ЧД гл. 15. Пластилиновые люди

Детские промашки – всё в прошлом. А теперь в повзрослевшем Михейшином уме два важных дела.
После Кабинета на первом месте – чердак главного родительского дома.
Там доживают жизнь недочитанные Михейшей полустаринные книги с закладками, но, чаще всего, бедные, потрёпанные, брошенные за ненадобностью учебники, не вместившиеся в главную библиотеку.
На втором месте – не ягоды и грибы, а учёные записки собственного сочинения.
Там шевелятся и сплетаются с интригами хитроумные жандармские и фраерские термины, выдуманные впрок; и вспоминаются преподанные учителями и осмысляемые после  того реальные случаи.
Про гимназисток-суфражисток, бантиковых поэтесс и смазливо-конфектных пансионерок Михейша в записях предусмотрительно умалчивает.
Бабка Авдотья Никифоровна – умнейшая женщина и бывалая учительша,  а теперь она на бесплатных вакансиях – залезши в Михейшину голову, ничего не поняла бы там. И вообще многого из того, что намотал на ус её внучок, сроду не слыхивала. И сильно бы удивилась изменившимся питерским нравам.
– Писатель ты наш. Сыщик. Лучше бы ЧЕЛОВЕЧКАМИ  поиграл.
Горе, горе Михейше! Чтоб бабушку переклинило! Не вовремя вспомнила пластилиновых человечков. Могла бы про Михейшину филателию  рассказать.
Ещё лучше, если бы бабка про это не напоминала вовсе.
Это – сердечная боль и тайна для непосвящённых, недоступная для однолетков и, тем более, для Михейшиного начальства.
Своего рода, человечки – это хобби с детства, с которым Михейша не смог вот так вот запросто распрощаться. Много сил и пластилина было загублено в своё время.
Выбрасывать такое богатство, свой фантазийный мир, историю пластилиновых королевств и княжеств, империй и вольных городов, сотни отличившихся рыцарей, их жён и невест, всех, поголовно попавших в Михейшины клещевидные летописи, – это вышло бы сердечной болью, также бы почиталось кощунством и сущей гуманной аномалией.
Михейша тут хмурился и отмалчивался. Взрослый он уже для Пластилиновых Человечков!

***

Человечков по внучиковой затаённой и неозвучиваемой просьбе-мольбе, граничащей со смертельной карой за ослушание, бабушка не выкидывала и всемерно защищала их перед остальными домочадцами вовсе не от страха возмездия, а от безграничной любви к Михейше.
Хранились долго разукрашенные и отменно вооружённые нью-джорские пластилины с немощными коротышечными ножками в виде загнутых и расплюснутых огромных ступней (для удобства вертикального стояния), с ручками, имеющими только по одному большому пальцу (для приноровления к обхвату рукоятей мечей и сабель, для держания секир и копий).
Квартировали они  в трёх немалых коробках, рассортированных по странам и видам войск, в полной корреспонденции с Михейшиными «Летописями».

***

Иной раз, едва заметно с улицы, загоралась тусклая лампа. Взрослый уже для таких дел, с горящим взором преступника, Михейша по-детски торопливо развязывал тесёмки и срывал с картонных хранилищ крышки. Потом долго ворошился внутри, перебирал что-то и, наконец,  вынимал оттуда наиболее соскучившихся по Михейше обитателей.
Называя их имена, чуть ли не целуя взасос, откладывал в сторонку и брался за следующих.
Потом находил стеклянную трубку и расстреливал своих любимцев иглой с поршнем. Смертельность или  степень ранения определяла игральная кость. Покрикивал при умелом попадании. Целкость была в силе! Целкость до сих пор имеет спрос! Ой! Чёрт, на ум Михейше приходит другое значение. Потом, как хирург, заглаживал отверстия. Это ли не настоящая любовь к человечеству?
Это происходило только в те жуткие ночи, когда за окном гремела гроза или, продавливая крышу, лил проливной дождь, когда в доме, накрывшись с головой одеялами,  спали и стар и млад,  а приведения только лишь просыпались, позёвывая от нежелания исполнять доверенную предками службу.
Бесполые Призраки поглядывали в зеркала и, находя себя симпатичными, всё-таки искажали себя, перекрашивая в бело-сурьмяные цвета прозрачные и томные свои лица.
Потом натягивали на дымчатые ноги твёрдую обувку и шнуровали её, полновесную, чтобы не слетали, – чтобы топать не безвесными ступнями, а тяжестью башмаков,  производящих подлинные уродливые скрипы.
Чтобы копить-нагуливать трепеты по чердакам.
Чтобы копились в детских мозгах страшные истории, чтобы записывали их в своих детских тетрадках чудаковатые мальчики и девочки Полиевктовы, готовя себя к гениальным актрисам, писательницам, художницам, сыщикам.

