Тысячеглазый. Часть вторая. Глава 7

7

        «Снег пошёл далеко за полночь, когда замер ветер. Снежинки сыпались тихо и легко, похожие на начало сна.

        «Только бы не уснуть», - подумал Сергей и положил голову на руки.
И уснул сразу, словно нырнул в прозрачную, тёплую воду».   

        Лера отложил ручку и задумался. Роман не складывался. Были картинки: ночь, снегопад, мужчина за столом - но начальная фраза романа оставалась неуловимой.

        Открывать повествование следовало не описанием погоды, а упоминанием об острове времени, как бы оторвавшемся от материка жизни страны вместе с героем.

        Лера знал об этом, и в принципе был готов словами обозначить контуры острова.

        Например, так: «В декабре 1979-го наша армия вошла в Афганистан. Теперь призываться на срочную службу было страшно. Там могли убить». И далее наполнять остров времени жизнью героя, пусть незначительного самого по себе, но становившегося заметным потому, что угодил на шкалу между жизнью и смертью, а не между студотрядом и первой зарплатой, поцелуем с однокурсницей и свадьбой, мечтой о космосе и распределением на какой-нибудь тракторный завод рядовым инженером.

        У героя тогда была бы возможность переживать время, осознавая себя в этом мощном пласте, в эпохе, а не в коротком дыхании случайности. Может быть и остроумной благодаря изобретательности автора, но обречённо куцей. На роман одной выдумки мало, тут необходима умение не просто выдумывать, а днями и ночами до-живать, до-гонять, до-думывать.

        Условно говоря, началом может быть описание смертоносного Ледникового периода на всём земном шаре, но никак не бархатного снегопада в городе.   

        Он проглотил слюну, скопившуюся под нёбом, и ещё раз пробежал глазами написанное. Ловкая пустота и, главное, спетая с чужого голоса. То есть мертвечина.

        Треснули исписанные размашистым почерком листы бумаги, разорванные и смятые, полетели комками на пол.

        Лера почувствовал внезапное облегчение, как будто скинул тесные ботинки.
Всю ночь перед этим он пытался писать и уснул прямо за столом. Под утро видел сон. В большой и унылой комнате, куда он попал неизвестно как и зачем, стоял под потолок книжный шкаф из шикарного полированного дерева, с мягко раскрывающимися дверцами, стеклянными, красиво обрамленными резной рамой и позванивающими солидно при открытии. Полки были заставлены одинаковыми томиками одной и той же книги, толстой и в прекрасном переплёте тёмно-коричневого цвета.

        Бледным золотом по корешку этой книги взбегали буквы, обозначавшие имя автора. Автором был он, Лера Каракосов. Аккуратно вынув томик, осмотрел форзац. И вновь – его имя и название «Избранница смерти. Роман».

        Его охватила тревога. Хотелось открыть роман и узнать начало, но что-то удерживало от естественного в данной ситуации действия. Было, конечно, любопытство, но к нему примешивался страх. Сочетание слов «Избранница смерти» ничего хорошего не сулило. Сразу возникало ощущение нереальности собственного существования, как перед воротами кладбища. Настоящее – там, где всегда пустые дорожки, чинные могилы и странный шёпот ветерка ниоткуда. Безжизненная картинка – здесь. Ты, живой и думающий – тоже временный мираж. Кто-то несуществующий и кем-то придуманный. А избранница смерти вернёт тебя в настоящее, к пустым дорожкам, могилам и воздушному шёпоту.

        Как? Не столь это важно. Откроешь первую страницу и ослепнешь или у тебя заклинит сердце, только начнёшь читать первую главу, самые первые слова, даже просто увидишь буквы, составляющие начальное слово – и тебе придёт каюк. Долбанёт в голову или в грудь такое, от чего спасения не бывает. Потому что заходить в эту комнату и приближаться к шкафу запрещено.

        Каракосов ещё раз пожевал ртом, думая о слюне. Потом вновь вернулся мыслями к сегодняшнему сну.

        То и другое, слюна и сон, были дурными, словно вылепились из одного по составу теста.

