Советский человек в Париже книжный вариант

Советский человек в Париже

наброски с натуры


Счастливого пути…

   — Все помылись?
   Шутка. Всей группой едем в ЦК на «накачку». Это мы между собой так называем инструктаж перед поездкой. Цекачи, конечно, тоже знают, как народ это называет, но вслух такие слова произносить нельзя. Цекачи — это сотрудники аппарата Центрального комитета Коммунистической партии. Есть еще цекотухи, женщины. Но им нас не доверяют. Совсем как у Чуковского: «Муха, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо…» Если кто-то из цекачей услышит про «накачку», то сделает вид, что слышит впервые, и повторно сделает вид, что оскорбился, и может еще разразиться гневной тирадой в адрес говорившего. Гневу этому цена — грош, но последствия непредсказуемы. Поэтому мы, переступив порог ЦК, сохраняем целомудрие в речи, ведем себя скромно, как настоящие советские специалисты, готовые ко встрече с враждебным нам капиталистическим миром. Всё-всё, что нам будут говорить, мы знаем, и они знают, что мы знаем. Это как у школьников про отношения полов... Но надо же показать усердие в работе… Тем более, что некоторые из нас будут пересекать границу впервые, считается, что они совсем не подготовлены.
   Их усердие проявляется в повторении нам давно нами пройденного, а наше — в якобы внимательном выслушивании того, что нам говорят. И все всё понимают, но... такая вот игра...

   Почему-то инструкторы всегда ходят по двое. Иногда — один постарше, другой — молодой. Ну, тут понятно: старший обучает младшего правильному поведению при инструктаже. Если он говорит — младший «мотает на ус». Если говорит младший — старший проверяет. По принципу: лучше перебдеть... Но бывают и двое молодых. И все равно — двое. А может, они просто не доверяют друг другу и никому, потому и ходят парами? И что еще бросается в глаза, просто поражает нас — это их внешний вид. Костюмчики и рубашечки отглажены без единой складочки, да где там складочки, без единой морщинки. И волосы даже в бровях уложены волосок к волоску. Такое впечатление, что они или сошли со страниц глянцевых журналов, или готовятся к съемкам для таких журналов. И говорят инструкторы правильно-правильно, аж противно. На таких «полированных» мальчиков смотришь и понимаешь, что они из другого, а главное — чужого для нас мира. Может, они специально приходят такими, чтобы нам, кого они «накачивают», понимающим, какая дистанция нас разделяет, было бы непонятно, как можно задавать вопросы им, настолько они недосягаемы...

   Хотя в конце инструктажа они обязательно спросят, не остались ли у нас вопросы. У нас всегда один вопрос остается, но задавать его никто не решается. Мы-то знаем, что на наш вопрос сразу вопросы возникнут у них: насколько мы лояльны к советской власти. Они это так сформулируют. А мы к советской власти лояльны, мы не понимаем, почему нас, взрослых советских людей, за дураков принимают наши же «родные» цекачи. А вопрос наш: зачем эти инструктажи? Мы что, без вас, товарищи инструкторы, не разберемся, кто есть кто?

   В вольном пересказе, но близко к тексту, инструктаж звучит так:
   — Каждую минуту вы должны помнить, что вы представляете советского человека. По вашему внешнему виду, по вашему поведению будут судить обо всех советских людях. Поэтому будьте осмотрительны в каждом своем шаге.

   — Возможны провокации. Вам будут задавать вопросы, порочащие нашу великую страну, и вы должны дать достойный ответ на каждый такой вопрос. Товарищ Ян, на вас лежит особая ответственность: вы руководитель делегации, у вас будут все телефоны нашего посольства и торгового представительства. Они должны быть всегда с вами, мало ли что может случиться, очень возможно, вам потребуется поддержка, а возможно, и помощь, защита. (А откуда звонить? Аппаратов-то на улицах... бывают?)

   — За вами будут следить. Никаких записей и дневников не вести, все это будет прочитано и может быть использовано против вас. Вы не знаете страны, не знаете ее законов, и может оказаться, что ваша запись неверно будет истолкована и обращена против вас. Будьте осторожны вдвойне, если появятся рядом подозрительные лица, которые вдруг попытаются заговорить или даже подружиться с вами. Если вам предлагают помощь — не принимайте, обратитесь в посольство за помощью. (А если тебя спасают с тонущего парохода, помощь тоже не принимать, ждать посольство?) Любая якобы помощь может быть сделана с целью втянуть вас в отношения, которые в дальнейшем потребуют вашего участия в делах, совсем вас не касающихся. Вроде бы вы оказались должником, и долги надо отдавать. Будьте всегда бдительны, сто раз проверьте, прежде чем пойти на контакт с незнакомым человеком. (А как мы можем проверить?)

   — Нигде и никогда не ставьте свою подпись ни на каких документах или просто бумагах. Языка вы не знаете и не можете знать, под чем вы подписываетесь.
   — Не забывайте, что вы всегда должны быть опрятно одеты, выглажены, всегда быть в официальной обстановке в галстуке. Всегда вежливо разговаривайте...
   — Если обстановка для вас незнакома, старайтесь вести себя так, как ведут себя те французы, с которыми вы работаете. Тогда у вас меньше шансов сделать что-то недозволенное.

   — Старайтесь ни к чему не проявлять повышенный интерес — вам могут пойти навстречу, чтобы удовлетворить ваше любопытство, но потом на этой почве потребуют от вас особых услуг. Будьте бдительны. Вы едете в капиталистическую страну, где люди, скорее всего, настроены против нашей страны, и это может создавать напряженную обстановку в работе. Старайтесь быть всегда деловыми людьми, а если происходит что-то непонятное, сразу обращайтесь к товарищу Яну, он знает, с кем советоваться по любому вопросу.
   — Там, во Франции, вас ждет чужой и во многом враждебный мир. Помните об этом и достойно представляйте нашу великую страну...

   Бдительны, бдительны, бдительны... Зачем мы едем в эту ужасную, такую враждебную нам страну? Ведь живыми проклятые капиталисты нас оттуда не выпустят. Будут провоцировать, шпионить за нами, порочить и нас, и нашу Родину... Это ужасно... Но ехать надо. Тем более, что мы, коммунисты, люди особого склада, мы скроены из особого материала, как говаривал вождь всех, в том числе и капиталистических, народов... Нас голыми руками не возьмешь! Мы им еще покажем, какие мы стойкие! И те, которые в нашей команде не коммунисты, тоже стойкие. Все мы знаем, что живем в самой лучшей стране, в самом справедливом обществе, а социализм, в котором мы живем, — самое прогрессивное общественное устройство, да что греха таить, и коммунизм у нас не за горами... Так что мы знаем, что отвечать провокаторам...
   Идеологически вооруженные и гордые осознанием, что мы все равно сильнее, мы понуро покидаем здание ЦК. «Счастливой поездки» цекачи нам не говорят, они знают, что такие поездки не бывают счастливыми, иначе они не предупреждали бы нас...
    
   Каждую секунду восстанавливая в памяти инструктажи, мы прилетаем в Париж. Нас привозят в гостиницу, смотрят наши паспорта, и первое, что перед нами вдруг выкладывают, — ксерокопии наших паспортов, и каждого из нас просят расписаться на ксероксе своего паспорта. Конечно, мы замешкались. Девушка, которая нас оформляет, в недоумении: что тормозит процесс? Ей-то хорошо, ее не инструктировали в ЦК. А мы перешептываемся с Яном, обступив его со всех сторон: «Что делать, что делать, нам ведь говорили...» Ян, явно смущенный, чешет «репу», вздыхает и дает отмашку: «А что делать? Расписывайтесь».
   Расписались. Но теперь будем ждать и бдительно оглядываться вокруг — не прозевать момент, когда «выйдут боком» эти наши подписи...


«Соси-дубль»

   В аэропорту Шарль-де-Голль нас встречают. Молодой, не сказать — энергичный, но очень подвижный человек. Он не столько держит в руках, сколько вертит туда-сюда небольшой плакат с аббревиатурой — CGG — своей организации. Рядом с ним несколько перепуганная то ли тем, что нас оказалось много, то ли ответственностью — все-таки большая делегация «оттуда», — но явно смущенная переводчица. Говорит молодой человек много и как-то сразу обо всем. Или так казалось, поскольку языка мы не знали. А когда мы увидели друг друга в толпе, переводчица Мари, как потом выяснилось, сказала:
   — Вот товарищ Пупар, ваш куратор…

   Как он на нее посмотрел! Сразу стало понятно, что он не товарищ. Он не может быть товарищем для этих, оттуда… Это они между собой товарищи. А он для них месье, господин. Нейтрально и уважительно. Переводчица смешалась, потупила глаза, стала заикаться. Была очень смущена своей оплошностью. Ну, мы люди без предрассудков, мы привыкли, что все мы товарищи и не делимся на господ и прочих. Сахалинцы, так те вообще люди простые: сейсмик Петя едва не стал хлопать месье по плечу — не бери, мол, в голову.

   Нас привезли, но не совсем в Париж. Фирма находится в Масси, это близ Парижа. Не пригород, пригороды, как мы потом выяснили, это совсем другое. Мы расположились в отеле, нас определили в номера, и едва мы положили вещи, пришли руководитель проекта, переводчики. Мы спустились в конференц-зал отеля, все перезнакомились, нас поставили в известность о планах, порядке работы, кто, где, как и т.п.

   Небольшой шум и неразбериха, когда вопросы опережали рассказ о предстоящей работе. И бедная Мари, так и не отошедшая от оплошности в аэропорту, смущенно помалкивала, а переводил руководителя проекта месье Брошона худой, седой человек с печальными неулыбающимися глазами, очень интеллигентный и мудрый. Он внимательно выслушивал месье Брошона, переводил нам сказанное, а по пути успевал вслушаться в наши шумные вопросы, выудить самый-самый для разъяснения и перевести его месье Брошону. Звали его Марк Николаевич. Тут был и месье Пупар, но, похоже, его миссия после встречи нас в аэропорту закончилась, и он тоже помалкивал. Большим месье, чем он, тут был месье Брошон.

   В этом общем шуме мне захотелось приободрить Мари, и я потихоньку сделал ей комплимент, мол, она хорошо переводит, хотя, если честно, оснований у меня никаких не было — несколько дежурных фраз. И по пути стал спрашивать, откуда она и почему знакомится с русским языком. Она действительно приободрилась и так же тихо в трех фразах, чтоб не мешать общему разговору, рассказала, что родилась в Казахстане, училась в школе, потом уехала с родителями во Францию, учится в Сорбонне, подрабатывает в бюро переводов. Для девочки, учившейся в школе на русском языке, с языком у нее было слабовато. Хотя... Если она окончила в Казахстане пару классов, да еще ведь не в России, а в национальной республике, тогда, наверное, вот такой уровень и сойдет...

   — Завтра с утра знакомим вас с фирмой здесь, в Масси, — это уже месье Брошон, — а вечером поедете на Средиземное море, там основная работа. Сейчас есть немного времени... Что бы вы хотели посмотреть в Париже? Дадим автобус, не экскурсионный, он у нас небольшой, но куда-нибудь съездить можно.
   И все дружно закричали:
   — Собор Парижской Богоматери!

   От неожиданного предложения ничего другого нам и на память не пришло. Книжку Гюго с таким названием в юности прочитали все, кто мог ее достать. Тогда хорошие книги вообще были в дефиците, а Гюго — классик. Другие его книги скорее всего и не читали, а эту — точно. И уж Квазимодо... На улицах советских городов часто можно было услышать: «Ну, ты, Квазимодо…» Это когда кто-то один довел другого до белого каления. И все знали, кто это — Квазимодо. Урод, да и только... Даже те знали, кто и роман не читал. И это красивое имя: Э-с-м-е-р-а-л-ь-д-а... Загадочное и притягательное. Музыка, а не имя...

   Собор мы посмотрели. Всё посмотрели, что можно посмотреть за двадцать минут, — площадь перед собором, немного подбежать поближе к собору, сфотографироваться. Это святое — «здесь был Вася»... пардон, это не Вася, это я на фоне собора... А больше ничего не успели — стоянок вокруг собора категорически нет, и так улицы тесные. И водитель попросил: «Ребята, недолго, я не могу припарковаться, я тут буду ездить вокруг, где можно проехать…» Конечно, пришлось уважить водителя. Мы, хоть и гости, но соблюдать порядки хозяев надо, хотя и хочется смотреть, смотреть... Когда еще будет возможность...

   Когда мы уезжали во Францию, нам сказали, что ежедневный оклад у нас будет пятнадцать долларов, сто рублей! Моя зарплата — сто сорок в месяц! Это, казалось нам, такие бешеные деньги! Заживем!
   А вечером, как ни странно, почему-то захотелось есть. Вспомнили, что ели только в Москве. Где тут наши любимые столовые? Спустились в фойе отеля. Тут столовых нет, тут ресторан, ну, что ж, будем приобщаться. Денег, наверное, хватит! В любом случае голодать не станем... Впереди полтора месяца. Сели за столик — что тут у них? Красное мясо? Это как? Возьмем, мы же пришли приобщаться. Салат, кофе. Ужин как ужин.
   Леша пилит мясо ножом, улыбается:
   — Первый сапог ем...

   Потом, чуть попозже:
   — Доедаю второй каблук... остались только колготки...
   Это он вспоминал, сколько стоили ему сапоги для жены, которые он покупал в рейсе по Средиземному морю в прошлом году. Конечно, в магазине для советских моряков, где все дешево, но, правда, и такого же качества...
   — За такое мясо в московском ресторане...
   Нет-нет, не благодарили бы официанта. Красное мясо потому и красное, что оно почти не жареное, только положили на сковородку, перевернули — и пора снимать. Это нам потом объяснили. А пока Леша ест, но возмущается:
   — У нас точно запустил бы таким мясом в официанта, мясо-то сырое. Посмотрите — юшка розовая...

   А мне по вкусу. Оно мягкое, действительно почти сырое. Но это точно мясо, а не непонятные сухари коричневого цвета, которые подают в нашем общепите очень часто. Пока мы здесь, во Франции, всегда буду брать его, если будет возможность. Прикинули, хватит ли денег в расчете на дневной рацион. Официант принес чек на блюдечке. Чек — «лицом» вниз. Нам это понравилось, не тычет тебе в нос — вот, мол, сколько ты должен. Посмотрели. Дороговато получается, если только за ужин... больше половины... А ведь еще предстоят обеды...
   Денежки, конечно, тю-тю, но ужин нашему настроению соответствовал — классно приобщились...
 
  Утром идем на фирму, знакомимся с людьми, с техникой, с порядками. Перед обедом нам выдают талоны на питание в их фирменном ресторане. Ну, не совсем выдают, деньги за них мы заплатили. Обед стоит в четыре раза дешевле, чем наш вчерашний ужин. И то же красное мясо. Ресторан — это так у них называется. На самом деле почти наша столовая самообслуживания. Так же становишься в очередь, так же идешь вдоль стендов с закусками, вторыми блюдами. Вот первого не дождетесь, не едят они первое. Мы и раньше знали, что кроме лукового супа у них не бывает первого. Но такого супа, как и никакого другого, в ресторанах у них не допросишься. Луковый суп, как нам объяснили, это не еда, это — многовековой ритуал, доступный не каждому и не всегда...

    Мы, уже как сотрудники фирмы, будем расплачиваться талонами. Талон на каждый обед — три графы: обед, бутылка, кофе. Так и написано: бутылка (ха-ха), кофе. У нас, если слово «бутылка» без определения, что в ней, слово почти запретное в рабочее время. Да и в нерабочее — тоже слово с сомнительной репутацией. А тут среди блюд на стойках стоят и бутылочки по «ноль три»: хочешь — пиво, хочешь — вино сухое. Или вода минеральная. Можешь взять пару бутылочек. Вино пьют все. Выпил, пошел на работу. При этом никто начальнику своему не говорит: «Ты меня уважаешь?..» Такие они... Первого-то у них нет, не принято, вот и дополняют обед другой жидкостью. И никаких цен на стойках с блюдами. Подходишь к кассе — ухоженная дама-кассир пишет что-то на твоем талоне. Откуда она берет цены, только ей известно. Никакого учета и контроля, заветы Владимира Ильича до них, видимо, не дошли. Но никто с нас не требует никаких лишних доплат, хотя берем мы всё, что понравилось и сколько хотим.
 