***

– А не ты ли, дружок, мой розовый камень в Человечкину казну изъял, – посмеивалась добрейшей души бабка. Она свои украшения не прятала, а откровенно хранила в хрустальной зеленоватой вазе на центральном, самом видном участке спального комода, приподнято на проволочно-кружевной подставке. В зеркале отражалась вторая сторона вазочки.
Так что, по большому счёту, и вазочек и розовых камней было по две штуки – натуральных и зазеркальных.
Следовательно,  если не принимать во внимание свойства зазеркалья, от исчезновения одной  в целом не убудет.
Бабушкин комод, согласно летописным картам, назывался вовсе не Комодом, – бери выше! Он входил в состав Коммодских островов на правах всех Коммодов, раскиданных по плоской стране «Нижатэ».
Ближе к облакам, если по-нашему,  – а если по-ихнему, то, стоя вверх ногами на Блотсах и Ынетсах , – располагалась верхняя страна.
То была часть света Выжатэ.
Соединены страны и части света между собой особым немалым промежуточным пространством с мексиканским именем Ацинтсела, охраняемым в равной степени как специализированными Дьяволами, так и Богами Человечкиными.
Чтобы попасть из одной страны в другую, надо было победить Дьявольских чертей и ублажить Всех Богов в лице главного бога Михоя («Михей», а тем более «Михейша» звучало бы слишком обыденно или досадно), а также уметь вовремя, то есть в середине пути по АцинтселА, переворачиваться на сто восемьдесят градусов. Иначе можно было после побед над дьяволами прийти в противоположную страну на голове и, вдобавок, вывернутыми наизнанку.
Этот приём, сходный по мощи разве что только с обычной реинкарнацией, у них – у Человечков – назывался священным процессом «Toroverepison» . Для того, чтобы переместиться по Ацинтсела, надо было знать правильный и единственный пароль, либо иметь много денег. Что проще?
Кто-то может и не поверит в существование вместо тяготения силы отталкивания, причём в сто крат более мощнейшего, но в  Михейшином случае так оно и было.
Человечкина Планета MOD , собственно говоря, не была круглой, как принято у людей, а напоминала чистый  куб, причём вся духовная и физическая жизнь происходила не снаружи, как на нормальных планетах, а на внутренних гранях куба.
А центр куба не притягивал, как бы мог подумать человек обыкновенного мира, а отталкивал от себя. По ту сторону Ынетсов был вовсе не мягкий и прозрачный космос, а вечная твердь.
Не было нужды интересоваться твердью, потому, что в ней не болтались дурацкие и ненужные звезды, и не дырявили твердь червяки, и не вкапывались в неё для сна и спряток наземные твари.
Твердь была настоящей и непроницаемой как золотая оболочка планеты, под пустотами которой  жил и лепил из глины  людей Бог Атлантов. Лепил атлантический Бог до тех пор, пока золото на планете не кончилось. А кончилось – и умчал Бог Атлантов в неизвестное созвездие, не оставив земляному человечеству шансов.  На Михейшиной планете настоящего золота не было, да он и не претендовал. А пластилина было завались: лепи людей, не отходя от кассы.  Твердь была полновесной: кирпичной и деревянной. Окна не в счёт: Бог Михейша их будто не замечал. Что в этом хорошего. Ведь окна олицетворяли Ужасный Космос. А бед и без космоса хватало. Самим с собой бы разобраться! Поэтому, так называемые Человечки – жители планеты Мод, благодаря доброму своему Богу, спокойно и наивно могли бы и дальше ходить по Блотсам и Ынетсам. Если бы не одно важное «НО».
В кубической, опять же, сфере «НО»  обитали особо злые боготвари – хуже  Модских богов и дьяволов, и  к  которым Человечками не придуман был правильно подтаможенный подход.
Солнца из созвездия Ыртсюл со светящимися спутниками, созданное богом Михоем  для освещения стран противоположных частей света, находилось ровно посередине невесомости и никуда не исчезало. Потому, что даже при солнечном хотении, исчезнуть ему было некуда: мешали «Ынетсы».
И бог Михой тоже того не желал, согласно главному Созидательному Протоколу Существования Пластилинового Человечества, подписанному и мелкими богами и всеми чертями во главе с Ловядом .
Иначе созданный народ мог разбежаться по инопланетным сторонам как китайцы без Великой Китайской Стены, которая была созданы только лишь для этого, а вовсе не для защиты от внешних врагов.
– Разве вы этого не знали? Эх, люди – людишки! А Михейша догадался сам.
Дак, когда Великий Могол захотел откушать китайского пирога, то он запросто это и сделал по Михейшиному мнению. А враги-предатели только ускорили этот процесс. Ибо Китайскую Стену можно было или проломить или оседлать совершенно спокойно в десяти глиняных вёрстах рядом, где неоплачиваемых спящих охранников было гораздо больше, чем взяточников на равнине.
Собственно говоря, Абаб-Коммод был самым дальним островом нижней страны Нижатэ. Согласно летописям, кроме крокодиловаранов там бегали свирепые хищники с лицами пожилых дам.
Этих, насилующих Михейшу в детских снах и вызывающих в нем потоки зряшного семени, тварей  звали «феягами».
Имелись подземные и наземные сокровища, стеклянные замки, тряпичные и постельно-доходные логовища, парфюмные и металлолатные Штудии, Крокодиловарни, Шкуродёрни и Дома Терпимых Запахов.
Билетами во все Дома Запахов заведовал чёрный пират Некук.
Михейша тут переставил акценты. По правде сказать, злой Некук – Истребитель Варанов  распоряжался всеми Коммодскими островами и был главным пиратом всех времён, всех пластилиновых стран и народов.
Всё, что стояло, лежало, бегало и прыгало по Коммодским островам, принадлежало Некуку.
Горе тому, кто ослушивался Некука!

