9. Шаман

Глава из повести "Под крылом Черного орона"

Михаил его лицо так и не смог рассмотреть. Как ни пытался, и мешали этому не только всполохи огня, дым, а что-то ещё. И только через некоторое время понял почему. Оно было испачкано золой и прикрыто длинными седыми волосами, больше напоминающими мох, растущий на старых тысячелетних елях.
Перекрестившись, Михаил стал осматриваться вокруг. За шаманом  стояло что-то, напоминавшее то ли идола, то ли вырезанную из дерева статую.

«Не та ли это «золотая баба»? – прищурившись, пытаясь рассмотреть ее лицо, подумал Михаил. 

Но, шаман снова выпрямился, закрыв своей головой идола и внимательно посмотрел на Михаила.

- О-ох! – громко вскрикнул он, закатывая глаза наверх. -  Эква-пыгрись, Эква-пыгрись, - и тонкий его голос стал меняться, расслаиваясь на несколько разных звучаний, как в хоре на несколько голосов.

Михаил хотел было ещё раз перекреститься, но что-то задержало его руку у подбородка и, растерявшись от увиденного, он замер. Шаман словно раздвоился, одно тело плясало у костра, а второе направилось к идолу и зажгло под ним огонь. Новый костер, вспыхнув темным желто-оранжевым пламенем, вдруг заискрился по своим краям яркими серебристыми бликами. Эта красота, привлекла к себе все его внимание. И только через некоторое время Михаил заметил, что костер стал успокаиваться, тухнуть. И, оказывается, горит он в небольшой посудине, напоминающей белую лебедицу-лодочку с женской головой, и сидит в ней малый ребенок. А вместо лебединых крыльев, поддерживающих его, были ладони. Ребенок обернулся к Михаилу и улыбнулся ему.

И в то же мгновение озарилось лицо идола. Старческое, задумавшееся над чем-то, или грустящее. Нет, значит, это не золотая баба. Еще внимательнее присмотревшись к нему, Михаил снова отметил, что оно вновь изменилось, потеряло свою строгость и улыбается ему. И не такое уж оно худое, истощенное, как показалось в первый раз, а полноватое, с надутыми щечками. А глаза какие у него, то есть у неё глаза. Внимательно смотрят на него, будто пытаются что-то вспомнить и узнать. И не молчат, а что-то пытаются ему сказать. Глаза? Сказать? А нет, нет, это лицо, вместе с губами и не говорят они, а поют. Звук песни, исполняемой ими, становится громче и громче, и снова она начинает разделяться на разные, хорошо слышимые голоса: неустанный крик зовущих мать желторотых птенцов, стук по дереву дятла, громкий крик ворона…

И заходили хороводом перед идолом шаманы. У одного голова воронья, у другого – оленья, у третьего – медвежья, у четвертого – лося. И как их много! И идол отряхнул свои плечи и встал. Действительно, это женщина, полнолицая, улыбающаяся, наклонила свою голову,  поглаживает рукой свой живот. Она беременная?! А какая она красивая!
Подняла она свою руку и водит ею вокруг себя. А шаманы ходят вокруг нее, сквозь ее руки, словно через дымку. «Но этого не может быть!» - хочет во весь голос крикнуть Михаил, ведь он видит, что ее рука не туман и не дым, она вполне материальна, как человеческая. И тянется к ней Михаил, желая доказать, что это все вовсе не так, такого просто не может быть.  И снова сквозь них прошел шаман с оленьей головой, за ним - шаман с медвежьей головой, шаман - с вороньей головой.