   А что касается «почти наша столовая самообслуживания»... и ассортимент блюд не тот, и приготовлено как-то посимпатичней. Нет наших традиционных серых макарон и непонятного цвета, вкуса, запаха подливы на второе блюдо. Много свежих овощей, салатов, зелени. Наверное, страна южная. Их бы в наши зимы, в нашу слякоть, сразу бы забыли про зеленый салат среди зимы... И чище как-то, аккуратней все подается, просто глаз радует... Такую столовую, наверно, возьмем с собой, когда уезжать будем. Вот москвичи удивятся, как всё можно сделать в общепите! Вот такие они, эти деловые французы.

   В первый день, конечно, всё в диковинку, потом привыкли, приспособились. Это только обеды на фирме. А нам ведь еще и ужинать хочется. Нашли наш, советский, магазин в нашем торговом представительстве, брали там консервы, кто курит — американские сигареты... Однажды увидели в этом магазине актера из «Кабачка "13 стульев"», тоже что-то покупал из продуктов. А мы-то думали...
   А когда ездили в свободное время в Париж, иногда на целый день, нашли то, что нас, по нашим деньгам, вполне устраивало. Называлось это «соси-дубль». Набродившись по улицам, к обеденному времени начинали спрашивать:
   — Ну что, не пора ли сосать дубль? Тогда идем...

   И где бы мы ни были, держали путь на улицу Риволи. А что делать? В Париже нет столовых, а рестораны, кафе... Если в кафе пиво «ноль три» объемом стоит столько же, сколько в магазине стоит упаковка пива в шесть таких бутылочек?.. Всё прошли, а столовых нет. Проклятые капиталисты! Видимо, не знали, что мы приедем. Ну да, они знают другое, знают, что не приедем, что нас пускают к ним дозировано, и даже всех приезжающих не хватит на одну столовую… И вдруг в этих голодных скитаниях недалеко от Лувра на центральной, самой дорогой улице Риволи нашли-таки то, что нас кормило потом всегда, когда мы бывали в Париже. Уличное кафе, совсем нетрадиционное для Франции, даже без тента над головой, без столиков, настоящий советский вариант — горячие сосиски. Двойная сосиска, то бишь «соси-дубль». Очередь есть (родное, наше!), но идет очень быстро. Расторопная женщина, похоже прямо из Одессы, режет палку багета пополам, разрезает вдоль, густо мажет горчицей, нисколько не жалея, и кладет из кастрюли с кипятком внутрь две огненные сосиски. Все в салфетку — милости просим, или как там это будет по-французски... Как мы обрадовались, когда нашли! Отлично — и вкусно, и сытно, и по нашим деньгам...

   Вообще говоря, ни в природе, ни в человеческом обществе нет ничего идеального. С «дублем» оказалось именно так. Сосиски, как обычно, солоноватые, а воду минеральную в этом кафе не продают! Нет, и всё — «соси дубль»! А в магазине минералка оказалась очень дорогой... Пиво у них дешевле. Они так сделали ведь не специально для нас. А про нас они просто не знали, что нас голыми сосисками не возьмешь. Наверное, они не слышали, что еще в шестидесятые годы один японец, проезжая от Урала до Владивостока, сказал: «Нельзя победить народ, который зимой в Сибири ест так много мороженого!» А мы это помним, это у нас в крови... Все равно мы приходили перекусывать только сюда — другого подходящего места в Париже для нас просто не оказалось...
   И в этот контекст очень хорошо ложится следующий эпизод. Однажды мы с товарищем, «пососав дубль», отправились дальше изучать самую красивую из всех столиц, которые мы видели... Честно признаюсь, видели мы пока только Москву, некоторые видели Ленинград, если можно считать его столицей, да вот — смотрим Париж... И в какой-то момент нам стало совсем невмоготу, то ли было слишком жарко, то ли находились уже вдоволь. И мы по нашей привычке решили выпить пивка. Что тут такого? Правда, в Париже мы не видели этих заманчивых желтых бочек на колесах, везде только кафе. Ну, да нас ведь этим не смутить. Мы зашли в маленький магазин, чтобы спросить пару бутылочек пива. Ничего проще.

   Это, как оказалось, только для нас. К нашему приезду французы не подготовились. Во-первых, никто у них не покупает пиво бутылками — только упаковками, там ведь только шесть штук. Уговорить нас на покупку упаковки хозяйка не смогла — нам что, носить потом это пиво по всему городу, да еще пешком? Но попыталась — спаси-и-ибо-о-о! — войти в наше положение. Разорвала упаковку и отдала нам две бутылочки. Но! А как же мы откроем? Тьфу, в каждом же советском магазине, торгующем напитками, всегда есть «открывашка». Оказалось, что мы находимся не в советском магазине. Добрая женщина. Чего только она ни придумывала, чтоб помочь нам, — ничего у нее не было под рукой, ничего не оказалось во всем магазинчике. Ломать край прилавка или притолоки дверей магазина мы, конечно, не стали, но так просительно смотрели на хозяйку, что она все-таки нашла какой-то ржавый нож (оказывается, бывает и у них среди общего комфорта), и мой товарищ умело сбросил крышки с наших бутылок. Мы заулыбались, долго благодарили приятную женщину с поклонами, извинялись за доставленные хлопоты, тоже с поклонами, так как кроме «мерси» слов у нас не хватало, а благодарность просто фонтанировала, и, радостные, вышли на бульвар и сели на скамейку...

   Сидим, прихлебываем пивко, наслаждаемся желанной влагой и постепенным успокоением от забот... В какой-то момент мы видим, что на нас как-то странно посматривают прохожие. Потом начинаем соображать, что два интеллигента в чистых белых рубашках, при галстуках, пьющие пиво «из горла» на бульваре в Париже, — это, видимо, нонсенс. Что с ними? Может, бомжи? Может, их пора сдать в полицию? Может, им нужна человеческая помощь? Это мы потом уже, смеясь, обговорили между собой. Но, видимо, посыл у французов мы угадали. Мы-то привыкли, что это нормальное поведение — присел на скамеечку, попил пивка. Потом не менее трудно нам было избавиться от пустых бутылок — на этом бульваре вблизи, как у нас возле каждой скамейки, урны не оказалось.
   Вот то-то же, вам же говорили в детстве: со своим уставом в чужой монастырь не ходят... Вот только инструкторы наши при отправке нас в Париж забыли об этом напомнить... Впрочем, понять их можно: если кто из них и бывал в Париже, наверняка пиво они пили в других местах...               


Вокзал Аустерлиц

   Я отвлекся, но вернемся к первым дням пребывания во Франции. Мы, конечно, помнили: «Война и мир», Аустерлиц, битва народов, Наполеон выиграл. Поэтому в Париже есть вокзал Аустерлиц. О Наполеона «спотыкаемся» много раз на дню. Он у французов самый великий. Узурпатор, конечно, загубил демократию, стал императором. За это французы его не любят. Но — великий, что тут поделаешь? Без него не было бы великой Франции. Приходится мириться с его диктаторскими замашками. Но отомстили — теперь даже «открывашки» для пива с его барельефом. Я специально купил после того случая... ну, вы помните...

   Мы вчера только прилетели. В Париже февраль немного не похож на московский. Не Ташкент, конечно, но очень тепло после Москвы... И вот сегодня грузим нераспакованные сумки — поезд на Пор-Вандр, вокзал Аустерлиц. Через всю Францию на Средиземное море. Они, эти французы, называют его по-своему: «Мидитерранэ». А всё по уму: «миди» — середина, «терра» — земля. Прямо в лоб!.. Там базируется «Полар Бьорн», судно, на котором нам предстоит осваивать новую для нас технику. Некоторым нравится, что судно называется так «по-иностранчески». А мне больше нравится «Белый медведь». У шведских хоккеистов часто встречается это имя Бьорн. Миша, по-нашему... Я-то французов понимаю, а они меня — нет. Придется подстраиваться под них.

   Фирма вроде бы солидная, у них много филиалов, свои заводы по производству оборудования, работают по всему миру. А вот автобус подали нам невзрачный. Кстати, мы на нем вчера уже ездили, и ничего. И водитель тот же. Ну, какой есть, не водитель, конечно, автобус, только до вокзала, доедем. Сумки навалили на заднее сиденье, тесновато, но уместились. Едем. Ребята! Мы по Парижу едем! Вы чувствуете?! По Парижу!.. Но уже темно, поезд наш отправится в двадцать один час, в окна ничего «парижского» не видно — едем по каким-то боковым улицам, глазеем на Париж — улицы как улицы. Да еще дождик моросит. Перестанет на секунду и снова моросит. Иногда мелькнет что-то яркое, но — проехали… Что это было?

   С нами едут три переводчика. Они, как объяснили сами сразу же при знакомстве, из Союза, но теперь тут работают. И, конечно, никаких личных разговоров. Пока. Они тут на работе, и это важнее. Они будут переводить нам все про технику, которую мы едем изучать. Ну и все прочее, что нам скажут или мы вздумаем сказать... Одного зовут Абуромото. Странное созвучие... Я потом о нем расскажу.
   Еще в нашей компании куратор проекта, которого переводчица обидела в аэропорту... Его задача — довезти нас до «Полар Бьорна», никого по дороге не потерять… что там еще?.. Гостиница, такси, если надо, в общем, доставить специалистов по назначению.

   Так получилось, что времени на дорогу до вокзала нам хватало, но случайно попали на улицы, на которых шел ремонт: что-то было разрыто, стояли ограждения, сужающие и без того неширокую улицу. Приходилось пробираться на ощупь, стараясь никого не поцарапать. Кто-то из-за этого ремонта неудачно приткнулся к бордюру, вроде бы постарался освободить проезд, но помеха осталась. Кто-то попытался продвинуться вперед, используя кромку тротуара… Беда, да и только… Оставался, похоже, впереди один такой перекресток, и тогда уж помчимся. Месье наш нервничал, торопил шофера, постоянно оглядывался вокруг — как удобней проскочить...

   Ну вы знаете: если что-то плохое может случиться, оно случится обязательно — закон всемирного свинства… Он сработал, естественно, в самом неудобном месте — под автобусом что-то загремело металлом по мостовой, наверное, искры посыпались, настолько было громко. Автобус зарычал и встал едва не на дыбы. Месье вздрогнул и выскочил из машины первым, шофер, едва не ободрав спину об ограждения, нырнул под машину смотреть, что случилось. Он вылез мгновенно, все было понятно: кардан отвалился. Это уже не беда, это — трагедия. Автобус загородил движение прямо перед перекрестком. Стал он в узком проезде среди ограждений. Его никак не объехать. Месье заметался — людей отправить, вызвать буксир, освободить проезд. И всё сразу, чтоб скандал не разгорелся. Он закрутил головой: первое — вызвать такси, быстро посчитал — надо шесть штук. Люди поедут, поезд ждать не будет… Потом остальное.

   Где тут какое-нибудь кафе? Там точно будет телефон. Увидел, побежал. Бедный наш шофер полез опять под машину: надо чем-то подвязать кардан, чтоб он не гремел и не мешал буксировать автобус. Чем уж там, но подвязал, вылез и, смущенный, потерянный, стал возле водительской двери, опустив голову, бормоча что-то под нос. Переводчик Макс стал переводить нам его бормотание:
   — Говорил же, надо в ремонт… нет, еще поезди... сейчас, видите ли, не время, советские приезжают, вот и опозорились. Потом будет говорить, что это я нарочно...
   Такси все не было, месье нашего тоже. Сзади нам сигналили машины. Проклинающий свою судьбу водитель понуро стоял, боясь оглянуться на подпиравших сзади. И тут кто-то из наших встрепенулся:
   — Ребята, чего стоим?! Взяли! 

   Представляю эту картину: моросит дождь, полтора десятка молодых мужчин, все в плащах, светлых рубашках, при галстуках… Париж такого точно еще не видел… Переводчику:
   — Пусть водитель сядет за руль!
   Он, бедняга, ничего не может понять: что ему делать за рулем «умершей» машины?.. Еле уговорили. И когда он взял руль в руки, мы все, советские специалисты, дружно обступили автобус и с бодрыми криками перетолкали застрявшую машину через перекресток. Как счастлив был шофер, как широко улыбался! Как он нас благодарил, как хватал всех за руки! Как победно он оглядывался на толпу зевак, которых не остановил даже дождик понаблюдать это зрелище. Я потом понял, что так поступить французы просто не догадались бы… У них не принято делать работу, которую они не обязаны делать… А потом — куда торопиться? Приедет техничка, отбуксирует куда надо, всё путем... Однако водители, которых, наконец, освободили от пробки, видевшие нашу группу, благодарно сигналили, проезжая мимо нас...

   Месье появился, увидел автобус за злополучным перекрестком. Водитель что-то ему удовлетворенно сказал. А тут и такси стали подъезжать. Мы подхватили сумки, полезли в такси. Месье как-то пренебрежительно запихивал нас по трое на задние сиденья. Что-то с ним случилось, он делал это откровенно бесцеремонно, как будто потерял частичку уважения к нам, советским специалистам. Усадив очередную тройку в такси, он быстро говорил что-то водителю, и машины одна за другой срывались с места. А последней не было, никак не ехала. И тут наш рыжий гидрограф стал отрывать ручку передней двери, что рядом с нашим водителем. Дверца была заперта, и водитель не хотел ее отпирать. Нет, и всё, и в подтверждение своей решительности отказать отрицательно мотал головой. А месье метался: машины нет, трое сидят на заднем сиденье, и рыжий рвется ехать с товарищами. Месье громко просит переводчика:
   — Скажите ему: нельзя.
   А рыжий:
   — Что ты мне говоришь, я поеду со своими.

   И следующего такси нет... Рыжий оказался настойчивей французов, и машина рванула за уехавшими.
   Это же город, у какого-то светофора мы стали вторым рядом с машиной, которая увезла наших товарищей чуть раньше. И водители-французы стали что-то энергично обсуждать между собой. И тот, что вез нас, слегка улыбнулся и что-то сказал с юмором. Понять, что сказано, мы не могли — английский, это еще кое-как, а французский... И когда машины рванули на зеленый, переводчик, сидевший рядом со мной, пояснил негромко, чтоб рыжий не слышал:
   — Шофер показал вашего на переднем сиденье и сказал другому: «Посмотри, какую рыжую собачку я везу». Во Франции на передних сиденьях рядом с водителем клиенты возят только собак. Это собачье место, поэтому месье Пупар и не хотел, чтобы ваш ехал на этом месте...
   Это у нас принято: плюхнулся на сиденье рядом с водителем, хлопнул его по плечу, знай, мол, кто хозяин машины, и через губу:
   — Шеф, гони!
   А тут, оказывается, Франция...
    
   Уже на вокзале, когда мы все добрались и успокоились, месье Пупар предупредил:
   — Наша станция последняя, в семь утра.
   Сказать так — это была оплошность, которая выяснилась только утром и заставила месье Пупара понервничать на остановке в Пор-Вандре.
   А пока мы расположились по двое в купе, положили сумки, разобрались, кто где, кто с кем, знакомились с поездом. Наш месье указал нам купе — от сих до сих, занимайте! — сам он расположился в ближнем к проводнику. Вагон, впрочем, был почти пустой. Не думаю, что местные пассажиры испугались ехать с этими ужасными советскими. Еще на вокзале было понятно, что пассажиров немного. У нас так не бывает. Мне было любопытно, с кем войдет в купе месье. Точно, он никого не приглашал, но еще на вокзале стало понятно, что возле него трется Абуромото. Он-то и оказался попутчиком месье.