***

Ну как, как не положить в казну те красивые бриллианты, что лежали годами на склонах кратера вулкана Азав, не принося никому пользы, кроме самой  богини Абаб? К чему богине бриллианты без оправы?
Главный бриллиант по прозванию Альманд был величиной в 0,85 роста пластилинового человека, весил сикстильон карат и стоил ровно полтора царства коммодов с учётом всех клопов, тараканов, летающих мышей и сухих мотыльков.  А, как посчитано теперь, вес всего человечества и всех тварей, бегающих по поверхности Земли,  летающих в небесах и прозябающих в морских безднах, в тысячи раз меньше крылатой и ползающей мелкой питательной массы.
Промежуточный по шкале планктон, кажется, даже не отнесённый Дарвиным ни к кому, усугубляет это соотношение.
Сколько стоил сей обогащённый брильянтами остров?  И за какую сумму его можно было купить?
Михейша долго ломал голову над этой воистину арифметической проблемищей, которую мог решить только его дед – математик по призванию и работе.
Но, дед Федот не был посвящён в Михейшину проблему и  не интересовался пластичными империями (твёрдой и статичной империей управлять лучше). Мягкая Михейшина империя незаметно для его испод-носа и постепенно  – подобно болезнетворным микробам или прапрапенициллину – расплодилась  на кирпично-деревянной территории.
А сам Михейша, далёкий от взрослой арифметики, рассуждал  примерно так:
– Если за камень, расположенный на территории острова Коммод можно купить полтора Коммода, то как сосчитать цену острова правильно? Всё-таки приплюсовывать к острову стоимость самого камня, или нет?
В итоге Михейша решил, что стоимость острова с камнем  составляет два с половиной камня. И что сами жители никогда не смогут выкупить остров у пират-губернатора Некука, по той причине, что у них никогда не будет столько денег, чтобы купить остров, ибо из валюты у них был только один гранённый розовый камень, а островами за самих себя никогда не рассчитываются.
На острове, между тем, произошла революция, в которой победила команда доброго разбойника Нибора Дуга, и поэтому камень альмандин... впрочем, и так далее,  и так далее.
Это суть другая, сугубо Михейшина история, совсем чуточную чуточку зашифрованная в Летописях пластилинового человечества.

