Как ангелы Пасху прославили

В конце тридцатых, мне, шустрому мальчишке, было всего пять лет. Мы жили в небольшой деревне недалеко от Суздаля. Отец мой был бригадиром механизаторов, его очень уважали за рвение к работе, знания и твёрдость характера. Хотя и был он молодым парнем, но дела колхозные вёл очень уверенно, состоял в партии и за всё это его собирались назначить председателем.

Мама моя работала простой колхозницей, была спокойной и тихой женщиной, полагавшейся на уверенность своего мужа и нёсшей на своих плечах большую часть домашнего хозяйства. С детства привыкшая чтить своего отца, в замужестве она перенесла свою кротость и на моего отца, которого очень ценила и ставила мне в пример. Она старалась поддерживать его во всех начинаниях, разделяла с ним все заботы, и, будучи женщиной мудрой, нередко разрешала наши житейские сомнения и тревоги. Всегда и во всём смиренная, добрая и любящая, она, тем не менее, имела несокрушимую твёрдость характера, сравнимую с крепостью подвижниц благочестия и основанную на вере наших предков и чистоте своего сердца. Она очень любила Бога.

Отец, имевший уверенность в партийных и идейных ценностях, не разделял с ней Христовой веры, а наоборот старался отвести жену от "мракобесия" и "врага коммунизма". Будучи малышом, я нередко становился свидетелем строгой пропаганды социализма и отчитывания матери за вредные и опасные походы в церковь. Действительно, в те времена исповедовать Христа, было очень опасно и отец как мог отговаривал её от всего, что могло быть связано с православной верой. Мать сидела, склонив голову, кротко вздыхала и порой скудная слезинка срывалась с её длинных ресниц на натруженные руки, а я подбегал и трогал прозрачную каплю пальцем. Мама ласково гладила меня по голове, и я слышал, как она тихо молила Бога помиловать своего мужа Николая.

Много людей в те годы пострадали от нападок на веру, и моя мать, понимавшая, что насильно ничего доброго не сделаешь, и дабы не навлечь на мужа гнев начальства, перестала ходить в церковь, а лишь молилась дома перед образами в красном углу. На великие праздники она уходила в Суздаль и стояла под стенами храма, пока там шла Литургия, не смея войти внутрь. В Пасху или в Рождество, она могла простоять у храма под открытым небом целую ночь, лишь бы быть с Богом и иметь с ним общение. Более всего её удручало, что никто из семьи теперь не может причаститься Святых Христовых Тайн, но пойти гневом против мужа она не позволила себе ни разу. Только молилась о нём.

Когда отец стал председателем, то он повелел матери вовсе убрать все иконы из дома и перестать молиться даже вне стен храма. "Иначе сгубишь всю семью" - говорил он ей. Мать тихо плакала. Поздними вечерами, я часто видел как она, стоя на коленях, продолжала молиться перед опустевшим красным углом. Она говорила с Богом всегда и везде, невзирая на сложности.

Так прошло два года, и началась вторая мировая война. Из окрестных деревень и сёл стали забирать мужчин на битву с фашистами. Отца, как председателя пока не трогали, но говорили, что если будет тяжело, заберут и его. Пошли первые похоронки, и мать моя вновь стала просить отца повесить дома иконы, а всем нам сходить в храм на Причастие. "Времена пришли не те, что бы бояться" - говорила она. Помню, отец сидел мрачный и уже не такой уверенный в себе, сцепив руки, он долго смотрел на пустой стол и думал, но потом отказал:

- Нет, только хуже сделаем. Не ходили и ходить не будем. И ты не смей к храму приближаться, - сказал он матери.

Она упала на кровать, уткнулась в подушку лицом и зарыдала. Мне стало так жалко её, что я тоже заплакал. Отец не выдержал, стукнул кулаком по столу и впервые за все годы закричал на нас, что бы мы заткнулись. Мы покорно замолчали.
 
