оркестре располагался один верзила, который налево-направо непринужденно раздавал приветствия многочисленным знакомым. Ему было многим легче - он играл на треугольнике - ударном инструменте. Картинно прикладывался к нему палочкой раз-два, преимущественно, когда оркестр играл «тутти». На его погонах были сержантские лычки. 
Через некоторое время мой приятель вынужден был покинуть оркестр. Говорят, что повздорил с «сержантом», ещё то, что заболел – лёгкие стали сдавать, или ещё третье – оркестр из-за отсутствия средств в тогдашнем МВД распустили.

Геворк стал подрабатывать сантехником. Об этом я узнал на литературном вечере. Мы оба  присутствовали на нём. Мероприятие не складывалось. Народ собрался хилый, «депрессивные поэты-любители». Я с трудом подавлял зевоту. Мой приятель не стал выносить минорные выспренности поэтов и с возгласом «Oh, my fortune fucked!» вдруг встал, подошёл к праздно стоящему чуть поодаль роялю, поднял крышку, сел на стул и заиграл джаз. Его невозможно было унять. Назревал скандал.
- Вы знаете, что этот тапёр на самом деле работает сантехником, - желчно заметила мне поэтесса, сидевшая рядом.
- Для сантехника он весьма неплохо играет на рояле! – ответил я даме. Я мог предположить, что бывшему трубачу сподручно играть на рояле, но чтоб так исправно!
Позже я справился  у Геворка о его новой специальности.  Оказалось, что она совсем не новая. Просто не была для него основной. 
- У тебя проблема с сантехникой? – спросил он у меня и предложил свои услуги.

Мы не случайно оказались на литературном вечере - оба были замечены в слабости, которую испытывали к прозе. Почти одновременно за свой счёт издали по книжке. Нас даже помянули в публикации московского литературного журнала, как грузинских авторов, пишущих на русском. Я, как грузин, не возражал против такой оценки. Геворк, как армянин, ворчал по поводу неточности, допущенной журналом.
Впрочем, писательская слава не поспевала за известностью, которую Геворк обрёл, как сантехник. Я тоже был мало известен как писатель и уж совсем не знали меня в городе как специалиста по госзакупкам.

Принадлежность к литературному цеху сдружила нас. Правда, без проблем не обходилось.

... У Геворка была особенность. По старинке он пользовался шариковой ручкой, писал текст в ученической 12-листовой тетрадке. Сложенную вчетверо он носил её в кармане пиджака. По тому, как часто он доставал её и вносил какие-то записи, можно было судить о серьёзности его занятий литературой. Прошло время, и  его манера доставать из кармана ученическую тетрадь о 12 страницах стала меня донимать. После одного инцидента я стал косо на неё поглядывать.
Как-то мы проходили мимо игрового заведения, где играли в лото. Девица с сильным грузинским акцентом на русском языке произносила цифры.
- Давай заглянем! – предложил мне Геворк. Я неуверенно пожал плечами. Никогда не позволял себе заниматься «азартными играми». Но решился-таки. Мы заняли свободные места у стола. К нам подошла сотрудница заведения, та, что называла цифры. Она поздоровалась и осведомилась у нас, заплатили ли мы за вход. Назвала цену. Геворку она показалась очень высокой. Он громко начал выговаривать девушке. Довольно скоро к ней на помощь поспел охранник... Я извинился и вышел, за мной последовал Геворк. Он некоторое время продолжал возмущаться, потом полез в карман, достал сложенную тетрадку и ручку. Через его плечо я сумел рассмотреть запись, которую он сделал. Было что-то вроде - он и Гурам (то есть, я) попытались сыграть лото в одном заведении и нас с позором выпроводили.
В другой раз в метро спускаясь со мной на эскалаторе, Геворк, до этого хранивший молчание, вдруг достал тетрадь и начал громко обсуждать пикантную деталь из текста, который он готовил. Говорил громко и с жаром, чем привлёк внимание не только рядом стоявших пассажиров, но и тех, кто поднимался на встречном эскалаторе. Я попытался убедить его, как минимум, говорить более тихим голосом, но он продолжил «всенародное» обсуждение уже на перроне.

И, наконец, произошёл случай, который стал испытанием не только для меня, но и для целой семьи, где была и бабушка, и внуки, папа, мама...
Геворк работал дома, у клиентов. Мы договорились встретиться.
- Приходи прямо ко мне «на работу», - сказал он, - люди, у которых я сейчас занят, очень милые.
Когда я постучался в дверь, мне открыла девушка. Я почувствовал, что меня ждали. Девочка с сияющими глазами с любопытством смотрела на меня. Как я понял, меня уже представили как «беллетриста». Не исключаю, что она первый раз в своей жизни видела воочию живого сочинителя, да ещё у себя дома. В комнате играла рояль. Так оно и есть, освободившись  от своих непосредственных  занятий, сантехник развлекал хозяев игрой на фортепиано. Увидев меня, Геворк прекратил игру и сказал, что он и хозяева заждались меня. Дескать, стол уже накрыли. 
Семейство было очень интеллигентным. Папа – доктор технических наук, мама – врач, благообразная бабушка и девочки, светленькие, чистенькие, они излучали целомудрие, хорошее воспитание...
За столом доминировал Геворк. У него с хозяином нашлись общие интересы – джаз. Семейство было очаровано необычным сантехником.  Но вот пришло время уходить. Хозяин уже открыл дверь, я говорил прощальный спич... 
Вдруг последовало:
- Кстати, вчера ночью  я дописал рассказ, о котором вам рассказывал.
Это говорил Геворк, обращаясь к отцу семейства. У меня ёкнуло сердце. Рука моего приятеля потянулась к карману пиджака и извлекла оттуда ученическую тетрадь...
Сантехник читал своё произведение в течение сорока минут, при чём «в лицах». Иногда он повторно перечитывал понравившиеся ему абзацы, правил текст по ходу, возвращаясь к исправленным фрагментам. Рассказ был вполне хорошим. Я и автор уже обсудили его на остановке трамвая. Тогда ещё мне показалось, что Геворк апеллировал к стоявшим рядом с нами ватману и кондуктору вагона.
Мы слушали, не шелохнувшись. У всех на лице натуженная мина почтенного внимания, которая постепенно сменялась ожиданием окончания пытки. В рассказе содержались деликатные моменты, но изморенная испытанием на терпимость аудитория никак на них не отреагировала. Даже обессилевшая бабушка не догадалась присесть. Отец семейства всё время стоял у открытой двери, так и не прикрыл её, хотя бы на время.
Но вот тетрадь сложена и водворена на место.
Уже в подъезде, после того, как за нами поспешно закрыли дверь,  Геворк спросил меня:
- Как ты думаешь, им понравился мой рассказ?
- Как ты не догадался прочесть свой рассказ, когда мы сидели за столом? – посетовал я.