***

Итак, розовый камень по обычному имени Альмандин,  лишённый от временной бедности золотосвадебной оправы и цепочки – то есть сущий беспризорник в обычном мире – долго мозолил ручки Михейшины, пока взял и случайно не исчез сначала в пользу пират-губернатора Некука, а потом оказался приватизированным человечками наимоднейшего Королевства Революшен.
Для Михейши камень был недорогим. Обыкновенный камушек, какой носили почти все крестоносцы и венецианские простачки типа Казановы на балах; надевали его также исключительно все богатые и нищие балдушки на карнавалах смутной нравственности.
Но генерал-пирату Некуку и настоящим привидениям в тапочках и башмаках на босу ногу,  камень, без сомненья, сильно ндравился. Так чистосердечно считал Михейша – он же бог Михой и создатель царсива Человечкиного.
– Не «ндравился», а нравился, – поправляет грамотная Леночка, прочитавши как-то от корки до корки Михейшину Летопись. Это не единственная её цензуринная отметина, сделанная красным карандашом.
Она, по большому счёту, одобряла Михейшино царственно-божественное начинание с Человечками, напоминавшее ей невоплощённый город Солнца Томазы Кампанеллы и прочих наивных мечтателей древности, мечтающих о скорейшей и всеобщей справедливости.
Ей было интересно – чем эта история закончится. Но история Человечков всё не заканчивалась, точно так же, как не заканчивается, а только обрастает дребеденью и множится несправедливостью история взрослого мира.
– «Не ндравится»... этак звучит слишком даже по старорежимному, даже  по-деревенски – неотёсанно, а тем более стыдно в городском слушании и при декламациях; а в наших словарях такого даже не прописано.
Михейша со временем согласился бы с Леночкой.
– «Мнгновение»! – Леночка опять посмеивается, – не слишком ли много согласных подряд?
– Какая нахр… разница! Бывает же тонкошЕЕЕ животное и никто, и никак по трём одинаковым буквам подряд не стенает.
Четырёхлетнему Михейше, освоившему папины газеты и искусство писания сказок, нет дела до правописания. Главное – это самое чудесное «мнгновение» успеть вовремя, в подробностях и ясных картинах запечатлеть!
Но живые бомбы и романтический дым от них Леночке по-прежнему нравились больше, чем даже все взятые вместе расчудесные и наивные Михейшины летописи.