   Нет, Франция — это не Советский Союз, и французский поезд — это не советский... У нас везде — простор, и вагоны как вагоны: свободно и в купе, и в плацкарте. А тут, едва протиснулись по узкому проходу, в купе не войти — двери узкие. Купе, правда, на двоих, на одной стенке спальные места, возле другой — диван, есть шкаф для верхней одежды, столик. Всё есть, и всё маленькое, так и просится суффикс "ик" к каждому предмету... И на спальное место не ложишься, а вдвигаешься, как в пенал, потому что между полкой соседа и твоей — непонятный, похоже, ящик по всей длине спальных мест. И все это так тесно, так плотно собрано, экономится каждый миллиметр пространства так, что сидеть на своей полке нельзя... Первое, что спрашиваем: а где помыть руки. Оказывается, в каждом купе маленькая раковина, и умыться скромно можно, и зубы почистить. А туалет? Ох, эти неевропейцы! Да вот же он: откиньте дверку под столиком, там писсуар, управляйтесь... А потом, когда вы станете закрывать дверку, все опрокинется и удалится под вагон... Просто. И это под столом, на котором пассажиры закусывают?

   Ах, да, они же не закусывают в купе, они в ресторан ходят. Это не Советский Союз, это Европа, комфорт! И все же настораживает предложение спать «в обнимку» с писсуаром… Когда разобрались и стали ходить «в гости», выяснили, что купе зеркальные, и четверо спят на одной стенке, а сидят на диванчиках возле другой. Потому и полки расположены так тесно. А впрочем, понять их можно, они же не едут через всю страну по двенадцать суток... Это сейчас мы, как нам сказали, через всю Францию по диагонали проедем за десять... часов! Нет, это в наших вагонах можно жить, а тут — только переночевать… да приткнуться на диван полистать журнал, подобрав ноги, чтоб сосед не споткнулся...
    
   Ну, поспали, приехали, пора выходить, нас ждут великие дела... Но спать еще хочется: долго разглядывали вагон, ходили в гости, гоняли чаи — привыкли брать в дорогу свои кружки, заварку. У проводника еле выпросили кипяток.
   — Не положено!
   — Как это?! Пассажирам не положен кипяток?!
   — В купе не положено принимать пищу!.. Но с учетом, что гости из столь экзотических мест... только чтоб было чисто...
   За чаем я спросил сахалинцев, что это Абуромото не пришел в гости, второй наш переводчик, Геннадий, тоже бывший советский, сидел тут же, рассказывал нам про порядки во Франции. Оказывается, Абуромото несколько лет назад окончил советскую школу в Южно-Сахалинске с золотой медалью. Кто-то из наших ребят даже помнил его по школе. Но Абуромото тут же уехал в Японию, окончил там университет, теперь учится в Сорбонне. И ни с кем из наших не разговаривает, будто не знает русского. И еще требует, чтоб называли его непременно Абуромото-сан, господин Абуромото. На такой снобизм ребята ответили быстро. Теперь, если он был где-то поблизости, его иначе, чем Обормотом, не называли. Вроде бы между собой, но пусть слышит!

   К семи часам вагон загудел русской речью, зевками, плеском воды. Не спеша стали собирать вещи — последняя станция, успеем. Какие-то двери в купе, похоже, еще не открывались... Только что-то месье наш нервно дергается, переговаривается с переводчиками. И те начинают торопить:
   — Выходим, выходим, не задерживаемся...
   И чей-то полусонный голос:
   — Не гони, успеем...
   А переводчик Геннадий, в котором осталось больше нашего, советского, вдруг начинает вежливо (уже научили в бюро переводов) орать:
   — Быстро, господа, три минуты, быстро!

   И месье наш побледнел, мечется, начинает выталкивать наших ребят из купе, хватает вещи, сам тащит к дверям вагона... Медленно соображаем, что что-то не то. Месье вдруг сам выскакивает из вагона, бежит в голову поезда, что-то кричит машинисту, чуть ли не руками хватается за вагоны. А поезд начинает трогаться. Но когда наш месье совсем остервенело бросился под колеса поезда, машинист притормозил. Тут переводчики стали тоже выпихивать ребят, выбрасывать на перрон вещи. Шумно, хаотично, но высыпались из вагона, стали разбирать сумки. А поезд пошел дальше...
   Кто-то не досчитался тапочек, кто-то потерял часы... нет, нашлись у соседа... Ну, слава богу, сошли, не забыли никого. Стали успокаиваться, и уже почти спокойно:
   — Что за суета? Сказали же: последняя станция…
   — Последняя во Франции. А следующая — в Испании, поезд в Мадрид идет...


Мекка художников и поэтов

   Не знаю, как другие наши специалисты, а я, направляясь в Париж, загадал обязательно сходить на Монмартр. Я с детства знал, что это место в Париже, где обитают и творят художники, и поэты, и музыканты. Они живут тут, ходят в одни и те же кафе, часами спорят о путях, уготованных и им, и тем музам, с которыми они хотели бы подружиться... Они сидят в маленьких кафе, попивая дешевое вино и надеясь встретить клиента, который оценит, а может, и возвысит их творения... И многие стали здесь великими, а другие, попив вина и поспорив о судьбах искусств, канули в вечность, ничего не добившись... И что это недорогой квартал, и потому те, кто без имени и денег приехал завоевывать Париж, а может, и весь мир, начинают с этого намоленного всеми искусствами места.
   Нет-нет, надо было самому все это увидеть. Я понимал, что почувствовать атмосферу этого «варева» из разных видов искусств я не смогу. Для этого у меня не будет ни денег, ни времени, чтобы хотя бы вечерок посидеть где-то тут на веранде, прислушиваясь к этим разговорам, и самому вкусить напитки, которые любят будущие гении...

   А посетить и увидеть своими глазами эти места надо, иначе можешь не говорить никому, что ты однажды был в Париже.
   Прошло достаточно много времени, когда я смог прийти к подножию этого холма, называемого Монмартр, хотя мне казалось, что я побегу сюда в первую же свободную минуту. Но всё делается вовремя, в этом никогда не стоит сомневаться. Я бы многого не понял, если бы пришел сразу.
   Как любой иностранный турист, я попал, конечно, на парадный вход в эту обитель.

   Нужно сказать, что вначале я увидел то, что уже много раз наблюдал в других «туристических» местах Парижа. За недостатком времени обычно туристы видят только несколько характерных и раскрученных под туристов мест в городе. Скажем — Нотр-Дам, Эйфелева башня, Лувр, Триумфальная арка, так хорошо знакомая советским людям по роману Ремарка, Дом инвалидов... Монмартр в этом же ряду. И везде, где бывают скопления туристов, их встречают ряды торговцев сувенирами, сделанными именно для туристов. Видимо, в Париже существует синдикат торговцев. Что бросается в глаза: все они африканцы. Половина Африки была колонией Франции. Теперь половина французов — африканцы. Конечно, торговцы сувенирами — это одна из низших ступеней социальной лестницы во Франции. Они и одеты как-то очень похоже: в длинные коричневые то ли пальто, то ли халаты. Каждый стелет прямо на землю такого же цвета одеяло и раскладывает всякую сувенирную мелочь: статуэтки якобы из черного дерева, поделки из «слоновой кости», фигурки Наполеона, в ботфортах, с заложенной за обшлаг френча рукой, и его бюстики, совсем игрушечные, иногда не больше спичечного коробка, и, что нас поначалу очень удивило, — «открывашки» для пива, где сам Наполеон помогает вам утолять жажду...

   А еще маленькие Эйфелевы башни, Триумфальные арки и прочие легко узнаваемые и дешевые пустяки. Вот стоит их десять, улыбающихся «сувенирщиков», и у всех на одеялах — одно и то же. И на Монмартре на площади возле храма Сакре-Кёр я увидел такой же ряд. И, заглядевшись на храм, увидел и интересную сцену из жизни торговцев сувенирами. В какую-то минуту они все вдруг стали смотреть в одну сторону и тревожно поглядывать то на свои одеяла, то в угол площади, откуда, как было понятно, надвигается гроза. Некоторые, и это было чрезвычайно изобретательно, стали хватать концы одеял. Другие, особо пугливые, даже успели ухватить одеяло за все четыре угла, и все сувениры, только что стоявшие на всеобщее обозрение, оказались в мешке, а мешок мгновенно взлетел и успокоился на спине торговца. А на площадке, где они лежали, — девственная чистота, как ничего и не было. И тут я увидел полицейского, который не шел к торговцам, а дефилировал в их сторону, неторопливо и со знанием дальнейшей их судьбы... Однако тут же возле него оказалась полноватая приятная дама цыганской наружности, которая заговорила с ним, а потом и под руку его взяла. При исполнении, и под руку? Однако разговор дамы с полицейским продолжился, и путь его плавно лег мимо рядов продавцов сувениров. И теперь уже африканцы, поглядывая вслед парочке, стали поправлять и расстилать на прежние места свои одеяла, расставлять и раскладывать сувениры. Понятно было, что процедура у них отработана множество раз. Как они говорят? «C’est la vie». Вскоре дама «проплыла» мимо торговцев, даже не взглянув на них. У каждого своя работа...

   И потом, уже познакомившись с парадным входом, сумел я найти маленькие переулки, совершенно какие-то домашние, по которым даже не могли проехать авто. И мне казалось, что я вижу, как прижимая холсты к груди впереди меня робко идет Винсент... Теперь есть на этом холме улица с таким именем. И с тех пор на ней растет виноградник, да-да, прямо, можно сказать, в центре Парижа. И из него каждый год делают несколько бутылок вина... Все-таки традиция, даже такая внешне странная, вызывает уважение...

   Все, сюда приходящие, думаю, ищут, где выставляют свои работы, пишут новые и живут парижские художники. У нас такого увидеть практически невозможно — если где и сидели уличные художники, то это нелегально, и таких прогоняла милиция... А тут — всегда, в любое время. Можно и увидеть, как они работают, можно поговорить. Стоило сказать, что ты из СССР, как многие из них удивлялись, и один даже попытался переспросить меня на русском, верно ли он понял, что я приехал сейчас. Правда «русский» его был таков, что я едва угадал, что за вопрос. Мой французский был примерно такой же, но все же он привел-таки меня на площадь, где можно все это увидеть. Площадь эта называется Тертр, хотя я тогда очень этому удивился: «Это Монмартр! При чем здесь Тертр?» А всё просто: в Союзе мы не могли знать, что Монмартр — это целый район, для нас было понятно одно — это место, где собираются художники. И потому знающие местные не могли понять нас: мы гуляем по Монмартру и спрашиваем, как его найти.

   Эта площадь — целый город в городе, вся она разбита на улочки, кварталы, так что можно ходить по ним, как по городу, только «архитектурой» этого города можно назвать стенды с картинами, мольберты, столики, всякие приспособления для развешивания или написания картин. Резчики вашего профиля из черной бумаги такого постоянного места не имеют, да им оно и не нужно. Они ловят туристов в свободном полете, ставят против солнца, чтоб видеть только силуэт без деталей, и через пять минут вручают вам ваше бессмертие, вложив его в полиэтиленовый пакетик. А в городке этом всё подчиняется только необходимости сделать так, чтоб глаз туриста зацепило что-то яркое, или необычное, или знакомое. Поэтому известные места Парижа растиражированы так густо, что это начинает надоедать. Манеры написания, размеры, материал, световые эффекты разные. Но фиолетовая Эйфелева на фоне оранжевого неба, только чтобы это было непохоже на других... Мне это было неинтересно. Я привык к картинам Русского музея. Я понимаю, что это, наверное, какая-то ограниченность. Но такая живопись, где нет кричащих невпопад красок, нравится мне больше. Хотя всё это увидеть советскому человеку очень полезно. И то, что я привык к чему-то другому, — люди разные, и я не собирался никому ничего объяснять... Целые народы бывают разными, с различным отношением к вещам и событиям, так что я себя прощаю в таких случаях, даже когда слышу: «Ты ничего не понимаешь...»

   На этих улочках внутри маленьких «кварталов», где по всем четырем сторонам достаточно плотно висят картины, внутри них можно было увидеть и процесс работы художников, и даже приготовления к трапезе, или ее самое. Иногда это был кофе, сваренный на спиртовке с сухим спиртом, иногда даже у кого-то шкварчала ароматная яишенка... Я пишу все это в уменьшительном виде потому, что здесь, на площади, чтобы уместить максимум художников, всё было заставлено очень тесно, и «улочки» были, конечно, чтобы только протиснуться и увидеть, не посмотреть, а именно увидеть картины. А если какая-то вам понравилась, если у вас появились на нее виды — посмотреть, прицениться и прочее — тогда художник отрывается от всех дел, снимает картину и ведет вас в сторонку, где посвободнее, может попроситься к знакомому кафеману (а знакомы здесь все, все знают друг друга) на свободный стул — или прислонить картину к стене, или даже повесить её на стену — «Смотрите, обратите внимание на... а здесь... и вот еще, такого вы не увидите...» — так начинается предпродажная обработка возможного покупателя. Он, покупатель, просто не знает, как ему повезло, что он увидел эту картину. «Вчера ее отложил американец-галерист, но пока он разберется с финансами... сами понимаете... так что... смотрите... может уйти...» Эту последнюю фразу произносят очень тихо и доверительно — «это только вам могу сказать»...

   Конечно, и художники есть разные, и некоторые относятся к возможным покупателям с прохладцей, особенно если у него заказ, за который получен аванс, — вот это верняк, этот не сорвется... Если есть время постоять немного и понаблюдать такие сценки — в театр можно не ходить.
   Я прошелся по улочкам, посмотрел картины, к этому времени я уже имел возможность узнать многие места в Париже. Но покупать я ничего не собирался, хотя и меня иногда пытались остановить или прямо за руку, или голосом, вопросом... А когда я вышел на свободное пространство, меня все-таки притормозил резчик профиля. Я с бородой, а это для них лакомый кусочек — борода на профиле придает и быстрое сходство, и красивое обрамление лица. За предложенную цену я могу позволить себе память о посещении Монмартра.
 
  А потом я приходил несколько раз, и поскольку уже увидел «свой Монмартр», пошел знакомиться с другими местами. Тут уж я бродил по тесным улицам, на каменных стенах которых висели горшки с цветами, очень ухоженные и красивые. Кстати, на Монмартре, как, впрочем, и в других местах города, балкончики (опять — уменьшительно) и наружные подоконники сделаны шириной сантиметров двадцать – сорок, и этого достаточно, чтобы у каждой двери или окошка стоял горшок с ярким цветком, и это красиво и радостно, когда весь дом расцвечивается таким убранством. Это, конечно, от нужды: кругом камень — дома, дороги, тротуары. Часто нет места для газонов. И тогда растения, украшающие город, начинают располагать по вертикали. Недалеко от Эйфелевой башни на набережной стоит пятиэтажный дом, вся стена которого покрыта зеленью, причем видно, что это зелень разных растений. Как они там держатся, непонятно, но стена всегда зеленая. И только окна «выглядывают» из этой зелени...

   Тут, на маленьких улочках, увидел я и маленькие, еще времен импрессионистов, отели, и названия некоторых улиц были мне знакомы — этих художников и некоторых поэтов, их имена, я слышал. И увидел тот самый виноградник на улице Винсент, за забором из рабицы, на довольно крутом склоне.
   А потом я спустился с холма «в город» и оказался рядом со знаменитой «Мулен Руж» — «Красной Мельницей», — ночным кабаре, в котором проводил много времени и писал местных красавиц Тулуз-Лотрек.
   Если вы хоть иногда умеете оставить свои заботы и, к примеру, выйти на берег моря или реки, чтобы отдохнуть душой, то можете понять мое состояние после того, как я побродил по этим улицам среди старых зданий, которые помнят те самые, почти забытые ныне живущими, шумные споры творцов искусства, тихие их шаги, когда они бродили по этим улочкам, не зная, где приклонить голову до завтра...
   Монмартр — это храм. Своеобразный, но точно — это непростое место на Земле.