А звуки ее песни стали превращаться в видимые полосы, и каждая из них имеет не только свой звук, но и цвет. Та, которая напоминает стук дятла по дереву – черная полоса, та, что пищит, как пила – темно-коричневая, а та, что похожа на голос ворона – серая. Нет, нет, это уже и вовсе не полосы, а шары. Они прыгают из стороны в сторону, бьются о невидимые предметы и разбиваются на мелкие частицы, которые тут же превращаются в птиц – чаек и ворон, рябчиков и косачей, ласточек и чижей… И они крутятся перед женщиной-идолом, поднявшей свою руку вверх, словно приветствующую их. И птицы…

Ой, это уже и вовсе не птицы, а танцующие на двух ногах звери – олени и медведи, зайцы и лисы, росомахи и рыси, волки и соболи. Как их много! И все они начинают приветствовать Михаила, поднимая свои лапы, машут ими из стороны в сторону. А медведь оскалился, из глаз его искры сыпятся, и заревел он страшно, крутя головой, ища кого-то рядом с Михаилом. И увидел он и кинулся на Михаила…

- 2-

…Открыл глаза Михаил, нет медведя, а только шаманы ходят хороводом вокруг идола - женщины беременной. И совсем она не баба, и не золотая, а обычная, красивая женщина, и глаза у неё большие, искрятся от огоньков-искр витающих вокруг костра, как жучки. Садится один из них на ладонь Михаила, а он и не боится его, что может обжечься от искры,  а наоборот, затаив дыхание, прислушивается к его движению, ощущает, как его лапки щекочут кожу у большого пальца ладони. А вот и второй светлячок садится рядом с ним и бежит на указательный палец, третий – на средний… На всех кончиках пальцев сидит по жучку, красота-то какая.

Поднял руку Михаил и зачарованно смотрит на нее, и жучки-светлячки стайкой опускаются на всю ладонь, и она, покрытая множеством серебристых ярких звездочек, замерла, засияла на всполохах взметнувшегося ввысь костра. И сделала несколько шагов к Михаилу женщина, протянула свою ладонь к его ладони, и она тоже ярко светится серебром, как рука у Михаила. А какое тепло идет от нее к пальцам и катится оно волнами к локтю, к предплечью и хлынуло приятными ощущениями к сердцу, к низу живота, в ноги.

А рука женщины так и не коснулась его пальцев, но Михаил чувствует, что этого и не нужно, вместе с ее теплом он ощущает радость, желание смеяться и танцевать. И ноги поддаются этому чувству, несут его тело вперед и начинают обходить красивую хантыйку, а он не может оторвать глаз от её лица, искрящихся огоньков в её больших черных глазах. А её чары обладают огромной силой, поглощают все силы Михаила. Они, как небольшие волны в океане, колышут его тело… Нет, нет, они, как низкое небо звездное, на которое смотришь, открыв рот, и насмотреться не можешь, настолько сильно оно зачаровывает тебя. А вместо звезд - люди с разными головами животных спускаются с поднебесья и танцуют вокруг Михаила, приглашая и его в свой танец.

А между ними Ворон с серебристыми кончиками перьев на груди и крыльях. Какая красивая эта птица и статная, она не пляшет в хороводах шаманов, ей холодно и она переступает с одной лапки на другую. Как же так? – удивляется Михаил, ведь в лесу тепло, лето, а Ворону холодно? Что же делать? Смотрит, а под ногами у него мягкий, как пух, опил. Он сухой и теплый и в тоже время дарит свое тепло, накопленное от костра, стоящему на нем. А шаманы с головами птиц приносят и приносят к костру этот пух-опил, и сыплют его под ноги Михаила и исчезают в танце-хороводе. И понял Филиппов, что нужно сделать ему сейчас. Он полные ладони набрал этого пуха-опила и бросает его под лапы Ворону. А птица с удивлением смотрит на Михаила, наклонив клюв к земле, и, наконец, догадалась, зачем это делает гость-человек, и шагнула на теплый опил, но и это не помогает ей согреться,  все дрожит и дрожит птица от холода.

Тогда снял с себя Михаил шубу. Она сшита из мягких еловых веток, теплая, и холод сразу же охватил его тело, но не боится его Филиппов и накрывает ею птицу Ворона. И тут же холод сменился теплом, и птица кланяется доброму человеку, вместо карканья, говорит на человеческом языке ему: «Спасибо, Михаил!»