***

Мамонька тут как тут. Но, талдычит она всегда о своём немировом, скучном и бытейском. Продолжает трагедийную бабушкину и каверзную Леночкину тему.
– А у меня драгоценный сынок все камушки из украшений повытаскивал. Хорошо, – пусть не бриллианты, а крашеное стекло. Видать, слишком-с переливчато, а Михейша наш падок на разные блестяшки-сверкашки.
– Михейша как сорока-воровка! – подсказывают сёстры хором.
– Ох и глупые девки! – накаливается ярким электричеством чья-то внутренняя спираль.
– Дурной вкус. Главное, чтобы не блестело, а было бы к месту, – это поправляет  Леночка, начитавшаяся модных парижских рекомендаций.
– Я тебя сейчас подушкой зацеплю! – сердится знаток ювелирных и портняжных ремёсел. – Вот вспомни королеву Елизавету, или Марию Стюарт. У них по одному колье и скромные серёжки. Аз камешек или изящная гроздь. Видела же, надеюсь, во Всемирной истории искусства? Не в количестве рюшек и драгоценностей дело!
Таковое лондонское черно-белое издание в четырёх огромных томах имелось в дедовой библиотеке. А появилось оно в обобщённой коллекции благодаря бабке, которой это издание подарил какой-то бердфордский почитатель – претендент на руку и сердце Авдотьи Никифоровны, пребывающей тогда в девичестве. А отец почитателя был владельцем книжной университетской лавки, что по адресу Оксфорд, Ландстрит, строение... Хотя, точный адрес знать вовсе не обязательно: проверки пойдут, подкопы... побегут читатели в Оксфорд под обаянием правдивых бабкиных пересказов.
Оп-п! Уже побежали !
– Что ж тогда остальные  королевы все так пышны и многоступенчаты, как праздничный торт на траурном выносе? На каждом торчке по бриллианту. Все они без вкуса? Портные и кружевницы у них такие неграмотные?
Сквозь историческую правду чувствуется оправдание себя.
– Сороки завсегда берут всё то, что плохо лежит, – поправляет маменька, – а наш Михейша – ковырятель и разгибатель местных железок, каких ещё поискать. Золотинки с конфеток – так ни одной не выбросит. Съедает нутро, и раскладывает обёртки по цвету и величине, как хорошенькая, но глупая девочка. Потом разглаживает ногтём наитщательнейшим образом. Всё в свой дом, к человечишкам своим. Хозяйственый мальчик!
Посмеивается, хозяйничая у печи, мама.
Она – вторая после бабушки начальница трёх чугунов, когорты сковородок и полчищ кастрюль.
– Да ладно, мамуся, – сердится оставшийся в одиночестве беззащитный мужчина.
– Теперь у меня на шее, стало быть, не ожерелья, а челюсти без зубов; я того страхолюда больше не надеваю. Не броши, а подсолнухи без семечек. Михейша нас с бабушкой форменно раздел.
Девочки внимательно и недоверчиво посмотрели на мамусю с бабушкой: нет, не похоже, что они в прозрачном наряде короля. Всё прикрыто по чести.
Теперь смеются все.
– Мы знаем, всё знаем, мамуся! – прыгают и покатываются, хлопая в ладоши, девчачьи сорванцы, лялечки безмозглые. – Ты нам рассказывала, как Михейша сушёные апельсины со стеклянными блёстками разгрыз, и к лекарю оттого попал. А они были фальшивыми игрушками для ёлки. А ещё он орехи еловые в Новый Год колол.
– Грецкие!
– Ну, и понравились тебе греческие орехи?
– Гнилые они все! И зелёные внутри. Сущий порошок. Яд! А расщеплял,  так для того, чтобы  узнать степень гнилости и вреда от ядер.
– А мы знаем. И что позеленелые внутри – тоже знаем. А ты не знал разве?
– Мелкота, а туда же, – ругается Михейша. – Если бы я тогда не расщеплял, то и вы бы не знали. Я – перворасщеплятель, поняли! Он стучит для страха ладошами по коленям.
– Кыш, копейки, кыш! Подружки – завирушки! – И медленно, с нагнетанием утробно нарастающего звука: «Сегодня… ночью... к вам придёт... кто-то мохнаты-ы-ый,  судить вас будет... и за враньё... Что бывает за враньё, а? ЗА-Б-Е-Е-РЁТ!!! – вот что!»
В следующих междометьях умело сливаются и вой зверя, и утробное блеянье бедных, скушанных прожорливой тварью козлят.
Девчонки съёжились, притихли, пожирают Михейшу расширенными зеницами.
– Ну, несмышлёныши, кто придёт, догадываетесь?
– Серый Аука придёт! – пищат враз догадливые милые сестрицы, – не надо нам волчищи. Мы не козлятки. Веди его к себе в комнату и целуйся, если он тебе нравится.
– А вам слабо поцеловать волчишку? А вдруг в нем распригожий принц спрятался?
Девочки задумались.
– А как нам знать, что в нем принц, а не зверь? На нём не написано, – это Ленуся – взрослая умница. Её не поймать на дешёвой дуровщинке.
– Мы всё равно боимся, – кричит меньшая Даша, – сильно боимся! Хоть в нём и принц.
– И принца боимся. Даша – ты маленькая дурочка. Мы ещё маленькие, понятно! Нам рано о прынцах думать. Не пугай нас! Понял!
– Это уже грубо сказано. Вам рано ещё дерзить и перечить! Я для вас всегда буду старшим! – грозится Михейша. – Я вам – будто как генерал, а вы все – как глупые оловянные солдатики!
– А ты тоже оловянный или какой? – Логика у девочек родилась раньше их. – Может, деревянный генерал, Щелкунчик, Пиноккио?
– Я золотой и серебряный. У меня кулачища, сабля, пышные погоны с аксельбантами... И тюрьма для вас по моему прожекту  строится. Вот так-то! – Михейша по-серьёзному решил отколошматить  девчонок.
– А мы всё равно папке расскажем. И про тюрьму... (надо же, – поверили!) и про апельсины твои. Ты их попортил! А папенька не знает.
Обстановка накаляется. И опять Михейша под обстрелом младших сестёр.
– Это правда, правда! Маменька сказывала про апельсины и про золотинки. Мы сами видели общие золотинки в ЕГО коробках... (с чего это михейшины золотинки становятся общими?) ...правда, мамочка? Накажи Михейшу.
Это Олюшка. Она чуть старше Даши, но умеет рассуждать по-взрослому и, не в пример сестре, умеет развязывать хитроумные узлы на картонных Михейшиных ларцах размером с треть царства.
– А секретики твои мы во дворе раскопали, и всё про них теперь знаем! Один у дальнего венца, а другой... А хочешь, мы сейчас побежим и их растопчем?