Полковник в белом

   Это была удача — получить приглашение на ужин в один из лучших ресторанов Франции. Удача не в том смысле, что надоело столовское и хочется чего-то посолидней. Что касается меня, да не только меня, а и большинства моих сотоварищей, где бы мне ни приходилось работать и бывать — не было среди нас патологических гурманов. Пища дана человеку, чтобы организм был здоровым, а наслаждение пищей — это, товарищи, перебор.
   Удача в том, что очень интересно посмотреть лучший из ресторанов Франции, так сказать собрать это себе в коллекцию впечатлений. Никому из нас, советских специалистов, несмотря на все наши высшие образования, самостоятельно это не осилить… А тут как-то после работы заходит ко мне в номер Ян и говорит:
   — Месье Брошон приглашает нас в ресторан. Пойдемте?
   — Спасибо, конечно…
   — Только галстук не надевайте...

   Нет так нет. К галстуку я привык, уже давно мой общественный статус не позволяет мне ходить на публику без галстука... Правда, вечер в ресторане — это неофициальная обстановка, но немного неуютно будет, я знаю. Ян не сказал, почему он так решил. Но, видимо, так надо... Когда-то в юности я давал себе клятву: никогда не ходить в галстуке. Тогда для нас было шиком ходить в тельняшке, и чтобы полосатый треугольничек всегда был виден в расстегнутом вороте рубашки. «Теперь года прошли», как повествовал классик. И мне неуютно без галстука...

   К назначенному времени мы вышли из отеля, и буквально в эту же минуту месье Брошон подъехал, вышел из машины и пригласил нас садиться. Он был в сером строгом костюме, свитере и без галстука, его водитель — тоже. Мы обратили внимание еще при первом знакомстве, что французы не надевали галстуки. Даже на официальную встречу делегации. А нас инструктировали: не вздумайте, это неуважение к принимающим... Уже в машине месье Брошон представил нам своего водителя, Мориса. Это не водитель, это его сотрудник, он повезет нас в ресторан. Он знает русский и будет у нас переводчиком… 

   Я-то думал, что нас всех приглашают, всю группу. Но месье Брошон, руководитель проекта, пригласил Яна, как руководителя проекта с нашей стороны. А Ян, уже на свое усмотрение, пригласил меня. Что-то между мной и Францией происходило непонятное и даже мистическое. Я не знал, как я стал участником этого проекта, и это меня удивляло. Такой проект с поездкой во Францию, с проживанием в Париже больше месяца, был чудесным шансом для любого советского человека — в капстраны пускали только после очень тщательного отбора. И работа локтями всегда в таких случаях бывала знатной… Могли и подсказать кому надо компромат, а часто его, компромат, просто сочиняли. Я это знал не понаслышке, сидя в парткоме и оформляя сотрудников в загранрейсы. Телефонные звонки от «доброжелателей», анонимные письма — всё могло работать в этом арсенале. Но я проходил обыкновенную процедуру, как все и всегда раньше. А у меня есть настоящий «хвост» именно в отношении Франции. Я всегда молчал и теперь особенно молчу, понимая, что говорить вслух, что родной брат моего отца, дядя Миша, после революции почти всю жизнь прожил и сейчас живет во Франции, — это отрубить себе всё: и знакомство с Парижем, и дальнейшую возможность бывать за границей. И много чего еще, что для каждого советского человека имеет важное жизненное значение. И как потом оказалось, дядя Миша знал о моем приезде в Париж…

   Теперь вот Ян пригласил меня. Не думаю, что он с кем-то советовался, тем более со своими. Их, сахалинцев, было десять человек, и нас, «чужих», четверо. Он выбрал меня. Наверное, ему было удобнее пригласить не своего. Своих было много, и все были равны, и кого выбрать — непонятно. И потом, приглашенный обязательно проговорился бы, и Яну было бы неприятно, почему он кого-то выделил. А тут — нейтральное решение. Очень возможно, он думал, что я из тех, кто «в штатском». Или просто решил подстраховаться: если спросят, как это он один на один ходил в ресторан с французом, — у него есть свидетель, что ничего предосудительного в этой встрече не было. Тем более, человек со стороны, «не сахалинец», с которым можно договориться, как врать в случае проверки. Такое очень могло быть с любым советским человеком: тридцать седьмой год, даже в тех, кто родился позднее, сидел в каждом так глубоко, что думать, как себя вести, чтобы чего-нибудь не вышло, надо было всегда… Даже в семидесятые. Откуда-то же это взялось, когда в 1948 году мы, первоклассники, если кто тебе возражал, говорили: «Ты что, против советской власти?» Первоклассники — с такой фразой? Конечно, мы не понимали всего, и никто не пошел бы жаловаться по такому поводу учительнице, но откуда-то же она, эта фраза, пришла к нам?
   А скорее всего, все оказалось гораздо проще:
   — Нас двое — и вас пусть будет двое. А всю делегацию не пригласить: денег нет!
    
   Было еще светло, из Масси до Парижа, верно, минут двадцать на автомобиле. Хозяева наши оказались людьми гостеприимными и доброжелательными, и экскурсия для нас началась буквально сразу, как мы выехали на скоростную трассу. Пошли любопытные для нас пояснения:
   — Вон, посмотрите — стена...
   Да, вдоль трассы — высокая бетонная стена с разрывами, а из-за нее видно новые многоэтажки, и стена высотой примерно до третьего этажа.
   — И что, жители нижних этажей видят только эту грубую стену в своих окнах?
   — Нет, она не очень близко, конечно, ее видно, но между стеной и домами посажены кусты и деревья...

   Гудение машин и шелест шин по бетонке слышно очень далеко и в часы пик, и особенно ночью, а трассы возле столицы никогда не спят. Стенку эту строили по просьбе жителей района, нужно было погасить этот постоянный шум. Дело еще в том, что для безопасности поверхность бетонного покрытия трассы сделана как протектор шин автомобилей: такие же по величине и форме выступы и канавки. От этого повышенный шум. Если что, при экстренном торможении путь укорачивается раза в три. Правда, резина при этом рвется в клочья. Зато все живы...
   При подъезде к Парижу месье Брошон вдруг заговорил о совершенно неожиданном для нас:
   — Я попросил вас, — начал он с извинениями, — не надевать галстуки. У нас не ходят в рестораны так официально, как вы выглядите всегда. Я заметил, что иначе у вас считается неприличным. У нас тоже всегда было официальное, хотя и негласное, требование на работе быть в галстуках. Но пришел президент Жискар д’Эстен и стал даже на приемах иностранцев приходить в свитере и рубашке без галстука. И все вздохнули облегченно. Это он ввел такую моду, и мы ему благодарны. Так чувствуешь себя раскованней. Это ведь всё условности...

   — Обратите внимание, если вы посмотрите на карту Парижа, то вам покажется, что город большой, не меньше Москвы.
   — Вы бывали в Москве, месье Брошон?
   — Да, по этому контракту... И Париж так и построен, как будто это большой город. Но административно это совсем не так. Вы едете по любой улице издалека в центр — и вдруг!.. Именно вдруг на каком-то перекрестке стоит дорожный указатель: «Париж». Улицы ничем не отличаются, это городские улицы, достаточно протяженные. Но до перекрестка это был не Париж, а за перекрестком — уже Париж. Сейчас вы увидите это. Так вот, Париж — он всего около десяти километров в поперечнике и почти круглый, как по циркулю. А остальное — пригороды. В них свое правительство, свои порядки, свой бюджет. Но живут, не ссорятся...

   За разговором мы доехали быстро, и месье Брошон попросил свернуть на бульвар Капуцинок. Морис нам перевел:
   — В ресторан идти еще рано, заедем, есть уютное кафе, выпьем аперитив...
   Кафе было чистым и аккуратным во всем. Зал был прозрачным: стена на бульвар от пола до потолка была стеклянной, и потому зал казался больше, чем был на самом деле. У нас таких кафе не было. Возможно, это из-за климата, здесь все-таки теплее. Месье Брошон прошел к этой прозрачной стенке, и мы сели к столику, предназначенному для двоих. Однако Морис тут же взял от соседнего свободного столика два стула. Меня поразила эта спокойная уверенность, с которой Морис взял стулья. У нас пришлось бы спрашивать об этом официанта... Месье Брошон поинтересовался, что бы мы хотели для аперитива. Было похоже, что он уверен, что мы всё знаем про аперитив и что у нас даже сформировались вкусы. Да, мы знали, но я, и уверен, что и Ян, знали всё это только из художественной литературы. А тем более, наша пролетарская жизнь не предусматривала принятие спиртного в преддверии обеда. А если уж идем в ресторан — вот там и выпьем.

   И Ян сказал то, что было кстати:
   — Мы не знаем ваших напитков, но нам интересно попробовать что-то ваше. Предложите, пожалуйста, сами.
   — Есть хороший аперитив — анисовый. Правда, с первого раза он не каждому может прийтись по вкусу... Но я бы вам посоветовал попробовать... Вкус у него может показаться странным, несколько необычным, но, если его иногда пить, потом он начинает нравиться...

   Так и порешили, а я подумал: сейчас мы попробуем, а где мы возьмем его потом, в Союзе? Я не знаток импортного алкоголя, но достаточно уверенно знаю, что на полках наших магазинов он никогда не встречался...
   Официант налил в бокалы темно-вишневый, почти черный, напиток и положил лед. И по мере таяния льдинок в бокалах, которые мы вслед за французами стали слегка покачивать, чтобы ледок обмывался напитком, в бокалах стали раскручиваться спирали молочно-белого цвета. И когда спиртное соединилось с талой водой, напиток стал непрозрачно-белым и по цвету напоминал майонез. Это было красиво, и для нас необычно. Мы пригубили, и я почувствовал терпкий привкус и запах аниса. Реплика месье Брошона меня насторожила, но и помогла принять напиток более внимательно. Мне анисовый напиток понравился. Наверное, потому что я живу на Кавказе и привык к разным пряностям в пище... Мы беседовали, сидя вот так у стеклянной стены, пригубливая аперитив, и было это необычно, интересно и в то же время как-то неуютно, как будто мы пригласили прохожих к себе за стол, а они, даже увидев нас, идут мимо — у них свои дела... Вот так сидеть, как на витрине, к этому надо привыкнуть...
    
   Возле ресторана была парковка, так что проблем с машиной не оказалось, тем более месье Брошон заказал столик заранее, и парковочное место бронировалось автоматически.
   Для Парижа где-то удобно поставить машину — это проблема. Машины ставят вдоль тротуаров буквально бампер в бампер. Засовывают своего железного коня в такие «дырочки», что впору оформлять ДТП: без касаний это никогда не происходит. Все тротуары тоже заняты машинами. На многих улицах вдоль тротуаров стоят парковочные столбики — бросаешь плату и ставишь часы, на сколько ты уходишь. Если просрочил время — тебе выписывают штраф. Для этого даже существует специальная служба: девушки, сотрудницы городской полиции, в специальной форме фиолетового цвета. За цвет этой формы их называют «баклажанами». Они следят только за счетчиками и правилами парковки, других обязанностей у них нет. Просрочил или стал не по правилам — штраф тут же выписывается, и бумажка — на лицевое стекло под дворник.

   У двери ресторана «Пале-Рояль» стоял швейцар, а на двери красовалась толстая медная табличка: «Открыт с 1726 года». Швейцар распахнул перед нами двери. Нас уже ждали: трое служащих встречали нас широкими уважительными улыбками, все в черной форме (чуть не сказал «в черных фраках», так это выглядело), в ослепительно-белых рубашках и с такими же белыми полотенцами на руке. Ритуал встречи, а это был именно ритуал, был построен так, будто здесь только нас и ждали и что мы здесь самые желанные гости... Месье Брошон обратился, как стало понятно, к старшему, и тот сказал что-то одному из тех, кто стоял рядом. Последовало вежливое, с улыбкой, приглашение, и мы пошли за служителем к нашему столику.

   Мы расселись, посоветовались о блюдах ужина, примерно так же, как и в кафе, так как с французской кухней мы знакомы только понаслышке, нельзя же считать полноценным знакомством наши обеды в ресторане на фирме… Мясо… м-м-м… креветки… по-м-м-м… Заказ принимал у нас старший из официантов, и было понятно, что сделано это в первую очередь из уважения к иностранцам. Его теплые глаза смотрели на нас почти ласково, и было приятно слушать неторопливый деловой разговор его с месье Брошоном. И, приняв основной заказ на блюда ужина, когда он так же ласково предлагал то одно, то другое, поясняя разницу между блюдами, помогая предельно удовлетворить запрос посетителей, он спросил, полагая, что заказ не полный:
   — А на десерт?
   Тут даже месье Брошон стушевался перед официантом:
   — А что у вас фирменное?
   — Могу предложить вам, это находка нашего шеф-повара, настоящий шедевр — «Груша». Мы так называем, хотя это не просто груша...

   Официант произнес какое-то заковыристое название, которое нам ничего не говорило, так как, даже услышав перевод Мориса, мы не поняли ни одного слова, произнесенного на русском, хотя дружно закивали с Яном головами, как будто такую грушу мы едим почти через день.    

   Мне уже случалось краснеть за непонимание простых для французов вещей. В Пор-Вандре в гостиничном ресторане за завтраком подали нам запеченную рыбу, а я люблю «разложить» блюдо на «запчасти». И стал спрашивать, что и как из того, что в этой рыбе, мне было непонятно. Я спросил про соус, которым была полита рыба. Услышав ответ, я опять стал спрашивать, что это такое, и опять услышал то же самое слово. Это оказалось всего лишь название соуса, но я-то по советским меркам знал из всех соусов только майонез, других у нас не держат... А тут был какой-то другой. Я уж не стал выяснять, как его готовить, — пора было покончить с этой рыбой и идти на работу...
   А официант, произнеся это название, победно и сдержанно смотрел на месье Брошона.
   На том и порешили...

   Место мне досталось спиной к залу, и я стал присматриваться к порядкам ресторана, иногда как бы невзначай оглядываясь или поглядывая на соседние столики. Не было никакой музыки, не было площадки, где желающие могли потанцевать. Здесь все было подчинено только тому, что в русском языке называется торжественно-ритуальным словом «вкушать». Сюда приходят только вкушать. Беседовать и вкушать. Смаковать и блюда, и процесс. Я и до поездки слышал про чудеса французской кухни, но, находясь тут, с первого же дня почувствовал особое отношение французов к любой трапезе. И неважно, где это происходит: в скромном ресторане фирмы или в городском кафе, где ты можешь заказать одно пиво или чашечку кофе и сидеть потом за столиком столько, сколько такое сидение доставляет тебе удовольствие. И вот теперь я приобщаюсь к этому в самом дорогом ресторане Парижа...
   Был заказан ужин, а потом наступил черед заказать вино. Нам с Яном предложили на выбор несколько марок, и мы выбрали, конечно, «Бордо», потому что не знали ничего другого из предложенного. «Бордо» мы знали, конечно, не по вкусу, а по названию, хотя в хороших московских ресторанах «Бордо» случалось.
   Теперь все было решено, и месье Брошон сделал заказ.

   Бутылку вина принесли в изящном деревянном ведерке, сделанном из узких планок под вид половинки бочонка, всё как положено — с обручами и дужкой. Ведерко водрузили на стол, и это только украсило его, хотя казалось, места для него не будет.
   После небольшой паузы принесли первое блюдо. Официант, это оказался крепкий, подтянутый, с прямой спиной мужчина лет сорока, одетый во всё белое, как-то торжественно и без подобострастия поднял блюдо над нашим столиком, слегка приблизил его к месье Брошону — он же хозяин — и снял прозрачную крышку. Аромат блюда заставил нас встрепенуться, у нас, как говорится, «слюнки потекли». На блюде живописно были разложены горячее мясо, гарнир, салатные листья, два разрезанных пополам лимона. Гарнир, конечно, не любимая нами картошка или пюре. Тут были и грибочки в соусе, и овощи, для нас экзотические, и пюре из других, уже незнакомых нам, или это нам только показалось, овощей. И все это — на листьях зеленого салата, который, как потом мы увидели, есть-то можно, но его обычно не едят, а используется он в качестве зеленой розетки, украшающей блюдо.