У меня была причина ценить Геворка. Умер мой близкий родственник. Геворк приходил на панихиды. В момент выноса, когда по заведённому порядку дети должны выносить цветы и класть их в катафалк, возникла заминка. Я оглянулся вокруг и детей не увидел. Неожиданно инициативу взял на себя Геворк. Он без чьих-либо указаний начал выносить цветы. Тут и детишки подоспели. По дороге на кладбище он сидел рядом со мной в кабине шофёра катафалка. Мне показалось, что от его присутствия мне становилось легче.
Однако, позже я не удосужился навестить Геворка, когда он угодил в больницу, простудив нерв. Ему трудно было передвигаться. Я только позванивал. Приятель говорил мне, что вид из окна палаты живописный. «Прямо живая природа начинается, дикие скалы к самому двору лечебницы подступают». Так он пытался меня завлечь.
- Ты запиши это описание природы в свою тетрадь, - посоветовал я ему.


Писательская судьба

С Экой я познакомился на конференции. Её знали в обществе, приглашали на различные ТВ-шоу, где представляли как известного психолога. Тогда эта профессия казалась бомондной, «стильной». В Тбилиси психологи вдруг стали энтузиастами ценностей либеральной демократии, оказались в авангарде реформ. Наиболее прыткие даже создали общество имени Зигмунда Фрейда. Я всегда говорил им, что не нужны они народу. Не тот менталитет у нас, нет той приватности с самим собой, отдельности. Мы - меньше всего «вещь в себе», привычки к такому бытию не выработали, путаем понятия «я» и «мы»...
 
Я повторил Эке этот пассаж. В ответ она парировала, если психология у нас как салонное изобретение, то от социологов, коих я представлял, один только вред. После каждого ими измеренного политического рейтинга в обществе наступает смута.
- Не верят вам, - заключила она и посмотрела на меня спокойно. Говорила Эка, как всегда чётко, но неуверенно. Подбирала слова подолгу. 
Мы сидели за столиком в фойе во время перерыва. Я решил поменять тему. Хотел рассказать ей, психологу, что в последнее время мне снятся странные сны, о слонах почему-то.
- Вы записывайте сновидения, чтоб потом можно было их сопоставить, - сказала она. Затем добавила:
- Я написала рассказ, навеянный ночным кошмаром. Настолько сильным было впечатление!
Чтоб предупредить дальнейшие расспросы, моя собеседница быстро заключила, что вообще проза и поэзия не для неё.
 
Эку в очередной раз я встретил на пен-марафоне. Её пригласили поучаствовать в жюри. Моя знакомая представила меня хозяйке мероприятия. Я почему-то посчитал уместным заявить той, что на спор со своим корреспондентом в фейсбуке заполнил 20 диалоговых окон подряд. «Это - 10000 знаков!» - сделал я акцент. Вокруг было много знакомых. Они искренно пожалели, что я всё-таки не могу принять участие в конкурсе. Он ведь проходил на грузинском языке, а я писал только на русском.
Кстати, для пущего эффекта зал для участников устроили в пещере. Он был сильно освещен. Светотехники смогли "подчеркнуть" черноту зияющих выходов в коридоры, откуда веяло прохладой и затхлостью...
- Это путь в лабиринты нашего подсознания, - поделилась со мной руководитель жюри, тоже психолог.
Писателей собралось много. За четыре часа надо было составить текст. Задавалась начальная фраза, а дальше пиши что бог на душу положит.
Член жюри строго нахмурил брови, когда говорил, что текст должен быть оригинальным, что всё будет проверено.
- Экуня, а почему бы тебе не принять участие в конкурсе? – спросила устроительница марафона мою знакомую. Та долго медлила с ответом, а потом всё-таки согласилась. Я удивился. Насколько помнил, Эка за свою жизнь написала один рассказ. Имел в виду её рассказ о сновидении.
- Впрочем, на марафоне что только может не произойти! - решил я.

Дома я рассказал не без юмора о своём неудавшемся участии в творческом соревновании. В это время у нас шёл ремонт. Бабкен - маляр тоже меня слушал.
- У меня такая же история произошла, - сказал он, не оборачиваясь и продолжая красить.
- Ты что тоже в пен-марафоне хотел участвовать?- спросил я его шутливо.
- Нет, слушай. Помнишь, башню телецентра поставили у нас? – продолжил он, - народ позвали её красить. Пошёл, думал заработаю. А меня спрашивают, не приходилось ли мне на высоте работать. Нет, говорю, красить умею, а на высоте работать не приходилось. Так и выпроводили.
- Приблизительно так и у меня сложилось, - согласился я.
 
Скоро по информационной программе показали сюжет о пен-марафоне. Из него я узнал, что второе место в нём заняла Эка.
Следующий марафон устроили на прогулочном корабле, в открытом море недалеко от Батуми. Как мне потом рассказывали, на художественный уровень работ повлияла сильная качка. Многим участникам турнира было дурно, некоторых даже тошнило. У одного писателя произошёл нервный срыв, он пытался выброситься в море. Эки не было среди участников.

Прошло 3-4 года. Я таки взялся за прозу и выпустил книжку рассказов. Наложил цену – 2 лари за экземпляр. Т.е. за такие деньги можно купить две с половиной буханки хлеба. И вот на улице случайно встретил Эку. Она мало изменилась. С некоторых пор перестала появляться на экранах ТВ, однако нашла себе место в грузино-абхазском проекте. Его уже 18 лет финансируют международные фонды. Участники ведут переговоры то в Париже, то в Лондоне. Образовался своеобразный закуток – преимущественно незамужние женщины с обеих сторон. «Сколько банкетов было съедено за это время участниками проекта, и сколько народу погибло в регионе», - писали в какой-то газете.
- Я тоже книжку издаю, - сообщила Эка мне и пригласила на презентацию в одно издательство.
Я явился как будто во время. К моменту моего появления другие гости уже поедали остатки торта и винограда. Шампанское уже испили. Собралось не мало узнаваемых лиц. Я беседовал с премьершей. Среди гостей заприметил известного идеолога свободного сознания. Он не был знаком со мной, даже ни разу не видел, но покосился на меня. Как этот тип мог узнать, что я критикую его за спиной? Ещё пуще скривило его физиономию выступление презентатора, толстой дамы в очках.
Оказывается, Эку просто–напросто сначала заставили написать рассказы и затем издать их. Моя знакомая отпиралась, чуть ли ни силу пришлось применить. «Между тем, тут, в издательстве, от надоедливых авторов не отбиться», - сказала дама и обратилась к залу за пониманием. Именно эта фраза заставила скривиться апологета нового сознания.
Из зала для презентатора поступило приятное известие, дескать, у виновницы вечера в активе есть приз за второе место в пен-марафоне. За рассказ. «Включён ли он в сборник?» - спросила презентатор.
- Говорила же я, что Эка такая скромница! – умилилась она под конец своего спича.

