Часть2 Дети гранитных улиц

В ПОИСКЕ ЗАБЫТЫХ ИСТИН


11. ЧАСТНИК
«Ищущий да обрящет» – кто не помянет эту аксиому, провожая очередного искателя истины? И что прозвучит в нашем пожелании, кроме зависти и сочувствия?
Не каждому дано отважиться на столь опасное путешествие, как поиск смысла жизни.
«Кесарю – кесарево», – сказано там же, нам, давно забывшим, что дорога к счастью не меряется чёткими критериями успеха.
Для бизнесмена, ступившего на Всеволожскую землю ясным августовским утром тысяча девятьсот девяносто первого года «предпринимательство» не было чем-то вроде «осознанного выбора». Это был просто человек своего времени, захваченный его круговоротом, с тысячами других «торговцев», «челноков», «цеховиков» и прочих «кооператоров» всех мастей.
Как у большинства того рекрутского набора «капиталистической революции» за душой безработного бизнесмена была лишь смена штанов, куртка, да сумка с заячьим хвостиком. Ему нечего было терять, и от этого уверенность в успехе намеченного предприятия была абсолютной.
Явившегося в городскую администрацию, как всякого, не видящего особого смысла в делении обуви на «летнюю» и «зимнюю», не сильно волновали меркантильные интересы. Он планировал новое предприятие, и во Всеволожске было всё, что ему нужно.
Но если чиновникам поневоле приходилось привыкать к общению с подобными проходимцами, в чем мотивы визитёра, какие интересы тот преследовал, представлялось неочевидным. Гость и не стремился пробуждать к этому излишнего внимания. Его интересовало лишь здание старой, заброшенной котельной, и он полагал, что найдёт, что за него предложить….
Кроме юношеской самоуверенности, временного дара природы, тот имел квалификацию макетчика высшего разряда, пятилетний стаж «оборонки»…
Уверенности гостю в расшитых цветными заплатами штанах придавал уже имеющийся за плечами опыт по организации собственного бизнеса, технологический задел и интеллектуальная мощь целого судостроительного института, распылённая теперь по десяткам разных предприятий, на связи с которыми он тоже рассчитывал. Да и опыт общения с «социально-ответственными товарищами» у него тоже был.
Пришедший с иронией наблюдал смятение в глазах властителей кабинетов, где еще вчера его ждала лишь высокомерная выволочка, за внешний вид, прическу и облик «позорящий гордое звание советского человека».
Теперь им было не до того.
А в сущности, в том и был истинный мотив, приведший новоявленного бизнесмена на городские окраины, – полная свобода и независимость. Собственную жизнь он собирался строить по своим правилам.
Результатом переговоров сторон стало соглашение – предприниматель брался провести ремонт офисов в административном здании, а также осуществлять текущее обслуживание номеров местной гостиницы, за что он получал здание старой котельной в свое полное распоряжение.
Все прежние знакомые новоявленного предпринимателя звали его просто «Пана», но конечно, теперь его так никто не называл. Во Всеволожске это звучало бы диковато. И он вовсе не планировал шокировать местную администрацию расшитыми цветными нитками штанами. Он всегда так ходил.
Впрочем, в этот август тысяча девятьсот девяносто первого года внешний вид Паны был как никогда в тренде.
Пионерские школьные годы привили ему настолько устойчивую ненависть к официозу, что у него и мысли не возникло наряжаться как то по-особенному для встречи с чиновниками.
И стоит сказать, не только в этом Пана представлял полную противоположность классическому образу «бизнесмена».
«Расчёт», «прибыль», «выгода» были для него пустым звуком. Он не воспринимал ценность денег. Природа обделила его этим, как иных обделяет музыкальным слухом, чувством цвета или перспективы.
Деньги не держались в его карманах, лишая смысла сам процесс их зарабатывания.
И в этом была вторая причина появления Паны во Всеволожске:
Ночь, проведённая на баррикадах в ожидании танков, любого настроила бы на критическое отношение к жизни. Не склонные к самоедству люди вряд ли вообще попадают в такие ситуации.
Поражало, как легко и неожиданно мирный город смог погрузиться в безумие! С каким энтузиазмом еще вечером мирные соседи и сограждане уже утром готовы были рвать друг другу глотки.
И ощущая себя частью этого безумия, он силился понять, отчего это произошло.
Эпопея с «обороной Чапыгина» лишний раз убеждала, что все его прежние стремления, поиски, «успешный бизнес», были бессмысленной, никому ненужной тратой времени. Он не видел ничего, что бы не развеялось как дым вместе с его прахом, что было бы действительно чем-то важным и нужным.
Не меньше этого поразило Пану и известие от бывших коллег, что оборудование его секретного макетного цеха выставляется на продажу по цене металлолома. Место прежней работы оставалось в его представлении вершиной множества специализаций и наработок, которые только их институт накапливал с тридцатых годов прошлого века.
Идея, осенившая Пану на асфальте Чапыгина, была наверняка столь же безумной, но не более чем всё происходящее вокруг.
Если городу, который уже не строил корабли, больше были не нужны ни макетчики, ни макетное производство, почему не забрать его себе?
Сохранить технологии, оборудование, разве было недостаточно достойной задачей?
Требовалось найти и подготовить производственные площади, вывезти станки с режимной территории.
И здание заброшенной котельной, для этого вполне подходило.
Назначениями секретного производства были разработка и макетирование систем жизнеобеспечения и навигации кораблей.
Чем занять его в будущем, принципиального значения не имело. Ему ли было не знать об универсальности созданного судостроителями цеха?
Почему он за это взялся, зачем ему это было нужно? Видимо, таким были его представления о жизни, вера в себя, жажда свободы, всё то, что и поднимало людей на баррикады во все времена.
И хоть, как выходец из своей среды, Пана имел самые призрачные представления о таких вещах, как свобода или собственность, его вела все та же неукротимая вера в светлое будущее.
Решив вопрос с котельной, он стал сворачивать свой «успешный бизнес» ради денег на новый тайный проект.
Бизнесмену советского времени было не до «кредитов» и «инвестиций». При той разнице между себестоимостью и ценой, глупо иметь еще и какие-то денежные проблемы.
Но Пане даже это удавалось. В своем «успешном бизнесе» он уже и сам не понимал, кому, чего и сколько должен. Давно хотелось порвать этот гордиев узел, да всё как-то не было достойной цели. Выкупить оборудование НИИ можно было, присвоив деньги партнеров, причем кинув всех и сразу.
И разве какие-то деньги в придуманном им предприятии он не мог считать своими?
Из соображений секретности для всех он теперь занимался деревообрабатывающим оборудованием для будущего мебельного производства. Именно эту цель он указал при посещении в недавнем «своего» судостроительного института.
Место прежней работы навевало тяжелое чувство.
На этаже всё было по-прежнему: охрана за стеклом, массивные двери с кодовыми замками, только коридоры были пусты, как и выбеленные, вычищенные залы макетных мастерских. Будто невеста, дремали они в ожидании суженного, некого «иностранного инвестора».
В явившемся из этой пустоты призраке он даже не стразу узнал химика Аграната.
Пану потрясло, насколько тот постарел.
–Я единственный еврей в семье! Я единственный в семье, кто не хочет уезжать в Израиль! – всплыл в памяти бодрый голос того, другого Аграната из такого недавнего прошлого.
Пана здесь был самым молодым, единственным, кто пришёл ещё практикантом. Обычно в профессию приходили люди с опытом, уже поработавшие на разных производствах.
–Не бывает молодых макетчиков! Как не бывает молодых модельщиков, не бывает молодых цулажников, – ворчал его наставник Широков, между делом наставляя подопечного, – этим профессиям в училищах не учат! Тут не уметь, тут головой разбираться надо! А как тут разберёшься без шикльгрубера?! – взмахнув руками, возопил он над незаконченной работой. – Сходи к Агранату, узнай, не у него ли наш шикльгрубер?!
«Шпунтубель, лингровер», что ещё за шикльгрубер»?! – скрипел мозгами Пана, направляясь к Агранату.
–Кого?! – выпучил глаза тот.
–Шикльгрубер у вас? – повторил Пана просьбу наставника.
–Знаешь что?! Передай Широкову! Ну, милый ты мой! Шикльгрубер – это фамилия Гитлера! Ну такие-то вещи надо знать! – кричал возмущенный Агранат.
Не шибко образованный юнец, как впрочем, и не желающий уезжать в Израиль еврей, были неиссякаемым источником шуток Широкова.
Русская семья химика требовала, чтобы тот ушёл с режимного предприятия, чтобы через пять лет получить право на выезд. Но тот упорно не уходил.
–Агранат! А это не про тебя анекдот? – веселился Широков. – Абрам, а ты почему до сих пор не уехал в Израиль? А зачем? Мне и здесь плохо.
Эта семейно-этническая драма разрешилась тем, что уставшие ждать «русская» жена и теща забрав дочерей, уехали в Израиль, оставив России одного не выездного химика Аграната.
–Всякое бывает, – делилась с расстроенным Агранатом дизайнерша Тамара, – я вот тоже в детстве жила в деревне, помню, как собирались, читали на завалинке газеты, как все обсуждали: «семиты, семиты, кто же такие, эти семиты?!»
А приехала в Ленинград – оказалось это я!
От встречи с прошлым Пану захлёстывали эмоции и воспоминания. Из института он ушёл раньше других, когда наверху ещё лихорадочно искали, чем занять производство помимо судостроения. Все предлагаемое в рамках конверсии казалось ему варварством.
–Деньги надо зарабатывать! – орал в кабинете директор. – Тебе что, деньги не нужны?!
–Не нужны! – огрызался Пана.
И это была правда. Он легко мог сделать месячный оклад макетчика за день, на яйцах для художников. Но денег ему хватало, а яйца он точил лишь для удовольствия потусоваться в «Катькином саду».
Пана выбрал свободу. И не жалел.
Агранат, казалось, тоже его узнал не сразу. Вопреки эмоциям гостя, держался скованно и по-деловому. Тому хотелось о многом расспросить – про семью, про то, что произошло с институтом, рассказать о себе, своем бизнесе, планах.
Но постаревший химик ушел от такого панибратства, будто и не было между ними пяти лет, проведённых плечом к плечу в этих стенах.
Пана видел в Агранате не только старшего товарища, но и друга. Тот был единственным, кому он решился раскрыть свои планы – на новом месте возродить их производство.
–Помнишь светильники с центра связи «Урал», для которых ты бронзу делал? А «Евразию»? Мы же всё это можем по новой запустить! – убеждал Пана, пытаясь донести до Аграната, насколько такой специалист ему нужен.
Среди многого, что делали мастера секретного цеха, были и интерьеры представительских кают кораблей, демонстрировавших флаг и достоинство державы по всему миру.
–Гальванопластики больше нет. Металлообработка ушла полностью, – сухо констатировал Агранат, не разделяя юношеского оптимизма, – пройдём в станочный, посмотришь что осталось.
Пана намеревался вывезти всё.
Бредя по мастерским, как по кладбищу, вслед за его престарелым смотрителем, он и себя ощущал призраком невозвратно ушедшего прошлого.
Расстались они как совершенно чужие люди.
Пана покидал институт с горьким чувством.
Если бы для своего производства он мог получить специалистов уровня Аграната так же легко, как станки!
Но теперь он ясно осознал, что будет один и рассчитывать может лишь на себя.
И разве это должно его трогать? Разве не для того он всё и затеял, чтобы уйти от чужих проблем, окружающего безумия, строить свою жизнь по своим собственным правилам?
В конце концов, торжествовавшая в стране концепция успеха, вовсе не подразумевала всеобщего счастья. Разве не стоило отречься от призраков прошлого? Ведь все помехи рушились. Мир вокруг стремительно менялся, утверждая и доказывая его правоту.
Его будущее воплотилось в большом невзрачном здании силикатного кирпича. Здесь были отопление, вода, туалет, внешние стены почти не имели разрушений, функционировали даже двери с замками. Для Паны это был настоящий дворец. Поддерживал всё это в рабочем состоянии пенсионер Розин, оборудовавший в старой котельной собственную мастерскую, склад и каморку.
Хитрый, расчетливый Розин встретил Пану без беспокойства. Он был уверен, что этот пацан здесь долго не задержится. Розин сразу обозначил сферу своих интересов, в остальном предоставив Пане полную свободу. «Остальное» представляло собой руины трёх больших залов, уже побывавших в разное время и котельной, и складами, даже гаражом и кузницей. Пану всё устраивало.
Обязательства по обслуживанию зданий загружали его не сильно, и от этих работ он извлекал огромную выгоду, наладив отношения с местным гаражом, мебельной фабрикой. В остальное время он месил цемент, клал кирпич, штукатурил стены…
Пана строил свой «столярный цех». Проектируя между делом партию мебели в стиле «классицизм», для двух номеров гостиницы «под люкс».
Над своим рабочим столом он повесил страничку из буклета Меньшиковского дворца, с дивным стулом голландской работы. Это было как мечта! Его формы тронули Пану своей утонченной элегантностью, не очень-то свойственной петровскому барокко. Глядя на него, он не думал ни о чём практическом, просто восхищался мастером, нашедшим эти линии и пропорции.
Старик Розин, принявший Пану с недоверием и частенько ворчавший по разным поводам, вскоре настолько признал его, что даже приглашал поработать за свой верстак, что было признаком высшего благоволения. Розин гордился тем, что никогда не учился столярному ремеслу. «Это у меня в крови», – утверждал он. Всю жизнь проработав токарем на металлообработке, лишь на пенсии он занялся «по-настоящему своим делом». Пенсионер Розин не считал себя ни перед кем обязанным. Он не отрабатывал, как Пана, свое право занимать котельную и вообще не выполнял никаких неоплачиваемых поручений. С закалкой старого рабочего приходил он в один и тот же час в котельную, иногда уходил с инструментом на халтуры или начинал работу в мастерской, с такой же точностью заканчивая свой рабочий день. Все вокруг считали его жутко вредным, жадным и сварливым.
–Как вы только уживаетесь? – часто спрашивали Пану.
Тот лишь пожимал плечами, вредность Розина на него не распространялась. Но и задиристости тому было не занимать. Он постоянно подбивал Пану на всякие профессиональные состязания – Ты что, так долго стамеску точишь? – нарывался Розин.
–Я-то точу, а вот что у вас с фасками? Все завалены! – отвечал взаимной любезностью Пана.
–Конечно! Я ж, как некоторые, в академиях не учился! А ну-ка давай посмотрим, кто быстрей режущую кромку направит? Засекай время!
Выиграть у Розина было мало кому под силу.
Прибытие станков из судостроительного института еще больше раззадорило старика.
–Не понимаю я этого, – недовольно ворчал Розин, обходя станки да поглядывая на чертежи мебели на рабочем столе Паны, – не понимаю зачем?! Ну, хочешь, запусти ты партию обычных табуреток! Ведь с руками оторвут! А лучше рамы для дачников! Это же золотое дно! Знаешь, сколько рамы с форточками стоят? Да сейчас на дачах озолотиться можно! Зачем всё это, если деньги под ногами лежат?!
Пане нечего было ответить, улыбаясь, он просто пожимал плечами.
На свете было так много всего, чем хотелось заняться.
Он искренне не понимал, почему должен тратить жизнь на клепание каких-то табуретов и выгодных рам?
Однако, чем ближе виделось осуществление его мечты, тем тяжелее становилось отстаивать собственную независимость.
Не успел он толком установить первые станки и запустить мебель для номеров гостиницы «под люкс», как на него попытались повесить целую партию дверей для строящегося многоквартирного дома.
Пана отказался наотрез, доказывая, что свои обязанности он выполняет, а в их круг никакие жилые, а тем более строящиеся дома не входят!
После чего его жизнь обогатилась стычками с некими нахальными типами, назвавшимися прорабами. Пана готов был пробираться задворками в собственный цех, лишь бы не отступать от своих планов. Потому что стены старой котельной заключали для него не просто «бизнес», здесь реализовалась его идея, вынесенная с баррикад Чапыгина.
Но даже сохранить свои планы в тайне оказалось не так-то просто.
Сколько веяний пронеслось над судостроением за минувшие столетия? От галер, парусов и стальных паровых гигантов до электроники и пластмасс неизменными оставались лишь приёмы труда макетчиков, век за веком приспосабливающих имеющиеся технологии под новые материалы. В сущности, эти традиции и пытался уберечь Пана, вместе со специализированным оборудованием НИИ.
–А это что? – неотвязно доставал Розин, тыча пальцем в странные блоки знакомых станков.
–Это для плавной регулировки скоростей шпинделя, – пытался отмахиваться от него Пана.
–А зачем? – не унимался опытный станочник.
–Это нужно для обработки разных полимеров и пластиков, – пришлось признаться тому со временем.
–И кому это надо?! Кто на деревообрабатывающих станках «пластики» прогоняет?! – не отвязывался старый проныра.
–Раньше, когда они только появились, никто не умел с полимерами работать, – поведал, в конце концов, наследник отечественного судостроения, – с ними работали как с деревом, так же обрабатывали, так же клеили. Да как-то понадобилось сделать имитацию участка морского дна из оргстекла. Из тех троих, кто этим занимался, откачали лишь одного – отравление дихлорэтаном.
Вот с тех пор и пришлось мужикам самим доводить оборудование, разрабатывать технологии. Эти станки оттуда. Я же в судостроительном НИИ работал!
За раскрытие секретов некогда секретного производства вскоре пришлось поплатиться.
Так однажды на его пороге появился новый посетитель.
Незнакомец был маленьким, невзрачным человечком, трудно определяемого возраста, явно перевалившим за «средний». Над малиновым пиджаком, из воротника несвежей коричневатой рубахи торчала «сухая» голова с нервным лицом и бегающими глазками. Кривая улыбка, сеть тонких морщин будто указывали на наличие у посетителя какого-то нервного заболевания.
«Неприятный человек», – подумал Пана, приняв его за очередного заказчика.
Непрошеный гость мало походил на тех холёных коммерсантов, которые обычно роились у разных увеселительных заведений.
Сообщив, что он «по делу», гость внимательно осмотрел цех, нагло предложив Пане сесть.
–Неплохо развернулся! – похвалил гость. – А когда ничего этого не будет, сам-то чем заниматься планируешь? – огорошил посетитель.
Не дожидавшись ответа, «малиновый пиджак» попытался затеять с обалдевшим Паной отвлечённую болтовню. Но тот ему был явно неприятен. Пана не собирался вести с ним задушевные беседы. Тем более расспрашивать, на что тот намекает в его мастерской? Лишь изредка что-то бурча в ответ, своему скользкому собеседнику, из вежливости, терпеливо дожидаясь, когда же речь зайдёт о деле, по которому тот пришёл?
Однако гость не торопился, проявляя к личности Паны не дюжий, хоть и безответный интерес.
–Ну, так чем заниматься планируешь? – неожиданно вернулся посетитель к поднятой в начале разговора теме.
–Мне и здесь неплохо, – насторожился Пана.
–Правильно, – «малиновый пиджак» растянулся в кривой нервной улыбке, – обо всём можно договориться. Ты же в Ленинграде в НИИ работал?
–Работал, – удивился такой осведомлённости Пана.
–И с химиками работал? – явно наслаждаясь реакцией, продолжил пиджак. – Осмий, – многозначительно произнёс посетитель после возникшей паузы, – слышал такое название – осмий?
–Может, чего и слышал, – буркнул Пана, догадываясь, что это что-то из таблицы Менделеева.
–Редкоземельный металл, – пристально глядя на Пану продолжал посетитель, – осмий, это очень большие деньги.