И шаманы с птичьими головами сбросили с себя маски, и оказалось, что это не взрослые люди, а дети. Они смеются, бегут к Ворону, обступают его и уводят за собой в поднебесье. Бежит за ними и Михаил, боясь остаться один в небесной черноте, но тут же потеряв опору, начал падать вниз. Но не кубарем, а парит по воздушным слоям, как птица, чувствуя их упругость.

«Почему так?» - подумал он и тут же нашел ответ на этот вопрос, увидев перед собой огромные  глаза-чары хантыйки. Это она помогает ему спуститься с неба вниз. Но только теперь она не беременная, а тонкая, как березовый росточек, и улыбается ему.

«Здравствуй», - шепчет ей Михаил и тянет свою руку к её ладони, а она вовсе не серебристая, как казалось ранее, а обычная и холодная. Прикасается к ней Михаил и второй ладонью, пытаясь согреть её руку своим теплом, потянулся к ней своими губами, но... Что это? Замерцал воздух перед красавицей-хантыйкой, заходил, как вода в озере перед бурей, размывая ее линии лица, рук и тела. И вместо нее ходит хоровод людей в масках звериных, в масках птичьих, вокруг Бабы золотой. А присмотрелся Михаил, протер глаза свои и видит, что это та же самая хантыйка-красавица, она улыбается ему и поглаживает свой живот, который потихонечку округляется.

«Какая красивая ты!» - шепчет восторженный Михаил, но как ни старается, а шагу к ней так и не может сделать. И не потому, что его кто-то удерживает, не пускает, а потому что сам он боится наступить на маленьких человечков, пляшущих вокруг него в масках птичьих. А когда сделал шаг Михаил в середину их хоровода, закрутил он его вокруг себя, как ветер опавший листочек, и, чтобы не упасть, ухватился Филиппов за руки пляшущих с ним рядом людей, а то вовсе и не руки, оказывается, а крылья птичьи. Закаркал громче Ворон, и начал он расти прямо на глазах до птицы-великана. 

И черная тень ослепила Михаила. Что же это за сила такая неведомая опускается с неба? С испугом смотрит на нее Михаил и видит, что это тень огромная с глазами красными, с руками-каргами когтистыми приближается к нему. Но стал перед ним Ворон, птица-великан, раскрыл свои крылья и прикрыл ими Михаила от страшилища. И чувствует Михаил дрожь Вороньего крыла, плотно прижимающего его к своим холодным перьям.

И снова громко ударили бубны, и снова затрещала щепка древесная, поет санквылтап, звенит нарсъюх, кричит  журавль - «тарыг сыплув йив». Удивляется Михаил, откуда ему эти хантыйские слова известны – поющее дерево, звенящее дерево, птица журавль. И тут же снова он в танце идет, кружит вокруг Золотой бабы, а она-то ведь вовсе и не идол, а живая молодая девица, улыбается Михаилу, детей, танцующих подле неё, гладит по головам. А ведь и он танцует в их кругу, а не в птичьем, как сначала ему казалось. Только дети, прямо на его глазах взрослеют и танцуют уже не так быстро, а размеренно…

И вдруг заново услышал Михаил птичий голос, Вороний, только он не кричит, а что-то распевает человеческим, женским голосом. Прислушался Михаил и сам невольно начинает напевать, растягивая, как Ворон, свой голос:

«С моим появлением маленькие девочки,
маленькие мальчики пусть родятся!
На ямку с таловыми гнилушками
из их люлек я присяду.
Замерзшие руки свои отогрею,
замерзшие ноги свои отогрею.
Долгоживущие девочки пусть родятся,
долгоживущие мальчики пусть родятся!»