Мать стала всё чаще стоять на коленях пред пустым углом, и всё больше делать земных поклонов. Дома отец старался не замечать этого, но при людях он запрещал нам креститься или оказывать любое внимание в сторону храма и Бога вообще. Он очень боялся за нас и за себя.

После первого года войны пришла долгожданная весна. Закончился Великий Пост, который моя мать, невзирая на требования отца при гостях собирать непостный стол, сама держала очень строго. Вместе с первыми солнечными днями приблизилась Пасха. Всю страстную седмицу мы с мамой очень просили отца разрешить нам под праздник накрасить яиц, чтобы освятить их в храме, но и здесь отец оказался неприступной крепостью. Пасху встречать он нам запретил.

Будучи маленьким ребёнком, я очень любил слушать мамины рассказы о радостных Пасхальных праздниках до революции, об ангелах поющих на небесах и на земле в этот дивный день, о нас самих, чадах Христовых, и о ярких чудесах происходящих в наших ликующих душах в день посрамления смерти. Моё сердце пело от ласкового маминого голоса, а отец ворчал сидя за столом и приговаривал, что прошли времена безумного мракобесия, что наступают светлые дни, когда все люди уже не будут верить в Бога. На что мать замолкала, с доброй улыбкой смотрела на него и спрашивала:

- Ты сам то веришь в свои слова? Или просто боишься?

В ответ была тишина.

Наконец наступила та памятная для меня ночь перед Пасхой. За окном завывал ветер, а в доме стояла напряжённая тишина. Отец сидел как всегда за столом, делая вид, что читает книгу. Мать одетая сидела у окна и спокойно ждала разрешения мужа дойти в Суздаль и постоять под дверьми храма.

- Я в темноте немного постою, - тихо шептала она, - никто не увидит. Отпусти.

Отец повернулся к ней и грозно произнёс:

- Из дома никуда!

Тогда мать медленно поднялась с лавки, подошла к нему и всё так же тихо сказала:

- На улицу пойду, в снег на коленях стану, хоть колокол услышу, но с Богом буду. Не остановишь

Я и мой отец услышали в её голосе ту крепость характера, что пронесла она в себе через всю жизнь, и отец понял, не удержит он её.

- Вот и стой в поле со своими ангелами, - сказал он с ехидством.

Мать тихо ушла из дома в ночь. Я же лежавший в кровати и слышавший весь этот разговор, уже не мог заснуть. Мысль о том, что моя мать будет стоять в поле вместе с ангелами и встречать Пасху, разрушила мой сон. Я очень медленно, надеясь, что отец не слышит, выбрался из-под одеяла. Подкравшись к печи, я стянул с неё штаны, осторожно надел их, влез в валенки и, схватив с вешалки пальтишко, выскочил из дома.

На улице было темно и очень холодно, пасхальная ночь выдалась вьюжной. Сильный ветер переметал снег по апрельскому насту, и я, дрожа от холода, направился за матерью по её едва различимым следам

Отойдя довольно далеко от села, я увидел её одинокую фигуру, стоящую на коленях в грязном весеннем снеге. Она смотрела во вьюжную темноту в сторону Суздальских храмов и тихо шептала молитвы. Я встал рядом, обнял её и прильнул своим лицом к её щеке. Тогда мне стало так мирно, тепло и уютно, что променять это поле, я не согласился бы ни на какую жаркую печку. Я стоял и слушал шёпот её нежных губ, молитвенные песнопения Воскресению Христа и было так ярко в этой ночи, что даже спустя многие десятилетия, забыть её я не могу. Сколько мы так простояли, мне не известно, но я вдруг понял, что рядом есть кто-то ещё, и обернулся. Недалеко от нас стоял отец и смотрел, как и мать в темноту. Сквозь ветер до меня доносились его слова:

- Не верю. Не верю. Нет Пасхи, нет.

Тогда и произошло с нами то, невозможное для человеков, чудо. Сквозь мрак ночи, мы все увидели тонкий, красноватый свет. Он мерцал совсем недалеко от нас, на небольшом снежном пригорке. Отец пошёл в его сторону и когда он приблизился совсем близко, мы с матерью увидели как он падает на колени и протягивает свои руки к снегу. Я не удержался от любопытства и подбежал к нему. То, что я увидел, меня совсем не удивило, но так обрадовало, что я закричал во всё горло:

- Мама, Пасха пришла! Пасха!