– А я-то тут при чём? Я вообще-то в судостроительном институте работал! – уже окончательно ничего не понимал Пана.
– Там где большие деньги, там всё деньги, – улыбнулся «малиновый пиджак», – информация тоже деньги, ты же со своими институтскими связи поддерживаешь? Люди это всегда знакомства, связи, а у профессионалов свои связи. Вот и подумай. Ты же хочешь здесь работать? А я считаю, что обо всём можно договориться. Только для этого надо трудиться. Меня интересует всё связанное с осмием, интересуют адреса институтов и лабораторий, где работают с осмием, интересуют люди, которые работали с осмием, можешь неплохо заработать. Не сомневайся, любая информация будет оплачена, – улыбнулся гость своей кривой улыбкой, – пока держи, звони обо всём, что узнаешь, – протянул визитку пиджак, – нечего тебе здесь сидеть, с такими успехами вполне можешь в люди выбиться! – изрёк пиджак, напоследок окинув взором цех Паны.
Тот остался в полной прострации, не просто было собрать в кучу растрёпанные мысли.
Не успел он переварить это посещение, как его огорошили известием, что его старая котельная приглянулась кому-то под автосервис!
Поход в администрацию, для выяснения отношений подтвердил самые мрачные подозрения.
–Да, решается вопрос о передаче здания в аренду, – без тени смущения сообщила Пане наглая чиновничья рожа.
–И что?! А я?! Мы, о чем договаривались?! Я гостиницу, я офисы сделал?! Я сколько в столярку вложил?! И что?! – кипел тот от возмущения.
–И что?! – повысил за ним тон чиновник. – Ты тоже пойми, тут не частная лавочка, а государственное учреждение! Я тоже не могу имуществом по своему усмотрению распоряжаться! Здание не используется, есть арендатор…
–Как «не используется»?! Оно мной используется! – орал Пана. – Я его содержу, я ремонтирую! Так давайте и аренду со мной обсуждать!
–Да я при всём желании не могу с тобой аренду обсуждать, не имею права! Здесь же не частная лавочка! – бубнил чиновник, всем видом показывая, что он здесь ничего не решает.
–Понимаете, вы частное лицо и по закону не имеете права на аренду муниципальной собственности, – разъясняла Пане симпатичная женщина в другом кабинете несостоятельность его притязаний.
–Можно, можно конечно, – качал головой следующий, пожилой юрист, выслушивая аргументы Паны, – только ведь с этим теперь в суд не ходят. Время такое – одни законы уже не работают, другие ещё не работают. Ты молодой, еще поживёшь. Не связывался бы ты с ними…
Пана был местным, и некоторые вещи доходили до него с первого раза, но осознание своего полного бесправия приходило долго и мучительно.
Поражало, что для всех вокруг происходящее казалось очевидным, естественным ходом вещей. Что такое «очевидное» для всех, оставалось лишь ему одному непостижимым?!
У Паны не было поводов считать себя шибко умным или хитрым, ему тяжело давались контакты с посторонними, и он старался идти на них искренне, без лукавства. Возможно, поэтому у него и получалось договариваться.
Но мог ли он сказать, что постиг природу человеческих взаимоотношений? Они всегда его удивляли.
Ещё когда, уволившись из института, он строил план своего дальнейшего, лёгкого и безбедного существования, то видел в нем лишь один недостаток – себя. В задуманной им схеме лишь он был лишним, он лишь нашел путь, двигаясь по которому все легко обошлись бы и без него.
Жизнь показала обратное – любой контакт, любой договор возможен лишь однажды и с кем-то одним, необходимость малейшего изменения, развития или взаимодействия порождала проблему, которую зачастую проще было решать на новом месте.
Так, к изумлению Паны, его «лёгкий бизнес» вскоре охватил уже с десяток предприятий и уйму торговых точек.
И каждый желал иметь дело только с ним. С каждым были свои обязательства и проблемы, и каждого он должен был обхаживать и обегать, как боевая лошадь.
Во что превратила эта нелепая «сакральность» человеческой натуры его мечту о «свободной, безработной» жизни?
И что проку было во всех этих усилиях, если на глазах рушилась сама основополагающая концепция его идеи – возможность построить между людьми «свободные, взаимовыгодные отношения»?
–Что ж ты у меня такой, не от мира сего? – вздыхала когда-то над своим чадом мама.
–Если все эти люди нормальные, то что не так со мной?! – с ужасом вглядывался в окружающих повзрослевший Пана.
Наверное, его навязчивые идеи о «свободе», «независимости» были порождением лишь одного желания укрыться, спрятаться от того, что он не понимал, среди чего чувствовал себя ущербно.
А как устроиться, найти место в обществе, если ты его не понимаешь?
Типа с подобными задатками социопата кроме алкоголизма ждал лишь криминал или бизнес, что по тем временам, да и по сути, одно и то же. Пана не ощущал подобных наклонностей. Не питая иллюзий изменить этот мир, как и желания паразитировать на его недостатках, он хотел лишь спокойно жить и быть нужным людям! Всё к чему он стремился, это поиск формы сосуществования с реальностью, лишь необходимость подчинения и зависимость вызывала в нем суеверное неприятие. Пана видел в них проявление всеобъемлющего глобального зла.
Вот и теперь это «глобальное зло» стояло перед ним, требуя очередной жертвы.
–Почему именно Аграната?! – пытался постигнуть он эту враждебную сущность, теребя в руках оставленную ему для размышленья золотую визитную карточку. – Или в том и есть формула успеха – предать и растоптать всё, что ценил и уважал в прошлом?!
А может, дело вовсе не в Агранате, не в чиновниках администрации с их малиновым пиджаком «арендатором», Розиным, «прорабами», а в нём самом, в его неспособности понять и принять общепринятые нормы и правила?
И вообще, что нужно от него этому «обществу» для признания его своим полноправным членом?
–Ты один, ты никому не нужен! – убеждала блеском глянца визитка. – Я твое «признание», твой «пропуск», только поклонись, припади к стопам нового хозяина, и у тебя будет шанс.
Пана лишь брезгливо морщился. Слишком хорошо он знал своего закадычного врага.




12. ИСКАТЕЛИ ИСТИНЫ
Поиск истины – путь размышлений, направленный обучением, так считали мудрецы прошлого.
Есть в этом некий идеализм, неведомая ныне вера в «абсолютность истины».
Они ужаснулись бы, до какой степени радикализма может дойти современное общество, последуй оно их совету, выстроив подобным образом оба эти процесса!
Что ещё, как не обязательное образование явилось тем противоядием, что избавило нас от опасной привычки размышлять? Лишь оно позволяет оставаться людьми, сохраняя исконно человеческое право не задумываться, не забивать себе голову всякой ерундой.
И только Богу известно, куда заведёт человека небрежение к этому исконному праву всего живого.
Никто в Ленинграде не мог точно сказать, откуда, когда и почему появился здесь Мишель Бакинский. Может, он никогда не стал бы местной достопримечательностью, растворившись среди прочих невесть откуда взявшихся бродяг, если бы не внешность и легенды о пышных «депортациях», устроенных ему когда-то не то местными, не то далеко не местными властями.
Пока все прочие задержанные в рейдах за бродяжничество ожидали стандартной процедуры, с сутками отсидки в «обезьяннике», за Мишелем прибывал целый кортеж, унося его под вой сирен в аэропорт, к ближайшим рейсам до Азербайджана. Но через какое-то время тот снова объявлялся в Питере.
Собственно, через это Мишель и обрёл свое второе имя – Бакинский.
Однако что-либо вытянуть из него об этом, как и вообще о его биографии, никому не удавалось. Его невнятные объяснения никого не убеждали, и мало о ком ещё в городе ходило столько слухов и домыслов.
Одни считали его отпрыском кого-то из представителей высшей тамошней элиты, другие уверяли, что на самом деле он «духовный гуру» дочери или даже жены первого лица Азербайджана…
Мишель подобные слухи никак не подтверждал, как, впрочем, и не опровергал.
А вина их упорного распространения лежала в первую очередь на нём самом – всякий, просто с ним заговорив, встречал такой ответный заряд искреннего, беспричинного радушия, в котором наш человек без ошибки определил бы иностранца. Его всё восхищало, удивляло, радовало.
С позиции здравого смысла лишь две вещи могли объяснить, как дожив до тридцати, человек умудрялся сохранить непосредственность ребенка.
И, если не рассматривать первую – серьёзную травму мозга, останется признать, что он действительно, этот мир впервые видит. Что Мишель каким-то чудом миновал все привычные нам стадии становления личности, начиная с детского сада, школы, и очень может быть провёл часть жизни в каком-то сказочном саду, при дворце своего папаши.
Сторонники «женско-миссионерской» версии феномена Мишеля Бакинского также опирались на вполне объективные факты.
Нечасто встретишь человека, настолько «образом и подобием» напоминающего известного библейского персонажа! Порой и случайный прохожий впадал в ступор, встретив пред собой его облик, обрамленный тонкими, чуть вьющимися волосами с жидкой бородкой. От «канонического» его отличала лишь заметная сутуловатость, да любовь ко всяким фенечкам, делавшая Мишеля больше похожим на какого-нибудь индийского божка.
Как и жаждущая его проповеди «паства» из бомонда питерской подворотни с легкой руки Мишеля Бакинского то углублялась в постижение буддизма, проникая в сущности ментального и астрала, то ударялась в ревностное христианство, жарко споря о строгости того или иного поста…
Прямые, вполне естественные человеку с внешностью Спасителя вопросы о вере вызывали в нем отторжение и столь же упорное нежелание отвечать, как и вопросы о происхождении.
Вот в чем ни у кого сомнений не было, так что Мишель мог бы сделать блестящую карьеру альфонса, если бы в своей детской наивности не был так далек от любой меркантильности! С женщинами у Мишеля всё складывалось на удивление гладко. Он искренне и бескорыстно жил за их счёт, являя даже некоторое благородство и верность всем своим жёнам, о количестве которых можно было только гадать.
И знавшие его не видели в этом ничего странного. Женщины в бродячей жизни Мишеля были не «предметом надежд и терзаний», а сопутствующей необходимостью, как очаг, кров. Без их заботливых рук невозможно было такое явление, как Мишель Бакинский.
Всё же одна, довольно необычная для бродяги страсть у него была – книги.
Мишель регулярно прочесывал все букинистические магазины, его знали торговцы всех подвальчиков и лавок, где он готов был трудиться как рудокоп, перерывая тонны литературы. Не было для него большего счастья, как добыть какую-нибудь потрепанную брошюрку неизвестно-лохматого года издания.
Книги Мишеля, как правило, затрёпанные и старые, брались не для библиотеки. Он подолгу не расставался с ними, таская везде с собой.
Трудности, сопутствующие подобной страсти, свели бы с ума любого библиофила, но не бродягу. Как только добытая с таким трудом, и зачитанная, ещё задолго до него книга переставала быть ему интересна, её тут же тырили соседи по обиталищу.
Уже даже не удивляло, когда в разных местах, у совершенно незнакомых людей, представляя достопримечательности своего жилища, хозяин, указывая на отдельно стоящий фолиант, многозначительно произносил: «Эта книга от Мишеля Бакинского!»
Появления Мишеля носили сезонный характер. В Питере он жил зимой, и все заботы о пребывании своего «третьего мужа» из года в год брала на себя его «питерская жена» Аннушка.
И никого так не удивляло её безропотное смирение в такой жизни с Мишелем Бакинским, как её первого мужа, лучше иных знакомого с тем, насколько не ангельский у той характер. Он никогда не терял её из виду, считая своим долгом заботу и помощь.
Приехав в Ленинград совсем юной, наивной девочкой из далекого молдавского городка, Аннушка мечтала об одном – выучиться и стать известным художником.
Судьба действительно благосклонно предоставила ей возможность стать не только натурщицей, но музой, и даже ангелом-хранителем последнего, наиболее яркого и романтичного периода в творчестве человека, который для неё стал олицетворением этого города.
Этого не простили ни ему, ни ей.
Со своим первым гражданским мужем они встретились на кладбище, на похоронах известного скульптора и очень близкого ей человека. Тот увёл её оттуда, когда каждая кладбищенская собака готова была тыкать в неё пальцем и даже горе в Аннушке затмевала жажда мести.
И она это сделала.
Город с его «художественной интеллигенцией» дорого заплатил ей за всё погромами накануне открытия выставки Васнецова.
Привлечь её с мужем как организаторов, даже признать охватившие три городских района беспорядки «скоординированными» дряхлеющая власть была уже неспособна.
Но испортить им жизнь постаралась – первый муж потерял свой полиграфический бизнес, Аннушка – предоставленное им жильё.
Их отношения распались сами собой, будто жажда мести была единственным, что их объединяло.
А Аннушку за право оставаться в Ленинграде ждала трёхлетняя каторга у печей фарфорового завода, отрабатывать «лимит» за прописку.
И если эту ношу она приняла со смирением, надеясь, легализовавшись, получить свободу, то заставить ее жить как законопослушного обывателя вариантов не было.
Всё, что ей это гарантировало – давно не существующую койку в общежитии, по адресу временной прописки. А связи, имя и авторитет в «неформальных кругах» позволяли претендовать на персональные апартаменты лучших районов города.
Власть, не в силах противостоять самозахватам выселенных квартир, этажей, домов в исторической части Ленинграда, перешла к тактике договоров – захваченный дом временно, но вполне официально передавали бездомным в обмен на сохранение его целостности и поддержание порядка.
Именно в таком доме статуса «легальной бомжатни» в Свечном переулке, с уютной спаленкой, угловой башенкой кругового обзора, Аннушка попыталась заново наладить свою личную жизнь со своим «вторым мужем».
Впрочем, о том периоде она не любила вспоминать.
С «третьим мужем», Мишелем Бакинским, они встретились в доме «Аптека Пеля» на Васильевском. В нем нелегалы заняли третий этаж правого крыла, и Аннушка заселилась в уютную светлую комнату, выходящую окнами в солнечный дворик.
Время, прожитое здесь, пожалуй, было лучшим в ее жизни.
Но всё хорошее когда-нибудь кончается.
С развалом Союза рухнули и так далеко не идиллические отношения властей с бродячим бомондом. Город наводнили беженцы, переселенцы и прочий бомжеватый сброд всех мастей. Само понятие «неформалов» утекло в историю, вытесненное другими «понятиями» новой, криминальной России.
Жить на «нелегальных вписках» стало делом небезопасным.
И на помощь Аннушке снова пришёл «первый муж», предоставив ей с Мишелем свою прежнюю «штаб-квартиру» на Мойке, служившую ещё для распространения его печатной продукции в былые времена их близости.
Новое «безопасное жильё» представляло маленькую тесную комнатку с просторным коридором, ведущим к рядам других таких же комнат, словно затонувших на дне глухого питерского колодца. Свет здесь не выключали ни днём не ночью. Помещения, когда-то были офисами, со временем обретя все признаки классической бомжатни.
Одной из особенностей таких мест было отсутствие мебели. Ее функции выполняли стоящие вдоль стен рюкзаки и сумки, а интерьер составляли матрасы, одеяла, коврики и скатерти, расстеленные прямо на полу.
Привычка обходиться без громоздких предметов, таких как столы или стулья придавала местным обиталищам атмосферу традиционного туркменского жилища. Что очевидно вносило свой отпечаток в быт и образ жизни их обитателей.
Хозяйственная Аннушка каждое своё жильё украшала расшитыми подушечками и пуфиками. Кроме того, заведенная ей еще в бытность модели в мастерской известного скульптора чайная церемония, прокочевав за ней от Марата до Свечного и Мойки к восторгу и нескрываемой гордости Аннушки распространилась по всему городу.
Только такую роскошь, как дефицитный чай, здесь заваривали по-своему: заварка проходила три цикла – свежую разливали через ситечко, затем настаивали в заварном чайнике, а под конец уже кипятили с кипятком.
С появлением Мишеля Бакинского на Мойке начинался праздник. Эта новость сотни раз настигала на улице, обходя волнами все подворотни.
Представители окрестных «комунн» без зазрения совести стекались к дому Аннушки, успеть «урвать своё» из баулов Мишеля с отличной казахской анашой.
Пока его обитатели «гудели» несколько дней, включая саму обдолбанную Аннушку.
Если честно, от пухлых баулов, припертых Мишелем «в счёт его проживания» прибыли не было никакой. До местного населения пока еще не дошла новость, что за анашу надо платить.
Другое дело «мумие», собранное где-то в горах, за время его летних странствий.
После исчезновения из продажи лекарств «мумие» позиционировалось как панацея от всех болезней. За него охотно платили деньги, без проблем брали ларёчники и скупщики.
Это было заботой Аннушки, прекрасно знавшей, что какой бы серьезной ценностью ни обладал пакет «мумия», Мишель всё спустит на занедуживших да на книги.
Чтобы однажды, забив ими рюкзак, вновь отправиться по круговороту своей бродячей жизни.
Иные о подобной беспечности могли только мечтать.
Намотавшись с грузом своих нескончаемых, растущих как снежный ком проблем, Пана рад был возможности навестить Аннушку и Мишеля Бакинского. Найти их в Питере было не трудно, просто у него вечно не хватало времени.
Добираясь до набережной Мойки, он с улыбкой вспоминал, как разыскивал Аннушку в первый раз.
Как потом навещал в «Аптеке Пеля», подарив Мишелю целую упаковку курительных трубок, с собственного, налаженного им в городе производства.
Как в ответ Мишель потчевал его своей, специально для него приготовленной смесью трёх табаков, «замоченных в коньяке и высушенных в яблочных корочках».
Что тут скажешь – Мишель был эстетом.
Их жизнь казалась ему теперь куда более осмысленной, чем его собственная.
Он вкалывал круглые сутки, а что толку?
Он не понимал – почему?!
Почему для всех его усилий, сохраненных «технологий», производственной базы целого НИИ, в стране, где и так ни черта нет, остались лишь пункты приема металлолома?
Хотелось всё бросить, и вернуться туда, где можно быть просто «Паной».
И к кому еще было идти со своими сомненьями, как ни к Мишелю и Аннушке?
И вот, на полу незнакомой комнаты, за кружкой портвейна, Пана повествовал свою историю:
О том, как он собственными руками развалил свой «успешный бизнес», чтобы выкупить оборудование со своей прежней работы, как на новом месте воссоздал некогда секретный цех, и как теперь всё это к чёртовой матери спускают в унитаз, не то под автомойку, не то автосервис!
Мишеля рассказ Паны веселил, Аннушка злилась, ерзая цветастой юбкой по мятой подушке.
– Не пойму, медведь ты, или свинья! – ворчала обкуренная Аннушка. – Ну, что осёл, это точно! Тебе же предлагали гнать двери с окнами? Был бы и в доле, и с мастерской!
Пана поморщился. Ради чего он переворотил горы мусора, клал кирпич, штукатурил, ворочал станки, чтобы в итоге гнать рамный погонаж?
–Я вообще-то мебель делал, – промычал он недовольно, – а что?! Перспективы были неплохие, я же в художественном учился.
–Да кому нужна твоя мебель! – кипятилась Аннушка. – Разуй глаза! Фабрики стоят! Людям жрать нечего! – Инфантилизм Паны ее жутко раздражал.
–Где сейчас твои «художники»?!
–Сан Саныч контрабандист, цветной металл в Эстонию гонит, Паша с Брасом в охране у Шеры, под Пашей уже казино! Люди делом занимаются! А ты?!
Общих знакомых у них хватало.