И не успел Михаил допеть последние слова, как снова увидел перед собою глаза-чары хантыйской красавицы. И глаза свои от них отвести не может. Как они прекрасны, как они зовут его к себе заново, притягивая своей добротой и теплом. И потянулся к ней Михаил, но что-то сильное оттолкнуло его назад…

- 3 -

…И снова медвежья голова к нему тянется, и на её морде видны два белых пятна. А какая злость видится в её глазах. И пасть страшная открывается все больше и больше, видны клыки острые, с которых капает кровь. А какой запах из пасти идет неприятный, вонючий до рвоты. И только сейчас узнал в ней Михаил медведицу, у которой кто-то убил её малыша-медвежонка.
 «Это не я убил твоего сына!» - кричит в испуге что есть мочи Михаил.
Но она не слышит его. Такая у неё злость сильная, и готова уже растерзать она его, смыкает с грохотом свою пасть, но никак не может ухватить голову его своими клыками, потому что Михаил успевает уворачиваться от медведицы. И тела-то у нее нет, а только голова одна. Но это, оказывается, и вовсе не медвежья голова, а старой карги-Яги, с гнилыми зубами, с черными глазами. И пальцы кривые с закрученными острыми когтями лезут к нему и все ухватиться за лицо хотят, но не получается, что-то мешает им это сделать.
И только сейчас увидел Михаил, что не пускает Ягу к нему Золотая баба. Держит она её за космы и зовет на помощь себе Ворона-великана, который вылетает из ее глаз-чар, вместе с маленькими птичками. И все они летят к нему на помощь. Хватает Ворон Ягу своим клювом и проглатывает её. И растекается вокруг них свет. Птенчики превращаются в маленьких детей, веселых и радостных, которые в первый раз встали на свои ножки, кто удержался – стоит, кто нет – падает. И никто не плачет из них, а только радуются и бегут они к красавице-хантыйке, которая посылает им навстречу взрослых людей – женщин и мужчин, таких же счастливых и радостных людей, как Сережка Ямишкин. Обнимают они малышей, поднимают их на руках и целуют.
Собрались они вокруг Мамы своей – Золотой бабы, красы необыкновенной, и запели
песню в один голос, кланяясь ей:

«Побольше бы детей на землю приходило,
чтобы было где Ворону погреть свои лапки.
Чтобы было больше у тебя детей,
Мама наша – Баба Золотая,
и защищала бы ты их от духа злого,
чтобы они были сильными,
много рыбы ловили, ягоды собирали
и тебя угощали, Мама наша – Баба Золотая». 

И вышла на середину хоровода красавица-хантыйка, подняла руку с зажатым в ней платочком и пошла по кругу, быстро перебирая ножками, спрятанными под юбкой длинного платья. И снова она беременна, и дети, танцующие вокруг неё, растут прямо глазах, их родители стареют. Сережка Ямишкин увидел Михаила, идет к нему, улыбается, и нога у него не деревянная, а настоящая. Идет, приплясывает и громко говорит:

- Миса, Миса, лечи, лечи самана. Миса, лечи, лечи самана!
Михаил хотел было спросить у Сережки, какого это лечить самана. Открыл глаза и действительно - перед ним лицо Сережки Ямишкина, только уже совсем старое и беззубое.

«Как быстро время летит», - подумал он. Прищурился и только теперь понял, что Сережка Ямишкин его разбудил.

Помотал головой, щурясь от дыма с кислым запахом, идущего от вяло горевшего костра, смотрит туда, куда указывает Ямишкин. Это на шамана, одетого в черную оленью шкуру, лежащего на земле и бьющегося в судорогах. Из его рта пена идет, глаза расширены.

Вскочил Михаил на ноги, подбежал к старику, бьющемуся в конвульсиях, поднес к нему свои руки и пытается «найти» его ауру. Она рванная, вся в «дырах», из которых кидаются на него змеи, холодные, колючие, как бы самому не попасться к ним в пасть. Кто знает, что может быть после их «укуса»?

Отошел назад Михаил, посмотрел на идола, а тот спит.

«Проснись, - направил к нему свои руки Филиппов, - но тут же почувствовал на них тяжесть от рук Сережки Ямишкина, шепчущего, что нельзя будить Бабу. Опустил руки Михаил, а глаз не спускает с идола, который и век своих на его призыв не открывает, не хочет, видно, помогать шаману. Посмотрел на небо Михаил, увидел луну полную и поднял руки к ней, и попросил: «Мать Божья, прости меня, что прошу помочь мне. Шаман он, колдун, да не имеет знаний про тебя, его духовный мир узок, с духами знается земными и видит только их. Прости его Мать Божья, и меня прости, что хочу помочь ему. Дай мне сил, если…»

И тут же замер Михаил, чувствуя как в его руки из воздуха пошло тепло, и силы к нему начали возвращаться. Направил Михаил свои ладони к трясущемуся телу старика и перекрестил его. А змеи вылезли из зияющих дыр в его ауре, раскрыли свои пасти, и пытаются поймать посылаемое тепло к его телу, забрать его себе. Но тепло это сильное, сжигающее змей, которые, скручиваясь в конвульсиях, выпадают из своих «нор», замерзают и, падая, разбиваются на мелкие ледяные кусочки.