   Все выглядело предельно красиво, мы потеплели глазами — пахло очень вкусно, — но официант смотрел только на хозяина стола. Месье Брошон вдохнул аромат блюда, внимательно осмотрел его и молча слегка кивнул головой. Тогда удовлетворенный официант аккуратно поставил блюдо на оказавшийся рядом сервировочный столик и разложил яства на наши тарелки, положив на край каждой из них по половинке лимона. Пол-лимона! Меня это озадачило. У нас лимон всегда подают резаный, а тут целый. Я вспомнил: если не знаете, как поступить, посмотрите, как это делают французы. Совет оказался кстати. Месье Брошон наколол лимон вилкой и двумя пальцами выдавил сок на горячее мясо...

   Не знаю, почему мне это пришло в голову, что официант в белом — полковник. И не потому что он отличался от других белым одеянием. Французы народ некрупный, черноволосый, а этот был выше ростом, выправка у него была гораздо строже и увереннее. И облик его вполне соответствовал славянской внешности: крупные черты лица, внимательные глаза, светло-русые волосы. Ну точно «наш». Все официанты держались с нами вежливо, предупредительно, даже мягко, а в нем при всем том чувствовалось какое-то подчеркнутое, хотя и не выпячиваемое, достоинство, будто он тут временно, будто его место где-то там, подальше и, несомненно, повыше. Я сразу стал называть его про себя полковником. Не могу сказать, почему все были в черном, а он — в белом. Совершенно точно он не был старшим в этой команде.

   Когда пришло время разлить вино, один из обслуживающих, бдительно наблюдающих, казалось, за всеми столиками сразу, как-то прочувствовал этот момент, мгновенно оказался возле нашего стола и откупорил бутылку. Потом налил на донышко в бокал месье Брошона и, почтительно держа укутанную в полотенце бутылку в руках, замер, наблюдая за хозяином стола. Месье Брошон со знанием дела взял в руки бокал, приподнял его, и, слегка поводя носом над ним, чтобы почувствовать запах напитка, молча и с таким же знанием дела едва пригубил вино, и задумчиво подержал его во рту. Потом, всё так же, не поднимая глаз, едва кивнул и поставил бокал рядом с тарелкой. Официант, как будто у него с плеч свалился непосильный груз, уверенно, но очень аккуратно наполнил всем бокалы и в последнюю очередь долил бокал месье Брошона.
   Месье Брошон поднял свой бокал и произнес коротко что-то вроде: «Приятного вечера».

   У нас за таким столом обязательно вспомнили бы про совместную работу, про дружбу народов и тому подобные официально-торжественные понятия взаимодействия специалистов разных стран. Но мы ведь действительно собрались тут в этом культовом французском ресторане, чтобы просто приятно провести вечер. И Ян негромко и коротко сказал что-то подобное, что Морис даже не переводил, и так все было понятно, и мы сделали пару глотков. Мне трудно описать свои ощущения от этого вина, скорее всего потому, что я никогда не пил элитных вин, я не имел об их вкусе никакого представления, и мне не с чем было сравнивать.

   Невольно, по контрасту, вспомнился первый визит в продмаг городка в Сибири, куда я поехал по окончании института. Я познакомился с ребятами, с которыми мне предстояло какое-то время вместе жить и работать. И мне захотелось угостить их хорошим вином, какое я знал по студенческой жизни. Я искал вино, но на полках магазина стоял бесконечный, так казалось, однообразный ряд бутылок с зелеными неаккуратными наклейками местного завода, на которых было напечатано крупно: «Спирт питьевой». И ничего больше. Может, было напечатано еще что-то, но, огорошенный таким «широким» ассортиментом, я ничего не разглядел кроме этого «Спирта питьевого». На мой вопрос, бывают ли в магазине какие-либо вина, на меня посмотрели как на дурака, и я быстро ретировался. Во всех других магазинах я недоуменно смотрел на такие же ряды зеленых бутылок, но вопросы уже не задавал... Ну, это так, не кстати. А сейчас было приятное ощущение нежного вкуса винограда, переведенного в новое качество теми, кто сохранил в напитке солнечное тепло летних дней Франции.    

   Весь вечер при необходимости наполнить бокалы появлялся незаметно, но вовремя кто-то из обслуги, кто оказался в этот момент ближе всех. Поражало умение персонала угадать такой момент, но потом, наблюдая за течением нашего ужина, я обратил внимание на некоторые почти незаметные знаки, которые умело подавал месье Брошон. И это не было умением именно месье Брошона, это был ритуал, впитавшийся в кровь французов с детства. Это был обычный этикет высокого и уважительного отношения к клиенту обслуживающего персонала. Странно, но это только увеличило мое уважение к тем, кто теперь был со мной рядом. «Странно», как я сам себе отметил, потому что мне следовало осуждать неравенство между социальными статусами людей. А я не осуждал. Было понятно, что в этой ситуации просто каждый на своем месте. Надо будет подумать на досуге: может, мне что-то не так внушали все мои советские тридцать пять лет?

   Официанты держались так, что называть их официантами просто не поворачивался язык. Здесь, между столиками, неслышно и не привлекая ничьих взглядов, курсировала команда местных профессионалов, призванная помочь вам приятно и удобно во всех отношениях получить удовольствие от процесса общения с французской кухней. Ненавязчиво и без видимых усилий. 

   Беседа наша текла неспешно. Мы спрашивали о Франции, наши собеседники — о нашей жизни в Союзе. Были вопросы и о нас самих, о наших внеслужебных увлечениях, о наших семьях. Месье Брошон очень коротко рассказал нам и об этом ресторане. Нас поразили некоторые вещи, которые были совершенно непонятны для нашего менталитета, для советского воспитания. А кое-что и для общечеловеческого понимания. Ресторан «Пале-Рояль» открыли в 1726 году, можно сказать в стародавние времена. И в его истории не случилось ни одного дня, когда бы он не работал. А Великая французская революция? А гитлеровская оккупация Парижа? Что они, французы, демонстрировали ненавистным, как потом они официально рассказывали, завоевателям? Прелести французской кухни? Ради наживы? Мне было не понять такой всеядности. Не знаю, правда, не спрашивал, гордятся ли французы этой уверенной жизнеспособностью знаменитого ресторана. Но о факте его бесперебойной работы они рассказали не без удовлетворения.

   Здание, в котором он располагается, было построено частным знатным владельцем, в нем было много разных историй, даже какие-то из помещений использовались в давние времена как дом свиданий. А что действительно имело место — одно время это был и королевский дворец. И то, что ресторан располагается в столь презентабельном здании, это, конечно, в пользу ресторана. Во Франции издавна заведено ежегодно давать оценку класса ресторанов и присваивать количество звезд в соответствии с этим классом. Участвуют в таком конкурсе практически все рестораны и многие кафе, чтобы показать себя, а иногда даже повысить свой статус. Больше сотни тысяч по всей стране... Самый высокий класс — три звезды. И в год нашего посещения ресторана «Пале-Рояль» он был одним из трех во всей Франции трехзвездочных. Еще один — это тоже парижский ресторан на Елисейских полях — «Максим». Тот самый, известный нам по книгам о наших белых эмигрантах...
   Где-то в середине ужина, когда вино уже было выпито, месье Брошон сказал:
   — Я хочу угостить вас вином «Божоле». Я сам из тех мест и люблю это вино...

   Нам рассказывали про виноделие во Франции. На холмах вблизи Пор-Вандра мы видели виноградники. Все склоны вокруг городка были покрыты террасами, часто высотой до метра, чтобы лоза росла на ровном месте и чтобы полив дождевой воды не скатывался вниз, не принося пользы. Весь виноград тут шел на изготовление вина. Французы знают, что на вкус вина влияет количество солнечных лучей, пролитых на виноградник в каждом сезоне. И потому ягоды с утренних склонов никогда не смешивают с ягодами с вечерних — солнышко везде разное. Поэтому внимательные к технологиям французы любят вина по-особенному. И, как мне показалось, они любят любить свое вино...
   И когда «Божоле» согрелся на нашем столе, месье Брошон выбрал момент и протянул руки к бутылке. И тут же появился тот, кого он при встрече определил как старшего, и сказал с улыбкой:
   — Я думаю, сделать это мне будет удобнее. 
   И откупорил бутылку.

   Ритуал пробы вина теперь повторился в той же последовательности, как и с вином «Бордо»: проба, оценка, легкий кивок — годится... Если бы заказчик кивнул головой отрицательно, бутылка мгновенно исчезла бы со стола и принесли бы другую. Мало ли что именно не понравилось клиенту, вопросы тут не задают.
   И официант, который вроде бы не должен сам это делать, поскольку задача старшего — видеть всё сразу и подавать команды, разлил вино и удовлетворенно отошел от нашего стола. Я видел, он и другие столики обслуживал наравне со всеми...
   И «Божоле» было таким же приятным, хотя на мой вкус оно несколько более терпкое, чем «Бордо», но очень возможно, что это показалось только мне, не приученному к хорошим винам.

   Двое в нашей компании курили. Французы вообще много курят, и, как мне показалось, курение входит в процесс приема пищи. Даже в ресторане фирмы, где мы обедали, курили практически все, иногда прерывая для этого обед. Там был ресторан самообслуживания, и что мне показалось очень рациональным и делалось совсем не так, как у нас в Союзе: взяв обед, посетители ставили подносы с тарелками прямо на стол, на который умещалось ровно четыре подноса. А когда они поднимались, отобедав, официантка брала поднос со стола, и стол мгновенно был готов принять следующего клиента. Если что-то проливалось, крошилось во время еды — все это оказывалось на подносе, стол даже не было необходимости протирать.
   За столом на обеде французы сидят практически весь час. И среди обеда непременно курят. Некоторые успевали покурить «с расстановкой»: недокуренную сигарету клали на край подноса, продолжали есть, а потом докуривали.

   Здесь, в ресторане, мы просидели часа четыре, неторопливо поглощая блюда и беседуя. Понятно, что в такой вечер курильщикам иногда хотелось закурить. И тут наше «ну что, пойдем покурим?» работало абсолютно в том же ключе. Закуривал один, и тут же присоединялся второй. Поэтому с самого начала ужина пепельница стояла на столе. Я вспомнил наши столовые и чайные, в которых когда-то разрешалось курить. Пепельница, наполненная до краев, из которой окурки валятся прямо на скатерку... Вначале я даже не понял: вроде бы наши товарищи только что покурили, а пепельница на столе девственно чистая... Да, стоило второму окурку опуститься в пепельницу, как тут же рука «невидимого» человека убирала ее с нашего стола и ставила чистую на то же место...

   Удивительной оказалась история познания русского языка Морисом. У него техническая специальность, и он, вообще говоря, просто сотрудник фирмы. Но месье Брошон недаром пригласил его провести с нами этот вечер, Морис знает русский язык, и в его жизни это — вековая история. А что «удивительно» в ней, это, верно, только для меня. Вот что делает любовь! Кто-то из предков Мориса был в наполеоновских войсках. Пришел завоевывать Россию. Наполеона прогнали, а он остался в России, был принят гувернером. Но заскучал и вернулся во Францию, впрочем вернулся, прихватив русскую супругу. И уже второе столетие в этой семье обязательно каждое поколение в знак уважения и в память этой далекой бабушки учит русский язык. И не просто учат. Читают русскую классическую литературу, посещают, когда это возможно, русскую оперу. В двадцатом веке, когда все это приблизилось, и фильмы на русском языке, и концерты посещают обязательно. И один день в неделю с той, «пушкинской», поры вся семья говорит только на русском языке. Лексикон Мориса показался мне несколько старомодным, что и объяснилось в нашем разговоре. Но переводил он нам весь разговор совершенно свободно, так что у меня осталось впечатление, что мы все говорили на одном языке.
    
   Как-то незаметно пришло время появиться на нашем столе десерту. И, поскольку организм хотел уже только отрешенного от всех столов с яствами отдыха, я невольно вздохнул, когда десерт оказался перед каждым из нас. В высокой креманке из тонкого фарфора, это было похоже на цветок — шеф-повар действительно вложил в это изделие душу. Я посмотрел на десерт с сомнением, что же делать — надо проявить благодарность тому, кто сумел создать это произведение искусства… Сверху в креманке было причудливо уложено мороженое, и я бы сказал, что такой десерт заслуживал не прозаического появления в ресторане, даже таком шикарном, а как минимум скромной витрины в музее кулинарии. Я долго не решался разрушать это творение, но пересилило любопытство, почему же это называется «Груша». Мороженое было без изысков, но напомнило мне вкус мороженого моего детства, и «раскопки» в нем привели меня к не менее впечатляющему по вкусу крему, в котором и покоилась та самая, запеченная и уложенная в креманку, груша. Этот десерт стоил целого ужина по всем мыслимым параметрам...

   С того самого момента, как швейцар открыл перед нами дверь ресторана, всё, что с нами происходило, напоминало спектакль, в котором мы были и зрителями, и исполнителями главных ролей. Я не скажу, что это была сказка, я человек всегда прагматичный, но быть участником таких событий и интересно, и приятно. Не замечал такого за собой ранее, что всего лишь ужин может доставить мне такое удовольствие. Мы привыкли к тому, что прием пищи — дело прозаическое и не стоящее ни внимания, ни особых затрат времени. И мне даже стало неловко от мысли, а почему бы и не относиться к этому вот так, как это случилось сегодня, хотя бы иногда... Я вспомнил наши непрезентабельные рестораны... Видимо, придется летать в Париж. Если люди «в штатском» позволят... Ну, и, конечно, финансы моей семьи тоже...

   Впечатление это несколько испортили мои собственные воспоминания раннего детства, пришедшиеся на годы войны. Всю жизнь я считал правилом ничего не оставлять на тарелке. Но откуда-то я знал, что в приличном обществе принято оставить хоть немного пищи, когда трапеза заканчивается. Это напрягало меня весь вечер, я терпеливо ждал увидеть, как поступает месье Брошон, чтоб не попасть впросак. Не хотелось показать себя невоспитанным дикарем... Внимательность моя увенчалась успехом — и месье Брошон, и Морис несколько небрежно заканчивали каждое блюдо, оставляя что-то на тарелках...
    
   Мы закончили ужин и дружно поднялись. Как нас провожали, это надо видеть! Всё та же приветливая компания, которая нас встречала и обслуживала весь вечер, опять выстроилась вслед за нами в том же порядке, что и при встрече, как будто мы единственные посетители и все это затеяно только ради нас. Естественно, так они провожали всех посетителей, но какое мастерство надо приобрести на этом месте, чтобы это не выглядело наигранным, чтобы это было искренне! Мы поблагодарили, ужин был великолепен. А старший из обслуживающего персонала с улыбкой приглашал нас непременно приходить еще... Мы еще шли по залу к выходу, когда «полковник» что-то спросил у Мориса. Это было мимолетно, он даже не бросил взгляд в нашу с Яном сторону, как будто нас это не касалось. Но Морис тут же перевел нам короткий разговор:
   — Месье спросил, кто эти иностранцы. Я ответил: русские. Тогда он сказал: я поспорил, что русские, и я выиграл.
   Я усмехнулся про себя: еще бы ты, русский полковник, не выиграл...
    