–Деньги надо зарабатывать! Надо заниматься тем, что деньги приносит! – втолковывала мудрая Аннушка.
А разве Пана спорил? Только «деньги» он воспринимал как нечто побочное от чего-либо, смысл процесса «зарабатывания денег ради денег» был недоступен его пониманию.
– Так почему они с тобой договор аренды не заключили? – вальяжно отставляя портвейн, любопытствовал Мишель со своего ложа.
–Я частное лицо, – буркнул поднаторевший Пана, – и не имею права на аренду муниципальной собственности.
–Так давай тебе «юридическое лицо» нарисуем?
–А толку? Добротное здание, все коммуникации, рядом шоссе, к кому ни сунься, все только и толкуют, чтоб не связывался, «если жить хочу».
–А что предлагают?
–Да, разное, – махнул рукой Пана, – только сыт по горло! Нет желания по новой начинать. Завязываю я с этим.
Допив портвейн, Пана оглядел новое Аннушкино жилище. Книжный шкаф, остов древнего комода, знакомый лёгкий стеллаж, сделанный им Аннушке давным-давно еще до её бродячей жизни. То, что она его до сих пор таскает, было приятно.
–А с «Аптеки Пеля» что ушли? Там симпатичная квартирка была.
–Ты не знаешь? Васильевский чистят. Раньше менты сами зачищали, теперь за них уголовники отрабатывают. Наберут швали из КПЗ, и вместо пятнадцати суток вперёд по выселенным линиям Васильевского острова.
–Опасно стало бродяжить, – вздохнула Аннушка, – эти и убить могут…
–Аннушка! Сходи-ка на кухоньку, там еще хавчик был! – провозгласил Мишель, поблёскивая явно диссонирующим его расслабленной вальяжности хитрым огоньком в глазах. Только та скрылась в проеме, он тут же шмыгнул к составленным у стены сумкам, заговорщицки зашептав:
–Смотри, что нам «бомж-поиск» доставил!
«Бригадами бомж-поиска» называли исследователей выселенных квартир. Здесь их особым вниманием удостаивались уцелевшие печи и дымоходы, полы, которые нещадно громили до основания. Нередко в дымооборотах бывшей имперской столицы находили оружие: позолоченные гербовые клинки, револьверы, и тому подобное.
Поэтому, Пана был сильно разочарован, когда достав бумажный свёрток, Мишель Бакинский с гордым видом извлёк оттуда двуручную стеклянную кружку.
–Что это за хрень? – вырвалось у него с досады.
–Сам ты хрень, – обиделся Мишель.
–Ну, что за кружка? – вежливо поправился Пана.
–Сам ты кружка. Это хрустальная чаша Адонирама! Это из тех вещей, о которых все знают, но никто никогда не видел, потому что они бывают лишь в таких коллекциях, о которых никто ничего не слышал! – бубнил Мишель, любуясь своим обретением.
–Точно, про Адонирама с хрустальной кружкой ничего не слышал, – ухмыльнулся Пана, уж больно трепетно лелеял Мишель свою новую игрушку.
–Ты-то вроде не тупой, понимать должен – не всё для средних мозгов!
–Да я и сам не сразу врубился, хоть давно этим занимаюсь. Орнамент знакомый, а чего, откуда… – Мишель, вручил свою драгоценность Пане и вновь полез в сумки.
–Гоша зараза у меня описание чаши взял, и не отдаёт! Но у меня тут в другом трактате кое-что есть.
Пана с интересом принял чашу. То, что Мишель назвал «орнаментом», на самом деле было избитым изображением черепа со скрещенными костями, всю остальную поверхность покрывали рельефные каплеобразные наросты, только вдоль дна шла вытесненная надпись из череды каких-то букв.
Он и не заметил, как в дверях с блюдом «американских бутербродов» появилась возмущённая Аннушка.
–Опять ты достал эту гадость! Вот хрен вы у меня теперь есть будете, пока руки не отмоете! – Игрушка Мишеля Аннушке явно не нравилась. Пана же не видел в ней ничего интересного – стекло как стекло.
–Череп, капли, и что это значит? – вяло спросил он.
–Значит, что мёртвые не потеют! – огрызнулась Аннушка. – Кто обещал, что я эту дрянь больше не увижу?!
–Ну, Аннушка, Пане-то можно. – Мишель виновато заныл, прижимая к груди потрепанную книжицу «Обрядность вольныхъ каменщиковъ 1909 года».
–Что «можно»?! Тебе всё хиханьки-хаханьки! Что, всё мало?! Гоша тоже, дятел! Ты ещё и Пану приплети!
–Гоше нельзя, мне нельзя, Пане можно! Пана мастер! – убеждал в чём-то Мишель Аннушку.
–Ты что?! Совсем идиот?! – крикнула Аннушка и выскочила, хлопнув дверью. Мишель бросился за ней. Пане стало неловко, он чувствовал себя виноватым, только не мог понять в чём.
Вскоре вернулся расстроенный Мишель.
–Чего это она? – спросил Пана.
–Да ну! – махнул он рукой. – Гоша её накрутил…
–Так что это за череп? – уже извёлся от любопытства Пана.
–Это череп Адонирама, зодчего первого храма Соломона. Он всегда изображается на поле слёз.
Мишель раскрыл книгу на заложенной странице.
На чёрном фоне гравюры Пана действительно увидел похожие капли и череп со скрещёнными костями.
–И что всё это значит? – недоумевал он.
Мишель взял чашу, с любовью поднес ее к глазам.
–Разные значения, символ жизненного пути от слёз рождения до смерти, печаль об утрате Истины, скорбь по Первому Мастеру… убили его, – печально констатировал Мишель
–А кружка тут при чём?
–Ритуальная чаша окроплялась кровью, которую разбавляли вином.
–Фигня какая-то, и зачем всё это?
–Как «зачем»?! – возмутился Мишель Бакинский. – Познать Истину! Вся философия масонов построена на поиске истины, первопричины и сущности.
–Так если замесить здесь крови, познаешь истину?!
–Познание – это путь, который никто за тебя не пройдёт! – назидательно констатировал Мишель. – Смысл обряда лишь указать этот путь ищущему! Вот, если бы ты мог задать вопрос Самому Богу?! У тебя есть такой вопрос, на который ты хотел бы получить ответ?!
Получить такое предложение от человека с внешностью Иисуса…
По спине даже пробежал холодок.
«Хоть бы тебе кто рожу расцарапал, что ли», – непроизвольно пронеслось в голове.
–Есть! – встрепенулся Пана, которого последнее время заботил лишь один вопрос. – Хочу понять, кто чокнутый, я или все вокруг?!
–Хороший вопрос, – подумав, согласился Мишель, – так тебе что, на поиск ответа своей крови жалко?
–Да мне и твоей не жалко.
–Мне нельзя, – вздохнул Мишель, – чаши не должна касаться кровь комедиантов, музыкантов…
–Ты что, комедиант? – перебил Пана.
–Я служил в театре, – серьёзно ответил Мишель.
Пана посмотрел на него удивлённо, такого факта в биографии Мишеля Бакинского он не знал.
–Вообще-то гибель угрожает каждому, в чьей крови менее шестнадцати колен дворянства.
–Так и отлично, «все хиппи дворяне», – вспомнил Пана известную формулу.
–Вот ты с волосатыми подонками истину и ищи! Это же не алкотестер! А чаша Адонирама!
–А я-то тут при чём?! – возмутился Пана.
–Прописано, что ритуал может быть не опасен для достигшего совершенства, в каком либо мастерстве! Здесь кроме тебя, никто не подходит!
–Мне до совершенства, как до Африки, – пробурчал польщённый Пана.
–Ты христианин?! Ты профессионал?! Ты хочешь получить ответ?! Тогда вперед! – Мишель протянул ему чашу.
Пана с сомнением покрутил ее в руках.
–И что будет?
–А я знаю? – честно признался тот. – Увидим! Я Аннушке кое-что почитал, так она теперь её в руки брать боится. А тебе что?! Меньше знаешь – крепче спишь!
–Загоним душу, вдруг кому сгодится, – вздохнул Пана и полоснул ножом левое запястье.
Мишель щедро, до верха залил добытую с Паны кровь розовым портвейном. Чаша действительно заиграла. Меж выделившихся ручек на розовом фоне серебром проступили рельефные капли, очерченный преломлённым светом череп обрёл объём, оба с восторгом любовались эффектом.
–Я знаю! Истина в вине! – как ребёнок радовался Мишель.
–Вино кровь мира, мир наш кровный враг… – подтвердил Пана.
–Наш человек!
–Классно! – согласился Пана, – за Истину!
–Да прибудет с востока! – поддержал Мишель, принимая идущую по кругу искателей Истины чашу.
–Ну вот, встанем мы на путь истины, – рассуждал Пана над опустевшей чашей, – и познаем что я идиот, тебе-то какая в том польза?
–Буду знать, что ты идиот, – кивнул Мишель.
–Ну а познаем, что идиот не я, а все вокруг, какой от этого прок?
–Будем знать, что все идиоты, – опять кивнул Мишель.
–Так жить-то один чёрт среди идиотов! Так какая разница, кто из нас идиот?!
–Вот именно! Главное понять сущность! Только познав истину можно не быть идиотом! Ты-то это понимаешь?
Пана кивнул.
– Наливай! – и двинул Мишелю чашу Адонирама.
Тот критически оценил ее объём.
–Наливаем только по «планке шлатера»! «Планка шлатера» – лучшее изобретение бакинских алкоголиков! – деловито забубнил он, разыскивая разградуированный карандаш, свой прибор измерения ёмкости.
На бомжатнях обычно не было не только стульев, но и одинаковой посуды. Пану отчего-то не удивило, что на «планке шлатера» нашлась насечка и для чаши Адонирама.
Вернувшаяся Аннушка застала разгар проникновенной полемики о значении гиероглифического языка символов в понимании философско-этического мировоззрения раннего христианства.
С третьей бутылки портвейна Пана обнаружил в себе удивительную ясность понимания столь сложной и малоизученной темы.
–Столб мудрости, тосканского ордена, обозначает Соломона, столб силы, дорического, он же царь Гирам, а коринфского, Адонирам! – с трудом вещал Мишель тыкая в книгу.
–Понял! Гирам-Абиф – дорическая колонна! – старательно мотал головой Пана.
– Нет! – не соглашался Мишель. – Дорическая – это Гирам, царь Тирский!
–Понял! Наливай! – В конце концов, Пана мог и напиться, он считал себя в отпуске.




13. КООПЕРАТОРЫ
Все дороги ведут в Рим. Какие бы мечтания о перемене жизни ни лелеял Пана, долго расслабляться ему не доводилось. Будто ангел свыше брал его за шиворот и ставил на свое место. Вот и теперь с жестокого бодуна его поднял звонок неизвестного заказчика, смутив все благочестивые намерения отрешиться от суеты этого мира.
–Вот блин, чёртова «чаша Адонирама», – ворчал он, одеваясь да пытаясь припомнить всё, что случилось накануне. – Проспаться, и то не дала!
В условленном месте его встречала весьма колоритная парочка – высокий статный Макс, в белой рубашке, галстуке и идеальном, с иголочки костюме, на котором лежал такой же идеальный длинный плащ.
«Петух гамбургский!» – мелькнуло в голове Паны, к подобным инопланетянам он относился с предубеждением.
Зато второй, Сева, был местным. Для определения этого хватало взгляда. Короткая куртка, подвижное лицо, обрамленное мятой кучерявой шевелюрой, он сошёл бы за «своего в доску» парня, если бы не серьёзные, пронизывающе-колкие глаза.
–У нас есть заказ на партию карточных столов, – изложил суть предложения Макс. – Мы уже некоторое время занимаемся этим, – Макс с Севой переглянулись с лёгкими улыбками, – и решили, что проще арендовать столярный цех и самим организовать производство. Нам вас рекомендовали, как специалиста.
Пана был тронут. Его очень интриговало, кто это его рекомендовал? Но из всех роившихся в похмельной голове вопросов этот показался не самым уместным.
– А что? В Питере уже столов не делают? – поинтересовался он.
– Скажем, у нас есть заинтересованность этим заниматься, – дипломатично ушел от ответа Макс. – Мы обеспечим всем, что потребуется, при необходимости наймём рабочих.
– А моя задача?
–Для начала посмотреть цех, оборудование, всё подготовить и сделать экземпляр. Месяца на это хватит?
Что толку, что Пана твердо решил порвать со всеми этими фрезами, цехами и всей прежней жизнью?! Его мысли в этот момент витали уже далеко от наставлений мудрой Аннушки.
Цех института «Гидрохим» представленный Пане, был просторным П-образным помещением, разделённым на станочный и сборочный участки. Всё было в рабочем состоянии, шумела вентиляция, ходили мужики в пропитанных клеем робах.
– Мы можем арендовать этот цех в вечернее время, – пояснял Макс, – в первую смену работают институтские, думаю, с ними всё согласуем и проблем не будет.
– А своих людей я могу привлечь?
– Пожалуйста! В пределах начисленной суммы.
Пане ещё не оформили пропуск в учреждение, а он уже ежедневно торчал в цехе исследуя территорию «Гидрохима».
Мужики встретили кооператора доброжелательно, с готовностью показывали инструмент, станки и прочие достопримечательности своих владений.
Цех был явно не перегружен работой, пара оконных блоков да несколько свежеструганных досок, вот и всё, что говорило о производстве.
Столы, изготовление которых здесь предполагалось организовать, должны были соответствовать образцу 19 в. Требования Макса с Севой касались в основном «рабочей поверхности»: чёрный, полированный, с широким бортом и заданным игровым полем, обтянутым бильярдным сукном. Конструктивная разработка в рамках предложенного немецкого образца оставалась за Паной.
Несколько дней его деятельность казалась вялой. Он то сидел за верстаком, с тетрадкой в клеточку, то шлялся по территории, работала лишь голова Паны.
Только на первый взгляд производственный процесс кажется последовательностью скучных механических операций. На самом деле он как шахматы основан на логике и творчестве, здесь тоже возможны как озарения, красивые партии, так и неудачные ходы.
Пересчитывая узлы и детали, Пана вёл увлекательную игру, и эта игра его куда более захватывала, чем шахматы, в которых даже от самой блестящей партии еще не родилось ничего материального.
Может Макса с Севой и беспокоила бездеятельность Паны, но они это ничем не проявляли. Они вообще резко отличались от привычного образа «руководителя», лица обременённого заботами и ответственностью, обязанного во всё лезть и всё ускорять. Отличие стало более очевидным, когда оказалось, что они могут не только не мешать.
Посетовав как-то, что существующий стандарт пиломатериалов плохо вписывается в его расчёты, Пана уже на следующий день встречал машину нестандартной доски.
– Есть выход на пилораму, – сухо пояснил Макс удивлённому Пане.
Так было со всем, касалось это фрезерных головок, или винтов для вайм. Любая потребность удовлетворялась на следующий день. Пана не сдерживал эмоций.
– Вы ещё и «в контакте» с металлообрабатывающим инструментальным заводом?!
– Есть выход на токарей, – так же скупо подтверждал Макс.
О своей деятельности они не распространялись. Пана не знал даже названия предприятия, в котором Макс был директор, а Сева бухгалтер и на которое он, собственно говоря, и работал. Может, специально от него это и не скрывали, но лишнего в те времена, старались не болтать.
Спустя неделю в цехе появился Лёшенька. Он оказался единственным, кого Пана сагитировал на участие в очередном прожекте. Лёшенька не хватал звезд с неба, пока они вместе учились на мастеров художественной мебели, не дотянув до четвёртого курса, он вылетел из училища и загремел в армию. Биография Лёшеньки была богата всякими несуразными событиями. В учебке его отделение, отправленное в тайгу на неделю за кедровыми шишками, нашли в этой тайге только спустя три месяца. Из Монголии, куда его отправили механиком-водителем лёгкого танка, Лёшеньку комиссовали по ранению, он с танком свалился в ров, и пушкой ему перебило ногу. На гражданке Лёшенька занимался сначала печатью фальшивых талонов на водку, затем продажей казахских сигарет «Астра» в пачках питерской «Стрелы», да и много ещё чем. Перспектива честно зарабатывать деньги казалась Лёшеньке очень заманчивой, такого опыта в его жизни ещё не было.
Пана был рад компаньону. Кроме прочего, он закончил склейку балясин, основной опоры в принципиальной схеме старинного стола, и вид этих громадин говорил, что в одиночку будет проблема даже установить их на токарный станок. Его шахматная партия продолжалась в новой стадии. На токарный станок с заряженной балясиной Лёшенька смотрел долго и молча.
– И ты собираешься это включить? – наконец спросил он.
– А как же? – с неудавшимся оптимизмом вздохнул Пана. Лёшенька уже и так понял, что попал покруче танка. Помолчав ещё немного, и видимо решив, что раз работать за зарплату так опасно для жизни, пусть будет что будет, с боевым кличем: «как полетит, ложись!», ринулся к станку.
–Влево, за станину прыгай! – откликнулся заботливым советом Пана.
С воем турбореактивного лайнера тяжелая склейка балясины начала набирать обороты. Напряжение металла скрежетом и свистом царапало нервы, наконец, пронзив их оглушительным выстрелом и грохотом, балясина дрогнула и начала вибрировать.
– Уходи! Проваливай! – орал Пана застывшему за коробкой передач Лёшеньке, но балясина продолжала биться подгоняемая патроном, а Лёшенька — стоять в позе изготовившейся пантеры. Наконец балясину выбило, и она взвилась свечкой. Хромой Лёшенька в грациозном прыжке достал до выключателя и бросился в сторону. Балясина с грохотом ухнулась об пол.
– Ну как? – в радостном возбуждении сверкал глазами Лёшенька.
– Хреново! – ответил ещё не отошедший от трясучки Пана.
– Ось вилки полетела… – оправдывался он, перетирая это событие в затянувшемся перекуре, – вроде самую здоровую взял, фигня, мы сейчас другой крепёж соорудим, всё равно вилок для таких здоровых деталей нет.
Пара часов работы закончилась водворением балясины обратно в токарный станок.
Склейка успешно перенесла выпавшие на её долю испытания, чего нельзя было сказать про нервы её создателя.
– Ну что? Врубаем?! – светился нездоровым азартом Лёшенька.
– Нет, пошли, покурим… – безвольно мычал Пана, оттягивая до последнего очередной момент истины.
Наконец деревянная клееная масса снова стала вращаться, поднимая вокруг пылевые вихри. Пана и Лёшенька в оцепенении прислушались к ровному низкому гулу.
– Вроде стабильно… – заключил Пана.
– Ну, я пошёл? – как-то буднично произнёс Лёшенька.
Пана ничего не мог ответить. Его мозг был занят, лихорадочно вспоминая, в какую сторону креститься.
Сам вид Лёшеньки, на фоне вращающегося творения его мысли внушал ужас. Не нужно было богатого воображения, чтобы представить, как легко тому в любую секунду может снести башку.
Прикосновение резца к материалу ознаменовалось хлопком, и массивная деталь снова задрожала в станине. Для Паны время остановилось. Ему казалось, Лешенька опять тупо замер перед станком, на самом деле он даже не успел набрать воздуха, что бы крикнуть: «Беги!»
Деталь с оглушительным залпом взмыла над головой Лёшеньки, грохнувшись у него за спиной. Тот продолжал стоять как вкопанный.
– Ты обалдел?! – накинулся Пана на ни в чём не повинного Лёшеньку. – Видел же, вибрация пошла! Что стоишь?! О чем ты думаешь!!!