Приметив это, Михаил накладывает крест на эти дыры, и они прямо на глазах затягиваются, но цвета «кожа» своего не меняет, местами черная, где серая. И только выведя из шамана всех змей видимых, поселившихся в нем, Михаил просит Царицу, дать ему больше сил. И видит их – эти силы - Михаил, они, как молнии синие, спускаются к нему, но очень холодные...

- 4 –

Закурились сильнее головешки, костер начал просыпаться, вылизывая своими языками мелкие березовые веточки и принимается поедать их с хрустом. А Сережка Ямишкин все больше и больше бросает в него хвороста, костер разрастается, обдавая своим светом и теплом тело лежавшего на ветках еловых шамана – совсем уже дряхлого старика.

Но Михаил этого уже не видит, еле-еле ему удалось разбудить Вовку Чижа, спящего на земле в обнимку с чуркой, на которой недавно сидел. Но тот, оказывается, еще и не пришел в себя, только тело его подчиняется силе Михаила, но не сознание. Глаза – темные окна, даже блики пламени в них не искрятся, словно вместо них темные дыры.

Это начинает волновать Филиппова, водит руками вокруг его головы и кроме холода ничего не воспринимает от нее, как от камня. Пальцы его тоже ледяные, и тепло, идущее от ладоней Михаила не отражается назад, а только поглощается телом Чижа безвозвратно, словно в бездонную пропасть уходит. Тогда начал Михаил массажировать его пальцы, всё сильнее и сильнее сжимая их, пощипывая и выкручивая кожу, но хоть бы боль почувствовал спящий человек, мимика на его лице замерла словно каменная маска. И только сейчас Михаил обратил внимание на железную кружку, лежащую в ногах Чижа, и частицы гриба мухомора рассыпанные вокруг неё.

- Ох ты, ведьмак! - обернулся Михаил в сторону шамана. И какая злость появилась у него к этому колдуну-отравителю. Встал и двинулся к нему.
Серёжка Ямишкин, почувствовал, что может сейчас произойти и тут же встал между ними:
- Нета, нета, это я кинула эту, когда шаман пить хотела. Чиза не пила, это самана пила! Это духа мишкина забрала Чиза, незя мишку бить, он дух нас…
Филиппов так и остался стоять у Ямишкина, стараясь понять, о чем говорит ему этот лесной человек. И только после того, как начал повторять про себя слова Ямишкина, начал осознавать их значение.

«Как это мишка забрал душу Чижа? Как это? – и тут же вспомнилось, как в его только прошедших ведениях на него наскакивала медвежья голова, лязгающая своими огромными зубами, и только Ворон защитил его от смерти. – Неужели, то, что я видел – это не мистические видения?»

- Володя, Володя? – и Михаил снова кинулся к телу Чижа и начал трясти его. – Володя, Володя, просыпайся, хватит спать, - и только сейчас Михаил уловил еле заметный тонкий очень холодный луч, идущий от тела Чижа. Повел по нему рукой и тут же, словно ошпарившись, отдернул ладонь назад. Что это? Ничего перед собою Михаил не видел, а только осязал около себя что-то огромное и сильное.

- Прости его, сила великая, он человек, как и любой другой, живущий на земле и занимающийся тем, что в нем заложено вами, духами, - начал шептать молитву Михаил. – Ведь не он сам живет в этом мире, и насколько вы ему позволяете, он занимается своим делом. Он делает то, что ему начертано вами. О великий дух, оставь его душу и дай ему закончить свой путь на земле. Только Бог может судить его душу, а не ты.