***

Вот так сильно любят Михейшу младшие сестрицы. Каждый горазд уколоть и вспомнить насмешливый факт. Будто ничего хорошего в их жизни с участием брата не было.
Михейше трудно в этом доме, наполненном любопытнейшими и вреднющими существами.
Михейша громопроволокой переводит тему.
– А ты, Дашенька, пуговицу в нос вчера засовывала... Кто вытаскивал? Сразу со страха наказания ко мне прибежала. А Олечка-то сегодня...
Олечка насторожилась и прекратила на самом красивом изгибе индийский танец. Упала шляпка с перьями. Подлетела, молчавшая до поры, Шишка и вплотную занялась нравоучением страуса.
– Мама, это такая дрянная девочка! Она  кормила варениками... Кого вы думаете?
– Кого ещё?
– Хвоста!
– Нашего Хвоста?
– Где вареники? – продолжает следствие Михейша, – сознавайся.
– Не докажешь! – почти визжит Даша за сестру. Она видела и частично участвовала. Но,  всего лишь в воровстве, а вовсе не в кормлении.
Выручает бабушка:  «Девочки голодные с утра».
– С чего это голодные? Раньше надо вставать, – утверждает защитник правильного режима. Сам он поднимается с третьего тычка и в смерть  не уважает будильников с кукушками и прочими сверещалками.
– Мы спать любим!!!
– Ага! Именно от этого, а не от таинственного воровства или от непомерного аппетита, осталось всего только два вареника, да и то с картошкой, да и те надкусаны...
–  Хвостом?
– Хвостом-с!  А кем же ещё? У Оли и Даши таких зубов-то нет. У Дашкуленции зубки как у мышонка малого, а у Олюшки вашей во рту дырка шире головы. Кто люстру зубами кусал? А? Вспоминайте!
Всех жуликов выведет на чистую воду... и там же потопит наш сибирский Холмс Шерлок.
Но опять виноват Михейша. Мама журит Михейшу за ябедничество, а Михейша – не жалобщик, а сыщик. А вареников маменьке, оказывается, ничуть не жалко.
– Какой дрянной мальчик. Михейша, ты же взрослый уже... вот, в агенты пишешься.
– Я просто рассуждаю по честности, – набухает агент.
Зато, клюнув на правдивую провокацию, непривычно взвивается бабуля:
– А я то, пнище глупое, глядь в блюдо – и стоит-то оно как-то не так, и пустое: лежат на перроне два дружка,  скрутило с посошка, всё выпили – съели, а поезд сдержать посошком не сумели...
– Не всё съедено! Один, вон, вообще целый.
– Примятый и продырявленный. Видела, да. Так это значит Хвосток нам по дружбе один вареник оставил? Лев быка пожалел – не все бока отъел! Ай да молодчинки, внученьки, будущие помощницы! Ай, хороши! Я, понимаешь, для них, в основном, стараюсь... теперь и для Михейши (вспомнила любимчика!)... а оно воно как. Нас на собаку променяли...
– Не-е-ет, бабуля!
Не верит:
– Да-а-а, не ждала такого-вот подарка.