– Я не думаю… – севшим голосом отозвался напарник. – Мне надо не думать, я не люблю думать, ты думай.
Вряд ли какие другие слова могли так быстро остудить пыл Паны. На него будто ушат воды вылили. Он и действительно весь взмок. Рубашка прилипла к телу, по вискам струился пот.
– Вот и день прошёл… – оглядевшись, обречённо констатировал Лёшенька, видимо оценивая свой первый рабочий день.
– А мы всё ещё живы, – согласился Пана.
– Что завтра делать будем? Этой уже хана, – показал Лёшенька на развороченную склейку балясины.
– Не переживай, у меня ещё две таких есть!
На следующий день вся утренняя смена бурно подводила итог валявшейся на полу деятельности кооператоров. Мужики с любопытством анализировали вспаханный и расколотый торец увесистой балясины, выставленной на всеобщее обозрение. Это не только будоражило их профессиональное любопытство, но явилось поводом жарких дебатов. У каждого было своё решение такой занимательной задачи.
– Сосна не держит! Для такого веса нельзя в сосну упирать, на торцах более плотное дерево нужно! – выступал один.
– Да какое тут дерево?! Смотри, на какую глубину вмяло! Здесь любое дерево разнесёт! – убеждал другой.
– Болтанка вмяла! Не лопнули бы швы – и болтанка бы не началась!
Появился Пана, и толпа советчиков накинулась на жертву. Они так утомили, что он вообще не мог думать о деле пока наконец не закончилась институтская смена и не пришёл Лёшенька.
– Сегодня твоя очередь токарить, – мрачно предупредил он с порога.
За неспешной работой по подготовке новой балясины Пана переваривал напиханную в него информацию. Он обдумывал слова пожилого столяра, жарко спорящего с другими рабочими.
– Сажать только на глухой конус с солидолом!
– Дед, без подшипников тут всё сгорит к чёртовой матери! – оппонировали ему.
– Болванка и будет подшипником! Сама будет центроваться! Ты что думаешь, подшипники всегда были?! Раньше все так и делали!
– В конце концов, какая разница? – рассуждал Пана. – Ну будет греться, может, начнёт гореть, лишь бы сразу не рвануло, а там увидим.
Насадив своё массивное творение на новый, «глухой» центр, с солидолом, они заняли исходные позиции: теперь место камикадзе занял Пана, а Лёшенька наблюдал за происходящим из-за электрощита с общим рубильником, готовый в случае чего обесточить цех.
Скрежет и лязг металла сменился однообразным устойчивым гулом. Заготовка крутилась минут пять, «дедовский подшипник» действительно работал. Пана обнаглел настолько, что, прячась за коробкой передач, разогнал деревянную массу до тысячи оборотов. Поднявшийся вихрь трепал его шевелюру, массы воздуха метались по цеху, гоняя пыль в леденящем кровь, глухом рёве, пока его не перекрыл пронзительный свист, извещающий об истощении запаса солидола в импровизированном подшипнике.
Испытание прошло нормально.
Перекурив и слегка уняв дрожь, компаньоны подготовились к следующему этапу – обработке балясины.
С каждым новым проходом стружка шла всё ровней, снижая как риск потери центровки, так и бешеный до боли пульс в висках Паны, вызывающий мучительный жар за ушами.
– Во! Мать твою! – только и смог вымолвить он, когда в затихающей груде советского чугуна, мирно сбавляла обороты преобразившаяся балясина.
– Да-а уж! – протянул подошедший Лёшенька.
Объезженная масса дерева походила теперь на три одетых друг на друга цилиндра.
– Мы её сделали! – с восторгом и облегчением повторял Пана, даже не заметив, что из-за нервного напряжения отказала шея. Следующий этап его не беспокоил. Центрованная и откалиброванная болванка сидела в токарном станке как влитая, и придание ей формы, напоминающей шахматную ладью, оставалось делом техники.
Он был убеждён – эта партия за ним!
Врубив станок и дождавшись, когда обточенная махина, уже не поднимая прежних бурь, набрала обороты, Пана без спешки поплёлся к задней бабке, подтянуть центр.
То, что произошло дальше, ещё долго отзывалось звоном в его оглушённой голове. Это можно было сравнить только со взрывом. Огромную, в десятки килограмм балясину просто разорвало под самым его носом. Он остолбенел, упершись глазами, в пустую как воронка станину.
Пана не видел опустевший станок, его зрение моментально отключилось и долго ещё потом настраивало резкость, а сознание, покинув этот мир, улетело в какой-то иной.
За грохотом он слышал лишь отзвук могильной плиты, упавшей меж трёх символических столпов силы и мудрости царя тирского. Перед глазами возникла знакомая чаша, наполненная до краев перед раскрытой мечём книгой, где в тусклой бесконечности продлился зал, наполненный шелестом одежд и молчанием последователей забитого камнями, но сохранившем слово, идущих, во имя Первого, перед собранием вольных вынести вердикт посыпанному пеплом.
Если бы очухавшийся Лёшенька, увидев Пану, мог испугаться ещё больше, то, наверняка бы, так и сделал, но максимальное количество адреналина он уже получил. Пана стал статуей, его шевелюру, руки, плечи покрывал толстый слой пыли и мела.
– Дорогой искателей, вскормленных кровью… – ещё звучало в контуженной голове, когда сознание возвращало Пану обратно.
– Крови нет! Нет крови! Всё вверх ушло! – тормошил его Лешёнька. – Вот стоял бы ты не за бабкой, а у стола! Было бы море крови!
– Ты за кем повторял? – наконец промямлил Пана.
– Что повторял? За кем?
– Что за кем?
– Давай уже, очухивайся! – заботливо отряхивал его Лёшенька.
Приведя Пану в чувство, Лёшенька схватил кувалду и с диким рычанием набросился на последнюю третью склейку. Пана равнодушно смотрел, как отлетают делянки под яростным натиском кувалды.
– Вот такую и надо точить! Так и надо! – приговаривал тот, размахивая кувалдой.
Пана взирал на это безучастно.
Шахматная партия с цехом, которую он разыгрывал с таким увлечением, больше не казалась ему занятной. И разве он разыгрывал эту партию? Разве сам он не был пешкой, которую можно легко разменять или пожертвовать?
Что-то переклинило в голове, он не понимал, что происходит. Он просто делал свою работу, что не так?
Мистика происходящего сковала волю, переплетая мысли – что за договор с «чашей Адонирама» заставил его скрепить кровью по пьяной лавочке этот грёбаный подзаборный философ, интеллектуал подъездный Мишель Бакинский?! Это что ли, его «путь познания», «обретения Истины»?!
«Тогда на фига такая «истина», с которой денег не заработать?!
Ничего себе поиск «смысла жизни»! Методом самоубийства! И что тогда мошенничество?!», – всё больше и больше заводился Пана. И чем острей становилось непонимание, тем сильней желание объясниться с Мишелем.
А ещё лучше – просто набить тому морду.




14. О МИСТИКЕ И ПЕЛИКАНЕ
Человек – в основе своей создание религиозное и другим в принципе быть не может.
За миллионы лет эволюции, представление о мире каждого живого существа складывались как в первую очередь – составляющая необходимого ему пакета функций, в котором такие понятия, как «опыт» или «знания» всегда были, конечно, важным, но лишь вспомогательным элементом.
Поставьте во главу угла «знание», и эволюция окажется бессильна.
Но вера многих убеждённых индивидов в науку, помазанников божьих, истинных Ариев, социальную справедливость, демократию и прочую религиозную чушь говорит, что с эволюцией у нас пока всё в порядке. А глядя, как здоровенные лбы с пеной у рта и оглушительным грохотом рогов бодаются на весь мир за незыблемость своих убеждений, даже как-то неловко, усмехаться над невинным суеверием старушки, тихо обходящей стороной чёрного котика.
Да и что вообще считать «суеверием»?
Суеверием назвал когда-то Папа Римский метод лечения подагры венгерскими крестьянами красной шерстью и отваром из ивовых прутьев, надо сказать, вполне логичный с точки зрения современной фармацевтики, предложив их правителю для борьбы с этим недугом соответствующую тогдашней науке молитву.
Суеверием называют нынешние дипломированные специалисты, желание выправить линию судьбы или очистить карму, порекомендовав для решения подобных проблем сеансы психолога или психотерапевта, после посещения храма, разумеется.
Решать свои кармические проблемы традиционным методом общения с предками в мыслях Паны не было, но и исправление кармы битьем морды Мишеля Бакинского не входило в основные планы.
Как каждый столкнувшийся с чем-то непонятным или необъяснимым, Пана желал лишь одного – понять, что происходит. Какая связь между навязанной ему Мишелем для постижения некой «истины» «чашей Адонирама», обрушившейся чередой аварий и видениями, постигшими его при контузии у токарного?
Задать все эти вопросы он мог только Мишелю Бакинскому.
И наконец его поиски увенчались успехом, когда в толпе на Невском мелькнул знакомый бродячий образ Иисуса.
– Мишель! – заорал Пана на весь проспект, – иди сюда и доставай свою хрустальную кружку! Я её тебе о башку разобью!
– Чего орёшь?! – зашипел, приближаясь, Мишель. – О таких вещах вообще орать не надо, я тебе как человеку…
– «Человеку»?! Да меня чуть в клочки не порвало! Это вообще большая удача, что я сейчас здесь стою! Давай рассказывай, какую такую «Истину» со своей кружкой по бомжатням собираешь?!
– А что случилось?! – живо заинтересовался Мишель.
Пана смутился, не хотелось посвящать кого-то в свои кошмары, тем более расписывать собственные видения.
– Много чего, – пробурчал он недовольно, – после твоей «чаши Адонирама» у меня на производстве сплошные аварии! Расскажи, кого моей кровью кормили?! Какая истина должна якобы открыться?!
– Ты что, суеверный, что ли? – ухмыльнулась наглая волосатая морда.
– Послушай, Мишель… – стараясь быть спокойным и доходчивым, пояснил Пана, – у меня после твоего «обряда» чешутся кулаки тебе морду набить, а я с тобой как лох разговариваю!
– Ты же не думаешь, что это из-за чаши?
– А ты? – огрызнулся Пана.
– Да всё от головы идёт… – бубнил, оправдываясь, Мишель Бакинский.
– Не переживай, я в Кащенко и на тебя койку займу! – пообещал собеседник.
– А я будто там не лежал?! Про Истину ему расскажи! Сам молчит как партизан, – заворчал тот, – будто кто-то знает, есть ли она вообще, эта Истина?!
– Да что за «Истина»?! Что это за хрень и на кой она сдалась?! – вновь закипел Пана. – Она у тебя что, одна на все случаи жизни?!
– Почему «у меня»? – пожал плечами Мишель. – И более умные люди считали, что в основе всего лежит единый порядок, заложенный Создателем, и всё существует по единому закону! Потому не бывает случайностей и во всём есть закономерность. Некоторые даже считали ее доступной пониманию, не всех конечно. Для мистика «Истина» – это алгоритм мироздания…
– И что?! Из этих «мистиков» хоть кто-то что-то внятное нашёл? Есть реальные доказательства этой самой «закономерности»? – пытался уяснить Пана.
– Был один христианский фанатик, делом жизни считал определение точной даты конца света, причем точкой отсчёта брал возрождения Израиля. Исаак Ньютон его фамилия. За двести лет в Европе так и не додумались, что с его архивом делать? Вроде серьёзный учёный, а такой фигнёй занимался. Вот и хранятся теперь его рукописи в национальной библиотеке государства Израиль. Как-никак, тот его ещё в восемнадцатом веке предсказал!
А ты – «где доказательства Истины?» Думай, о чём спрашиваешь!
– Грузишь мозг, – расстроился Пана, – с тобой точно только в Кащенко.
– Не грузись! Будет мозг здоровый как у гориллы! – издевался Мишель, но взгляд его оставался серьёзным.
– Какая связь? Где я и где Израиль?! Я хочу понять, что здесь и сейчас происходит!
– Так внятно разъясни, что происходит?!
– Я и сам бы хотел, чтобы мне разъяснили.
– Так не считай себя самым умным! Всегда найдётся тот, кто с чем-то подобным дело имел. Следуй очевидному, – пожал плечами Мишель Бакинский, – не знаешь сам – ищи, кто знает!
«Ищи, кто знает, – ворчал себе под нос Пана, – да те уж лет сто как в могиле. Ты мебель в магазинах видел? Кого искать?»
Впрочем, в логике Мишелю не откажешь, ведь мастеров потому и называют мастерами, что их жизненный путь не проходит бесследно. И всегда есть те, у кого общение с мёртвыми входит в круг профессиональных функций.
Поиски вели Пану к штаб-квартире реставраторов. Просто придти, поговорить, не получилось, пришлось буквально напрашиваться на аудиенцию.
Подходя к их логову, он решил, что этот двухэтажный домик дали тем в издёвку, чтоб было кому латать, если совсем развалится. Однако, самозахлопывающаяся стальная дверь с домофоном за полуразрушенным крыльцом, больше напомнила банковский офис, и говорила о нежелательности для хозяев излишнего беспокойства.
По узким коридорчикам и заваленным всяким хламом комнаткам Пану провели в маленькую, светлую кухоньку, где довольно уютный обеденный стол опоясывал самодельный угловой диванчик, на котором давали приём хозяева. Хозяев было трое, один помоложе и двое за сорок, со схожими укладистыми бородками.
– Юра, Вася, Саша, – в экспресс-режиме представил себя и всех встретивший Пану Юра. Пане были приятны эти люди, но чувствовал он себя среди них скованно.
– Мы тут перед вами все, все кто остался, какое дело привело вас к нам? Саш, поставь чайник! – закончил Юра не лишённое официоза приветствие.
– Знаете, Юрий… – Пана замолк, он не привык таких зрелых, да ещё и бородатых людей называть по имени.
– Нет, это всё там! – с иронией понимая смущение гостя, улыбнулся Юра, махнув рукой за окно, – это там, «Юрии Геннадьевичи», «Василии Петровичи», а здесь так не принято, иногда к этому приходится привыкать.
– Мне вас рекомендовали как лучших специалистов, –  снова попытался начать разговор Пана.
– И в какой же области? – вновь иронично улыбнулся хозяин.
– У меня проблема со склейкой. Я надеялся получить совет: как составить, клеить, обработать?
– Даже не знаю, чем мы сможем помочь, а что вы делаете?
– Стол, карточный стол. – Пана выложил тетрадку с чертежами. Юра и Вася занялись тетрадкой, а Саша продолжил занимать гостя беседой:
– Видите ли, у нас своя специфика работы, мы используем свои обратимые клея, применяемые в реставрации, они требуют несколько иной подготовки и технологии.
– А что вы используете? Можно посмотреть? – настаивал Пана.
– Конечно! – Через минуту Саша демонстрировал маленькие прозрачные пакетики с чешуйками и гранулами. – Это мы выписываем из Германии, дорого конечно, но Вася и сам туда регулярно ездит. Здесь, к сожалению, много чего нет. Чайник закипел! Будете чай?
Вид пакетиков расстроил Пану.
– Мне таких мешок надо, – пробурчал он.
– Дело в том, что мы вообще не используем синтетику. – Юра с Васей отложили тетрадь, и внимательно рассматривали гостя.
– А как планируете основание делать?
– Есть большой токарный станок по металлу. – На эти слова Вася скривил мину.
– Нет! Он переделан, там стол по дереву есть, – отстаивал Пана свой проект.
– Да, я понимаю, но это не совсем то. Вы, я вижу, уже пытались? Ну и как?
– Чуть не убило! – честно признался Пана. – Будто у эмульсии разом все швы поехали, но я сам всё «на скол» тестировал, швы были нормальные!
С улыбками реставраторы закивали, выражая понимание.
– И настоятельно прошу вас больше не пробовать! – шутливо взмолился Юра. – Сейчас Вася предварительно подсчитает стоимость работ, поговорите с заказчиком, мы готовы оказать вам посильное содействие.
Вася, сверяясь с тетрадкой Паны, уже рисовал на клочке бумаги стройную колонку цифр.
– Я не очень понимаю в долларах, – осёкся Пана, который доллары в глаза не видел.
– Мы не работаем за рубли, – так же мягко и доброжелательно отозвался Юра, – если у заказчика рубли, пусть их сам идет и меняет. По сегодняшнему курсу ваш стол стоит... – Юра взял у Васи листок и калькулятор, – Ваш стол без отделки стоит около ста восьмидесяти тысяч рублей. Это недорого, – заключил он.
Названная сумма как-то не вязалась с видом этих мужчин, в свитерах и пыльных передниках, с маленькой кухонькой, протёртой клеёнкой на столе и ободранными стенами.
– Если надумаете – милости просим, – всё так же приветливо улыбался Юра, явно давая понять, что аудиенция заканчивается. – Может, вас интересует что-то ещё?
Пана прихлёбывал свой чай, с тоской уставившись в стену. Ему нечего было сказать на веские доводы реставраторов.
– Это что? – наконец спросил он, указав на прибитый над столом барельеф из почерневшего от времени металла с силуэтом сидящей под циркулем птицы.
– Пеликан. Считалось, что пеликан может вскармливать птенцов собственной кровью. Довольно известный символ, – пояснил Юра.
– «Путь искателей вскормленных кровью»? – пробубнил Пана всплывшую из недр сознания фразу.
Реставраторы переглянулись.
– А что ещё про это скажешь? – резко перешёл на «ты» Юра.
– Сверху циркуль, – замямлил Пана, – раскрытый циркуль символизирует диапазон избранных, – вспомнил он уроки Мишеля Бакинского.
– Ты кто по образованию, парень?
– Столяр, – признался Пана, – столяр-мебельщик.
Воцарилась долгая неловкая пауза.
– Ты на этом не останавливайся! Нас тут трое осталось, самых необразованных, так и из нас у самого необразованного только два высших. Это мы так про себя шутим!
– А заказчик у тебя кто?
– Не знаю, мажор какой-то.
– И сколько платит? – Реставраторы явно не спешили заканчивать, уже, казалось, исчерпавшую себя беседу.
– Двадцать тысяч.
Услышав названную сумму, Саша в конце стола подпрыгнул от возмущения.
– Так вот кто расценки по Питеру сбивает! – крикнул он с гневом, то ли притворным, то ли нет.
Витя сделал мину, как будто ему наступили на больную мозоль.
– Ну нельзя же так! Ну нельзя! – Юра буквально молил о вразумлении. – Нельзя так с ними! Открой глаза, посмотри вокруг! Они и так уверены, что все даром на них должны работать!
Пана смутился, не понимая, в чем он виноват. Для него это были огромные деньги. Он один получал, наверное, как вся первая смена Гидрохима!
Встреча утратила церемониальность. Бурно совещающиеся реставраторы просто ушли, не очень вежливо оставив озадаченного гостя. Вернулся один Юра.
– Ты швы тестировал на сосне? – начал он с порога. – А на внешний обруч клеил березу? ПВА чье? Эмульсий сейчас в Питере четыре, еще продают финскую, мороженую, здесь производитель важен!
Пана с замиранием сердца слушал «оставившего понты» реставратора. Он недоумевал, с чего вдруг ребята забыли, что «не работают с синтетикой»?
В тот же день он летел в цех на крыльях, загруженный заветными банками. Советы реставраторов, как теперь казалось, касались очевидного.
И хоть окрылённому Пане довлеющее над ним предзнаменование рока уже не виделось столь мрачным и необъяснимым, у него были все основания воздать должное почерневшему от времени образу пеликана, возведя этот образ в разряд своих самых счастливых талисманов.
