Судьба

СУДЬБА
Имя главного героя изменено

     Леньку Савельева я знал еще по «Сайгону» семидесятых. Он жил тогда в доме на Владимирской площади, том самом, во дворе которого и поныне находится известный ломбард, прямо напротив Владимирского собора. Я бывал даже у него дома, в довольно просторной комнате с обычным для тех времен интерьером и, как мне помнится, с круглым столом на середине. Ленька учился в Ленинградском театральном институте, на курсе Рубена Сергеевича Агамирзяна, на котором тогда учились многие мои друзья. Кроме того студенты именно этого курса были заняты в широко известных и очень популярных в театральных и молодежных кругах постановках самого же Театрального института. Спектакли эти игрались на сцене самого института, бывшего брянцевского ТЮЗа. Многие, наверное, еще их помнят. Это — «Зримая песня», «Вестсайдская история», «Люди и мыши». Я и теперь с ностальгической теплотой вспоминаю эти спектакли, сознавая, однако, что теперь, наверное, взглянул бы на них иначе.
     Но повторяю, с Ленькой я чаще всего встречался тогда именно в «Сайгоне», всем известном теперь кафетерии на углу Владимирского и Невского проспектов, прославившегося, в конце концов, вольнодумством его разношерстной публики, многие представители которой стали впоследствии знаменитыми людьми. Не скрою, что часто наши встречи сопровождались обыкновенным для той поры обрядом распития одной, а то и двух бутылок крепленого вина, именуемого всеми «бормотухой». Ленька запомнился мне своим открытым, порой бесшабашным нравом и весьма интересными, необычными суждениями обо всем. Это, к слову сказать, быть может, было одним из самых привлекательных качеств подобных люмпен-­интеллигентских сообществ того времени. Среди причесанных под одну гребенку стандартов поведения и суждений, стереотипов жизни, выработанных разными слоями советского общества, где все было более или менее предсказуемо, эти люди порой поражали глубиной и необычностью своих взглядов на жизнь. К этому, наверное, следует добавить еще то, что Ленька был сыном известного в свое время актера советского кино.
     В последующие, восьмидесятые, годы мы потеряли друг друга из виду и не встречались много лет. И не потому, что что­то между нами произошло или серьезные события нас разлучили, нет — просто мы не были близкими друзьями, а скорее — уличными приятелями. И такая разлука в нашем случае была вполне естественным следствием случайных обстоятельств жизни. Иной раз, однако, он появлялся на моем горизонте. Но случалось это эпизодически, и так же неожиданно, как появлялся, так же вдруг он и исчезал опять на неопределенный срок.
     В девяностые годы, в определенный момент своей жизни, я, как и многие тогда, остался без работы и без средств к существованию. Мой старинный приятель, тоже из театральной среды, человек, которого я знал примерно с тех же пор, как и Леньку, Женя Покрамович, студент того же курса Агамирзяна, впоследствии актер театра Комиссаржевской, человек, с которым я общался еще и как с собратом по вере и прихожанином Никольского собора, возник в моей жизни в девяностые как кровельщик жесткой кровли. Да, выучившись где­-то нелегкому ремеслу кровельщика и жестянщика, он собрал бригаду из таких же безработных, как я, и эта бригада с большим или меньшим успехом работала на весьма опасных крышах центральных районов нашего города.
     Тут требуется некоторое пояснение. Я много лет перед этим работал в серьезной бригаде кровельщиков мягкой кровли. И хоть жил я в полной мере рабочей жизнью, но это совсем другое дело. Мягкая кровля — кровля рубероидом и битумом.
     Эта работа не столь трудна и не требует такого умения, как кровля железная. Кроме того крыши с мягкой кровлей, как правило, плоские и не так опасны, как крыши жестяные.
     В бригаде у Жени были кровельщики — профессионалы, были и верхолазы, были альпинисты, были и люди, пришедшие на кровлю из других, в том числе и интеллигентных, профессий, были и актеры. Бригада наша, хоть и работала усердно и умело, но, как и многие в те годы, испытывала известные трудности по части получения в срок должного вознаграждения за свои труды и не раз бывала обманута тогдашним начальством, не желавшим платить за работу. Это было обычным итогом беспредела, который воцарился тогда в стране. Однако деваться было некуда. Людям надо было кормить свои семьи.
     В какое­-то время в нашей бригаде объявился и Ленька Савельев. Он к этому времени, увы, практически спился и, несмотря на крепкое телосложение когда-­то в молодости, теперь с трудом мог выдерживать рабочий день одной из самых трудных строительных профессий. Он то появлялся в бригаде, то исчезал на неопределенный срок. Многие из нас его знали давно и относились к этим его пассажам снисходительно, хорошо понимая, что деваться ему некуда, по-­другому он не может, по-­другому он просто умрет.
     И вот в один прекрасный день Ленька Совельев вдруг объявился после очередной длинной паузы.
     «Поздравьте меня, — заявил он прямо с порога нашей раздевалки, — я опять работаю актером!»
     «Это как?» — спросил его кто­то.
     «Меня пригласил к себе Малыщицкий! Все очень хорошо, он обещал мне роль и берет меня на постоянную зарплату».
     Видно было, что Ленька горд этим поворотом судьбы. У него вновь выпрямилась спина, а на лице появилась его, ленькина, довольная улыбка, которую я не видал у него уже много лет.
     Я помню, что от всей души поздравлял его. Это было почти невероятно.
     Представьте себе — девяностые годы, время абсолютного беззакония в сфере трудовых отношений, время тотальной безработицы и бесправия, когда люди куда более сильные и здоровые, чем Ленька, были поставлены на грань выживания.
     Спившийся, физически разбитый, он мог работать тогда только в одном месте, в бригаде своего старого друга, Жени Покрамовича. Нигде больше его не стали бы терпеть. Да и здесь­то он существовал еле­еле, на пределе своих физических возможностей.
     И вдруг — такой поворот судьбы. Его опять берут в театр, на твердую зарплату и обещают роли. При этом главный режиссер театра — его старый приятель, что выглядело как дополнительная гарантия неслучайности такого предложения. Это действительно казалось неправдоподобным.
      Я уже не помню, сколько он просидел тогда у нас в раздевалке, и чем кончился этот день, но после этого, как и ожидалось, Ленька исчез на довольно продолжительный срок.
     Пару месяцев, это уж точно, его никто из нас не видел. Впрочем, мы были спокойны за него, веря, что теперь он не пропадет.
     Вдруг, как-­то раз, он опять объявился у нас в раздевалке. Физиономия, на этот раз у него была вытянута и выражала какое­-то разочарование.
     «Уж не выгнали ли его из театра», — подумал я и со страхом спросил: «С чем пожаловал?»
     «Ты представляешь, — начал он, чуть ли не с порога, — этот сыч, Малыщицкий, решил поставить спектакль по рассказам Довлатова. Вызывает он меня к себе и говорит: «У меня для тебя есть классная роль, дежурного милиционера в вытрезвителе». Я ему говорю: «Ты что, с ума сошел, Сережа в гробу перевернется.
      Он же был мой сосед. Мы с ним к этому самому менту не один раз вдвоем попадали. А теперь ты хочешь, чтобы я его играл?» А он мне говорит: «Ну как хочешь, у меня для тебя нет другой роли».
     «Да, Леня, — сказал я ему тогда с сочувствием, — вот уж незадача. Но тут уж никто не виноват. Это, видать, тебе от Боженьки за пьянку в молодости. Терпи брат, терпи».