    
«Sexy»

— Вы нам, советским людям, предлагаете посетить
ночное кабаре? Да еще с таким названием — «Sexy»?..
Ни за что!.. не упустим такую возможность…
 
   А после ресторана, когда мы уселись в машину, месье Брошон то ли предложил, то ли спросил:
   — Давайте заедем в ночное кабаре. «Sexy». Там сегодня неплохая программа.
   Похоже было, что он к этому готовился заранее, поинтересовался, где, что посмотреть, а что кабаре с таким интригующим названием, это для них просто, как почистить зубы. Это в нашем воображении что-то заоблачно запретное. У нас ведь со времен революции секса в стране не было. Не думаю, что месье Брошон нас провоцировал — посмотреть, как мы среагируем. Просто решил добавить гостям удовольствия от вечера еще и культурной программой.

   За ужином было прекрасное вино, да и ужин был под стать, но даже прекрасные вина обладают этим качеством — оставлять в голове пары, которые на некоторое время берут функцию управления человеком на себя. Впрочем, посещение кабаре было вполне логичным продолжением столь приятного вечера в Париже. И в другой обстановке я, скорее всего, промолчал бы, хотя предложение мне понравилось — у советских специалистов никогда не хватит денег, чтобы вот так запросто сходить вечерком в кабаре с таким заманчивым названием. А тут пары скомандовали, и я сказал то, что сказал бы в любой «своей» компании:
   — У нас это называется «пойдем по девочкам»...

   Ян промолчал, только засопел немного громче, чем до этой моей реплики. Переводчик наш выруливал на проспект, по которому несся поток машин, и ему было не до моих фраз, а месье Брошон не знал перевода, и моя развязность прошла как бы незаметно.
   Морис наконец сориентировался на улицах и припарковался в уютном переулке, выходящем на Елисейские поля недалеко от Триумфальной арки.
    
   Длинная двухмаршевая лестница в подвал. И это не потому, что кафе с таким названием прячется. Его светящаяся вывеска информирует всех заинтересованных прямо на Елисейских полях. Просто в Париже слишком мало осталось свободного места, и в такой ситуации город начинает строиться по вертикали. 
   Зал миниатюрный, но столиков достаточно. Небольшая освещенная эстрада, на которой несколько часов подряд идет шоу. Это слово достаточно универсально и с шуточным оттенком: не ждите ничего серьезного, здесь «облегченная» программа. «Шоу», и всё тут!

   Во всех парижских кабаре можно и выпить, и перекусить под настроение. И тут возле эстрады за несколькими столами сидели небольшие компании, мужчины и женщины, трапезничали, походя поглядывая на сцену. И по залу стояли еще с десяток столиков, маленьких, высоких, с такими табуретками, которые обычно, как мы видели в западных фильмах, стоят у барных стоек. Мы сели за свободный столик, недалеко от входа, мы были сыты и пришли смотреть шоу. Мгновенно появился парень, которого трудно было назвать официантом: он был небрежно одет во что-то невзрачно-серое. Надо еще учесть, что в зале освещалась только эстрада, поэтому подробно разглядеть его было трудно — одинокая тень, скользящая между столиками. Он поставил на столик четыре фужера и молниеносно открыл шампанское. В нашей группе специалистов уже знали, что, если ты садишься за столик в ночном кабаре, можешь не пить, но шампанское, которое даже не принесли — оно стоит на столе в ожидании клиентов, — откроют, и платить тебе придется. Это — входной билет в кабаре. И стоимость такой бутылки не менее нашей недельной зарплаты. Месье Брошон, впрочем, кивнул, и парень налил шампанское в наши фужеры...

   Мы просидели час или около того, и это было интересно, потому что мы с Яном никогда такого не видели и были совершенно уверены, что не увидим никогда больше.
   Это было представление с номерами разных жанров, и мне любопытно было посмотреть и иллюзиониста, и эксцентрика, который появился на эстраде шумно и вроде бы развязно, но это был просто ход. Приветствующие зрителей реплики его звучали так, будто он такой же завсегдатай этого кафе, как и посетители, сидящие в зале, и они только вчера виделись и общались. Этакое залихватское приветствие вроде: «А вот и опять я!» Однако, как нам пояснил Морис, все эти артисты кочуют из кабаре в кабаре, и если у него один номер, то за вечер его могут увидеть на двух-трех сценах. Но для этого он должен быть профессионалом. 

   Иллюзионист был без блеска, и, поскольку он оказался первым, кого мы смотрели, я подумал, что если все номера такого уровня, то смотреть это «шоу» будет скучновато. Но вот эксцентрик, одетый совершенно по-сценически в клетчатые брюки и красную рубашку с серым жилетом, выглядел элегантным клоуном. На шее у него был намотан длинный шарф, впрочем никак не участвующий в мини-спектакле, а на голове — канотье. Ну прямо двадцатые годы... И он оказался на высоте, смотреть его было интереснее. Плотный занавес был закрыт, а артист стоял на авансцене и разговаривал с... микрофоном. Да, такой это был номер. Я не понимаю по-французски, но тут и язык не был нужен. В руках у артиста был «живой» микрофон, который вел себя совершенно самостоятельно, и хозяин никак не мог укротить его несносный характер, который проявлялся и в разговоре, и в движениях. Иногда микрофон, энергично покувыркавшись и подергавшись в руках артиста, вдруг умудрялся вырваться и «начать бег» от хозяина, и тому с большим трудом удавалось поймать его обратно, и потом отчитывать ослушника, и что-то говорить в назидание. Это все было так мастерски сделано и так подано, что я невольно смеялся над проделками хулиганистого микрофона.

   Когда-то я видел в Союзе такой же номер, но этот был гораздо интереснее, тут было больше выдумки и больше юмора. И лицом артист играл очень выразительно, и с публикой общался прекрасно, иногда просил кого-нибудь из зрителей помочь ему «привести в порядок этого непослушного негодника». Публика принимала его очень хорошо. Такие номера периодически появлялись на сцене, но, понятно, они предназначались только для того, чтобы сменить декорации или дать отдохнуть девушкам, участницам стриптиза, что было главным в представлении.

   Перед поездкой нас строго предупреждали: «Не ходите ни в какие ночные кабаре, не смотрите никакой стриптиз. Это только грязь и разврат... Даже простой просмотр стриптиз-шоу унижает советского человека...» Ну да, помним же, что в СССР секса нет. А вот советский поэт Василий Федоров написал про нас: «...мы тоже святые, но разве же худо, что к женам нас тянет не только душа, а женского тела горячее чудо...» Представляю реплику цекачей по этому поводу: «Ну-ну, поговорите...»
   И вот мы с Яном все это смотрим. Унижаемся, но смотрим...   

   Их было шесть, прекрасные фигуры, прекрасная пластика. Они тоже были профессионалами. И всё шоу стриптизерш было сделано очень продуманно, можно сказать — даже с изяществом. Один раз все девушки вышли вместе, все шесть. Эстрада была маловата, но, я так понял, устроители шоу собрали их не просто так. В этом был смысл: показать «товар» лицом. Это не было выставлено на продажу, было понятно, что этим продюсеры намекнули, какую большую работу они проделали по подбору актрис. А потом были номера и с одной актрисой, сольные, и в паре.

   Например, девушка девятнадцатого века, изящная, хорошенькая, вся с ног до головы в тех самых одеждах — и юбочка с рюшечками, и шляпка с ленточками, и прическа высокая. И на качелях катается со сцены — прямо в зал, и музыка соответствующая... Понятно: лето, жарковато девушке. Она оглядывается, нет ли кого поблизости, чтоб не подумали, что она ведет себя неподобающим образом. Но — жарко, и она снимает шляпку. Бросает ее за кулисы. Потом снимает кофточку, простите ее — жара невыносимая... и так продолжает раздеваться, пока уже качается на качелях совсем-совсем...

   Или — звучит приглушенная, завораживающая музыка. И очередная обнаженная девушка взбирается на сетку, которая, оказывается, натянута под потолком прямо над залом, и девушка под эту музыку начинает кувыркаться на этой сетке, плавно и гармонично, этакий балет по горизонтали, потому что потолок близко, и ей приходится вертеться больше с боку на бок, встать в рост она просто не сможет. И среди этой музыки вдруг томный мужской голос: «О-о-о, Сюзи...» И «Сюзи» замирает на мгновенье, а потом снова начинает кувыркаться...

   Мужчин рядом с ними не было. Но! Мужчины практически в каждом номере присутствовали. Или вот так — томный голос звучит, или — девушка появляется на сцене из-за задрапированной кулисы и под музыку начинает какие-то танцевальные движения, однако далеко не отрываясь от занавеса. И в какой-то момент к ее обнаженному телу, появляясь из-за ее спины, протягиваются мужские руки. Нет, мужчины нет, только руки: черные рукава, белые манжеты, белые перчатки... И в такт с музыкой эти руки начинают «гладить» все тело девушки. Причем вроде бы и гладят, но не прикасаются к телу. Вначале девушка делает вид, что она удивлена и не принимает непонятного ухажера, но потом в этом танце начинает входить во вкус и изображает удовольствие от этого поглаживания…   

   Никакой грязи, никакого разврата. Нет, конечно, всё зависит от точки зрения, это как нож — и инструмент, и может стать орудием преступления. Помните, как в фильме про петровского арапа, когда Петр решил приобщить русское дворянство к западным ценностям? Он приказал, чтоб у каждого в доме висели картины классиков Возрождения. А там — сплошные обнаженные женские тела. И русские дворяне считали, что это — срам, и плевались на эти картины… Помните эту летучую фразу? Картину хозяева спрятали в чулан, а тут царь на пороге. И хозяин орет прислуге страшным шепотом: «Тащи толстомясую!..»

   Не могу судить о чувствах других мужчин при виде таких обнаженных девушек. Во мне ничего не шевельнулось, не было даже намека на желание. Желание женщины — чувство внутреннее, интимное, скрытое от посторонних, если ты не скотина. А вот так публично... Еще в юности у Алексея Толстого в его «Гиперболоиде» я прочитал о том, что вид стольких обнаженных женщин сразу желаний не возбуждает... И теперь я мог проверить это сам. Толстой был прав...

   Я не знаю, зачем ходят просвещенные французы на стриптиз, не знаю, как они это воспринимают. Мне шоу понравилось. Это было для меня что-то новое, и это больше было похоже на эстетическое действо, и я не увидел, даже если вспомнить эти стоны с придыханием во время танцев девушек, ничего пошлого и развратного. Это другое, из другого мира, искусство. Но это — искусство. Я смотрел на эти великолепные фигуры, и мне было жаль актрис: это такой непосильный труд — целый вечер выходить под софиты, которые не только освещают, но и буквально пекут тело сильным жаром. Они потеют под этими палящими лучами, и никуда от них не деться — немного отдыха, и опять на эстраду... И все с улыбкой, как бы играючи, в соответствии со сценарием, чтобы публика не видела труда за легкими, изящными движениями.
    
   Морис отвез месье Брошона, потом довез нас до отеля в Масси и поехал домой. Жил он в восьмидесяти километрах от Парижа, и завтра ему на работу...
   А когда мы остались с Яном вдвоем, он спокойно так, но тихо сказал:
   — Не рассказывайте никому, где мы были.
   Я и не собирался. По одной простой причине: чтоб никто не завидовал... Своими удачами делиться нельзя, это может нарушить гармонию, сложившуюся в коллективе...


 Mademoiselle, comment allez-vous?

   Ну да, как-то всегда было понятно, что рыцари — это ведь они потому и рыцари, что за обшлагом кожаной рукавицы, сжимающей копье или меч, спрятан надушенный кружевной платочек прекрасной дамы, дамы сердца. Рыцарство и родилось где-то там, за границами нашей российской жизни, недаром же во Франции, как ни собор, то если не какой-нибудь Сен (святой), то уж точно Нотр-Дам (Богоматерь)... И это почитание Богоматери распространилось и на почитание всех других настоящих или потенциальных матерей. Так вот! А у нас, советских, рядом никогда и никаких прекрасных дам. При царизме всегда рядом с мужчинами были домохозяйки, потом, после революции, товарищи по борьбе, по трудовым свершениям, всякие метростроевки, помощницы и в самом лучшем случае подруги. И даже когда любимая женщина спрашивает мужа: «Ты кого больше любишь, меня или вождя народов?», то мужчина вертит головой от внутреннего возмущения — как можно задавать такой вопрос, и так ведь без всяких пояснений понятно кого... «Lady first» — это не мы придумали...

   Тут, во Франции, вдруг неожиданно для себя я обнаружил каких-то других женщин. И это становится понятно по поведению мужчин в той деловой среде, которая окружает нас на фирме. Я прихожу на работу в офис и, что для меня естественно, здороваюсь с мужчинами, с которыми мне предстоит решить какие-то вопросы, а потом абсолютно во вторую очередь небрежно киваю в сторону женщины, которая находится тут же в офисе: «Мадам...» Или, сделав над собой усилие: «Мадемуазель...» И чувствую, что это как-то нетактично с моей стороны, какая-то напряженность всегда в такой момент возникает в комнате, хотя деловые разговоры быстро приводят все в порядок. Так мне казалось.

  Однажды я уже начал работу и общался с моим визави через Мари, когда в комнату зачем-то заскочил месье Пупар. Он небрежно бросил: «Бонжур, Мари!» — и чмокнул ее в щечку. После того инцидента в аэропорту я никак не предполагал такого продолжения. Я даже подумал, что между ними что-то «есть», но уже в следующую секунду стало понятно, что это совершенно дежурное действо, за которым ничего не стоит. Потом я стал внимательно наблюдать, как ведут себя другие мужчины, и сделал открытие: так принято. Первый поклон в любой обстановке — женщине, девушке. А дела — это уже потом, дела никуда не денутся. Я стал приучать себя поступать так же — конечно, не чмокать всех женщин подряд в виде приветствия, но, входя в помещения, старался не забыть: вначале поклон женщинам, а потом все остальные дела. И не смог приучить себя не ошибаться — слишком хорошо был настроен мой советский «автопилот»: все мы товарищи, и нечего...
   И все же где-то внутри меня стало гнездиться это доброе чувство, что такое отношение к женщинам украшает жизнь. Совсем ведь не обязательно при встрече с девушкой «иметь виды» на какое-то продолжение. Но именно вот так просто — открытое «здравствуй» или серьезное «мадам»... С внутренним пожеланием этой «мадам» всего радостного в жизни… Пустячок ведь, а всем приятно... И даже мне самому...

   Мы выучили это самое «коммантале ву» — «как поживаете». Не сразу, конечно. Иногда я даже произносил это девушке, которая в отеле раздавала нам ключи. Но никогда не ждал ее ответной улыбки или теплого взгляда, как это делают другие мужчины, посетители отеля. Во-первых, чего это я затрагиваю «чужую» девушку, так я рассуждал. Если я произношу в ее адрес такую фразу, она же может подумать, что я пытаюсь познакомиться с нею поближе. Но я же не собираюсь этого делать. Мне достаточно, что она всегда за стойкой и всегда готова дать мне ключи от моего номера, только я должен произнести это самое: «Кятр сан труа», — «четыреста третий», я в нем живу. А когда я научился, наконец, этой элегантной фразе про «как поживаете», то, произнеся ее и получив ключи, быстро ретируюсь к лифту, чтоб она не подумала чего не надо. А что она думает по поводу такого быстрого исчезновения этого «галантного» мужчины, это только она сама знает. Но на следующий день приходится набраться наглости и снова произносить эту фразу. Довольно часто я слышал это «коммантале ву» на фирме. Входящие мужчины приветствовали так работавших в офисе женщин и всегда, что для меня так и не стало нормой, ждали их ответной улыбки или взгляда, поднятого от бумаг, чтобы потом заняться делами, ради которых они пришли.