И в эту же секунду он увидел перед собой взрыв, почувствовал сильный удар своей спины обо что-то твердое. Сколько пролежал Михаил у дерева трудно сказать. Когда открыл глаза, уже было светло. Свежим чистым воздухом было приятно дышать. Он начал вытеснять тяжесть в висках. Костер видно уже давно затух, по бокам у места, где он горел, остались недогоревшие головешки. Чиж, уложивший свою голову на чурку, спал, похрапывая. Шамана с Ямишкиным, рядом не было, как и идола.
Что-то сырое непомерной тяжестью лежало на его голове. Дотронулся рукою - мягкое, но по ощущению так и не догадался, что это такое. Придавил пальцами, вроде полотенце. Снял с себя его и задержал перед глазами. Это был мох, ягель, вырванный из земли с корнями.

«Наверное, это Ямишкин приложил мне на голову ягель. Спасибо этому доброму человеку», - вздохнул Филиппов.

Боли от удара в спине не было, только что-то тянуло чуть выше поясницы. Так был ли тот взрыв, или это только видение? Хотел было подняться, но тут же почувствовал, что кроссовок на правой ноге наполовину стянут с пятки. Начал его поправлять, а он наполнен землей. Это, наверное, произошло из-за того, что его, спящего или находившегося в бессознательном состоянии, тащил к дереву Ямишкин. Может и так. А почему тогда у него кровь из носа шла, губа опухла? Осмотрелся по сторонам и невольно остановил взгляд на зеленых обломанных сосновых ветках, лежащих на земле. Посмотрел наверх, а там еще одна сломанная ветка свешивается с дерева. Её сук не полностью отсоединился от ствола дерева и висит на слезшей вниз коре.

«Хм, только взрыв мог такое сделать или рысь, сидевшая на дереве. Ямишкину до такой вершины никак не дотянуться, тем более старому шаману. Неужели…»

- Мишь, - услышал он голос Чижа. – Что здесь такое было?

- Взрыв, - опираясь на землю, начал вставать на ноги Филиппов.

- А я думал это сон. Какой он был огромный, подумать только.

- Кто?

- Кто, кто, медведь, - растирая свое грязное лицо ладонями, прошептал Чиж. – А где он? Ну и рвануло. Все думал, откусит мою голову и будет её жевать, причмокивая. Чем ты его, банкой с порохом взорвал, что ли?

- Да, - соврал Михаил, и, помогая Чижу подняться, повел его в сторону дома Ямишкина.

В избе никого не было. Разложив на нарах цигейковую куртку и подложив под голову веник из веток, Михаил лег на спину. Поёрзавшись и, выбрав удобное для себя положение, закрыл глаза, расслабился и провалился в сон.

- 5 –

Солнце уже было в зените. Шурясь, Михаил вышел во двор, потянулся. Ямишкин что-то делал у нарт.

- Добрый день, - окликнул его, - вроде не зима, а нарты готовишь.

- О-о, соня, привет, торогой. Выспался?

- Сережка, что же там такое произошло?

- А нисего, так всегда быват. Ветер сильной был, гроса, молния, а саман тебе рат, спасиба сказал.

- Пожалуйста, - ответил Михаил. – Болен он, Сережка, лечить его нужно, печень его на последнем издыхании.

- Вот так, - закивал головой, соглашаясь с Михаилом Ямишкин. – Толго, толго саман зывёт, просит забрат его, а улэм уи не присол. Усол, тока ряпчик есть, тетерева есть, а клухаря нета. Значит, нета, долзен работать саман.

- Шаманство – это работа? – несколько удивился словам Ямишкина Михаил.

- Та, та, работа, он зе саман! Буди Сиза, кусать пара, собираться пара, рыпа пошел, сам хул посол, болшой хул!

- Какая рыба пошла? – спросил Сережку вышедший из избы Чиж.

- О, страствуй, Сиза, хул посол, болшой хул.

- О, сух пошел? – громко спросил Чиж.