Разбора не получилось. Все выступающие говорили одно и тоже - книгу никто не читал (сложилось впечатление, что презентатор тоже), но Эка такая положительная... Я задал вопрос, а не расскажет ли нам премьер об истории создания какого-нибудь рассказа. Ведь рассказ о рассказе бывает очень интересным. Автор несколько смешался. Наиболее чуткие зрители с подозрением посмотрели на меня – не провокатор ли. Не секрет ведь, что на таких посиделках подобные субъекты не редкость. Они любят задавать каверзные вопросцы, срывать мероприятия. Потом она оправилась и предложила гостям провести психологический сеанс.
Времени у меня не было, и я засобирался уходить. Подошёл к импровизированной лавке, где можно было купить книгу. Обложка мне понравилась. В этом издательстве обложки хорошо делают. Книжица весьма тонкая. Посмотрел на оглавление – там было 7 рассказов. Один из них, судя по заглавию, был о сновидении. Спросил цену:
- Двенадцать лари за штуку, - ответили мне. Пришлось отказаться от покупки.
 
Я так и не прочитал рассказы Эки. Поэтому не могу судить об их качестве.


Таро

Мальчугану было уже 6-7 лет, а он пребывал в уверенности, что его нашли в лунных яйцах. А ведь паренек был не из добропорядочного семейства. В тюрьме отсидела срок даже бабушка - за подпольные аборты. Не ладили с законом и другие его ближайшие и близкие родственники. "Просветил" паренька его сверстник - Бондо, за что удостоился тумаков от бабушки того несмышлёныша.

Сам Бондо почерпнул информацию из книжки для будущих мам. Она завалялась на письменном столе отца. Некоторое время ему казалось, что плод облачён в трусики. Говорят же, что "родился в рубашке", а почему не родиться в трусиках. Бондо задал уточняющий вопрос родителям. После некоторой паузы ему сказали, что он, как и все нормальные дети, родился голым.

Однажды Бондо разбил гипсовую статуэтку у родственников. Она изображала нимфу. На неё, обнаженную, напялили что-то вроде платья. Дескать, дети бывают в этом доме. Вот это платье Бондо и попытался стянуть с неё. Отца грыз червь сомнения. Другой раз его неуемное чадо собрало из спичек некую конструкцию, которую приводил в движение с помощью ниточки. Получилось что-то вроде имитации полового акта. Своё изобретение он показывал нам, когда мы пришли к нему на день рождения. Отец подсмотрел эту сценку, но дабы "не акцентировать", сгрёб конструкцию.
- Вот где спички, а я их ищу по всему дому, - заявил он.
 
Наличие бдительных родителей не уберегло Бондо от поступка. Его с другими "хулиганами" со стороны женского отделения бани с крыши снимала милиция. Меня на крыше этого заведения не было. Стоял внизу на "шухере" и, как только начали вопить женщины, убежал. "Морально устойчивым" я всё-таки считался.
В "порядочных" ходил и Вова Х. Он точно был индифферентен к девицам. Его почему-то закармливали фруктами. "Из медицинских соображений", - как нам разъяснил Вова. Распространяться не стал. Весь балкон квартиры семейства был заставлен ящиками с виноградом, хурмой, яблоками, грушами. С повзрослением мы узнали, что с помощью фруктовой диеты родители боролись с половым бессилием сына.

Ростом Бондо вышел и был невероятно волосат. Его даже называли Кинг-Конгом. Тогда популярен был фильм об этой обезьяне. Весь город подражал воплям гориллы и ее потешной манере бить себя в грудь. К тому времени цитирование героев из "Великолепной семерки" и их манеры нас перестали забавлять. Наделенный внешним сходством, Бондо удачнее всех пародировал пластику влюбчивого монстра и издавал такие же трубные звуки.

В тот год мы отдыхали на море. Девушки на пляже обычно собирались в небольшие стайки и коллективно принимали солнечные ванны. Так им легче было отбиваться от приставал. Но вот из водной купели с истошными воплями появилось мокрое волосатое существо и с характерными движениями гориллы направилось в сторону круговой обороны девочек. Те с паническим визгом бросились врассыпную. На следующий день они снова собрались в том самом месте. Все их внимание было в сторону, откуда должно было появиться чудовище. Оно появилось. Паника была, но вяловатая. Девицы вдруг замешкались, что позволило Кинг-Конгу подхватить одну из них и унести в море. Через минут двадцать Бондо лежал в окружении утихомиренных девиц на пляже, принимал с ними солнечные ванны. И мы с ними.

Отец устроил Бондо аспирантуру в Москве. Это время он всегда вспоминал с благодарностью. Жил в общежитии, жил легко, и также легко добивался благосклонности со стороны женщин. Правда, это обстоятельство заметно навредило его учебе. Диссертацию он провалил.

Бондо мне рассказывал:
- В моменты отчаяния, когда я смотрел на срач в моей комнате, на гору немытой посуды, остатки вчерашней вечеринки, махнув на все рукой, я ложился на кровать. Бывало по-разному, то сразу, то через час-два, а однажды через сутки (в тот раз я был на грани самоубийства) в моей комнате вдруг появлялась то Таня, то Катя, то Лиза (далее долгий список). Сначала они мыли посуду, потом приводили комнату в порядок, потом начинали ласкаться. Словом, кончалось сексом.
Я начал прикидывать, сколько надо будет мне лежать в своей комнате в одиночестве и "отчаиваться", чтобы ко мне пришла и помыла посуду какая-нибудь гостья. В отличие от своего друга мне приходилось подолгу "красиво ухаживать".
 
- У тебя в жизни все кончается сексом, - съехидничал я.
- Кстати, сколько у тебя было женщин? -спросил он меня. Я напрягся. Но Бондо, не дождавшись ответа, продолжил:
- Однажды я не мог заснуть. Вспомнил, как мне посоветовали считать овец, чтоб нагнать сон. Начал вспоминать женщин, с которыми был. Считал до утра и насчитал 50. Во время завтрака вспомнил еще. Набралось 60.
- Ты, наверное, знаешь (я назвал имя одного общего знакомого)? У него 90 приключений. Каждое из них он отмечает бусинкой. Теперь у него целое ожерелье, - сказал я.
- На здоровье! А тебе нечего чужие бусинки считать, - ответил Бондо раздраженно. Потом добавил, что он не какой-нибудь сексуальный маньяк.

Действительно, его отношению к сексу не было неразборчивым. Он проявлял определенный вкус, пристрастия, Например, почему ему могла нравиться некая Лена? Она неумеренно пользовалась косметикой, и в результате лицо ее приняло неестественно белый цвет, резко контрастирующий с черными густыми тенями на глазах.
- Она чем-то похожа на клоунов, которые продают при входе в шапито билеты.
- Ты имеешь в виду клоуна Пьеро?
- Вроде. Они такие меланхоличные.
- У меня такое ощущение, что ты меняешь свою ориентацию. Насколько я знаю Пьеро - это мужская роль.