С новой энергией он взялся за работу. По батареям лежали пробники для оценки швов, за фуганком стопки делянок,
Пана прессовал новую балясину. Через три дня с хитрым лицом указал на неё Лёшеньке.
– Ну что? Твоя очередь?
И протянул тому кувалду, тестируй.
Лёшенька за время его депрессии развил кипучую деятельность. Он обстрогал и загрузил в станок обгрызенную склейку, и радовался, как ребёнок, прогнанному цилиндру. Пана сильно ему завидовал, тот действительно считал это успехом. И хоть зауженная балясина всё равно никуда не годилась, счастливый Лёшенька пыхтел, украшая её валиками да рюшечками. Он уже считал себя отцом-основателем, изготовившим первую балясину в истории этого цеха.
Пана не мог отказать себе в удовольствии поиграть на чувствах Лёшеньки, уже привыкшего к радостям мирной жизни.
– Если его самомнение после зауженной балясины так раздуло, что же будет после широкой?
Он был уверен, что Лёшенька согласится. Неужели тот уступит роль первопроходца?
И Пана не ошибся. Лёшенька деловито обстучал склейку кувалдой, и они приступили к установке её в станок. Через час поднявшаяся в цеху буря вновь трепала волосы Паны, а из-под резца Лёшеньки гейзером била стружка. Балясина вела себя мирно и покладисто, услужливо посвистывая, когда наступало время кормить ее солидолом. Для окончательной доводки ему пришлось под предлогом корректировки шаблона чуть не силой отгонять ликующего Лёшеньку, которому он не мог доверить такого деликатного дела.
К концу дня напряжённой работы перед ними медленно вращалась его красавица. Её форма напоминала нечто спелое и мягкое, казалось, отекая, она нависла над собственным поясом с мелькающими пазами для ножек. Пана долго любовался своей единственной в мире балясиной.
Он был уже не тем самонадеянным юнцом, который пару недель назад вошёл в этот цех.
Боги больше не издевались над кооператорами.
Макс с Севой их тоже не доставали, но дата была оговорена, и стол должен был стоять.
– Вот блин! Неделю на балясине потеряли! – сокрушался Пана, скорей из вредности, чем с досады. Балясину он считал своим лучшим произведением и половиной работы. Уже через три дня у неё были и ножки, и крестовина, и восьмигранная рама. Но нужно было ещё изготовить кучу приспособлений: цулаг, корреток, вайм.
– Вот не был бы ты двоечником – пошёл бы линейки под профиль ножки сделал! – ворчал Пана.
– Так скажи что надо, я и сделаю, – простодушно откликался Лёшенька.
– Ты линейку для царг уже «сделал»!
– Ну, ты же не сказал, что ограничительное кольцо из размеров надо вычитать! – возмущался Лёшенька. Пана, махнув рукой, плелся к ватману, считать разницу диаметров и вычерчивать нужную кривую.
– Дятел ты! Лёшенька! Это для той фрезы надо было вычитать, а для этой надо прибавлять!
Лёшенька на эти приступы вредности не реагировал. Он полагал, что каждый должен заниматься своим делом, дело Паны, рассчитывать линейки, разбираться с фрезами, а его – пилить и строгать, и он знал, что в этом качестве он ему очень нужен, как бы тот не ворчал.
Про себя Пана даже восхищался Лёшенькой. Тот на весь день мог заменить шлифовальный станок, ритмично ровняя мускулистым телом древесную поверхность.
«Я бы так не смог... – думал Пана, – мне бы надоело…»
Трудности, связанные с покрытием, Пана пытался решить методом промышленного шпионажа. На предприятии, где делали чёрную офисную мебель, он выяснил, что красят они обычной нитрокраской, но разводит её один мастер, приезжающий два раза в неделю, делая это при закрытых дверях. Пана узнал, что в состав тот добавляет мыло и алюминиевую пудру. Но этой информации было недостаточно, а времени на детальное изучение вопроса не осталось.
Пришлось на ходу изобретать своё покрытие, в основе которого были нитрокраска, бесцветный лак и крем для обуви «Сочи». Получилось вполне сносно.
В назначенный день стол был готов.
Даже непроницаемый Макс выглядел взволнованным, руководя выносом и погрузкой этого ценного экземпляра. Пана тоже с трудом сдерживал эмоции, постоянно кривясь, то заметив разводы на покрытии, то щели в наспех подогнанной и обтянутой сукном крышке. Их судьба решалась где-то на Лиговском проспекте, куда его не приглашали.
Видимо всё прошло хорошо, потому что на следующий день он увидел сияющего Макса, отметив про себя, что улыбка идёт не всем.
Пытаясь придать торжественность моменту, Макс разложил бумаги и толкнул речь. Пана чуть не поперхнулся, услышав, что он с Лёшенькой теперь провозглашаются мастером и главным специалистом этого цеха.
– У них для Лёшеньки другой должности не нашлось?!
Но что и Лёшеньке положен приличный индексируемый оклад, было приятно.
Огорчало лишь, что речь теперь шла о найме рабочих, должны придти люди, а работы осталось немерено. Приспособления не закончены, он ничего толком не мог сказать ни по количеству рабочих мест, ни по объему продукции. А что он мог сказать? Всё последнее время он делал стол. Договорились все вопросы утрясать в процессе. На первую неделю Пана просил у Севы не более трех рабочих.
Его пугал приход незнакомых людей, которые будут от него что-то ждать, которым он будет что-то должен.
Он гнал эти страхи, надеясь на защиту свыше. Ведь теперь у него был свой ангел-хранитель – пеликан.





15. РУКОВОДЯЩИЕ КАДРЫ
«Прошёл огонь, воду и медные трубы», – говорят о бывалом, повидавшем жизнь человеке. Не каждому дано познать, каково оно, испытание славой, признанием, возвышением над другими, и уж совсем немногие искренне могут сказать, что прошли это испытание достойно.
Душевный дискомфорт, охвативший новоиспеченного начальника кооперативного цеха перед приходом новых людей, не отпустил его и позже.
Из приведённых Севой рабочих двое были маститыми столярами, в нагрузку с молодым парнем, станочником. Пана испытывал жуткую неловкость, в том, как они смотрели, как пригибались, когда он говорил, как подчёркнуто быстро бросались выполнять то или иное распоряжение, в конце концов, как люди, увенчанные густой сединой, обращались к нему, пацану, по имени-отчеству! Для Паны это было невыносимо.
Зато Лешенька носился бодрый и счастливый.
Спасением Паны стал молодой станочник Женька, он был единственным, с кем тот мог общаться без угрызений совести. К тому же оказалось, их новый станочник деревообрабатывающие станки впервые в жизни видит, так как по специальности токарь-фрезеровщик по металлу. С ним и занялся Пана фрезерами, а Лёшенька со столярами начали заготовку деталей для первой партии столов.
Женька был очень толковым, да и переучиваться ему труда не составляло. Очень скоро он стал незаменимым, и Пана наконец имел думающего помощника. Увлекшись с Женькой, он упустил заготовку деталей, ведущуюся под руководством его «главного специалиста», и скоро об этом пожалел.
–Ты охренел, Лёшенька?! – на весь цех орал Пана. – Пять миллиметров разница в размерах! Пять! Да за миллиметр в училище двойку ставили, а за два мастер в журнале ноль рисовал! Три десятых должно быть! Три десятых! Господи! И послал же Ты мне «главного специалиста»! Да если бы я знал! Да неужто не таскал бы этого идиота за шиворот, чтобы он ПТУ хоть на тройку закончил?! – молил Пана над угробленной партией деталей.
На самом деле его взбесил не Лёшенька, а те маститые столяра, на которых он его с чистым сердцем оставил. Этих-то чему-то учили?! Ну а Лёшенька?! Ну что с него взять?!
О срыве начала цикла пришлось докладывать Севе.
Как и все прочие, этот вопрос решился уже на следующий день. Просто, придя в цех, Пана не увидел тех «маститых столяров», вместо них сидели другие, еще более пожилые люди. У него не было желания с ними общаться. Единственное, что он мог для них сделать, это лично контролировать заготовку. И это раздражало, так как и без того дел было по горло. Кроме недоделанных цулаг и вайм, что он как-то надеялся спихнуть на Женьку, ему необходимо было определиться хотя бы с количеством рабочих мест. Для этого требовалось рассчитать партии деталей, представить расположение и движение штабелей, последовательность и продолжительность работы на станках, увязать всё с работой сушильной камеры, периодом отделки и интересами первой смены «Гидрохима».
Хотел он того или нет, его шахматная партия с цехом продолжалась.
Только теперь на нём висел ещё и производственный процесс, вплоть до настройки станков.
Новых маститых столяров тоже уволили.
Пьяными на фрезер он их не пустил. И вообще попросил Севу больше не брать на работу людей с дипломом «столяра».
– Не знаю, чему их там учили, мне лучше работать с металлистами, – пояснил он.
Когда газетные разделы «ищу работу» измеряются разворотами, а «предлагаю работу» не переваливают и столбец, такое пожелание удовлетворить не сложно.
Появились новые люди. Они появлялись и исчезали, их становилось всё больше и больше. Он привыкал не запоминать лиц, кадры были делом Севы. Откуда приходили, куда уходили эти люди, Паны не касалось.
Когда он рассчитал производственный цикл, всех рабочих перевели на сдельщину. Оклады остались лишь у него и Лёшеньки.
Женьке пробить оклад не удалось.
– У нас и так уже есть главный специалист! Зачем нам еще один?! – недоумевал Макс.
Единственное, что удалось Пане, это пробить должность бригадира с надбавкой. Но отрабатывать зарплату Женька должен был у станка не разгибаясь, целый день, и Пана практически лишился своего помощника.
Лёшенька с головой ушёл в руководящую работу.
Их отношения быстро испортились.
– Да где ты был, когда я балясины точил?! Забыл, как за рубильник прятался?! – орал Лёшенька в ответ на наезды Паны.
Пана с тоской глядел, как коверкает организационная деятельность, в общем-то, неплохого трудягу-парня. Хуже всего было то, что Лёшенька теперь всерьёз считал себя «главным специалистом», у него на всё складывалось свое мнение, которое он уже не стеснялся высказывать.
– Не думал бы ты, Лёшенька, – просил его Пана по-дружески. – Тебе это вредно.
– Когда ты прекратишь так меня называть?! – рычал в ответ Лёшенька. – Я же тебя Паной больше не называю?! Надо же понимать! Я с людьми работаю!
Впрочем, даже Пана не мог не признать успехов Лёшеньки. Тот метался по цеху, карая и милуя, раскручивая эту производственную машину. И новое финское покрытие для столов осваивалось уже под руководством его «главного специалиста».
– Надо же! – удивлялся, разглядывая прилично покрашенный стол Пана. – А ведь и без мозгов можно руководить?! Пожалуй, без мозгов оно даже и лучше…
Он уже без сарказма отмахивался от текущих производственных проблем фразой: «По этому вопросу у нас есть главный специалист!»
И с улыбкой вспоминал их подвиги у токарного, иногда ему даже хотелось, чтобы опять вылетела балясина, просто посмотреть на кипучую «организационную деятельность» Лёшеньки.
– Он тут, наверное, пол-цеха поувольняет!
Но послушные балясины мирно вращались, гудели валы фуганков и фрезеров, производство двигалось по просчитанному им циклу.
А он всё реже появлялся на работе.
Драконовская дисциплина, установленная Севой для наёмных рабочих, на него не распространялась. Лишь Лёшеньку бесило, что все вопросы Макс по-прежнему предпочитал обсуждать только с Паной.
К прочим прелестям свалившейся на Пану руководящей работы относились функции по поддержанию мира и взаимопонимания кооператоров с трудящимися «Гидрохима».
Со сдачей их цеха в аренду Гидрохимовский пролетариат очутился в двойственном положении, меж двух предприятий, двух начальств, двух разных производств, принципов и в полной мере, между двух систем.
Нужно быть Паной с его дипломатическим талантом, чтобы понять, почему на столь зыбкой почве не полыхнуло ни одного конфликта. И чего это ему стоило!
Надо сказать, гидрохимовские мужики относились к своим кооператорам нежно. С появлением кооператива их статус повысился. Лишь они могли по-хозяйски исследовать и оценивать деятельность кооператоров, они же стали главными поставщиками всех свежих новостей, столь интригующих весь институт.
Кроме того, никто, кроме рабочих столярного цеха, не мог так наглядно, воочию видеть разницу складывающихся здесь производственных отношений и подходов, не имел такого выбора. И если производственная деятельность кооператоров вызывала в их экспертном сообществе скорее одобрение, то на складывающиеся производственные отношения те поглядывали свысока. Никто из них не спешил менять гордый статус «сотрудника НИИ Гидрохим» на не столь очевидные выгоды кооперативного сдельного рабства.
Внешне казалось, что между производствами царила полная идиллия. Хоть рабочим Гидрохима и приходилось теперь протискиваться на свои места сквозь штабели кооператоров, но все подходы к станкам были свободны, оснастка снята, а настройки сброшены под ноль, что на тонком языке профессиональной этики означало уважение арендаторов к хозяевам. Для демонстрации чего станочники кооператоров каждый раз перенастраивали все оборудование цеха.
«Гидрохимовские» столяра принимали этот посыл верно, отвечая взаимной любезностью – так, даже инструментальные шкафчики, обычно запертые от шляющегося днём по цеху народа, вечером оставались открытыми.
Конечно, в первую очередь в этом был заочный диалог двух капитанов, полевых командиров двух производств, волею судьбы разведенных по разные стороны идеологического фронта.
Никакие генеральские решения не могли очертить сферы пересечения интересов двух хозяйствующих на одной территории субъектов. Как впрочем, и «очертить» саму эту территорию. «Цеховая периферия», как сушильные камеры, склады, заточной участок, что было необходимо развивающемуся кооперативу, находилось вне зоны арендаторов. Но и НИИ это фактически не принадлежало, так как львиную долю всей этой «периферии» столяры цеха НИИ «Гидрохим» создавали самовольно и считали своей. Теперь мастер столяров, со всей пролетарской прямотой вздымал знамя их классовых интересов.
Всякий раз этот здоровенный розовощёкий детина расплывался в умилительной улыбке, завидев приближающегося к нему начальника кооперативного цеха. Он обожал Пану, как кот пробирающуюся в его домик мышь.
Пана, призванный в этом межклассовом конфликте отстаивать свободу предпринимательства, выходил на бой с открытым забралом. Ему тоже был симпатичен этот упёртый здоровяк, он искренне жалел, что жизнь свела их на таких условиях.
Их сражения разгорались в стороне от посторонних глаз, и мало кто догадывался, сколь драматичны были поединки двух полевых командиров, протекающие по схожим сценариям.
Изложив суть возникшей проблемы, Пана слышал в ответ:
– Ты же знаешь тариф?! Стакан! – громогласно провозглашала довольная краснощекая физиономия мастера цеха.
Тот знал, выставляя на стол приготовленную бутылку.
Мастер столяров пил всё, что горит: от дешёвого «Рояла» до местного «гидролизного» спирта, считающегося техническим. Но в общении с кооператорами разыгрывал пролетарского денди.
– Фи! Что за дрянь?! – морщился мастер, разглядывая бутылку. – Нет! Я такое не пью! Водку разве можно в магазине покупать? Нынче все кому не лень её гонят, тут отравишься и не заметишь, здоровье дороже!
Всё это было уже знакомо. Пана знал, что и обсуждение условий, на которых тот примет бутылку, и её совместное распитие – это ещё даже не начало переговоров. Прелюдия к ним начиналась, когда со словами: «Да! Редкостная дрянь!» – опустевшая бутылка летела в мусор.
– Не понимаю, как ты эту гадость пьёшь?! – оборачивался мастер всей своей могучей тушей. – Вот у меня тут кое-что получше! Сам сравни и оценишь! – И на столе появлялась необъятная бутыль качественного зернового спирта, грузинской чачи или чистейшего домашнего самогона.
Каждый раз это были редчайшие, не покупные деликатесы, которые тот специально держал для таких случаев.
Отказ пить для уже изрядно надравшегося начальника кооперативного цеха означал не только плевок в душу всей касте местных столяров, но и остановку его производства.
Только утвердившись, что до собутыльника дошла чистота его помыслов и не меркантильность интересов, одержав моральную победу над идеологически чужеродным кооператором, мастер столяров был готов к переговорам, и капитаны начинали обсуждать конкретные вопросы по режиму сушильных камер, смене ножей или отгрузке штабелей. И добытые столь неимоверным трудом соглашения всегда выполнялись!
А трудовой коллектив развлекался сюрреалистичной картиной, как за длинной чередой рабочих второй смены, проходящих ежедневный пристальный контроль ответственного за кадры Севы на малейшие признаки опьянения, что грозило тем немедленным увольнением, в цех вваливался их в дрезину пьяный начальник. И в очередной раз, поцапавшись о чём-то с «главным специалистом», сваливал с работы к чёртовой матери.
Хоть самому Пане и в страшном сне не виделось, что когда-то придется столько пить, на их мнение ему было плевать. Он был на войне, которую не выбирал.
Чувство душевного дискомфорта, охватившее его с приходом первых рабочих, так и не отпускало. Он привык не замечать лиц.
Это дома, у телевизора он мог уверять себя, что занят большим важным делом, что благодаря ему многие люди имеют возможность кормить свои семьи, и как ни крути, он несёт в этот мир только добро, но в цехе…
Среди напряжённых спин этой снующей или жующей свои бутерброды массы, занятой монотонным копеечным трудом, он чувствовал лишь тоску и безнадёжность. Цех давил и угнетал Пану.
Он не помнил собственных рабочих. В память врезался лишь разговорчивый военный пенсионер из Прибалтики со сложной фамилией, угощавший всех селедкой собственного посола. Тот с юмором, даже азартом рассказывал, как с провозглашением независимости Эстонией остался без квартиры, дачи, семьи, где ночевал в Питере и куда поедет, когда скопит денег.
Пана, не раз заступался за старика, как он сам, частенько приходившим пьяным.
– Ты что, паноптикум собираешь?! – недовольно ворчал Сева. – Конечно! Еврей-алкоголик! Большая редкость! А у нас есть!
В конце концов того уволили.
Настоящим громом для него стало известие об увольнении Женьки. Женька ушел сам, и Пана даже поехал зачем-то к нему на квартиру.
У Женьки были очаровательная жена, маленькая дочка, большой уютный коридор, дальше его не пригласили.
Впрочем, может, и приглашали, но он не пошёл, он не помнил. Ему было слишком стыдно. Стыдно за то «добро», которое он для них сделал.
Потому что если это считать добром, что же тогда зло?!




16. ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ РОДА КАМЕРОН
К чему только не привыкает человек! От вечных льдов до палящих пустынь распространилось это неприхотливое создание, заселив самые глухие уголки планеты.
Набеги, катаклизмы, голод, объясняют ученые мужи, переселения, запустение некогда многолюдных городов, ставших гробницами и храмами забытых цивилизаций. Но нам ли, детям и наследникам тех дорог разъяснять, отчего не в нашей столь непритязательной природе жить, что в храмах, что в гробнице?
Думала ли маленькая девочка, бродя по питерским мостовым под неспешные рассказы бабушки о прошлом, что этот город может стать чужим? Что неведомый рок, призвавший три столетия назад её предков в топи гиблых болот воздвигать то, что станет их гробницей и храмом, рано или поздно настигнет и её?
Очевидно, бабушка знала больше, чем стремилась рассказать внучке. Ее напевное повествование о придворных дамах елизаветинской эпохи, блистательных кавалерах екатерининского двора порой сбивался, утрачивая стройность и обращая вдохновенную песнь в невнятное бормотание забывшего урок ученика.