- Нет сесь сетра, нет сестра, тока сорт – сука малая, вот, - и немножко развел руками. - Укусный щук тока осень, а сяс фу какая, собака ест, я ем, кода нета нисего.

- А что ж за рыба пошла. Язь, окунь?

- Не а, эта осень поттет, кода вода притет. А сас таймен посол. Малый таймен, укусный.

- Ладно, спасибо тебе Сережка, - похлопал по плечу Ямишкина Чиж. – Нам в дорогу пора, нет у него времени, зовет его, - и что-то шепнул.      

- То-то, - удивился и посмотрел на Михаила Ямишкин. – То-то, - и похлопав руками себя по ногам, побежал в дом. – Сяс, сяс, не ухоти, - кричит он.

- А что такое  «нулэм ули»? – поинтересовался Михаил у Чижа.

- Правильно говорится «улэм уи» - птица сна. У них поверье есть, что глухарь – это их душа, которая живет в лесу и прилетает к ним только ночью, когда они спят. Вот такие пироги, оладь ему в душу.

- Интересно.

- Вот и разговаривают они между собой эти души, которая живет в человеке и в птице, рассказывают свои новости друг другу. Ну, а когда последний день жизни приходит, улетают. А в этом краю глухаря действительно нет. Почему, сам не знаю, вроде и ягода есть, и сосна, и лиственница, а глухаря нет.

- Володя, что ты ему шепнул там про меня?

- Да это так, чтобы, когда уйдем, молчал и никому ничего про нас не говорил, мол, тебя сопровождает Мын-Лунг.

- Кто это? – посмотрел исподлобья на Чижа Михаил.

- Я же тебе рассказывал о нем, дух медвежий, оладь ему в душу.

- А-а…

- Боятся они его и, если слышат, то прячутся и молчат. Им больше ничего и говорить не нужно, сказал Мун-Лунг, язык проглотил. Так что, если кто-то о тебе или обо мне его начнет расспрашивать, даже допрашивать с пытками, промолчит, будет больше бояться Мын-Лунга, чем боли.

Сережка принес грязную матерчатую сумку и сунул ее Михаилу в руки.

- Мета, вкусный мета, - шептал он, смотря ему в глаза. А у самого испуг на лице.
– Тай ему, когта ругать бутет. Тай мета, он любит его, топрый бутет. Сказы Сережка Ямишкин еще таст мета, таймен таст, пусть оставит тепя.

Они шли молча. Река неширокая, воды в ней темные, кисейные, текут мягко, не бурля через пороги, обволакивая огромные покоящиеся в ней деревья, с торчащими наружу корневищами, ветками. У огромного дерева, лежавшего поперек реки, Михаил остановился, посмотрел назад, откуда шел и невольно вздрогнул. То ли показалось ему, то ли так и было, а сзади стоял шаман, одетый во все черное, сгорбившийся, опирающийся на палку. Он задумчиво смотрел на Михаила, что-то шепча, и в глазах его была такая скорбь.

- Миша, не спи, - окрикнул Филиппова Чиж, уже перешедший по бревну на ту сторону реки.

- Сейчас, - оторвав глаза от шамана, сказал Михаил. А когда глянул заново на него удивился: перед ним был не шаман, а остов от огромного, покрывшегося гнилью дерева. Еще раз внимательно осмотрел его и тяжело вздохнул, бывает же, и к чему такое мерещится?

Перекрестившись, перешел по дереву на тот берег реки, где его ждал Чиж.

- И мне показалось, - словно поняв, почему так долго смотрел на пень Михаил. – Ты лучше ружье на предохранитель поставь.

- Зачем? – переспросил Михаил.

- Сейчас такое будет казаться, что и палить начнешь во все стороны, – встав перед Михаилом, потребовал Чиж. – Ты думаешь, все закончилось? Нет, дорогой, все только начинается.

- Удивительно, - вытащив патроны из ружья, ухмыльнулся Михаил. – Уже около часа с тобой разговариваем, а ты, заметь, про свой любимый «оладь» совсем позабыл.

- А-а, - улыбнулся Чиж. – Да и оладь с ним…