Бондо смутился, но ничего не ответил. Позже он привлек мое внимание к Ольге, мол, есть в ней что-то особенное, инфернальное. По виду это была типичная Баба-Яга - худющая, кривоногая, с оскалом испорченных зубов. В ней чувствовалась какая-то неутолимая страсть. Она напомнила мне заколдованную принцессу из американского секс-мультика. Несчастная должна была совратить 10000 мужиков, чтобы вернуть себе прежнюю красоту. По глазам Ольги было видно, что она находилась в начале положенного злой ведьмой списка.

Ему ведома была влюбленность. К моменту возвращения в Тбилиси он успел дважды жениться и развестись. "Женился по любви, разводился - из-за неразделенной любви",- заявлял он сам.

Прошло время. Я обзавелся семьей. Работал завотделом в одной газете. Бондо переживал пятый бракоразводный процесс. Его устроили на студию мультипликационных фильмов. Он часто наведывался ко мне. Отчасти по старой дружбе, отчасти из-за того, что я давал ему возможность подработать на гонорарах. Существовала еще одна веская причина - он положил глаз на одну из моих сотрудниц. Хотел жениться.

Вообще жизнь складывалась у него несладко. Особенно после смерти отца. В творческом плане тоже были проблемы. Он томился. Производственная тематика моего отдела его не удовлетворяла. Не хватало денег на алименты. Бондо сник, посерел.
Один случай чуть не доконал беднягу.

В тот день он пришел особенно возбужденным. Глаза блестели, его щетина не так бросалась в глаза.
- На днях прочитал интервью с Джоном А. Его спросили, почему он без секса не обходится. А он в ответ, мы пленены им и даже не замечаем насколько. Потом я сел и написал зарисовку. За 30 минут написал. На одном дыхании.

Он показал мне текст под заглавием "Таро". Сначала я подумал, что это его очередной сценарий для мультика. Но нет…

Рассказ был о старом осле Таро. Он развозил керосин. Старики помнили, когда совсем юный Таро резво носился от двора к двору, а за ним еле поспевал его хозяин Михо. Заходя во двор, отдышавшись, Михо зычно кричал: "Керосин, керосин!!" Старики вспоминали, как потешен был ослик, когда во время веселого бега вдруг начинал эрегировать его мощный палкообразный член, как в ритм бега колотил им себя по животу. Но возраст брал свое. Поколение Бондо видело уже понурое вьючное животное. Оно с трудом тащило за собой тачку с керосином. Его безжалостно колотил Бачо - внук Михо. Он обзывал Таро лентяем, сучьим потрохом. Никто не мог предположить, что Таро был когда-то резвым здоровым самцом. То там, то сям он оставлял после себя лужи, но без того, чтобы продемонстрировать свое "достоинство". В отличие от деда Бачо не был доволен жизнью. Керосином пользовались меньше, больше газом. По его мнению, во всех бедах был виноват старый Таро.
Но вдруг в один день осел приосанился, оживился. Не веря своим глазам, Бачо вприпрыжку следовал за Таро. Тут он обратил внимание, как на него и осла показывают пальцем прохожие. Мужики хихикали, женщины отводили глаза. Тут Бачо и обратил внимание, как эрегировало "достоинство" Таро. Он ударил осла своей палкой. Раз, другой… На следующий день и последующие дни Бачо керосин не развозил. Таро умер. Говорили от старости.

- Ну, как? - спросил меня Бондо, смотря испытующе. Я помялся. Не хотелось брать на себя ответственность.
- Ты сам понимаешь, мне здесь за промышленность отвечать. Давай прямиком к редактору. Он с твоим фатером когда-то дружил, - "вышел из положения" я, - может быть, сам пойдешь. Мне сейчас сигнальную полосу читать. Дежурю.

Через некоторое время зарисовка появилась в газете. Слово в слово, но без "двусмысленностей". В тот день Бондо чуть не избил редактора. Его долго пытались утихомирить, но он никак не мог смириться с тем, как оскопили его зарисовку. Вообще тот день оказался неудачным для него. Моя сотрудница окончательно отказалась принять его предложение.

Он надолго пропал. Потом мы узнали, что эмигрировал в Германию. И вот недавно по нашему ТВ не без гордости сообщили об успехах грузинского мультипликатора Бондо В. за границей. Он поставил эротический фильм о колобке. Показали даже отрывок, как колобок носился за лисицей, пытаясь овладеть ею. Сам мультик в Грузии так и не показали.


Не бейте Табагуа!

Я как-то спросил Германа, почему в его фильмах нет ни насилия, ни секса. Он был весьма успешным сценаристом. Даже получал премии. Его герои носились на экране как угорелые, кричали, постоянно петушились и были добрыми. Такими их любил зритель, и особенно российский.
Задавал я ему этот вопрос не без подковырки. Сам писатель не прочь был распускать руки. Я видел, как в пивной, не поделив очередь с одним из посетителей, Герман надавал ему тумаков. Потом, обратившись ко мне, громогласно заявил:
- Пойдём отсюда. Здесь нам испортили аппетит.
В тот вечер мы наведались в ещё две пивные. В одной пообедали сосисками и пивом, во второй - купатами и пивом. Потом пошли на стадион. Минут за пятнадцать до окончания матча по инициативе Германа потянулись к выходу. "Чтоб не толкаться в толпе", - сказал он. Мы выходили бочком-бочком, по ногам более терпеливых болельщиков. Уже на улице нас догнал торжествующий гул трибун. "Наши" забили долгожданный гол. "Ничего, дома в спортивных новостях посмотрю этот гол", - успокоил я себя.

Однажды Герман предложил мне "вариант". Его, как бывшего боксёра, пригласили в Софию, на турнир работников искусств. Он собирал свою команду, человек двенадцать. Я засомневался в правдоподобии данного предприятия и отказался. Через две недели Герман заявился в редакцию с разбитой губой и синяком под глазом. "Неужели съездил на турнир?"
- Первый бой складывался удачно, - рассказывал он, - по очкам победил турка. Легко уходил от него. Сделаю серию ударов, шаг-два назад, и я в недосягаемости. Отдохну и снова на контакт иду. Второй бой оказался тяжёлым. Очень цепкий москвич попался. Продыху не дал. Я к тому времени уже один-два бокала тамошнего пива пропустил. Вот и измочалили меня.
Последовала пауза. Затем, как бы возвращаясь из забытья, рассказчик добавил:
- Любительские турниры - страшная вещь. Сидишь в раздевалке, а по внутреннему радио то и дело нудят: "раз, два … девять, нокаут!" Потом тебя вызывают.
Он замолк ещё раз. Я посочувствовал ему. Неожиданно Герман разразился смехом.
- Ты пятый, кого я провёл сегодня насчёт турнира.
- А как же побитая физиономия? - возник логичный вопрос.
- Мелочи быта, - ответили мне.