   Особые отношения, как мы все думали, сложились у нас с горничными отеля, которые ежедневно убирали наши номера и перестилали постели. По этому поводу мне тоже пришлось поработать над своей психологией. Приученный с детства к аккуратности, я терпеть не мог, если вдруг по какой-то причине видел неубранную постель. Дома у нас застилалось всегда, но, заходя к школьным друзьям, иногда я видел такое. Ничего не говорил, но мне бывало как-то неуютно. И тут в отеле я в первые дни всегда постель застилал, пока ребята, кто поактивней, не объяснили мне, что горничным лучше, если постель не застелена, тогда они знают, что ее точно надо менять. А так — спал, не спал?

   И мы, стараясь подчеркнуть в глазах горничных наше пролетарское происхождение, всегда здоровались с ними, хотя у них правило — быть настолько незаметными в отеле, как будто их и нет вообще, и проходят они мимо клиентов опустив глаза. Чтобы не оскорбить клиента взглядом. Впервые мы попали в отель, где, если ты в номере, особенно днем, желательно повесить на ручку двери снаружи картонку с предупреждением «Не беспокоить». Ну, этому надо еще научиться. А мы ведь люди простые — заходите, убирайте, мы пока в коридоре погуляем... Однажды я задержался в номере: случилась работа, которой я мог заниматься прямо у себя. И тут я услышал, что кто-то вставляет ключ в замок моей двери. Дверь тихонько приоткрылась, и горничная осторожно заглянула в номер. Боже мой! Она увидела, что клиент в номере! Как она извинялась! Как она пятилась назад, чтобы исчезнуть! Как она просила прощения за то, что побеспокоила! Как она объясняла, что на двери не было этой картонки «Не беспокоить», если бы она висела... Конечно, по простоте душевной я просто и не собирался ее вешать. И сам стал извиняться за причиненное неудобство, стал выходить из номера — занимайтесь, мол, своей работой, — чем только усугубил неловкость.
   А тут мы, всегда раскланивающиеся с ними. И постепенно и их приучили, что мы — люди особого склада... Как там дальше?..

   А к концу французского проекта случился наш профессиональный праздник, День геолога, который мы всегда отмечаем в Союзе. А тем более здесь, далеко от родины. Кто-то уехал в Париж, но четверо нас остались и затеяли «отметить это дело». Отмечаем мы, как правило, несложно — выпили, посидели, поболтали, вспомнили... А что дальше? Как-то мало радости, мало праздничных свершений, надо бы было кого-то пригласить с фирмы, о чем вчера не догадались, а сегодня выходной.
   И мы пошли приглашать на наш праздник горничных, с которыми мы ведь уже подружились...
   Получилась сцена, которая — как это говорят? — достойна кисти великого мастера... Четверо слегка навеселе молодых мужчин жестами, стараясь проявить всю возможную в таком случае галантность, приглашают трех испуганных такой наглостью среди бела дня горничных в номер. Подумать можно что угодно, и скорее всего не самое приличное... И все в этой компании знают, что этого делать нельзя, что горничным ни в коем случае... что горничным будет серьезный нагоняй, что... и всё равно, жестами, поскольку на такие сложные объяснения — «У нас профессиональный праздник…», а они наверняка даже по-французски не знают, что такое геология, — на такие сложные объяснения у всех четырех развеселых и гостеприимных мужчин есть только одно, и то английское, слово из школьного учебника: «энивэрсэри» — годовщина. И все же нам удалось убедить их, что мы просим их просто поучаствовать в нашем празднике. Мы были так искренни в нашем желании пригласить их на праздник и так убедительны в нашей искренности, что эта чистота помыслов растопила недоверие француженок.

   Старшая, вздохнув, мигнула своим сотрудницам, и все трое не без опаски вошли в номер. Со всем старанием оказаться на высоте, мы усадили их за стол и налили в рюмки водочки, радостно при этом выкрикивая: «Рашен водка, гу-уд!» Это для нас водка — «гу-уд», гости же наши смутились. А мы так же весело стали рассказывать им, как это здорово работать геологом, и не просто геологом, а морским геологом. Что мы «пробиваем» морское дно и ищем там все, что хорошо лежит. Более занимательного разговора для дам придумать мы не могли, да и им, мы понимали, все равно, что мы мелем. Потом хозяин номера поднял рюмку и произнес: «Коммантале ву, мадемуазель!», давая понять, что, как истинные джентльмены, мы поднимаем тост за прекрасных дам. Дамы же наши тоже подняли рюмочки, едва прикоснулись губами к напитку и поставили на стол. Тут уж сахалинцы, которые приготовили к празднику бутерброды с красной икрой, стали усиленно угощать дам... Женщины очень скромно и стеснительно взяли по бутербродику... А мы продолжали восторженно хвалить город Париж и приглашать их приехать в СССР. Они чинно посидели еще пару минут, слушая гомон русской речи, и стали подниматься. Понятно было, что им надо работать, а мы — продолжаем праздновать наш профессиональный праздник. И когда они уже поднялись, сахалинец Вадим с тарелкой в руке, на которой еще оставались бутерброды, продолжал настойчиво угощать наших гостей: «Пли-из, пли-из...»

   И дамы так же аккуратно, двумя пальчиками каждая, взяли по бутерброду и гуськом, тихонько и торжественно, держа угощение перед собой, понимая, что ничего плохого уже не случится, вышли из номера. И уже вслед им мы дружно кричали: «Мерси, мерси!..» Спасибо, что уважили, поучаствовали в нашем празднике...
   Думаю, гости наши на всю жизнь запомнят этих забавных русских, которые направо и налево всех угощают красной икрой...


Notre-Dame de Paris

   Первое, что мы увидели в Париже, и был собор Парижской Богоматери. Но тогда это было даже не знакомство, а представление о том, что он есть и действительно стоит в Париже. Теперь я мог посмотреть его более внимательно. Мы знали его по роману Виктора Гюго. У нас было трудно достать эту книгу. А в самом Париже я однажды случайно на уличных книжных развалах увидел ее. Она лежала на столе торговца книгами, и лежала так, чтоб ее было видно в первую очередь. И никто ее не смотрел и не покупал. У нас она не пролежала бы и минуты… Тут есть одна тонкость, в которой я тогда не смог разобраться. Это потом мне объяснили французы, что во Франции Виктор Гюго не знаком широкой публике как писатель. У них он — поэт-классик. Возможно, поэтому на его прозаические книги никто не обращает внимания. А мы, наоборот, не знаем, что он на своей родине — поэт, и известен широко. Думаю, что поэзию труднее переводить, чем прозу, и пока не нашлось талантливого русскоязычного поэта, чтоб по-настоящему познакомить нас с творчеством Виктора Гюго... А может, его поэзия утратила актуальность, потому что Гюго был не только поэтом, но и трибуном. По политическим мотивам ему пришлось восемнадцать лет прожить в эмиграции. Зато мы имеем прекрасную его книгу «Труженики моря». Он жил на острове между Францией и Англией, и там родился этот морской сюжет про настоящего мужчину.
   Еще мы, советские, знали про Эйфелеву башню. Когда и зачем ее построили, мы не знали. Оно нам надо? Все равно никогда не увидим! А что еще? Ах, да, Лувр… Ну, это на любителя… Конечно, Монмартр, название которого не все могли точно произнести. Я, бывало, слышал и «Морматр», и «Монмантр»... Мы-то знали Париж по «Трем мушкетерам». А это было три века тому…
   До поездки во Францию мне не пришлось когда-либо оказаться внутри католического храма. Только в Париже я заходил в некоторые из них, и для меня это было очень интересно. Но собор Парижской Богоматери по сравнению с другими католическими храмами периода средневековья уникален. Когда к нему приближаешься, он не подавляет своей величиной. Потому что он весь состоит из деталей, каждая из которых сама по себе — произведение искусства, а ансамбль этих произведений, собранных вместе, — историческая летопись и архитектуры, и католичества, и истории Франции, и, собственно, истории человечества за несколько веков. Кстати, у Виктора Гюго в его «Соборе» есть много архитектурных отступлений. Стоит почитать, чтобы понять глубину мыслей, заложенных в архитектуру собора Парижской Богоматери.

   Внутри то, что он и храм, и музей, и туристический объект, конечно, мешает восприятию. Но это — историческая данность, и с ней приходится мириться. Пускают в него дозировано, но все равно зевак очень много, и ведут они себя довольно шумно. Собор хорошо запоминается и виден из многих мест, многих улиц Парижа. Я часто бродил по Парижу один, но как-то нам сказали, что по субботам в соборе бывают концерты органной музыки. Мы поехали в Париж с утра, несколько человек, смотрели город, бродили по паркам, улицам и скверам, не опускаясь в метро, и так набродились, что, придя в собор ко времени концерта, просто упали на стулья. В православных храмах никогда не было заведено сидеть во время службы. Так ведь и звучало: «отстоял всенощную»... А в католических, наоборот, всегда были скамьи, большие, тяжелые, со спинками. Я однажды услышал эту фразу: «Лучше сидя думать о боге, чем стоя — о больных ногах». Католики, похоже, знали этот афоризм за много веков до нашего времени.

   Но собор Парижской Богоматери посещает так много людей, что давно уже тяжелые скамьи изжили себя: они занимают слишком много места. Поэтому мы и пристроились на венских стульях, заполнявших пространство собора. Оказалось, что то ли нас неверно информировали, то ли мы не так поняли, но, когда должен был начаться по нашим сведениям концерт, вдруг зазвучала проповедь на французском языке. День субботний, и у них свой распорядок. Это оказалось кстати — мы, уставшие за весь день от ходьбы и разморенные выпавшим вдруг счастьем присесть и отдохнуть, стали подремывать и так и провели все время проповеди. Это длилось час, а потом народ пришел в движение — оказалось достаточно много людей, которые пришли послушать проповедника, а не концерт. Богомольцы потянулись к выходу, а масса туристов, которым не хватило мест раньше, ринулась занимать освобождающиеся стулья. И тут мы услышали родную речь. Кто-то громко звал:
   — Маша, Маша, сюда, я нашла места...

   Для нас это было неожиданностью, но, когда мой товарищ сказал, обращаясь к двум женщинам, устраивавшимся недалеко от нас: «Вот еще стул, надо вам?», они были в шоке. Это есть у нас, мы, советские люди, всегда знаем, что, слава богу, нам удалось пройти отбор и поехать за границу, но других-то не пускают. И никого из соотечественников точно не случится рядом с нами. Поэтому держимся вольно, разговариваем громко, все равно нашего языка никто не поймет, а у нас нет времени для политесов. А тут вдруг... И эти две женщины из первой поездки советских туристов в Португалию, после того как там сменился политический режим, смотрели на нас как на инопланетян:
   — Вы — за государственный счет, и вы здесь уже месяц? А мы за свои кровные, да вот на Париж только два дня, а хочется и туда, и еще туда, и вот в собор просто удрали от своей группы, потому что нам хочется сюда, а их повезли не сюда, куда нам хочется, и теперь придется рассказывать, где мы были... может, проскочим...
   Да, мы это знаем. Высоцкий, сочиняя, ничего не сочинил, написав: «…а в составе делегатском с вами едет личность в штатском...» Оправдываться придется...
   Органист, как нам сказали, был с мировым именем, чего мы, естественно, не знали, потому что концертов органной музыки на широких просторах Союза не встретишь. Была даже программка концерта, которую раздавали бесплатно. Единственное, что мы извлекли из нее, — посчитали, сколько названий произведений начинается с красной строки…   
   А потом зал притих: звучала музыка.

   Я не знаю, что произошло со мной, когда первые звуки достигли места, где сидел я, советский человек, атеист, коммунист. Я не услышал, не понял, просто почувствовал, что надо мной простираются чьи-то светоносные руки, которые приподнимают меня, и в душу мою вливается этот свет, и душа, оставляя здесь, на земле, мелочные заботы повседневности, поднимается ввысь, и кто-то добрый и ласковый разговаривает со мной, но слов никаких нет, а я всё понимаю, и мне хочется продолжать этот полет, не возвращаясь к земной суете... Это продолжается бесконечно, потому что в мире звуков отсутствует время. Они существуют вне времени и пространства, они проникают в души слушателей и живут там по своим законам, нами непознаваемым... Здесь, в соборе, творцом этих звуков мог быть только Он...
    
   Мы вышли после концерта, собрались все вместе, кто бродил весь день по Парижу. По логике вещей, мы поехали в Масси, в отель. Я не помню. Конечно, это было так, потому что через какое-то время я обнаружил себя в привычной обыденности. Но все это время, после того как я покинул собор, я оставался там, я не хотел и не мог уйти из этого пространства света и радости, навеянного органной музыкой...


Возвращение

   Если честно, то не хотелось бы, но пришло время нам возвращаться. Не то чтобы хотелось остаться, но еще пожить, еще посмотреть... Другого раза ведь не будет...
   Но вначале был «выпускной вечер». Нас собрали в конференц-зале отеля, пришли месье Брошон и еще кто-то пониже ростом, но повыше, чем у месье Брошона, положением. В подробности мы не вдавались. Этот, который пониже, но повыше, сказал речь. Поздравил нас с успешным окончанием курсов, прибавив при этом, что квалификацией специалистов они остались очень довольны. Потом выдали нам сертификаты, написанные на нормальном русском языке, которыми все мы, и я в том числе, остались чрезвычайно недовольны, и должен признаться, я приложил к этому безобразию свою руку. А получилось вот что. Мари поручили составить русский текст, чтобы вписать его в наши сертификаты. И надо было случиться такой беде: текст этот попал мне на глаза. Он был таким корявым и неграмотным, что из лучших побуждений я решил поправить его, попутно объясняя Мари ее ошибки. Только потом я сообразил, что написал новый текст на русском. И пропал прекрасный сувенир, которым потом все хвастались бы, посмеиваясь, как «изящно» он написан.
   Ох, и досталось мне от ребят!   

   А после торжественной части два парня из ресторана внесли в зал пару столов, уставленных разнообразными бутылками. Их было десятка два, и самая маленькая — это была поллитровка русской водки. Остальные — по «ноль семь» или литровые. А были там и вина, и коньяки, и ликеры, и виски многих сортов, естественно, какие мы никогда не видели и не пробовали. И стройными рядами стояли фужеры, вазы с наколотым льдом и даже две средних размеров пиалки с маслинами для закуски. Ну, провокаторы! Вот и случилось то, о чем нас предупреждали добрые товарищи из ЦК. Разве можно ставить русского человека перед таким разнообразием и обилием спиртного?! Хотелось попробовать всё, хоть по глоточку. Ну, глоток, ну, другой, уже чего-то совсем экзотического. А «закусь» — маслинку на зубочистку, а что с ней делать — не знаешь... Через двадцать минут шум стоял оголтелый, хотелось расцеловать месье Брошона и даже переводчиков и приглашать, приглашать и приглашать их к нам, мы им покажем... Не Париж, но у нас тоже есть что посмотреть, приезжайте, примем как родных...
 
   А назавтра мы уже улетали домой...
   И что не подлежит сомнению, проклятые капиталисты не только не съели никого из наших специалистов, но возвращались мы даже с некоторыми приобретениями. Во всяком случае знакомство с Францией и ее жителями оказались более приятными, чем нам пророчили доброжелатели из ЦК...
   И, слава богу, когда мы улетали обратно, мы поняли, что те подписи, в первый час нашего знакомства с новыми для нас страшными капиталистическими порядками, ничем плохим, как мы должны были ожидать в соответствии с инструкциями, не кончились.

   А я так вез еще и книгу Булгакова «Мастер и Маргарита», изданную в Советском Союзе, причем ни один экземпляр не мог быть продан на родине. А вот в Париже — пожалуйста. Говорят, еще ее продавали на Всемирной выставке в Японии. Надо было ведь показать мировой общественности, какая у нас свобода — книги опальных авторов издаем! Пришлось поломать голову, чтобы на таможне крамольную книгу не изъяли. А лучшим оказался вариант не прятать ее, а положить прямо на стойку перед таможенником — мол, брал в самолет почитать... И на нее даже никто не взглянул.
    