        Во сне комната со шкафом превратилась в узкий каменный тоннель. Лера поспешил вперёд и вдруг столкнулся нос к носу с очень высоким и худым человеком с бледным, остро очерченным лицом. Он стоял, занимая собой весь проход, и дальше пропускать Леру не собирался. Как бывает во сне, Лера его не узнавал, но понимал, что это Ялик Гуревич. Знал также, что Гуревич заслоняет дверь, за которой и есть самое важное.

        Каракосов шагнул на Гуревича, но тот оттолкнул его и сказал:

        - Не пущу!

        - Она там?

        - Конечно.

        - Дай пройти. Она меня ждёт.

        Гуревич посмотрел на него прыгающими глазами и злобно прошипел:

        - Никто тебя там не ждёт. Вали отсюда!

        Лера попытался проскочить мимо приятеля, но тот поймал его за воротник рубашки и тряхнул с такой силой, что рвущийся к заветной двери чуть не упал.

        - Тебе незачем видеть её голой и мёртвой, - добавил Гуревич. – Пошёл вон!

        Он стал расти и постепенно исчез вверху, словно дым. Лера посмотрел в конец тоннеля и никакой двери там не увидел. Стены сходились в перспективе, тоннель был невероятно длинный, он заканчивался каменным тупиком.

        Лера развернулся и побежал прочь. Светлело очень быстро, рос шум шагов, тупик пропадал сзади, а впереди была жизнь.

        «Голой и мёртвой, - шептал Лера. - Мёртвой и голой. Жертва. Где-то я об этом уже слышал?»

        Он бежал всё быстрее и соображал на ходу:

        «Что он сделал с ней? Или, может быть, я? Если бы он пропустил меня к ней, я бы всё понял».

        Сон на этом прервался, оставив в просыпающемся сознании только два слова: «Голой и мёртвой».

        В кухне заиграл гимн. Они никогда не выключали на ночь радио, и в шесть начиналась трансляция. Все поднимались, приводили себя в порядок, завтракали и уходили на работу.

        Но радиоприёмник не трогали, просто убавляли звук.

        Возможно чёрно-белый пластмассовый прямоугольник с диагональю букв «Москвич» на решётке динамика был четвёртым членом семьи и его голос давно воспринимался как уютное дыхание живого существа вроде всеми любимой и доброй собаки.

        Наконец Лера заставил себя встать, уйти в ванную комнату, включить ледяную воду и умыться. Он долго держал голову под сильно бьющей струёй, терпел холод и стекающие за воротник неприятные мокрые капли.

        Если выпрямиться, то взгляд отразится в зеркале над умывальником. Сначала глаза увидят сами себя, напрягутся, просверливая глубину зрачков, устанут от бессмысленного труда и начнут рассматривать бледное и как бы незнакомое с утра лицо. Далее обязательно возникнет чувство недовольства собой. Соображения будут пустыми, мимолётными, но именно их неустойчивость раскачает что-то среднее между презрением и брюзжанием. Ночь, потраченная впустую, останется в душе камнем, упавшим на клумбу и придавившим нежный распускающийся цветок.

        Однако возвращавшийся каждодневно рассвет не давал молодому человеку права отступать от задуманного. Свет требовал ясной и глубокой мысли, в настоящее время ночами сдувавшейся, как старый воздушный шарик. Её надо было выдёргивать из тьмы на свет, беречь, подготавливать к жизни и к дальнейшему росту.

        Губы шевельнулись и отразились в зеркальном пространстве колебаниями только что оживлённых глаголов: до-живать, до-гонять, до-думывать. С дефисом, отделяющим приставку от корней и делающим корни смысло- и жизнеспасительными, как луч маяка на берегу.

        «А героиней романа «Избранница света» станет художница по имени Аглая, что значит блеск, красота, радость, великолепие. Для понимания этого не обязательно быть Тысячеглазым».

        Приняв такое решение, Лера ещё раз побрызгал на лицо холодной водой, потом закрыл кран и утёрся душным махровым полотенцем. По скулам и щекам побежало тепло.


                *   *   *


Продолжение следует.