Одна из реплик из фильмов Германа стала популярной: "Бей Табагуа!!" Под эти возгласы на экране боксёр по фамилии Квирквелия колотил боксёра по фамилии Табагуа. В жизни к этому возгласу прибегали, когда назревал скандал, особенно среди женщин на базаре. Реплика звучала как науськивание, мол, "задай ему, или, задай ей!!" Даже, когда на улице собаки дрались, жадные до впечатлений мальчишки кричали: "Бей Табагуа!!"
Народ можно было понять. Тогда его трепетно оберегали от насилия и, истосковавшись по нему, он так отреагировал на небольшой перебор в сценарии моего приятеля.

Тоже самое насчёт секса. В кино - одно, в жизни - другое. Поставленные по его сценарию фильмы умиляли своей асексуальностью. Между тем, о Германе ходил миф. Он как-то наведался к товарищу в гости в студенческое общежитие. В полночь, в самый разгар застолья и зимы ему вдруг захотелось помидоров. Невероятный по тем временам каприз. Помидоры появлялись у нас в апреле-мае. Уже хмельной хозяин подсказал ему номер одной из комнат "общаги", а про её хозяина сказал: "Он - иностранец, и не исключено, что у него водятся помидоры!" Иностранца Герман не застал, но застал лишившие его покоя овощи и …голую женщину. К нам он вернулся с некоторым опозданием и с помидорами.
Однажды он съездил в командировку, в один глубоко провинциальный городок. Рассказывал, что не обошлось без амурного приключения. После него туда съездил я. Ничего в городке не напоминало о сексе. Унылые от добропорядочности женщины шарахались, перехватив заинтересованный взгляд командировочного.
Мне вспомнилось, что в студенческом возрасте Герман как-то попал в больницу с воспалённым аппендиксом. К операции его готовила угрюмая санитарка, совершенно равнодушная к факту, кого она раздевает. Герману стало боязно и жутко. Но когда больного, уже лежащего на столе, окружили молоденькие практикантки, он почувствовал сильное возбуждение. Вздыбив простыню, предательски эрегировало его начало. Но вот явился сам хирург - молодая энергичная женщина. Операция началась весело. Герману сделали надрез, и он почувствовал, как по паху потекла струйка.
- Спирт? - сострил Герман, пародируя известный перл Юрия Никулина из фильма "Кавказская пленница"
Когда дело дошло до дела и вырезали аппендикс, больной стонал и глазами искал поддержки. А практикантки, улучшив момент, покрывали его чело поцелуями. Но вот прошла кульминация операции, ситуация успокоилась, и тут все увидели, что его начало продолжало эрегировать. Даже хирург не выдержала и, как бы невзначай пригладила его рукой. Как складку на одеяле.
- Ты представляешь, после операции они еле со мной здоровались! - сокрушался он по поводу охладевших к его персоне практикантках.
 
У Германа была пассия. Моя бывшая однокурсница Ольга. Она иногда позванивала ко мне и жаловалась на "непостоянство" моего друга. Два его брака были сколь скоропалительными, столь же и кратковременными. В день рождения одной из супруг он вызвался пойти за хлебом. Ждали гостей. Явился Герман следующим утром пьяным, почему-то с яблоками. Дома застал заплаканную супругу и злую тёщу.
Как-то Герман в сердцах заметил мне, что женщины часто не понимают его. Ольга, например. Та недавно поссорилась с ним и вот из-за чего. Мой приятель был довольно искренен, когда гневно высказался об общей для нас и для Ольги знакомой особе.
- Это безнравственно! - кричал он, - размениять свою сексопильность на какую-то аспирантуру!! Дура набитая! - шипел он от праведного негодавания. Потом добавил:
- Твоя однокурсница мне нотации начала читать на моральные темы. На самом деле же, приревновала. 

Герман к своему ремеслу относился серьёзно. Он регулярно читал произведения своих коллег, потом пересказывал нам. Всегда с удовольствием, между прочим. Входящих в моду Фолкнера и Пруста не признавал. Называл их тексты "муторными". Ольга говорила, что Герман из тех авторов, образованность которых заметно не поспевает за их даровитостью. Сказала она это после того, как Герман «очередной» раз обидел её. На этот раз он без обиняков заявил любовнице, что своей жене как редактору доверял больше, чем ей.

Общение с ним было чревато тем, что тебя вдруг прописывают в рассказе. Меня тоже так помянули. В тот день он проиграл мне 10 рублей в шахматы. Играли в моём кабинете, в редакции. Пока позиция была в его пользу, он слонялся по комнате и иногда привлекал моё внимание тем, что подпрыгивал до потолка. Получалось довольно спортивно. Герман слюнявил пальцы и оставлял на потолке следы. Это стоило труда. Потолки были очень высокие. После того, как положение на доске изменилось, Герман преобразился. Мои неуклюжие попытки допрыгнуть до потолка моего собственного кабинета были пресечены его кривой миной.
- Потерянные для общества деньги, - ворчал он, когда протягивал проигранную сумму, - я же знаю, эти деньги засолишь, а то пошли бы в пивную.
Я предложил ему заглянуть на вечер русских поэтов.
- Между прочим, там будет Инна, - заметил я вкрадчиво. Она была его новой симпатией.
- Гурам Александрович пришёл и гостя привёл. И какого гостя! - с такими словами нас встретили поэты. Все знали Германа. Посиделки были тихие, скромные. В основном звучали строки о любви. Один поэт изобразил себя целующимся с выброшенной на берег русалочкой. Первое, что пришло в голову Герману - вряд ли такое поведение поэта могло понравиться "златовласой девушке-рыбе".
- У этого поэта дурно пахнет изо рта. Услуги дантиста для него весьма кстати, - выдал мне на ухо свой комментарий гость.
- Бедняга - сущий бессеребренник. Когда он издавал сборник стихов, чтобы покрыть расходы, ему пришлось продать на барахолке одну из семейных реликвий, - заметил я ему.
В ответ Герман только зевнул. Он скучал, а отсутствие Инночки делало его желчным.
- Вообще, русалки не существуют, - заметил он мне после некоторого молчания, - фактически этот тип целуется с рыбой.
Тут вступил Георгий Г. - местный "поэтический горлан-хулиган". Он не терпел "красивостей", "алкал правды жизни". Особенно ему претили элегические мотивы, к коим склонялось большинство поэтов. Он обрушивал на присутствовавших громы и молнии своего темперамента. Дескать, слизняков разводите, некрофилию. "Вон, вон отсюда!" - кричал он и театрально размахивал носовым платком, будто выгонял из комнаты поэтов. Они встревожились, кое-кто начал принимать таблетки. Зато Герман приободрился. Он встал со стула и окликнул смутьяна. Тот обернулся.
- Спрячь свой пидарский платочек. О хороших манерах - вот о чём надо тебе писать, - бросил вызов сценарист. Потом неожиданно он заломил руку "хулигану" и, не отпуская её, выпроводил того из зала. Через некоторое время вернулся к собранию, извинился и удалился. Дамы восхищались "красивому" поступку известного сценариста...
Через день на столе в редакции лежал рассказ Германа. Он был о том, как простой деревенский малый защитил интеллигентных и чувствительных поэтов, как был бит им некий субъект, который попытался сорвать вечер. Описанное событие предварял небольшой экскурс в прошлое. Дескать, есть подлецы, которые на том и специализируются, что ходят по свадьбам и устраивают обструкции, что автору лично пришлось жестоко, но справедливо расправиться с одним из них. Случилось это на свадьбе его близкого родственника. Негодяя звали Гурам С., т.е. как меня.
- Наверное, это интереснее, чем писать о том, как ты проиграл 10 рублей перед тем, как защищать поэтов, - съязвил я.
- Скажи спасибо, благодаря мне ты был замечен в более или менее мужском поступке, - последовал ответ.
 