– Ну, бабушка! Расскажи! Что дальше было?! – приставала внучка, теребя рукав пожилой женщины.
– Не знаю. Не помню! – отмахивалась от неё бабушка.– Не могу, не поймёшь, рано тебе ещё, – смягчалась порой старушка под натиском детского любопытства, – понимаешь, судьба у них была другая, она на всём их роду прописана. Подожди, вот подрастёшь, всё узнаешь, всё тебе расскажу!
Что стоит обмануть детскую наивность, с её убеждением, что бабушка всегда будет рядом?
Как часто вспоминала Маргарита это бабушкино упорство! Как корила себя, что столько времени проведя с ней, так о многом не успела расспросить! Бабушка жила в своём, отдельном мире, в котором восемнадцатый век, когда их великий пращур дерзал собственным росчерком пера утверждать указы от имени самой Екатерины, занимал куда больше места, чем век нынешний.
Девятнадцатый век лишил потомков благородного рода прежнего аристократического блеска, но сохранил их имена в зданиях, мостах и железных дорогах имперской столицы, вырубив золотом в фойе «Горного института».
Всё это легло немалым грузом на плечи юной Маргариты, когда пришло время определяться в жизни. Мать настаивала, что дочь должна продолжить семейные традиции и поступать в архитектурный.
Маргарита же считала минимум недостойным плеяды славных предков пытаться продолжать то, к чему не чувствовала никакого призвания. Предпочтя совершенно иную стезю, выбрав биофак. Мама отнеслась к этому с пониманием.
Мама Маргариты была человеком совершенно другой эпохи. Пройдя непростой карьерный путь до значительных постов по строительству и архитектуре, она наверняка могла бы немало поведать об испытаниях, выпавших в двадцатом веке на долю семьи, связанной кровными узами чуть ли не со всеми благороднейшими родами империи. Но никогда об этом не распространялась.
И если в разговоре с дочерью невзначай проскальзывала запретная тема, умолкала, хмурилась, недовольно выговаривая: «Ты ещё на улице где-нибудь об этом брякни!»
Маргарите подобные предостережения были ни к чему, она и сама прекрасно понимала, что обсуждение родословной – плохая тема для студенческих вечеринок. Но подобный
подход матери не разделяла, даже осуждала. Ей был чужд и непонятен тот безотчётный страх, который испытывала мать от всего, что внушало Маргарите только почтение и гордость.
И если бы всё ограничивалось только непониманием!
Для Маргариты переход мамы на ответственный пост в городском правительстве ознаменовался установлением жесточайшей финансовой диктатуры. Ни одной сколь-нибудь ценной вещи больше не могло появиться в доме без товарного чека. Бережно сохраняемых теперь в стопках «архива расходов».
В то же время другие, её личные вещи исчезали.
Письма, фотографии незаметно пропадали и раньше, но теперь Маргарита лишилась всех упоминаний о бабушке, фотографий, памятных безделушек и даже дневника, в котором пыталась сохранить некоторые её рассказы.
Настоящим апогеем маминой страсти заметать следы стало исчезновение части фотографий из свадебного альбома, вскоре после её бракосочетания. Этого Маргарита снести уже не могла, закатив грандиозный скандал.
Семейные бури стихли лишь с решением мамы «вернуться в родовое гнездо», коммуналку на канале Грибоедова, оставив молодым свою, заработанную честным трудом отдельную квартиру.
Вполне приличные апартаменты по меркам девятнадцатого века «на Грибоедова» занимал ещё их прадед.
Внукам досталась лишь библиотека – комната в коммуналке, последний клочок былого великолепия, единственное, что тем удалось отстоять за минувший век.
Героиней последнего эпизода этой столетней обороны общепризнанно считалась бабушка, которая на заре шестидесятых, когда в доме начали капитальный ремонт, вследствие повреждений от взрыва авиабомбы, просто отказалась покинуть квартиру. Она сохранила библиотеку несмотря ни на что, так и продолжая жить на стройплощадке, в бочке. Здесь она и оставалась до конца своих дней.
Маргарита понимала, что все эти семейные ссоры, разногласия с матерью – лишь следствие. Слишком безжалостен был к их семье двадцатый век, слишком тяжёлым грузом лёг он на хрупкие женские плечи.
Единственное, что ее по настоящему беспокоило – психологическое состояние матери. С тревогой видела она, во что обходится её милой, доброй, патологически честной и ответственной маме тащить на себе такую ношу – спасение архитектуры Петербурга. С жаром убеждала её прекратить свою работу в правительстве, прекратить эту безнадёжную, бессмысленную борьбу. Что не в то время вступила она на этот пост.
Мать со всем соглашалась, всё обещала и продолжала нести свой крест, игнорируя увещевания дочери.
Пока наконец в ходе очередной реорганизации вследствие очередной правительственной программы маму с почётом не отправили на пенсию. Маргарита была счастлива. Мама считала, что и нереализуемую строительную программу, и реорганизацию затеяли лишь для «зачистки поля» нужным людям, но приняла свою отставку если и не с радостью, то, как минимум, с облегчением.
Так, скромным торжеством без излишней помпезности город отметил окончание трёхсотлетней службы династии зодчих, проводив на заслуженный отдых последнего прямого потомка Бушей и Камерон.
То, что они с мамой – последние из оставшихся на земле прямых потомков рода Камерон, стало для Маргариты такой же неожиданностью, как и для её ничего не подозревавшего мужа.
С той лишь разницей, что она была к этому готова, а он нет.
Как жалела она, что взяла его на тот роковой юбилей Скавронского! Она решила ехать в Москву из любопытства, ей очень хотелось увидеть хоть кого-то из родственников, о которых так много слышала, но никогда не видела.
Не было дня, чтобы она не вспоминала тот момент, потрясение мужа, момент, разверзший поток несчастий её жизнь.
И всё сводилось к одному.
Происхождение всегда относилось к интимной части её жизни. Она никогда не думала и не знала, как на это могут реализовать окружающие. Потрясение мужа было для Маргариты неожиданным и странным. Изо всех сил она пыталась всё это как-то смягчить, обратить в шутку, старалась не реагировать на обрушившийся поток подозрений и упрёков. Всё тщетно.
Больно было видеть, как изменились их отношения, как отдалялся столь близкий ей человек. Муж стал нелюдим, то торчал на работе, то подолгу молчал, застыв перед зеркалом.
Наверное, она просто устала прощать. Тогда ей казалось, что она делает всё, но не видит шагов в ответ.
К последнему разговору с мужем она готовилась давно, задолго до того, как после смерти Скавронского её официально провозгласили наследницей рода Камерон.
Но и в этом совпадении трудно было не видеть распростертой десницы рока.
Наследство Скавронского было лишь катализатором.
Наверное, это было жестоко. Маргарита осознанно шла на разрыв. Но разве в том не была мольба о помощи? Надежда, ожидание того самого ответного шага?
Конечно Маргарита хотела, чтобы у её сына был отец, но она не должна и не желала жить с чужим человеком.
Как жалела она обо всём сделанном, сколько бы дала, чтобы остановить ту прежнюю себя!
В постигшем мужа ударе Маргарита винила только себя.
Потянулись долгие недели и месяцы больничных коридоров, муж почти не говорил, и практически ничего не помнил.
– Это «блокировка», защитная реакция, – пояснял лечащий врач, – теперь нужен только покой. До положительной динамики не надо ничего форсировать.
Но «положительной динамики» не было, что заставило пересмотреть первичный диагноз. Привыкающей к плохим новостям Маргарите подтвердили худший прогноз.
– Быстро прогрессирующая опухоль головного мозга, – констатировал нейрохирург из «Поленова», – операбельна, шанс есть, я считаю, надо пробовать, тянуть нельзя. Вы не виноваты, – успокаивал он кающуюся женщину, – опухоль развивалась давно, при таких симптомах возможны и галлюцинации, и изменение личности, вы не виноваты, это болезнь.
А жизнь Маргариты теперь делилась по датам назначенных операций, чтобы снова и снова узнавать об их отмене, день за днём, месяц за месяцем.
Как-то после очередной отмены назначенной мужу операции разъярённая Маргарита ворвалась в кабинет нейрохирурга, требуя разъяснений: почему? И когда всё это кончится?
– Когда? – протянул врач, подняв отяжелевший взгляд на отчаявшуюся женщину. – Хотел бы я знать когда, и я хотел бы знать, почему наши же шунты я покупаю за свой счет. И кого здесь вообще оперируют по ночам?
И продолжил, упершись в Маргариту пристальным, тяжёлым взглядом:
– Вот если бы вы могли вывезти мужа в Германию…
– В Германию?! – опешила Маргарита. – В Германии врачи лучше?!
– «Лучше»? – ухмыльнулся медик. – Да у нас операций подобных вашей за год проводилось более трехсот! А во всей вместе взятой Европе только шесть. Тут и разница в законодательствах, и…
Я готов оперировать вашего мужа. Но, к сожалению, сегодня это возможно только в Германии. Здесь… – Хирург с чувством грохнул стаканом о стол.
Испытания, выпавшие Маргарите, в полной мере разделила ее мать, которой они оказались не по силам. Маму поразил инсульт, обрушивший на несчастную дочь новую лавину забот.
К счастью, мама оправлялась хорошо, выглядела вполне дееспособной, только перестала узнавать буквы, совсем разучилась читать.
Для истерзанной дочери это было знамением.
Она хотела увезти мать из библиотеки, ставшей для неё символом всех проклятий уходящего во тьму веков рода зодчих. Та отказывалась наотрез, утверждая, что сроднилась с этими шкафами и сама стала частью «Камероновой галереи», как в шутку называла свое жилье ещё их бабушка. Но мистический ужас Маргариты был неодолим, а у мамы не было сил сопротивляться, она сдалась, выпрашивая у дочери ещё хоть только пару дней.
Вызов следователя обрушил всё, что ещё связывало Маргариту с безоблачным прошлым.
Мама ещё лежала на полу с небольшой, почти бескровной ранкой у виска, распластавшись лицом вниз в своем любимом голубом халате.
Такая маленькая и хрупкая, на фоне старинных дубовых шкафов «библиотеки Камерона»! Маргарита ничего не понимала, не реагировала на окружающих, лишь настоятельные
требования следователя проверить наличие ценных вещей на время привели её в чувство.
Вокруг царил необычный беспорядок, но Маргарита слишком хорошо знала эту комнату, где с её младенчества каждый предмет сохранял свое место.
Вещи, книги, всё было здесь, она не видела лишь пары маленьких интерьерных акварелей, оставшихся от бабушки, но зная мамину страсть «заметать следы», разве могла она что-то утверждать?
Единственное, на что Маргарита пыталась указать следователю, что в комнате явно рылись. Мать никогда бы не допустила такого беспорядка.
– Наличие беспорядка свидетельствует в первую очередь об отсутствии попытки скрыть улики! – высокомерно констатировал следователь, ухмыльнувшись в густые чёрные усы. – Следов борьбы нет, соседи ничего не слышали, деньги, ценные вещи на месте, – деловито подвёл он итог с казённым сочувствием, – пожилая женщина затеяла приборку, упала, а что вы хотите? Обычная история. Тем более у неё был инсульт. Никакого криминала здесь нет, – подытожил он результаты своего недолгого следствия.
И до того ли было Маргарите?
Скопленных мамой денег за годы честной государственной службы вполне хватало на похороны, но этого было недостаточно ни для жизни, ни уж тем более для лечения мужа в Германии. Пенсия которого обращалась в пыль с той же стремительностью, как курс рубля на валютной бирже.
Пришлось Маргарите достать запылившийся диплом.
– Попробую найти что-то профильное, – делилась Маргарита с последним из оставшихся с ней близким человеком.
Сыну пришлось до срока повзрослеть к своим девяти годам. Он давно перестал спрашивать про отца, понимая как тяжела для мамы эта тема, серьёзно, по-взрослому ухаживал за бабушкой.
Маргарита лелеяла надежду, что сын не помнит того злополучного дня, тех слов, которые наговорили они с мужем.
Но когда однажды сын остановился на том месте, где упал его отец, и застыл точно так же, как тот, перед стеной, на которой когда-то висело выброшенное Маргаритой зеркало, всё в ней похолодело. Всё естество пронзил ужас от сознания, что ничего не кончено, не она последняя наследница рода Камерон!
Навязчивая мысль защитить сына, заслонить и уберечь было единственным, что давало ей силу и смысл к существованию. Подобно матери, Маргарита сожгла всю переписку Скавронского, уничтожила всё, что могло хоть как-то намекать на аристократическое происхождение сына.
Однако, было и то, что она уничтожить не могла, – город, с его дворцами, мостами и храмами, возвышавшимися над ней гробницами её предков. Она брела по нему, убеждая себя только в одном – она последняя.
– Микробиологи нам, конечно, нужны, – удивлённо глядела на Маргариту женщина в институте защиты растений, – но понимаете, оклад три тысячи четыреста и это всё, что мы можем предложить. Дорогая моя, бежать отсюда надо, а не на работу устраиваться!
– Три четыреста! – жаловалась Маргарита сыну. – Я и не думала, что такие зарплаты бывают! Это что же? Месяц работать только чтобы коммуналку оплатить?!
– Завтра на почту выхожу, – известила она в другой день. – График замечательный, говорят, можно до трёх почту разнести и свободен, обещают девять тысяч в месяц! Потом добавят.
Однако на следующий день к трем она не вернулась, приплелась к половине седьмого и рухнула на диван.
– Обувь не подходит… – сдавленным голосом жаловалась Маргарита. – Ещё и эта сумка с почтой, руки болят!
На второй день она пришла ещё позже, но уже с решительным видом и без нытья.
– Я туда больше не пойду, – твёрдо объявила Маргарита.
– Я устроилась уборщицей в тот новый дом на углу! – возбужденно сообщила она сыну спустя пару дней. – Там охрана, свой дворник, мне только наводить порядок в подъездах. Жаль, платят всего шесть тысяч, зато график свободный! Когда удобно, тогда и выходи! Здорово ведь? – делилась она. – И рядом, и тебя из школы всегда встречу и с музыкалкой и спортивной никаких проблем, а там наведу порядок, и буду поддерживать, график составлю, где мыть, где мести, где пыль протирать.
С работы на следующий день она вернулась уставшая, но счастливая.
– Весь дом перемыла! – отчиталась она. – Завтра протру везде пыль, подмету, будет у меня чистота идеальная!
Но на следующий день сын застал её злой и подавленной.
– Зараза, – изливала душу Маргарита. – «Я, – говорит, – ещё вчера обратила внимание, что вы пыль не протерли, а сегодня, похоже, вы и мыть не собираетесь!» Представляешь? Эта зараза мне выдаёт! «У нас, – говорит, – дом элитный, жильцы состоятельные, нужно всё успевать каждый день!» Представляешь? Каждый день мыть весь дом! И это за шесть тысяч! Дом у них элитный! Жильцы состоятельные! Так какого же вы шесть тысяч платите?! Жаль, что не в рожу я ей этой тряпкой залепила… – не могла успокоиться Маргарита. – В общем, я там больше не работаю.
Третье место уже не вызывало у неё каких-то сильных эмоций. Оформившись в «уборке офисов», она просто стала ходить на работу. О работе особо не рассказывала.
– Да и что рассказывать? – со своей обычной легкой улыбкой отвечала она на вопросы сына. – Работа как работа. Только, говорят, с днём зарплаты у них вечно проблемы, могут по две недели не давать, да и с трудовой книжкой у них зарплата семь тысяч, а без трудовой восемь, говорят «за вычетом подоходного», чушь, конечно, хотелось бы по-нормальному оформиться и работать, да где же такое найдёшь?
Офис, который достался Маргарите, находился довольно далеко, в районе «Автово». И занимал почти весь четвёртый и пятый этажи большого, невзрачного здания красного кирпича в производственной зоне.
Но внутри! Это был один большой зал, поблескивающий сквозь стены стекла непривычной радикальностью черной и красной отделки «хай-тека». Пространство делил нависающий балконом остаток верхнего этажа. Нижний ярус занимали стеклянные кубы кабинетов, потрясающие абсолютной прозрачностью, и диваны в том же стиле «хай-тек», из никеля и дерматина.
– Мы занимаемся проектированием, трёхмерным моделированием и специализируемся на московский рынок, – представляла статная симпатичная секретарша место её новой работы, – все деньги там, в Питере рынка нет. Основная деятельность проходит через интернет, так что и посетителей у нас немного.
На недоумение Маргариты, зачем тогда содержать такой огромный офис, секретарша сухо пояснила:
– Мы пытались перенести всю деятельность в интернет, но это был неудачный опыт.
В обязанности Маргариты входило поддержание идеальной прозрачности стеклянных кубов и полного порядка в офисе, чем она должна была заниматься два раза в день.
Работы было немного. Вся компания, занимавшая пустынную залу, состояла из секретарши, бухгалтерш, располагавшихся в одном из кубов, двух директоров, да двух программистов, затерявшихся со своими компьютерами где-то на верхнем ярусе. Редки были и посетители, решающие свои дела с директорами, за звуконепроницаемым стеклом.
Привыкшие к людским потокам городов знают, что и в мелькании толпы попадаются лица, которые врезаются в память надолго.
В очередном посетителе, фривольно беседующим с директором за стеклом не было ничего странного, разве чрезмерная бледность, подчеркнутая чрезмерной чернотой волос, но Маргариту будто прошило током, когда незнакомец за стеклом остановил на ней свой задумчивый взгляд. Она не понимала, почему, но он казался ей очень знакомым.
– Кто это? – спросила она выпорхнувшую секретаршу, с которой у неё сложились доверительные отношения.
– Испанец, – отрапортовала та на бегу, – город заключает договор на подсветку архитектурных памятников. Это представитель испанской фирмы. Художник-осветитель. Очень интересный контракт!
Очевидно, испанец приходил не раз, но не в часы работы Маргариты.
Однако однажды он заявился во время ее вечерней уборки, когда офис был уже пуст, обозначив свое появление громкой и долгой тирадой на французском. Маргарита отложила тряпку, чтобы объяснить иностранцу, что офис закрыт, рабочее время закончено и пусть он приходит завтра! Вполне приличный французский ей достался в наследство от бабушки. Иностранец удивлённо посмотрел, и произнес на чистом русском языке:
– И почему с таким французским мы моем пол?
– Да потому что российскому рынку труда что французский, что латынь! – по-французски огрызнулась Маргарита, намереваясь продолжить своё занятие. Но домыть полы в тот день ей не довелось.
Возможно, эту историю можно было бы представить как самый фантастический городской роман между полномочным представителем иностранной компании, ведущей переговоры с городскими властями, и уборщицей.
Впрочем, на следующий день, Маргарита там уже не работала.
Художник-осветитель оказался не совсем испанцем.
Впрочем, кем он оказался, для Маргариты становилось всё более и более запутанным, чем больше она о нём узнавала. Напористый, общительный, умеющий быстро расположить к себе Жан, как он просил себя называть, утверждал, что родился в России. Его предки, принадлежавшие к древнему дворянскому роду, в годы революции бежали во Францию, родители были из той волны эмигрантов, что на волне патриотизма пятидесятых вернулась в СССР, где он и появился на свет, получив вполне русское имя. Но советская действительность оказалась им не по нутру, и при первой же возможности они бежали обратно, где Жан вновь сменил имя и заканчивал образование уже в Америке.