   Теперь нас всех ждет Сахалин, где мы будем работать на «Полар Бьорне» в прибрежных водах острова.
   А пока французы доберутся своим ходом до Сахалина, мы все — в «свободном плавании».
   Я сел в автобус, чтобы добраться из Внуково до Москвы. В глазах — Париж, Пор-Вандр, Масси. Франция, где каждый камешек перещупан множеством поколений. Где каждому из камешков давно найдено его законное место пребывания и определен порядок его перемещения, если таковое понадобится. Всё, вся природа, вся жизнь, удобная и комфортная, расчерчены по линейке. И вот я еду в столицу СССР. И только теперь, после Франции, начинаю понимать иностранцев, которые думают, что у нас по улицам бродят медведи. Я смотрю в окно — леса, леса, леса. Иногда ответвится в сторону от трассы, по которой меня везет автобус, узкая дорога, часто совсем не покрытая ни асфальтом, ни даже щебенкой. И опять леса, леса...
   И всю поездку по родной земле я смотрю в окно и невольно сравниваю с тем, что недавно видел во Франции.

   Однажды сотрудник фирмы, месье Тьери, который работал с аппаратурой, помогающей в изучении изменений магнитного поля Земли, пригласил меня проехать в обсерваторию, фиксирующую суточные изменения поля. Естественно, это оказалось за городом, вдали от промышленных помех. Мы сели на «Ниву», да-да, на нашу «Ниву», которую очень хвалил месье Тьери: она неприхотлива, хорошо идет по бездорожью (где это во Франции бездорожье? не пришлось увидеть), «ест» самый дешевый бензин, а для комфорта у него есть другая машина. На этой он ездит по всем рабочим маршрутам, которых у него немало. Отличный автомобиль! Мне пришлось впервые услышать добрые слова про наши автомобили. Обычно их ругают, но в основном мои же соотечественники, которые никогда других машин не видели. А все познается в сравнении. 

   В эту поездку мне дали в сопровождение Марка Николаевича. Мне нравилось работать с ним, он был самым толковым «техническим» переводчиком. Не сравнить с Мари. Дошло до того, что я просто просил ее переводить только мой вопрос, а понять ответ мне хватало моего скудного английского… В этой поездке Марк Николаевич тоже был очень к месту, переводя мне все, что хотел показать месье Тьери… Когда я работал с ним на фирме, иногда после окончания работы он просился ко мне в номер — позвонить жене. В эти минуты свободного общения он и рассказал о себе. Когда-то он был пионером Страны Советов. Его мать была француженкой с французским паспортом. И в тридцать седьмом году им предложили: или — или. И родители увезли юного пионера во Францию. Он заходил ко мне в номер, звонил и произносил первую фразу по-русски:
   — Наташа, здравствуй.
   И дальше переходил на французский.
   Ребята наши подтрунивали:
   — Это условная фраза: объект прибыл в отель, дальше ведите его сами.

   Но я очень уважительно относился к Марку Николаевичу. Он был хорошим работником, с которым удобно работать. Другие переводчики по разным причинам мне не нравились. А «агент» он или нет — это не мой вопрос. Общался я с ним достаточно много, но так и не смог понять, почему он всегда печален, почему в глазах у него я ни разу не увидел искорки радости... Мне казалось, что он тоскует по своему пионерскому детству...
   И в этой поездке он оказался очень кстати.

   Месье Тьери показал мне остатки заросшего бурьяном монорельса — был такой амбициозный французский проект для сверхскоростной магистрали. Но он как-то быстро «умер», и месье Тьери с большим сарказмом рассказал о его строительстве и теперь вот — печальной участи разрушаться под дождем и солнцем среди бурьяна. Мы проехали достаточно много населенных пунктов. Я не знаю, как их назвать: деревней — это по-нашему, но они больше похожи на города, маленькие, но все же города, а не деревни. Дорога идет прямо на центральную площадь. На ней — собор и ратуша. И чуть ли не в центре, но в каждом таком городе стоит столб с указателями. Знаете, как в зоопарке: в эту сторону сто метров — лев, а в другую — тридцать метров — павлин, а в третью — сто пятьдесят метров — слон... Так и здесь: направо поедешь — через 1,8 километра (цифрами) — город N, а налево поедешь — через 1,2 километра будет город М. И так — четыре-пять направлений. Именно так: «1,8 км», «1,2 км», «1,7 км» и т.п. — новые города. Это Франция. Поэтому и понятно, почему иностранцы даже по дороге из Внуково в Москву ожидают увидеть лесных зверей.

 Поездка-то занимает больше часа. О какой цивилизации можно тут думать — ведь точно — сейчас из этого девственного леса выскочит медведь. Мы привыкли, что так и должно быть, что земля наша нетронута, и в этом ее красота и притягательность. За это мы ее и любим. Но хочется, конечно, немного цивилизации. Немного порядка, чистоты и ухоженности... После Франции это особенно заметно.
   Очень хорошие воспоминания у меня о французской кухне. Сейчас приеду к друзьям с рассказом, как жилось мне полтора месяца во Франции. Посидим вечерок. Правда, я припозднился, но для такого рассказа не жаль и полночи...
   Я сам не ожидал своей первой фразы после встречи и приветствий у друзей. Чуть пришло время присесть за стол, как совершенно невольно и нахально я попросил хозяйку:
   — Аня, а борщ у тебя есть?
   Спасибо, нашлись остатки борща. Эти французы! Что они понимают в нормальном питании?! Соусы, моусы... Борщ и каша — пища наша! А вернее всего в этом сравнении, что любимо то, к чему привык с детства...


Французы на Сахалине
               
   Наконец «Полар Бьорн» добрался до Сахалина, на него села наша научная группа в том составе, что ездила во Францию, и мы пошли в моря. Во Франции специалисты учили нас работать на аппаратуре, теперь работать должны мы, а их миссия — наблюдать за нашей работой и, если мы что-то поломаем, ремонтировать. Все те же парни, с которыми мы общались на «Полар Бьорне» и на фирме. Теперь они вкушают прелести нашей жизни. Нам копаться в аппаратуре категорически не разрешается — предполагается, что мы украдем все их секреты. Хотя парни они хорошие, но начальники у них... на всякий случай... а вдруг... В морях практически в каждом рейсе я сталкивался с откровенным суждением: если белый советский пароход («пароход» — это на нашем морском жаргоне) — значит, шпионит, напичкан неизвестно какой аппаратурой, и весь персонал тоже шпионы. А если мы говорим, что изучаем геологию океанического дна...
   — Рассказывайте, мы-то знаем, что вы изучаете...

   Французы, естественно, испорчены цивилизацией, это точно. Например, им непонятно, почему невозможно помыться в душе каждый день после рабочего дня и почему надо специально договариваться, чтобы в областной гостинице подавали горячую воду в номера хотя бы по расписанию.
   Они пришли на Сахалин в мае для работы на весь срок контракта, это, как оказалось, до середины октября. И им придется привыкать этот срок жить в тех условиях, которые мы им предложим. На судне хозяева теперь — наша команда, экипаж и наука. Они, французы, — гости. Они посматривают, как мы управляемся с работами, занимаются своими делами.

   Делаем геофизическую съемку дна на шельфе Сахалина. Ищем нефть, так захотели японцы. Наши тоже хотели, но японцы хотели сильнее, поэтому дали нам деньги, чтоб мы поскорее разведали возможные месторождения. Наш пароход ходит туда, сюда и обратно, а мы дежурим на вахтах, наблюдаем за аппаратурой.
   По вечерам мы все, кто не на вахте, сидим в кают-компании, кто-то играет в шахматы, кто-то — в нарды (у нас эта игра называется «шеш-беш»). Кто-то, собравшись в компании, рассказывает анекдоты, как может, на всех языках, а вернее, с привлечением всех известных слов на французском и английском. Интересно, что некоторые из анекдотов, которые, как мы думали, придуманы у нас, французам давно известны. Иногда наши слова им понятны без перевода, у нас в языке французских обрусевших слов достаточно.

   Держатся они каждый сам по себе, и это видно во всем. У нас обычно или в столовую ходят — вместе, или на вахте договариваются, кто с кем хочет «вахтить». Вечерами ходим друг к другу в гости, просто посидеть, поболтать о том о сем. Они же все живут отстраненно, замкнуто. То ли боятся как-то проявить к нам интерес, но и между собой они индивидуалисты. Наверняка и у них существует эта процедура «накачки». Только мы не знаем, кто у них там этим занимается. Определенная настороженность в отношении нас сохраняется постоянно, хотя наши ребята пытаются периодически их расшевелить, создать атмосферу большей открытости. В июле мы не прозевали: Франция празднует День взятия Бастилии. Наших французов это как будто и не касалось. Мы выпустили по поводу французского праздника стенгазету, как у нас принято, попросили пекаря сделать в этот день какие-то немыслимые булочки, а гости не то что никак не отреагировали на нашу заботу создать праздник для них, но и даже вроде бы осудили: мол, вы-то при чём. И по всему было видно, что и для них эта дата — «барабир», как звучит в известной реплике.

   И я вспомнил: однажды один из группы американцев, которые приехали к нам в организацию налаживать новый вычислительный центр, неожиданно разоткровенничался:
   — После возвращения мы должны будем написать отчет о поездке к вам. И написать что-нибудь плохое про вас...
   Вот так и нас инструктируют: «Смотрите, там не все хорошо, Франция — страна контрастов!..» А мы почему-то этого плохого не замечаем. Каждый видит то, что хочет видеть. Похоже, и французов это не миновало... Хотя никто из нас, ни мы, ни американцы, ни теперь французы, не имеет ничего против других, да это и не интересно нам — искать, а что же у них такого... нехорошего... Ага! — попались...

   Бред. И мы никогда не пишем и не говорим плохо о тех, кто нас принимал у себя дома... А уходя из гостей, говорим хозяевам спасибо... Хотя мы знаем, есть среди нас один инкогнито, который, возможно, и напишет, о чем его попросили. Нам ведь говорили: «Франция — страна контрастов… надо только уметь увидеть эти контрасты». Кому надо?
   Интересный эпизод. Один из французов, чуть опоздав, приходит и садится за общий стол в нашем толковище, ставит рядом початую бутылку виски, стаканчик, наливает себе, включается в общий разговор, прихлебывает напиток. Минут через сорок уходит, прихватив свою бутылку и стаканчик. Я не о том, что он никого не угостил. Я о том, что в нашей, русской, компании такого просто не поняли бы. Или не приноси, или уж по глоточку, но угости всех. Как «правильно» — не стоит обсуждения, у них — вот так, а у нас — по-другому.

   Кстати, когда случалось, что ломалась аппаратура, тот специалист, кто следит, чтоб она работала бесперебойно, идет в рубку и принимается за ремонт. Наши, если это у нас, на наших судах, тут же лезут с советами, помощью, иногда просто физической, если надо, или с инструментом, или кумекают, что и чем можно заменить... В общем — технический консилиум. Мой куратор однажды, как потом выяснилось, аппаратура просто перегревалась — и ему пришлось вынуть «нутро» из корпуса, так вот, пока он не понял это, он один мучился без сна и отдыха, а все остальные французские специалисты травили анекдоты и попивали виски, у кого было. Нам этого было не понять.

   Добивало их наше питание, наш ненавязчивый сервис. На судне был повар, и была девчонка-пекарь. Какие булочки она пекла! Французы пальчики облизывали. И вдруг повар заболел, его отправили на берег со вспомогательным судном. И пекарь стала готовить обеды. Бедные французы. Они не делали никаких жестов, не бросались тарелками с приготовленным ею мясом под названием «поджарка» или «рагу». Как она умудрялась засушить то, что называлось мясом, не знает никто. В нашей жизни сложилось убеждение, что женщина должна уметь готовить. Это французы по ресторанам ходят. А тут они молча отставляли тарелки, медленно умирали от голода и только и ждали, когда она вынесет свои булочки. Для нас было понятно их голодное отчаянье, потому что мы уже оценили их пищу, их кухню. У них на столе много овощей и фруктов. Когда мы работали на «Полар Бьорне» в Средиземном море, повар в течение недели готовил каждый день обед и ужин из семи блюд и ни разу за всю неделю не повторился. Только листья зеленого салата ставил на стол к каждому приему пищи. А фрукты были всегда тоже разные — и груши, и бананы, и персики, и виноград. А наше вспомогательное судно только однажды за все лето привезло нам один ящик начинавших бродить помидоров. Ну, картошка, свекла, капуста, это — конечно, еще лук, как без этого... Мы-то привыкли.

   Однажды на берегу поломалась навигационная радиостанция, которую они специально выставили. Мы сели на мотобот, взяли двух специалистов и сошли на берег. Место уединенное, небольшой дождичек, а тут и горбуша подошла на нерест. Ребята забрели с бредешком пару раз — полное ведро рыбы. Я почистил рыбу, икру посолил, как положено под «пятиминутку», получилась целая миска средней величины. Разожгли костер, заварил я рыбу: сначала головы, потом нарезал приличные куски. Лук у нас был — захватили. После работы присели вокруг костра, уха ароматная, наваристая — практически одна рыба. Икорку французы наши подмели очень быстренько, особенно не стесняясь. А вот с ухой, как они решили, произошел небольшой конфуз: рыбу-то я не почистил! По их цивилизованным понятиям. С рыбы, оказывается, надо было удалить кожу и вынуть кости. Они сами несколько брезгливо снимали кожу с кусков рыбы и бросали ее в костер. Дикари, не иначе!

   Когда уже прошла половина лета, привезли в судовой ларек коробку растворимого кофе, тогда он был у нас в дефиците. Нам не давали, только французам. Они и питались им с великолепными булочками нашей поварихи, которая пекарь.
   Вот так мы и сосуществовали, и, где больше контрастов, старались не задумываться. Вначале было лето, а потом наступил сентябрь, штормит, прохладно, небольшой дождик. Ночью такой густой туман, что на профиле нам приходится подавать гудки. Время нереста, воды нейтральные, рыбаки ходят стаями. У нас одна работа, у них — другая. Среди ночи, под утро, вдруг что-то случилось — у нас пропал сигнал от аппаратуры, которая тянется за нашим судном на три километра за кормой. Переполошились — работать нельзя, нечем, надо сворачиваться и смотреть, что случилось. Как потом выяснилось, рыбаки из Северной Кореи подрезали нам корму, совсем не обращая внимания на то, что мы идем с огнями, означающими «веду кабельную прокладку». А может, они и не знали, что означают эти огни. Они корму подрезали, что уже было нарушением, но и «косу» нашу, шланг, в котором располагаются датчики, тоже отрезали своим тралом. Это бы половина беды.

   Когда наши мореходы сумели их найти по подсказкам других рыбаков, оказалось, что бедные во всех отношениях северные корейцы порубили топорами шланг на куски и спрятали в трюм. Целиком он у них не вмещался. Запасливые ребята. И теперь, если мы работаем, у нас идет только часть той информации, которую мы должны получать. Французы говорят:
   — Идем в Токио, пока дойдем, из Масси на самолете доставят новую «косу», возвращаемся, работаем. Потеря — двое, двое с половиной суток.
   Но мы же не можем сказать французам, что у нас экипаж, все советские специалисты, сто раз проверенные, не допущен к посещению порта Иокогама в государстве Япония. И потому этот вариант продолжения работ нам не подходит.

   Через месяц — морем до Клайпеды, поездом до Находки, морем до Сахалина — «косу» доставили. За это время, а мы продолжали работать с потерей информации, мы сделали большой объем работы, но менее, значительно менее качественно. Зато... У нас оказалась не работа главной, не результат. Оказывается, самым главным в нашей жизни является выполнение тех самых инструкций, с которых мы начинали знакомство с Францией. Потому что наши руководители собственным людям, которые только что благополучно поработали во Франции, не доверяют. А вдруг...
   Французы же даже в условиях Сахалина не забыли, как они привыкли работать, недаром CGG работает по всему миру.
    
   Вот тут и задумаешься...


                2020 г.