Но вот случилось событие, которое стало роковым для Германа.
Как-то он пришёл в редакцию окрылённым.
- Я нашёл героя! - прозвучало торжественно.
Герман давно замыслил перейти с малых форм и сценариев на "крупную" прозу, но не располагал для этого материалом. Нужен был "персонаж-событие". Вроде, нашёл. Он перестал появляться в редакции. Ольга нервничала. Она позвонила мне по телефону:
- У меня дурные предчувствия. Наверное, этот несчастный делинквент влип в историю.
- Я понимаю, что он плоть от плоти богемы, но при чём тут девиация, - спросил я взволнованную женщину. Мне ещё хотелось показать, что нет слов, которые бы я не знал.
- Бьюсь об заклад, он сейчас якшается с какими-нибудь криминалами, - сказала она.

На следующий день я проходил мимо Госкинпрома. В сквере кучковался разные младшие или старшие техники, ассистенты, грузчики, ветераны массовок и др. Я увидел ещё и карлика, который работал осветителем и иногда появлялся в фильмах для "экзотики". Он тоже вёл богемный образ жизни. Об этом я знал как его сосед. Малого роста и веса светотехника вдребезги пьяным приносили на руках собутыльники. Однажды это сделал очень известный актёр.
В центре компании пребывал Герман. Он стоял и пересчитывал деньги. "Получил гонорар, теперь должен спустить деньги в ресторане, - мелькнуло у меня в голове. Тут он увидел меня, обрадовался. Я не ошибался в догадках.
- Только вот ждём дядю Лёву, и потом двинем в ресторан, - сказал он, - это хорошо, что мы увиделись, я познакомлю тебя с таким человеком!
Заинтригованный я стал ждать. Пришёл маленький старикашка, высохший, как листик из гербария. Говорил он громко и убеждённо. Как плохослышащие. В жизни мне ещё не доводилось видеть такого подобострастия, которое выказывал Герман по отношению к дяде Лёве. Было похоже на общение между духовным наставником и верным учеником. Подойдя поближе, я увидел, что у "гуру" совсем не было зубов, и рот из-за этого был проваленным.
- Какая биография! Ты знаешь, он просидел в тюрьмах и колониях 32 года!! Вчера на него попёр один молодой, а он его ножом пырнул. Все знают, и милиция знает про это, но Лёву никто не смеет тронуть...

Удар судьбы пришёл с неожиданной стороны…
Герман не пожалел красок для своего первого романа… Маленький Лёва вырвал из учебника рисунок с изображением глухой тайги, за что получил подзатыльник от грозного и справедливого отца. Накаркал себе. Сколько лет провёл в лагерях на лесоповалах… Маленький Лёва украл у соседей две курицы. Скрутил им головы. …Новый год вот-вот должен был наступить, а дома хоть шаром покати. Отец побил мальца и выгнал его из дома, мол, верни украденное. Лёва поднялся на чердак. Было холодно, он прижал к себе тушки мёртвых кур, а от них, закоченевших, ещё пуще стало холодно. Потом слышит, кто-то поднимается по лестнице на чердак. По надсадному кашлю понял, что мать. "Левон, Левон, мальчик мой, - позвала она, - спускайся, простудишься!" Они вместе с матерью закапывали на огороде кур, когда наступил Новый год. По городу в тот момент прошла волна оживления и веселья…Мать всё кашляла и кашляла… Вот Левон украл первый чемодан на вокзале. Поделился добычей с уличными авторитетами... Много было воровской романтики, ода в честь великого вора в законе Лёвы Н., и т.д.

Если верить легенде, то расправу над Германом предварил звонок первого лица соседней республики нашему первому лицу. Дело в том, что Лёва и его окружение были армянами. В те строгие времена в почёте была политкорректность. Ни в коем случае не обижать по национальному признаку, особенно соседей. Они то и обиделись. Роман был расценен как "национальный выпад", или, как было сформулировано в правительственном постановлении, "художественно слабый, в идейном отношении ущербный". Постановление извещало о том, что снят с работы редактор журнала, поместивший произведение, и вдобавок ещё исключен из рядов КПСС.
Сердце подвело Германа.

Однажды я зашёл в Кировский парк, где под сенью клёнов играли шахматисты-любители. Я обратил внимание на одного из игроков. Он был похож на Германа - ранняя седина, светлые глаза, полные губы. И голос у него был такой же негромкий. Незнакомец быстро и неправильно разыгрывал дебюты и только потом задумывался над запутанной позицией...


Начинающий писатель

Мой приятель Симон - большой охотник до зрительных впечатлений. Казалось, сам процесс смотрения доставлял ему физиологическое удовольствие. Впрочем, делал он это не из праздного любопытства. Симон «зрил в корень», как говорил о себе и называл себя «людоведом».
Сам Симон оказывался в центре внимания. Его сканирующий взгляд производил жуткое впечатление на людей, за что ему попадало. Я заметил ему:               

- Своим беспардонным взглядом ты нарушаешь личное пространство людей. Такое впечатление, что ты ломишься в чужую дверь, а не просто подсматриваешь в щёлочку.

Он без моих указок осознавал это обстоятельство. Извлекал уроки, даже сравнивал, как на его особу реагировали в наших краях и в ... Берлине.

Как-то я и Симон съездили в этот город. Со службы нас послали на семинар. Оказавшись впервые на улицах Берлина, Симон таращился как ребёнок, попавший в магазин игрушек. В глазах пестрило от оригиналов разного возраста, пола и расы. У меня у самого глаза разбегались. Толпами ходила разбитная молодёжь, трансы, клоуны... В какой-то момент я ощутил, что на нас смотрят и обсуждают. Прохожий, интеллигентный немец, громко сказал сопровождающей его приятной наружности даме:               

- Что за специфическая пара, особенно тот, что короткий и в очках! (имелся в виду Симон).               
Я дёрнул своего приятеля за рукав, а тот в ответ прошипел мне:               

- Дался я им, вокруг столько фриков самого разного толка, а они на меня смотрят.

Довольно скоро он угомонился, экзотика западного образа жизни примелькалась. Её было не мало и на семинаре.
Под конец поездки Симон поделился со мной своим умозаключением:               

- У нас не так посмотришь на кого-нибудь, так тут же хамить начинают, даже драться лезут. Здесь сначала тебе улыбаются, потом начинают волноваться, затем в панике озираются, как будто полицейского глазами ищут.               