В голове Маргариты не помещалось, как, имея родителей во Франции, дом в Америке, иметь британское подданство и работать в испанской компании, да ещё и располагавшейся в мальтийском торговом представительстве?
И что ей до этого? Ей просто нравилось быть Золушкой.
Ей нравились лёгкость и непринужденность его общения, ощущение твёрдости мужского плеча. Тема языков превалировала в начале их знакомства, Жан был настоящим
полиглотом, даже жаловался, что в этом есть большое неудобство. В разговоре с собеседником он мог не замечать, как переходит с одного языка, на другой.
– Но думаю я по-русски! – утверждал он многозначительно.
Багаж Маргариты был куда скромней, она действительно немного знала латынь, когда-то даже читала с бабушкой Цицерона. Совсем плохо, в рамках школьной программы изъяснялась на немецком.
И как-то в припадке откровенности призналась Жану, на его заявление: «Долг каждого дворянина знать язык своих предков», что как раз языка своих предков она не знает.
Тут же сжала зубы в неловкой паузе, осознав, что сказала слишком много. Тема предков, которой столь вольно бравировал Жан, для Маргариты была запретной.
И всё же она ощущала непривычную лёгкость в общении с Жаном. Может, от того, что ей давно не хватало близкого человека, а может, потому что не питала в отношении него никаких иллюзий.
Она искренне делилась всем, чем могла – смерть мамы, история с мужем. Ей нравилось, сколь серьёзно Жан относится к каждому её слову, являя истинно дворянское благородство.
Маргариту оформили в представительстве на какую-то должность, и она впервые в жизни получила зарплату в долларах. На выяснения, в чём же теперь заключаются её обязанности, Жан с улыбкой отвечал:
– В первую очередь хорошо выглядеть! Потому что обязанности твои теперь сугубо представительские – будешь представлять мне Петербург!
И Маргарита честно выполняла свою работу, таская Жана по самым интимным уголкам города своего детства. Ей уже было не до чего, она просто была счастлива.
Единственное, что омрачало это счастье, – работа Жана в Петербурге подходила к концу.
Она жила неизбежностью их расставания.
Полной неожиданностью, даже шоком для Маргариты стало заявление Жана, что его юристы согласовали условия лечения ее мужа в специализированной клинике Кельна. Их фирма даже готова профинансировать его в рамках своей программы благотворительности! Он долго втолковывал обалдевшей Маргарите, что эти расходы для его испанской компании вовсе не убыточны, что деньги вернутся через налоговые и прочие отчисления согласно испанскому законодательству, но только за дорогостоящую операцию. Фирма не может брать ответственность за всё! За длительную последующую реабилитацию должна отвечать Россия, а пребывание, транспортировка и прочие накладные расходы лягут на неё.
И его юристы готовы подготовить Маргарите полный пакет документов, включая обеспечение средствами, например, за счёт передачи прав на их совместное с мужем имущество.
– А ты с сыном можешь переехать ко мне, – произнёс он серьёзно в ответ на её долгий, вопросительный взгляд. Маргарите действительно надо было основательно подумать.
– Думай, – великодушно согласился Жан, – но я хочу, чтобы ты знала, что в любом случае у тебя есть выбор – отправишься ли ты с мужем в Кельн или со мной в Барселону.
Подобный выбор перед Маргаритой не стоял. С мужем ее связывали сын да чувство вины, обратившееся теперь в благодарность и за счастливые прошлые годы, и даже за саму возможность подобного выбора. Ведь по сути, чужими друг другу они стали задолго до его приступа.
Подписывая подготовленные юристами документы, она ставила точку в своих отношениях с мужем, с лёгким сердцем и чувством до конца исполненного долга.
Она даже не поехала провожать его в аэропорт.
Вместо этого отправилась бродить по граниту набережных с опущенной головой, разглядывая мягкие волны поблескивающих свинцом каналов.
Подводя черту под всей своей прежней жизнью, Маргарита грустила, что ей нечего оставлять, не с кем прощаться и не о чем жалеть в городе ее предков.
Но было одно место, куда не прийти она не могла. Она долго стояла, глядя в воду канала Грибоедова, набираясь решимости вновь подняться в квартиру прапрадеда, коммуналку с «Камероновой галереей», убившей ее мать.
– Так, а там нет ничего! – удивлённо сообщила соседка, радостно встретив и усаживая Маргариту к чаю. – Хочешь, открою, посмотри! У меня ключи ещё от твоей бабушки, мы тут все и за мамой ухаживали, после инсульта, там бригада грузчиков целую неделю работала, всё вывезли! Даже стеллажи разобрали!
Пред ошарашенной Маргаритой предстали пустые стены разорённой библиотеки.
– И крутился тут один, иностранец, бледный, кучерявый, – тараторила соседка, – мы все думали, что ты ему эту комнату продаёшь!
Маргарита ничего не понимала. Ведь ей только сейчас предложили подписать документы! Ей нужны были объяснения.
В торговом представительстве царила суета. Офис компании выезжал. Приёмная была заставлена какими-то ящиками, коробками, кругом носили оргтехнику, папки. Маргарита требовала встречи с Жаном, но того на месте не было, и растерянная секретарша предложила ей дождаться в его кабинете.
Огнедышащей львицей ворвалась Маргарита в кабинет Жана, мечась в нём как в клетке. Кабинет был пуст, вдоль стен стояли какие-то картины, коробки с мелочами.
Вдруг она остановилась. Её гнев мигом рассеялся, раскатом прогремевшего над головой грома. Подобно безжизненной статуе замерла она, упершись взглядом в две маленькие акварели, с изображённой на них парчой колонных залов под вереницей столь знакомых ей гербов. Это была та самая пара интерьерных акварелей, что пропали из библиотеки в день смерти её матери!
Мир вокруг рухнул вместе с той прекрасной сказкой о Золушке, в которой она пребывала последнее время. В раскрывшейся бездне уже совсем по-иному представала и «случайность» их первой встречи, и его «бескорыстное благородство».
Рассудок остолбеневшей Маргариты сдал, не в силах связать смерть матери и Жана, ставшего ей столь близким человека. Его заполнял лишь ужас загнанного в ловушку зверя. Проклятие рода зодчих вновь дышало ей в лицо, глядя сквозь картонные глазницы акварелей.
И если в ужасе, сковавшем её естество, и оставались какие-то мысли, это были мысли о сыне.
– Я последняя!!! – кричала Маргарита во тьму веков, всем поколениям ушедших предков.
В ответ балтийский ветер с воем рушился на город, предрекая северной столице очередное наводнение. Синоптики тревожно извещали о всё новом, и новом подъеме уровня Невы.
Но хрупкой женщине, под порывами ветра крепко сжимающей малолетнего сына, до этого не было никакого дела. Подобно своему великому предку, день в день, ровно двести лет спустя, бросив всё, тайно, под покровом ночи бежала из Петербурга Маргарита, прижав к сердцу только самое дорогое, что у неё есть.
Наводнением ознаменовал город проводы наследницы трехсотлетней династии зодчих.
Дождем и ветром омывая путь последней из рода Камерон.




17. СТРОИТЕЛИ ХРАМОВ
Что, как не разбушевавшаяся стихия способна ставить людей на место с их претензиями на божественность? И кому это знакомо лучше, как не городу в дельте Невы, свыкшемуся за столетия с непредсказуемой регулярностью наводнений? Только низкое, рвущееся о городские крыши небо да тяжёлые волны залива на мостовых, под клубами водяной пыли – вот и все прелести балтийского шторма.
–Всё зависит от уровня Невы… – стандартной фразой, как многие в такие дни, отвечал Пана, на все вопросы о ближайших планах. Шторм вмешался в них, внеся свои коррективы в распорядок, размышления и созерцание.
Наводнение стало итогом, очередной чертой в его жизни, временем оценок и осмысления сделанного.
Наверно, он ждал чего-то иного, но что не так, и кто виноват, раньше раздумывать было некогда. Голова была занята другим. Он занимался работой, которую знал, и его делом было добиваться решений и получать за это деньги, а не размышлять о смыслах или целях.
Макс постоянно настаивал на увеличении объема продукции.
Спустя четыре месяца его цех выпускал уже не одну, а три модели столов. Удачной стала модель «карточного» без сукна, с упрощёнными обводами и отделкой, что снизило
себестоимость вдвое, соизмеримо повысив производительность.
Вдохновлённый этим успехом Лёшенька загорелся идеей еще более упрощенной модели. Он был убежден, что так сможет удвоить выпуск продукции.
Макс это воспринял положительно. Пана был против.
Он пытался донести до Лёшеньки, что его проект даже в случае успеха упрётся в производительность сушильных камер на входе и периода отделки на выходе, что единственное, чего тот сможет добиться своей «интенсификацией оборудования», так это тех же взрывающихся балясин. Причём тех рабочих, которых ему не удастся взорвать сразу, он мучительно потравит отделкой, без дополнительных отстойников, камер и вентиляции.
Всё было тщетно. Для его «главного специалиста» этот проект стал звездным часом. Наконец его слушали, к его словам относились серьезно, наконец, он смог подвинуть Пану с убеждениями того, что цех достиг максимума и невозможно выжать из него большего без увеличения производственных площадей.
В конце концов Пане это надоело. Он махнул рукой на кипучую деятельность Лёшеньки. Его не сильно беспокоило, что тот угробит людей и всё, с таким трудом ими созданное.
«Для этого пришлось бы основательно перестраивать взаимоотношения с первой сменой столяров, а он столько не выпьет!», – ухмылялся про себя Пана, – а во-вторых в стельку пьяный Лёшенька нравился ему куда больше.
Проблема производственных площадей становилась очевидной и Максу.
– Заказчики заинтересованы закупать не отдельные столы, а комплекты, – делился он с Паной новыми заботами, – необходим в том же стиле комплект кресел!
Организовать на площадях «Гидрохима» ещё и выпуск кресел, было фантастикой. Да и попытка Макса решить эту проблему оказалась не легче.
Для Паны это был поэтапно нарастающий шок, начавшийся, с въезда на территорию грузового порта. Того словно мешком по голове огрели, когда подвезли к борту стоящего у пирса здоровенного судна.
–Плавучая ремонтная база, порт приписки Таллинн, – пояснял Макс, – мы ее арендуем. Пошли цеха смотреть!
В кормовых рубках главной палубы Пану постигла очередная волна шока, лишившая его дара речи. Здесь располагались гигантские механизмы, очевидно предназначенные для обслуживания крупногабаритных корабельных агрегатов.
Наверное Макс что-то говорил, но он уже плохо соображал, не понимая, где он и главное – зачем?
Вынесенное стрессом сознание стало возвращаться лишь в помещениях носовой части, где располагались токарные, слесарные и столярные мастерские.
–Палубой выше комната отдыха, бильярдная и столовая, – спокойно повествовал Макс, – на этой деревообработка, посмотри, что есть, подумай что нужно.
–Макс, знаешь что?! – наконец выпалил Пана. – Какое здесь нахрен производство?!
–А что? – удивился Макс. – Чего не хватает, скажи?!
Пане всего-то предлагалось организовать плавающую фабрику! Даже самые поверхностные вопросы связывали мозг в узел.
–Да хоть на дирижабле, – ворчал он, – только мне-то на кой такие приключения?
Всё же он взял время на обдумывание этого проекта. Пана решил уйти с «Гидрохима», цех ему был больше не интересен.
Новое производство завораживало масштабами и широтой задач.
До наводнения он регулярно приезжал в порт, шлялся по рубкам, болтал с капитаном, пожилым эстонцем, последним из команды, да гонял с ним шары в бильярд.
Беседы с капитаном особо не развлекали, тема была одна – как всё плохо в Питере и как хорошо у него дома. Занятны были наблюдения капитана в отношении петербуржцев, он сыпал ими как из рога изобилия.
Это было любопытно. Хоть Пана и сочувствовал капитану, за год так ни разу и не увидавшему солнца, всё же казалось, что количество нарытого им за это время дерьма многовато даже для такого крупного города.
Бильярд был, пожалуй, единственным полностью укомплектованным и готовым к использованию оборудованием вставшего на прикол корабля. Со станков сняли всё что можно. Как это всё реанимировать, Пана не представлял.
Да это его и не волновало. Он был уверен, что бригада опытных слесарей-станочников запустит здесь всё за пару дней. Он даже знал, кто этим займётся.
Возвращение Женьки было первым условием, на котором он брался за новый проект. Именно Женьку он видел во главе этого корабля, где себе отводил куда более скромную роль. Теперь его больше заботили не винты или фрезы, а структура управления его плавучим храмом. Обходя переборки будущих цехов и участков, он размышлял, что здесь уже не будет места такой должности как «главный специалист». Очень не хотелось повторять прежних ошибок.
Наводнение стало ещё одним поводом остановиться и подумать. Порт был закрыт. А Пана продолжал бродить по питерским дворам, как по рубкам, в поиске ответа на единственный вопрос: почему извечно всё выходит не так, как должно быть.
В своей жизни он не видел ничего странного. Его всё устраивало.
Но в глухих подворотнях его размышления переплетались с образами Крутского, Аннушки, изливаясь в непонятную, мучительную неудовлетворенность, влекущую всё дальше и дальше в темные лабиринты питерских колодцев. Здесь заканчивалось время, пространство, и начинался иной мир.
Длинный косой тоннель арки с набережной реки Мойки погружал вошедшего в античность. Образующие колодец стены освящал алтарь, меж фронтонами двух подъездов, под которыми пылало жертвенное пламя, озаряя бликами огня укрывшийся от шторма мирок шестиэтажных теней. Здесь всё замедлялось, останавливалось, теряло значение. Входящего невольно охватывал суеверный трепет, пробуждая в генах памяти образ, который, когда-то возможно древние и назвали «Храмом».
Пана с каким-то тревожным упоением вспоминал, что именно здесь, в этом доме, где теперь словно обнажившееся сердце билось хрупкое пламя, он когда-то принимал из рук Мишеля Бакинского «чашу Адонирама».
Впрочем, ни Аннушки, ни Мишеля на Мойке давно не было.
Теперь всё население колодца было нелегальным. Обитающих в левом крыле называли «художниками», кто жил в правом – «туристами».
Костёр в центре города объяснялся прозаически просто – выселенные дома отключили от газа, а людям надо где-то готовить. Здесь он горел постоянно.
И теперь светил как маяк, указывая тихую гавань затерянным в шторме душам.
Бог знает сколько медитировал у костра Пана, пока здесь его не настиг Гоша.
Гоша носился по городу озадаченный своими делами, как-то связанными с умершей соседкой-архитекторшей.
–Приходили какие-то люди, комнату опечатали, потом грузчики, – тараторил он как заведенный, – ладно, там вещи, мебель, но книги! Их у неё двумя грузовиками не вывезешь! Целая комната книг! Вот как назло, нет Мишеля Бакинского! Он бы разобрался! Надо же кому-то их показать?! – грузил Пану Гоша. – Может, знаешь, кто ещё в них разбирается?
Пана не знал.
–Жалко, а ты здесь чего сидишь?
–Справлял культ Адонирама, – с грустью о прерванном состоянии изрек Пана.
–А! Мишель и тебя «посвятил»?! – Гоша без церемоний пристроился рядом.
–Да! Вот бы эту чашу продать! Мы бы в Питере такой «храм рока» отгрохали!
«Храм рока» – достаточно анонсированная в городе акция. Местные рокеры присмотрели для обустройства будущего святилища газгольдерные башни набережной обводного канала. Эти циклопические сооружения времен кремневых ружей и газовых фонарей, вполне способные поспорить с просторными концертными залами, больше напоминали форпосты древней крепости, чем величественное творение технической мысли. Их исконное назначение – обеспечивать осветительным газом систему освещения имперской столицы, «нести свет», инициаторы считали символическим.
Власти не возражали.
Дело оставалось за малым – найти деньги на этот проект. Среди предложений было и такое, как отчислять на храм средства со всех рок-концертов.
Но, видимо, Гоша шёл своим путем.
–Ты что, деньги на храм собираешь? – не скрывая иронии, полюбопытствовал Пана.
Не желая обсуждать эту тему, Гоша лишь кивнул.
–Так значит, с государством за подъём флага уже рассчитался? – не сдержался Пана, подколов собеседника болезненной для того темой. Все знали про подвиги Гоши в девяносто первом, про подъём триколора над дворцовой, последующий арест и «следствие» уже в новой, «демократической» России.
–Да пошли они… – только и огрызнулся Гоша, поморщившись.
–Можно конечно, – продолжал издеваться Пана, – отнести эту чашку в комиссионку, рублей двести тебе на храм хватит?
–Такой артефакт у нас не продать, за бугром надо.
–А кто её у тебя за бугром купит?
–Так просто не купят, а вот раритет с документами, с историей…
–Какие документы? Какая история?! – насторожился Пана. – Мишель же сказал, она с «бомж-поиска»?
–Ну, кой-какие документы есть… – замялся Гоша.
–Да уж ладно, признайся, что «чашу Адонирама» у бабки-архитекторши стащил!
–Ничего я не тащил! – вскипел Гоша. – Комната продана! Что, по-твоему, я, как честный человек, должен всё на помойку нести?!
–Ладно, ладно, какая у неё там история? – примирительно подвёл Пана. Ему было любопытно всё связанное с чашей, к которой сам Мишель Бакинский относился с таким трепетом. – Говоришь, документы нашёл?!
–Документы есть, так в них еще разбираться надо!
–Так с чего ты взял, что они имеют отношение к чаше?
–А я совсем тупой?! Я же говорю, реальные зацепки есть, – возмутился Гоша, – только в них разобраться надо.
«Как-то угрожающе сказывается на Гоше просветительская деятельность Мишеля Бакинского…» – думал Пана, глядя на угли.
–А если без того, знаешь, сколько экспертиза стоит?! А фотокопии там даже и не смотрят!
–И что? Подлинники понесёшь?
–Что я, дурной?! Есть знакомая, в «публичке» работает, говорит, там есть кому показать.
–Мне хоть покажи, – завидовал Пана.
–Я с этими книгами совсем забыл! – встрепенулся Гоша. – Ты же мне позарез нужен!
При разделе имущества покойницы обитателями коммуналки Гоше досталось ореховое кресло.
– Я стол хотел! – жаловался Гоша. – Там такой резной стол! А у кресла ножка сломана! Ты бы посмотрел! Я тебе и стол покажу, закачаешься!
Шторм стихал, а кресла Пану тоже волновали. Решив, что это судьба, а время не позднее, они направились в сторону Казанского.
Кресло Гоше досталось замечательное, судя по ревизионным биркам, из интерьеров Петергофского дворца. Вообще мебель, доставшаяся соседям скончавшейся архитекторши, была великолепна. Лишь интересующие Пану бумаги Гоша показать отказался.
–Сам смотри! Не под подушкой же я их держу! Не здесь они, – оправдывался Гоша.
Действительно, чтобы впихнуть это кресло, ему пришлось даже расстаться с сервантом, а больше прятать было вроде и некуда. Кресло решили тащить к Пане. Кроме ремонта ножки Пану интересовали соединения подлокотников, и вообще ему хотелось в нём покопаться.
–Может, ты зря это? – по дороге с креслом продолжил Пана прерванный на Мойке разговор. – Документы, экспертизы... Мишель Бакинский не дурней нас с тобой, а и он считал, что о таких вещах орать не надо.
–А думаешь, про эту чашу никто не знает?! Всем кому надо и так всё известно, – заявил Гоша. – И за архитекторшей следили, и за мной следят, думаешь, за тобой не следят?! Всё совсем не так, как кажется. Это уже и так всем ясно.