***

Это, всего лишь, самые свежие проказы младших из не худого общего списка.
Мать продолжает сновать туда-сюда, помогает бабуле стаскивать горячее к столу. Печь это огромная, с зияющей чёрной дырой и отскобленной бабуркой  спящая зверюга – если она не в работе. И с пылающим огненным жерлом – лютый дракон – тотчас после растопки: «Не подходи, спалю!»
Изразцы совершенно не по-деревенски, а по-купечески вольно, по-барски щедро опоясывают огромную печь крестильной величины с двух главных фасадов. Остальное – простая, слегка ошкорлупленная Михейшей и остальными детьми, вкусная с детства извёстка двадцатилетней давности производства.
Оттого у Полиевктовых деток ровные от рождения, частые – без прорежек, белые зубы. Правда, с тонкой интеллигентской оболочкой: называется это дело эмалью. Именно об такую эмаль тупятся лезвия пиратских сабель.
Здоровьем в семье никто не жалуется. Авдотье – шестьдесят семь, Федот Иванович всего на восемь лет старше. Но ничего: по-железному скрипят уральские корни.
Кровь Михейши разбавлена алтайской, тульской и мариинской кровью благодаря привнесениям по линии матери. 
Никто из самых старших ложиться на плоскую лавку со свечами в изголовьях и с медью в орбитах век пока не собирается.
Помалкивал бы лучше про стеклянные – чёрт их дери – бриллианты Михейша, а теперь безбожно выкручивается, завирает от немалой обиды.
– Мама, какое: всё само повыскакивало от старости. Вечного ничего в колечках и брошках. Зубчики, глянь, какие мягкие. Разогнулись. Или Хвост куснул. Или Шишок Второй упёр. Этот всё в доме сжевал или закатил под диваны. Он умный, как человек. Вспомните, как мяско из пельменей вытаскивал – тесто ему в позор кушать. Как наблюдал за всеми:  – добренький такой котик, а сам по ночам что творил? А как на засов кидался, а как дверь с наскока открывал, помните?
Да, все помнят это. Даже две младшие сестрёнки – простоволосые соломенные красавицы двух с половиной и четырёх лет, шныряющие в чепчиках, мамочкиных шапочках с перьями, в   ременчатых греческих сандалиях и в бабкиных,  с Англии,  босоножках, и в туфлях с модными каблуками по всему дому, растаскивающие по своим конуркам неприбранных вовремя шахматных коней, королев, ладей и персонажей Человечкиных баталий, не взирая на значимость сценарных постановок уровня Аустерлица.
Они могут стибрить главных героев битвы, обобрать с них блестяшки и красивую, сверкающую разными цветами металлическую стружку, приносимую отцом из прикотельной слесарки специально для вооружения Михейшиного войска. Стружка и колечки используются Михейшей в производстве лат.
Девчонки воруют так ловко, что под утро Михейша основательно недопонимает что к чему, и не может сходу оценить силу ущерба. Тогда он, шлёпая по доскам тапочной бязью с поблёкшими, но когда-то яркими – лимонного цвета помпонами, идёт разбираться в соседние горенки.
В таких случаях в дом прилетает и поселяется на время шутливый и гвалдёжный гном-проказник Gross Ham-Gamm .
С переусердствующим Гамом-Хамом становится не просто шумно, а бесшабашно ГРОМКО.
Легко стать жертвой, сбитой летающими по лестницам и комнатам юными воровками чужого добра, и запросто стать сшибленной с доски пешкой ограбленным – и потому злющим как цепной пёс – хозяином несметных, но слабо учтённых Михейшиной бухгалтерией  сокровищ.