Из всех впечатлений особенно запомнилось ему одно. Организаторы семинара выкроили для участников свободное время. Мы направились в большой универмаг на Александр-плац. Симон быстро купил подарок для своей матушки, мне же хотелось ещё побродить по секциям. Он вышел на улицу, я остался. Когда присоединился к нему, нашёл его вполне умиротворенным. Почему, стало ясно, когда мой приятель показал на долговязого парня-поляка. Тот находился недалеко от нас, торговал котлетами.               

- Я познакомился с этим поляком, - сказал Симон.               

Его новому знакомому можно было посочувствовать — в зной он был облачен в металлическую конструкцию, которая обвивала его тело. Весь в поту молодой человек одновременно разогревал котлеты в мини-печке и продавал их. Агрегат увековечивал зонт, балдахин. Когда парень передвигался, зонт покачивался и звякал.      

Симон сказал:               

- Он простой, приветливый. Говорили на английском.
- Ну и как? – спросил я.
Мой приятель продолжил:   
- Беседовали за жизнь. В какой-то момент вокруг нас стал вертеться один субъект. То руками расстояние между мной и ним измерит, то на часы посмотрит.
- Я отошёл в сторонку, чтобы не навлекать неприятности на парня. Вдруг слышу металлический лязг. Ко мне приближался торговец котлетами, тяжело, обливаясь потом, зонт при этом во всю качался над его головой. «He is fucking, fucking, fucking, fucking… Jew from Israel!» — выдал он, показывая глазами на менеджера. Мол, мало что еврей, да ещё из Израиля.               

- Вот такой анти-семитский выпад! – заключил Симон.

По приезду мой приятель подготовил для меня сюрприз. Он предварил его спичем. Сначала последовал жест – Симон махнул рукой, будто рубанул шашкой. Я насторожился. Он скуп на чувства, а тут такая энергия. Затем последовал пассаж, исполненный диалектики. Наверное, Симон давно его вынашивал. Речь шла о  переходе количества в качество и так далее по учебнику диамата.               

- Не томи! - сказал я.               
- А не стать ли мне писателем? – сказал Симон и осмотрелся вокруг. Кроме меня поблизости никого не было.               

- Я всё время наблюдал нравы. Пришло время их описать! - заключил он.

Однажды его матушка говорила моей маме, что её сын купит маленький компьютер и займётся сочинительством. Прошло пять-шесть лет, как у Симона завёлся лэп-топ, но писателем он не становился. Поэтому слова его родительницы я позабыл. Но вот вспомнил.

Он выбрал прозу. Дескать, поэзия не для его непылкой души. Свои первые рассказы Симон показал мне сразу после того исполненного диалектики заявления. Достал файлы с бумагой из кейса. «Точно – ситуацию он подготовил», - мелькнуло у меня в голове. Новоявленный автор писал коротко и чётко. И по этому поводу он выдал заготовленную фразу: «Текст надо вдыхать как эфир, после него должно ощущаться опьянение!»
 
Выбор Симона не мог показаться престижным на нашей улице. Мы жили на окраине города, застроенным частным сектором. Народ здесь простой, наиболее продвинутые даже бахвалились своим бескультурьем, что считалось признаком здравого смысла. По месту жительства на Симона смотрели как на ботана, с усмешкой... и с настороженностью. Жди неожиданностей от этого молчуна-очкарика!
И не напрасно.
Начинающий писатель проявлял себя как гипер-реалист, если понимать под этим то, что в рассказах были прописаны вполне узнаваемые персонажи из округи. Одним из героев он вывел олигофрена с инфантильной речью. Общественность подхватывала его словечки и использовала как прозвища. Некоторые прилипали надолго. Настоящее имя одного мужика узнали только на панихиде по случаю его смерти. Мальчишки гоняли убогого, а взрослые никак не реагировали на их «шалости». Из всех видов смеха персонажи предпочитали хихиканье. Симон сделал открытие, что не в ходу в округе такой жест, как «шиш». Даже грузинского слова не было подходящего для обозначения этой комбинации из пальцев. В русском же синонимичный ряд имеется по этому поводу: «кукиш», «фига», «дудки», «дуля». В рассказах дело доходило до натурализма. Автор описал двух малышей, не поделивших игрушку. Их памперсы отвисали как курдюки. Драчуны укакались уже не по одному разу, а их отцы в это время безмятежно играли в невдалеке в домино. Кстати, случай с анти-семитом с котлетами в Берлине был увековечен моим приятелем. Меня в его рассказах не было. Я не мог решить – обижаться или нет этому факту.

Произведения Симона обсудили в офисе, во время чаепития. Выпендрился один из сотрудников. Дескать, в рассказах нет «Её» заветной. Замечание вроде приемлемое, но делалось с подтекстом. Оно шло от субъекта, известного своей манией вычислять что-нибудь этакое, предполагающее скрытые половые проблемы. Подключился ещё один критик. Он назвал автора «мизантропом», мол, не видно светлых ликов. «Где вы их видите вообще?» - парировал один из присутствовавших. Аудитория слегка заволновалась, но потом вдруг стихла, как бы согласившись с репликой, что в тот момент в той комнате таковых точно нет, хотя сошлись на том, что положительных героев можно было ещё наскрести. Я тоже высказался -  наш коллега - бытописатель, старается избегать оценочных суждений. Такой вот стиль! Библиотекарь тётя Вера, мягкая по природе, усмотрела в текстах ненавязчивую симпатию автора к своим героям. «Вот именно ненавязчивую!» - бросил один из присутствовавших. Симон всё время молчал и только благосклонно улыбался.

Симон понимал, что без налаживания профессиональных контактов пробивать свои работы будет трудно. Но где их найти? Коллега по имени Цисана предложила Симону обратиться к её знакомому – ближайшему из всего её обозримого круга друзей писателю, мужу её подруги. «Он выпустил несколько книг, пишет мудрено. Авангардист!» - сообщила Цисана Симону. Сама она писания этого автора не читала. Симон решил пойти к «авангардисту».

Семейство жило в фешенебельном районе города. Меня и Симона встретила пара – полноватый среднего роста мужчина с бородкой, открытым лицом (писатель) и его супруга, приятной наружности женщина (психиатр по профессии). Мы ожидали застать  богемный, художественный беспорядок в семье, но застали срач. Дом давно не знал ремонта и даже уборки. Во время чаепития из внутренних комнат появился сонный подросток с книгой. Он вежливо поздоровался, тускло улыбнулся и удалился. Чуть позже вернулся с какого-то мероприятия пожилой мужчина, отец хозяйки, профессор математики. Он был в черкеске с кинжалом. Мужчина пожал нам руки (подчёркнуто молодцевато) и удалился. Читая рассказы Симона, писатель навзрыд смеялся (даже те места, которые мне и автору казались грустными). Он предупредил нас – манера у него такая – смеётся значит нравится. Хозяин похвалил творчество гостя и дал ему адреса деятелей больше, чем он интегрированных в литературную жизнь. Напоследок нам подарили книгу. На обложке книги красовался автор с группой с совершенно заурядной внешности женщин (кубышки в рабочих халатах, у некоторых пух под носом как усы). Совершенно смущенные, они рассматривали книги, при этом не выпускали из руки швабры. На заднем плане виднелись открытые кабины нужника. Я обратил внимание, как испытующе глядела на нас супруга писателя.               

