Детская любовь

 
          Ко мне пришла моя младшая 8-летняя внучка.
          – Деда, ты как-то говорил, что во время войны ты любил одну девочку. Расскажи, пожалуйста.
          – Да, Асенька, мне тогда было 9 лет, а она – такая же, как ты сейчас. И такая же славная, как и ты.

          Война. Отец на фронте. 12 октября 1941 года меня с мамой эвакуируют из Ростова-на-Дону на Кавказ вместе с семьями сотрудников Ростовского облисполкома. Однако до места назначения наш эшелон не добрался: фашисты разбомбили идущий впереди нас эшелон, разрушили железнодорожный мост, и дорога на Кавказ оказалась закрытой. Наш эшелон повернули на восток и выгрузили в Зимовниках – районном центре Ростовской области на границе со Сталинградской областью.

          Время шло, а руководство никак не могло решить, что с нами делать. Моя энергичная мама решила не ждать, а самостоятельно пробиваться на Урал, куда из Москвы эвакуировали её сестру. Так наша эвакуация из возможных нескольких дней дороги превратилась в 2,5 месяца самостоятельного бегства от войны.

           Никто тогда не знал, что это решение мамы спасёт нам жизнь. Вернись мы на Кавказ, в 1942 году неизбежно попали бы под фашистскую оккупацию. А нацисты планомерно уничтожали всех евреев, включая даже грудных детей. На Северном Кавказе известны больше 80 братских могил, где похоронены эвакуированные евреи. Останься мы в Зимовниках, оказались бы не только в оккупации, но и в районе, где произошло кровопролитное Сталинградское сражение, во многом решившее исход Великой Отечественной войны.

           Урал, Молотовская область, ныне это Пермский край, бывший детский санаторий в тайге, на берегу речки Вильва – 7 километров от железной дороги. Ближайшие города – Александровск и Кизел. Место, где нет ни постоянного узла почтовой связи, ни аптеки, ни медицинских работников, ни магазинов. Маленькая неполная средняя школа – в деревне Малая Вильва на другом берегу речки, в километре ниже по течению. Две учительницы начальных классов, работавших в двух классных комнатах – 1-й и 3-й, 2-й и 4-й. Одновременно с двумя классами: когда один класс слушал объяснение учителя и отвечал у доски, другой выполнял письменное задание. В эту глушь в 1941 году эвакуировали москвичей – семьи служащих некоторых советских учреждений.

           Весна 1942 года. Мне 9 лет, и я… впервые влюбился. Не один, а на пару с Геркой Соколовым, моим приятелем. Предмет нашего совместного обожания – маленькая хорошенькая чёрненькая 8-летняя девочка в бархатном пальтишке Эмма Тимошенко, участница наших детских игр. Мы с Геркой не считали себя соперниками, нам и в голову не приходило ревновать друг друга. Мы решили действовать совместно. Из берёзовой коры ножичком старательно вырезали буквы: «Эмма, мы тебя любим». И передали их ей.

           Однажды я сбежал с горки за Эммой, догнал её на аллее, ведущей из санатория к дороге, и спросил:
           – Эмма, ты нас любишь?
           Ничего неудобного в этом вопросе я не усматривал. Даже это «нас» не смущало меня.

           Потупив голову, она ответила:
           – Тебя – люблю, а Герку – нет. Только не говори ему об этом.
           Я даже огорчился тогда за товарища. Но, удовлетворённый ответом, тут же побежал обратно, а Эмма пошла дальше. Такое вот объяснение в любви.

           Её просьбу не говорить Герке я не выполнил, и Эмма укоряла меня за то, что я выдал её девичью тайну.

           Я назначил Эмме свидание у заброшенного «Ганиного домика», в котором много лет никто не жил. Первое свидание в моей жизни.

           Было уже тепло, но снег растаял ещё не полностью. Где-то вылезла зелёная травка, появились первые голубые подснежники. Я догадался нарвать небольшой букетик подснежников и преподнести его девочке.

           Я написал ей тогда на бумажке: «Эмма, можно тебя поцеловать?». Глупенький, не понимал ещё, что не задают таких вопросов: хочешь целовать – целуй, а не спрашивай разрешения. Она не ответила, только смущённо опустила голову. Видно было, что она против этого ничего не имеет, но ей было совестно сказать прямо: «Можно». А я нерешительно мялся рядом, так и не рискнув сделать это без разрешения. Да и не знал толком, куда нужно целовать девочку – в щёчку? Телевизоров тогда у нас не было, взрослых фильмов я не видел и понятия не имел, как нужно целовать.

           Что нужно делать на свидании мы оба не знали. Просто гуляли по лесу и разговаривали. Даже за руки не взялись. У Эммы был расстроен желудок, и она несколько раз присаживалась под ёлкой, а я галантно отворачивался и отходил в сторону. Ничего необычного в этом мы не видели.

           Сколько лет прошло с тех пор, а я помню это своё первое детское свидание. Мы любили друг друга так, как могут любить только дети.

           Весной 1943 года объявили, что москвичи возвращаются домой, и санаторий закрывается. Нам с мамой возвращаться было ещё некуда. Меня перевели в детский интернат «Песчанка» в Кунгурском районе, а мама, работавшая в школе, должна была доработать до конца учебного года. Она и отвезла меня в интернат.

            Получилось так, что с Эммой мы не попрощались. Наши мамы всерьёз нашу любовь не восприняли, а мне уезжать пришлось как-то срочно.

           Из интерната я написал Эмме своё первое в жизни любовное письмо с самыми тёплыми и ласковыми словами, которые тогда знал, и передал его… с мамой. Ответа я не получил. Ни в доме отдыха, ни в интернате не было своих почтовых отделений. А в интернате я жил всего несколько месяцев. Возможно, её письмо пришло после нашего отъезда и затерялось.

           Летом 1943 года мама увезла меня в город Молотов (ныне Пермь), куда её пригласили на работу. Дважды её посылали в командировку в Москву, и она брала меня с собой. В Москве я пытался узнать адрес Эммы, но мне этого не удалось: ничего об их семье я не знал кроме не самой редкой фамилии Эммы.

           Так мы больше никогда и не встретились. Её судьба мне неведома. Война нас познакомила, война и разлучила. Ни одной фотографии не осталось – ни санатория, ни Эммы: снимать было некому и нечем. Но я всю жизнь помню маленькую чёрненькую девочку Эмму, свою детскую любовь.