Я кричал маме, звал её, чтобы она пришла и увидела, как мой отец держит в ладонях три ярких красных яйца, на которых таяли снежинки, превращаясь в маленькие капельки похожие на мамины слёзы. Отец стоял на коленях и восторженно бормотал:

- Они тёплые! Они ещё тёплые!

С колен он уже не поднялся. В ту ночь у него отказали ноги, сильные молодые, они навсегда перестали повиноваться и служить ему. Немного оправившись и придя в себя от потрясения невероятным чудом, он попытался подняться, но упал в снег и долго лежал, молча глядя в тёмное снежащееся небо. Мы с матерью стояли над ним, но нас он не замечал. На его губах была лёгкая улыбка, а взор, исполненный неизреченной радостью, был направлен в небо, где для него танцевали и пели ангелы, и горела великая Пасха.

До дома он полз на руках, мы с матерью как могли помогали ему, тянули, пытались поднять, но домой он добрался сам. Весь сырой, в грязи, с изодранными в кровь о весенний наст, руками, он долго лежал на пороге и шептал:


  - Воскрес! Он Воскрес!

А потом он плакал, и мы ждали его. Когда мама умыла ему руки и лицо, он успокоился, дополз до стола, забрался на лавку и всей семьёй мы ели пасхальный подарок ангелов. Было очень вкусно и радостно.

С той Пасхи, отец стал другим. Исчезли его самонадеянность и молодецкое озорство, он затих и, как говорила мама, стал глубже смотреть в себя. Вскоре он научился кое-как передвигаться на костылях, часто падал, бился до ран, но никогда не роптал, а переносил всё кротко.

По нетрудоспособности и по просьбе самого отца, его рассчитали с председателей в колхозные смотрители, дали едва живую лошадку с плохенькой телегой, и ездил он по хозяйствам, следил за тем, как идут дела и всё ли на месте.

Почти каждое воскресенье, рано утром, мать запрягала лошадь, отец брал вожжи и звал нас на свою телегу. Мы садились все вместе, и отец, под видом осмотра колхозных угодий, вёз нас в Суздаль к храму. Там под стенами Покровского монастыря, он останавливался, и мы подолгу сидели, пока шла Литургия, а потом, довольные возвращались домой, и тихо пели хвалебные песни. Мать была очень довольна преображением отца и жизни в нашей семье.

Я помню как осенью сорок второго, услышав по радио про бои за Сталинград, отец долго сидел молча за столом, жёстко стиснув свои руки, и плакал. Тогда он промолчал два дня. А в воскресенье утром, как обычно мы поехали к храму. Отец всю дорогу сидел на телеге угрюмый, погружённый в себя. Мать, видя в отце, что-то новое и неизвестное мне, старалась ему не мешать, и только изредка переговаривалась со мной.

Это воскресение я запомнил также хорошо, как и ту Пасхальную ночь. Приехав к стенам монастыря, отец остановил лошадь, помолчал несколько минут, а потом, повернувшись к нам, сказал:

- Когда одни умирают, другие должны рождаться. Это закон жизни.

Он взял костыли, слез с телеги и смело направился к храму, мы замерли и смотрели на него в изумлении. Через плечо он крикнул нам:

- Ну, чего сидите, пора сломать хребтину страху. Будем молиться за наших в храме.

Я соскочил с телеги, помог матери, и мы всей семьёй переступили порог храма.

На той, далёкой литургии, мама не могла сдержать слёз радости и плакала, когда мы все вместе шли ко Причастию. А я, краешком глаза, ещё заметил, как за окном, в разноцветной осенней листве танцевали ангелы, и песня их звучала в нашей, уже общей душе. Ангелы славили бесконечную и яркую Пасху.


Съедин С. В.
Март, 2019