- Эту книгу я посвятил работникам общественных туалетов. Самой порядочная категория людей в городе – прокомментировал писатель. Когда мы спускались вниз по лестнице, он крикнул нам вслед: «Побольше бы любви!» Надо полагать, реплика была адресована Симону.

По дороге домой я и Симон обсуждали наши визит. Вот протокольное изложение:   

спасибо за помощь Хвиче (имя хозяина), подсказал несколько полезных контактов;      

чай был хороший, индийским, печенье тоже, свежим;               

пиши Хвича в академическом стиле - семье только польза;               

пиетет Хвичи к работникам общественных туалетов никак не связан с любовью к порядку в собственном доме;               

профессия жены - гарантия, что Хвича не сойдёт с ума на почве авангардизма;               

на самом деле тётки из общественных сортиров - те ещё стервы, 20 копеек не заплатишь – не впустят в заведение, как бы невмоготу не было;               

старика оставили без ужина, он открыл шкаф там было пусто, открыл холодильник и там пусто, старый джигит только плечами пожал;               

интеллигентский ребёнок с книгой не расстаётся и не чистит зубы, как отец;               

в коридоре шмыгнула, не-то мышь, не-то крыса...

Я уступил очередь на прочтение произведения Хвичи своему приятелю. Утром он позвонил мне.            
- В тексте я не обнаружил ни одной точки и запятой. Что-то типа матрицы, какими балуются аитишники – распечатывают цифры, сквозь ряды которых  просматривается мадонна! Этот текст - большое испытание для работниц общественных сортиров!               

Я слушал спросонья. Потом уронил трубку. Заснул.   

Первый успех пришёл неожиданно и необычно. Я бы поставил слово "успех" в кавычки, но факт, который имел место, рассматривался Симоном как признание его таланта. Произошло это до того, как забрезжили перспективы первой публикации. Симон продолжал расширять сеть своих литературных знакомств. По протекции того же Хвичи мой приятель наведался к одному профессору филологии. «В писательских кругах к его мнению прислушиваются, - сказал Хвича, - он – автор нашумевшей статьи о теме смерти в грузинском фольклоре».

Как всегда, я разделил общество с начинающим автором, мы явились с визитом к профессору на его кафедру. Нас приняли вежливо. Профессор оставил файл с рассказами Симона и пообещал связаться с ним через десять дней. По дороге обратно мой приятель заметил глубокомысленно, что неспроста этот тип о смерти пишет. Я вопросительно посмотрел на собеседника.

Он продолжил:
- Глаза у него без блеска, будто обращены вовнутрь, человек чувством вины мается. Так у неврастеников бывает.

Мой приятель также сообщил мне, что вложил в пакет для профессора новый рассказ. «Он о зоопарке», - сказал Симон. Я сразу прикинул, о чём могла идти речь. Недавно в офисе мы рассматривали репродукции картин весьма странного художника. Он рисовал кентавров. У существа с телом собаки и хвостом колечком была физиономия пьянчужки, на голове кепка, а во рту папироса. «Пса» на поводке вела свинообразная пара. Даже детишки (кто с шариком, кто с мороженным в руках) изображены уродцами.               

- Небось, тебя тот художника вдохновил? – спросил я с подозрением и назвал имя живописца.               

- У меня в рассказе люди как люди, звери как звери, и каждый на своём месте – первые снаружи, а вторые в клетках, – был ответ, а после паузы собеседник вдруг ожил и бросил:               

- Мой сюжет я давно вынашивал. Берёг его.

Симон пообещал дать мне экземпляр рассказа.      

Весточка пришла окольными путями. В одно прекрасное утро её принесла в офис Цисана, подруга жены Хвичи, психиатра по специальности. Та в нарушение врачебной этики рассказала Цисане о забавном пациенте, о давнем друге её мужа, о неком профессоре. Симон и я насторожились. Со слов психиатра нервный криз у пациента вызвало прочтение опусов новоявленного писаки, рассказ о зоопарке поранил его чувствительную душу. «Вы знаете этого писателя!» - заметила врач своей подруге. Цисана с насмешливым недоверием вперемежку с укоризной посмотрела на Симона. Она удивлялась тому, что не столь именитый автор мог серьёзно навредить кому-то. Здесь Симон покраснел как бурак. Он долго колебался и признался, что является автором того рокового рассказа.               

– Что же вы так небрежно с профессором! – не без упрёка обратилась к Симону библиотекарша тётя Вера.

Выпендронистый сотрудник заметил:               

- Профессор повёл себя неквалифицированно. Он не выдержал эстетическую дистанцию.      

– Может быть там вообще никакой эстетики, - заметил другой наш сотрудник.               

– Что тогда? – прозвучал вопрос.               

Подключилась Цисана:
- Пациент принял успокоительное после прочтения. Всю ночь ворочался. Врачу он заявил, что не видел более чудовищно угрюмого зрелища.

Информация была с третьих рук. Полагаться на полностью на неё я не стал. Как и сам Симон. Он только предрёк, что профессор ему не позвонит. Так и случилось. Судя по всему, автор был доволен произведённым эффектом.
Я, конечно, прочитал рассказ. Там есть тема смерти. В зоопарке умирает лев, поминается кончина отца. На месте Симона я бы не проводил эту параллель. Родитель моего приятеля точно не вытягивал на уровень короля животных – маленький, согбенный человек, нудный бухгалтер, умерший от перепуга. По ошибке надзорные органы обвинили его в том, что тот ведёт черную бухгалтерию. Потом органы извинились за свою оплошность. Но было поздно. Вообще произведение жутковатое – животные в оцепенении, они сканируют посетителей своими взглядами. Живость проявляет только верблюд, козочки и макака. Верблюд реже – он плюёт в шалопаев, которые пытаются палками сквозь сетку вольера расшевелить его. Козочки бегают маленьким испуганным стадом из угла в угол. Макака ведёт себя отвратительно, на людях занимается онанизмом. Ведал ли Симон, но рассказ имел много прочтений. После ознакомления с ним тётя Вера усмотрела в нём то, что автор наверняка любит животных и переживает за них. Она умилялась этому обстоятельству и удивлялась реакции профессора.

Недавно мать Симона нашептала моей. Она встала ночью и видит, как сын сидит за столом в ночной пижаме и в свете торшера печатает что-то. Как он объяснил, во сне что-то приснилось интересное, жаль было не зафиксировать.               

Продолжение следует.