***

Девочки хорошо знают про Шишка Первого – а также и Второго – по бабкиным и маминым рассказам. Они могут нарисовать Шишков так точно и подробно, что даже Хвост завидовал такой популярной узнаваемости.
Шишок Второй на долгие годы прописался в памяти жильцов Большого Дома. Редкие, но меткие, завывания Шишка вспоминаются чаще, чем Шаляпинское пение, а его проказы цитируются предпочтительней, чем приключения и страсти любимых всеми Руслана и Людмилы.
Был бы жив чёрномохнатый, гордый и негусто мявкающий даже в напряжной ситуации Шишок Второй – владелец добротного пушистого хвоста, похожего на горностаевый воротник, наматывающегося вокруг ножки стула в два оборота, – то тут он уж непременно вспылил бы от ябедного и наигнуснейшего Михейшиного наговора.
Он рассказал бы всем – чем занимался в отсутствие взрослых маменькин сынок, внучек, любимчик.
Он бы поведал, как упоённо рылся юный Михейша в семь вершков роста в незакрываемых по традиционно семейной  честности сервантах, ящиках, книжных и одёжных полках,  и как чистил древние сундучища с реликвиями. Сам гражданин Шлиман позавидовал бы Михейше.
Он бы добавил про свой мученический хвост, привязываемый к лавке, про банки от леденцов и жестяные кружки в качестве погремушек, про пинки в момент регламентной наточки когтей о ножки дубового стола. Пожаловался бы на использование его в качестве вьючной,  осёдлой, дрессированной лошади, про пострижение усов и наклеивание бумажных яблок на шкуру.

***

Альмандин – алабанская вениса – так называли его в древности, промежду прочим, помог Михейше явиться на свет, так как он по бабкиному настоянию вовремя был повешен роженице на шею. И был свидетелем и помощником достаточно трудных родов.
Бабка на все сто процентов приписывала чудодейственное спасение Михейши, опутанному в горле пуповиной, своему родовому камню. То, что камень сердца попал в несанкционированное Михейшино владение, – её не то чтобы особо радовало, но и не удручало слишком.
– Воришкой пацан не вырастет – это не в наших полиевктовских правилах, – говорила и думала она. – С кем не бывает по малолетству. Зато после опомнится и покается.  Потом, глядишь, и ему этот камень поможет. Не дай Бог, на войну попадёт, или в другую какую беду.
Камень умело останавливал кровь и уменьшал любую боль.
Михейша не был за это бит ни отцом, ни дедом, так как женская половина семьи держала этот и другие случаи исчезновения блестящих семейных штучек в пользу пластилинового государства  в строгом секрете.
Для деда пропажа альмандина выглядела как обыкновенная уличная потеря, несмотря на некоторую родовитость небогатого колье, передающегося по наследству уже в нескольких поколениях.
Для Михейшиного отца это вообще ничего не означало: народив деревенский минимум, он вечно занят серьёзными делами.
А сам – для кого-то пустой камушек, а для кого-то лучший в сокровищнице камень Альманд в какой-то горестный момент, а именно в отсутствие Михейши по причине учёбы в Питере, пропал из Куковской казны.
Михейша подозревает в преступлении девочек.
Но, не доказано – не вор, то есть девчонки – не воришки, а всего лишь подозреваемые по карандашному признаку. Версия простая.
Михейша по прошествии лет дело об ограблении казны затормозил.
Девчонки отвечать отказались, обидевшись за повторяющийся в каждые Михейшины каникулы навет.
Хотя вопрос, как говорят теперь правнуки  бабули,  сам по себе интересен.