–Мне не ясно, – возразил Пана, – что за нами следить?! Кому мы нужны?! Что-то я о таком не слышал.
–Так это первое доказательство и есть! Как такое возможно?! Факты на каждом шагу, а о них «никто не слышал»?!
–Ну и какие факты?!
–Да хотя бы очевидные! Или ты действительно веришь, что нами эти комики с телевизора управляют? Что проводят какие-то «реформы», ведут страну к демократии? Это же всё пустота, ширма. Истинная власть не выставляет рожи в раму для плевка, она всегда в тайне, и так было всегда, ещё от Рима и Византии.
–И что добивается твоя «истинная тайная власть»?
–Уж точно не этого! – Гоша демонстративно обвёл рукой панораму родного города. – Читаешь о тех же масонах: хироманты, алхимики, талмудисты дурью маялись да золото варили! А между прочим, все академии наук с их «профессурой», «аспирантурой» – это чисто масонский проект! Они считали, что власть – деяние сакральное, не публичное и путь к ней лежит лишь через постоянное самосовершенствование и жесточайший отбор.
–А Мишель говорил, с «просветителями» там враждовали…
–Конечно! Для масонов знания – дар Божий, который они должны собирать, анализировать и защищать от всяких случайных уродов, ибо «владеющий знанием – владеет миром». А просветители-энциклопедисты наоборот – верили, что чем больше впихнуть в народ, тем быстрее быдло перестанет быть быдлом! Ну и получили…
–А что получили?
–Двадцатый век получили. Думаешь, «сверхчеловеков» фашисты сочинили? Да они всё у масонов содрали – от символики до жестов! Как и коммунисты… Весь наш век – век масонских идей, вдолбанных в массы всякими гуманистами-просветителями! Посмотри теперь на этих «выходцев из народа»! Что? Быдло в лимузинах с мигалками перестало быть быдлом?! Демократия! Народовластие! Куда им еще власти?! Уже всё захапали – и всё мало! Им палка нужна! Быдло само насытиться не может.
А для лохов пожалуйста – «демократия»! – Гоша сплюнул. – Комик-президент, парламентские спектакли, довольные избиратели. Быдло главное «до идей» не допускать, чтоб «идейное быдло» друг друга не перерезало, а так…
Они остановились передохнуть на культовом месте, которое не могли пройти – у «Сайгона». Символ свободомыслия бывшего Союза, воспетый в стихах и прозе, вновь после долгого ремонта сиял витринами, раскрыв двери для новой России. Вспоминая, как разыскивал здесь потерявшуюся Аннушку, Пана шарил глазами в розово-желтом свете перепланированного зала. Он пытался найти место, где был «его столик». Теперь там стояли унитазы. «Сайгон» стал магазином итальянской сантехники.
–Вот она, твоя «демократия», опять полезешь за них на баррикады? – буркнул насупившийся Гоша.
–Слушай! Это же памятник! – осенило Пану, разглядывавшего стройные ряды итальянских унитазов. Стоящие в ряд унитазы удивительно напоминали бетонные баррикады, перегородившие городские улицы в августе тысяча девятьсот девяносто первого. – Точно памятник! Я бы даже сказал – монумент!




18. У «ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ»
В культуре многих народов встречаем поминание утраченного Эдема. Пожалуй, само понятие «культура» началось с первого поминания минувшего благоденствия, и стремления обрести его вновь.
Как бы то ни было, олицетворение конца и начала свелось к одному, представляя сущее лишь чередой суровых житейских испытаний.
И что столь же естественно для человека, как жажда еще при жизни обрести нирвану, увидеть райские кущи, отыскать свою Землю обетованную?
Неделя, взятая Паной на оценку возможности производства на плавучей ремонтной базе, подходила к концу, а никаких особых идей, как, впрочем, и вестей от Макса не было.
Он давно составил свой «доклад» со списком оборудования судна, когда его огорошил звонок с основного производства. По телефону сообщили, что вторую смену не пустили на территорию «Гидрохима».
Ничего не понимая, Пана поехал к цеху.
Он кипел от возмущения – почему об остановке производства ему сообщают посторонние люди?! Где Сева?! Где Макс?! Где, черт подери, его «главный специалист» Лёшенька?!
У проходной «Гидрохима» было тихо, рабочие разошлись, на охране у Паны отобрали пропуск, заявив о «прекращении действия», но выписали временный, так как он рвался к руководству института.
Из руководства был один из замов, грузный краснолицый мужчина с тяжелой одышкой.
– Да, аренда прекращена по условиям договора, в связи с невыполнением кооперативом своих обязательств! – медленно, тяжело кряхтя, сообщил он, выложив на стол бумаги. Он
ещё что-то объяснял про проценты от прибыли, превысившую их задолженность за вывоз производственных отходов…
Пана понимал только, что ничего не понимает. Он не разбирался в условиях аренды или вывозе мусора. Единственным его желанием было лишь дозвониться хоть до кого-нибудь. Все телефоны молчали. Наконец по старой книжке он дозвонился до мамы Лёшеньки! Однако ее ответ озадачил Пану еще больше.
– Я недавно с ним говорила, у Лёши всё нормально! Он на работе! – уверяла женщина.
Будто что-то оборвалось внутри Паны. В сопровождении вахтёра он направился в цех, забрать личные вещи.
Странно было видеть затихший цех. Штабеля заготовок у стен, склейки в патронах, осиротевшие остовы у верстаков.
Пана вошел в цех, как в вакуум.
Он почувствовал, что ощущение пустоты было не мгновенным, оно накапливалось в нем давно, теперь только обрело форму, оглушено молчащего цеха.
Он зашел снять со стены запыленную страничку из буклета Меньшиковского дворца, с дивным стулом голландской работы, не хотелось здесь бросать мечту.
Пана был уверен – это молчание ненадолго. Скоро сделанные им цулаги снова примут рассчитанные им детали и вновь двинутся по определенному им циклу, только уже в первую смену «Гидрохима».
И его здесь больше не будет.
Но он даже мог сказать, кто здесь будет «главным специалистом».
Чего он не мог понять – как же так?! Как можно арендовать суда и не платить за вывоз отходов?! Как можно кинуть столько людей, производство, материалы, и даже не позвонить?! Как можно вообще исчезнуть, оставив такие проблемы, никак не предупредив?! Всё это просто не укладывалось в голове!
Ему очень хотелось пообщаться по душам с Максом и Севой, а ещё лучше молча набить им морду.
Звонок от Севы раздался дня через три, когда Пана уже не ждал. Сева просил о встрече. Пана помчался на боевом взводе.
Всегда собранный Сева выглядел потерянно. Умные чёрные глаза не отражали ни прежней проницательности, ни уверенности.
–И как это понимать?! – с ходу накинулся на него Пана. – Что вы устроили?!
–Мы? – рассеянно переспросил Сева
–Что случилось?! Вы что всех кинули?! – заорал он, встряхивая Севу за плечи. – Где Макс?! Что трубку не берёте?!
–Не знаю, где Макс, не знаю, может, трубку не берет, может…
Наезд был, ворвались быки в офис, ключи отняли, меня в кладовке заперли. Я решётку выбил, со второго этажа сиганул, Макса увезли, – глаза Севы округлились, – знаешь как страшно! – сказал он как-то совсем по-детски.
–Кто наехал? Ты их знаешь?
–Чёрт знает, и раньше наезжали… Макс как-то разруливал, мы эти вопросы решали. А сейчас уж больно серьезно наехали! И ведь время подгадали! Склады забиты, три отгрузки! Точно, кто-то наводил!
–А аренду чего не платили?
–Почему не платили? – удивился Сева.
–Так цех отобрали, «за нарушение договора», я ходил в управление, выяснял…
–И что сказали? – заинтересовался тот.
Пане показалось, что для него это новость, хоть и ожидаемая.
–Что вывоз мусора у тебя не оплачен!
Сева гортанно зарычал и выругался матом.
– Мы им за аренду всё до копейки платили! А вывоз мусора – это их дело, не наше! – бездонный взгляд Севы обрел прежнюю жёсткость. – Узнаю кто – порву заразу!
Подумав, Пана решил не сдавать Лёшеньку – Бог ему судья.
Злости у него уже не было, в конце концов, ребята и так приняли удар на себя.
–Так, где Макс? Что делать будешь?
–Макс такую ситуацию предполагал. Может, как-то и подстраховался…, по крайней мере я деньги привёз, тут за отработанные дни, с полным расчётом, и ещё вот это. – С пачкой купюр Сева протянул мятый тетрадный листок.
–Это перечень документов и где получать, – ответил Сева на вопросительный взгляд, – попробуй за месяц всё сделать. Тебя приглашают в Израиль!
–Меня?! В Израиль?! – Челюсть Паны отвисла. – Так я же не еврей!
–Потому и приглашают, – ухмыльнулся Сева, – никогда не слышал, чтоб в Израиль приглашали юристов или дантистов.
Там наши эмигранты, и уехали-то недавно, а уже купили строительную фирму! Думают перепрофилировать цех строительной столярки под мебельный. А специалистов хотят набирать только из Петербурга! Они с Максом контактировали, про тебя знают, да и профиль твой – организация производства.
Еще вот что, – Сева порылся в сумке, – я не взял, но тебе это и не надо, на всякий случай, если есть какие фотографии работ, приноси. Это для израильской эмиграционной службы, там альбом с работами требуют, но мы с Максом рекламные буклеты фирмы делали, у меня всё есть, найдешь ещё что, я подобью. По тебе вроде всё, – закончил Сева, с улыбкой глядя на обалдевшего Пану.
–Ты узнай, может, им, бухгалтеры, экономисты нужны? Я бы поехал, – грустно пошутил он.
Что было ещё выяснять?
Слово «бандиты», стало привычным и повседневным. Чтобы их встретить, не нужно было рыскать по темным переулкам, бригады дежурили на каждом людном перекрестке со скоплением ларьков. Встретить милицию было куда сложнее. Впрочем, для обывателя особой разницы меж ними не было. Но каждый школьник, размышляя над будущей карьерой, знал: путь в боевики через милицию – плохая идея. Настоящей кузницей кадров для местных группировок считалась таможня.
С мирным населением у бандитов конфликта интересов не было, граждане полностью разделяли их лозунг – «надо делиться!».
Торговцы так же отлично ладили с бандитами, плодились всякие «фонды», разрастались рынки.
Но заниматься производством там, где втюхивание стеклянных бус туземцам культивируется как самый доходный вид экономики…
Даже Пане пришлось наконец признать всю бесперспективность этой бредовой идеи.
Со временем ощущение вакуума лишь нарастало. Пана потеряно бродил по городу, с изумлением глядя на потоки машин, проносящиеся составы поездов, удивлённым взглядом провожая летящие самолеты.
Его поражало: как? Как может жить этот город, в котором давно нет ничего живого?
Где скрыт тот гигантский механизм, те огромные шестерни, которые продолжают гнать по нему машины, отправляют куда-то поезда? И сколько мощи в этой махине, если даже по инерции она способна так долго поддерживать видимость жизни?
Пану удивляли, казалось, такие знакомые улицы, дома, он с недоумением вглядывался в окна. Отовсюду из некогда претенциозных фасадов смотрела нищета и убожество.
Взгляд выхватывал то семейные трусы в обрамлении пышной барочной лепнины, то ампирные своды зальных проемов, помнивших, возможно, и балы, и императорских особ, а теперь встречающие публику гирляндами воблы да банкой браги на подоконнике.
Поверил бы какой-нибудь статский советник или обер-прокурор, что через столетие внимание потомков к его окнам привлечёт не память его былых заслуг перед отечеством, а живые куры на подоконнике? Есть ли на земле ещё более нелепое, непонятное место?
Пане было очень жаль, жаль тех, этих, себя и всех, кто был связан с этим изъеденным червоточинами окон трупом.
Эмигрантские настроения быстро овладевали, не находя сильного сопротивления. В этом городе осталось не так много мест, где он ещё хотел побывать.
Застать Аннушку было большой удачей.
Аннушка наконец получила «служебную комнату», на Горьковской, но встретится с ней проще не стало. После войны в Молдавии родители её стали беженцами и перебрались ближе к дочери, под Петербург. Аннушка носилась, занимаясь их устройством. Пана готов был помочь, но Аннушке сама идея этого казалась оскорбительной. Вообще, с измотанной раздражительной Аннушкой лучше было не затрагивать подобных тем, и уж конечно, не стоило ее грузить своими проблемами!
Но, поболтав немного ни о чём за тарелкой картошки, Пана не выдержал.
– Вот, в Израиль приглашают…
–И когда?
–Не знаю, я ещё думаю… –чистосердечно признался Пана.
–Что тут думать?! Здесь уже ничего не будет! Бежать надо! Где люди как люди живут! Ты тут хоть надорвись и сдохни, ничего никогда не заработаешь, все в дерьме сидим и никогда из дерьма не вылезем! У нас же «свобода»! Хочешь скотом дойным –будь, хочешь –нищим попрошайкой, а еще лучше пропади пропадом! Ты что не понимаешь, где находишься?! Да кому ты тут нужен?! И без тебя жрать нечего! –заорала Аннушка. От неожиданности гость чуть не подавился.
–Чего орёшь?! –попытался, урезонить ее Пана. – Нам-то с тобой чего делить?
– Нечего! Нам точно нечего! За нас всё поделили! –не унималась Аннушка. –А тебе, придурку, счастливая старость на дивиденды от ваучера! Думает он! Люди последнее отдают, чтоб только свалить! А он, видите ли, думает!
Аннушка заплакала.
Первой же слезинкой растворив всю свою напускную грубость.
Пане тоже было очень жаль оставлять её здесь одну.
–А ты не знал?! Аннушка беременна! – огорошили его у Казанского давно известным всем фактом. Он пришёл к собору найти Гошу, который, как назло, куда-то запропастился.
–Гошу давно не видел. Говорили, он кому-то денег должен, –доложили Пане. Это огорчало.
От нормального советского эмигранта Пана отличался тем, что ему было совсем нечего продать. Ни дачи, ни квартиры, а в сказки про «доброго дядю», который с радостью примет и прокормит, наш человек не очень верит.
Поразмыслив над Гошиной идеей продать «чашу Адонирама», он нашел ее не такой и глупой, оставалось найти Гошу!
Так толком ничего и не узнав, раздосадованный Пана бродил у колонн Казанского собора, без особого интереса выслушивая жаркие дебаты, по темам будораживших здешний народ новостей.
Собственно, «будораживших новостей» было две:
Первая –пожар хранилища газет публичной библиотеки. По количеству утраченных документов СМИ сразу окрестили его «культурным Чернобылем».
Вторая –появление на рынке загадочного скупщика старинной полиграфии, предложившего такие выгодные условия, что многие торговцы тут же меняли профиль, и рядом с привычными щитами и плакатами – «куплю ордена, медали, золото и драгметаллы» появились новые – «куплю фотографии, открытки, старинную полиграфию и каллиграфию».
Одни связывали эти события, уверяя, что кто-то выкупает растащенные с пожара документы, другие утверждали, что предложения скупщикам, как и плакаты на улицах появились ещё до пожара, да и газеты тех не интересуют.
К тому же сотрудники библиотеки сами раздавали местному населению спасённые из огня ценные подшивки газет, в надежде хоть что-то спасти и от воды, так как организовать в таких объемах просушку никакой возможности не было.
Всё это мало волновало Пану.
Но и у костра на Мойке, где он проторчал допоздна, пытаясь что-то выяснить о Гоше, обсуждали только это.
Немолодой мужик из «туристов», имеющий связи со скупщиками, утверждал, что на самом деле какой-то «мальтийский художник-коллекционер» очень заинтересовался документами, украденными из фондов музея военно-медицинской академии. Когда хранившиеся в его восточном отделе «персидские тексты» нашли у бомжей Московского вокзала.
Версия выглядела правдоподобно, тем более что экспонаты этого давно закрытого музея теперь можно было встретить не только в антикварных магазинах, но и на обычных рынках.
–Чушь какая-то! –дула губки на огонь худенькая забавная девчонка. –Это сколько денег надо впустую вбухать, чтобы найти какие-то «тексты»?!
–Да много ты понимаешь! – вступился за версию долговязый парнишка в брезентовой штормовке. –Тексты знаешь какие бывают?! Вон при Екатерине нашли старинную книгу с древними пророчествами. Доложили императрице, что обнаружена такая книга, а в Европе есть те, кто могут её толковать… Не верила Екатерина Вторая в пророчества, распорядилась определить книгу в академию, да про неё и забыла. А как-то на академическом торжестве поднесли ей эту книгу, полистала ее Екатерина и виду никакого не подала. Но после церемонии подозвала фрейлину и наказала будто бы для себя, пойти к толкователю и узнать, что такое-то пророчество означает. Вернулась та бледная как смерть, и докладывает: пророчество то гласит, что я мужа своего убила и сына моего убьют…
Разгневалась императрица страшно: «Не может быть, чтоб это было в древней книге прописано! Это всё интриги и заговор!»
И повелела тех, кто подобные бредни распространяет, арестовать, а книгу и все с неё списки сжечь! Всё сожгли, всё обыскали, а подлинник пропал... Так, когда Павла убили, за эту книгу такую цену назначили! По отдельной мере золота за каждый лист! До сих пор ищут. Даже термин какой-то у неё есть, только после Екатерины никто не знает, что в ней написано…
–Вот бы пару страничек… –мечтательно вздохнула худенькая девчонка, разглядывая какую-то квитанцию. –мне бы, наверное, хватило…
–Ага, хватило бы тебе! Как же! Навалят мешок золота! –зашумели у костра.
–Ложь это всё! Всё они знают! – подытожил немолодой мужик из «туристов». –Что бы они искали, если б не знали? А всё это золото –ловушка для лохов. Кому и когда было надо, чтобы кто-то лишнее знал?
–Ну и что?! –обиженно надулась смешная девчонка, комкая в руках казённый бланк. –Нельзя же всегда ждать только плохого, лучше написать о плохом на бумажке, а бумажку сжечь! – раздалось за полетевшей в огонь квитанцией.
–Если бы была такая книга, где вся наша жизнь прописана, –вздохнул, глядя на горящую квитанцию мужик, –то ей-богу, нашёлся бы добрый человек, да действительно спалил бы её к чёртовой матери!
Для Паны посиделки в поисках Гоши закончились скоро, как скоро распространилась весть об его отбытии в Израиль.
Волей-неволей пришлось нести крест местного еврея.
–Ну что? Кровь зовёт?! –бодро встречали его теперь знакомые и не очень люди.
–Зовёт, – бурчал тот, уже устав что-то объяснять.
–Ничего просто так не бывает, –намекали давние друзья, – значит, где-то в предках без еврея не обошлось!
–Не знаю, –ворчал Пана, – помню, мама наоборот удивлялась: «Надо же, евреев никого в роду нет, а сын не дурак!»
Заканчивались эти разговоры всегда одним и тем же: «Ну, поздравляю! Теперь человеком станешь!»
Пану это раздражало.
Он вообще не понимал, что означает это «стать человеком»?
Это какая-то новая ступень эволюции? «Человек израильский»?
Думая об этом, он представлял солидного себя в личном кабинете, где рядом с диваном и письменным столом стоял бы книжный шкаф и телевизор, вот в принципе и всё, что ему было надо.
И конечно, возможность работать! Без дела он себя не представлял.
Глядя на серые громады Питера, он не мог понять, почему здесь нет даже десяти метров квадратных, чтобы это устроить? Почему ради этого нужно переться на край света? Разве у него нет на это права? Разве он не может это право доказать?
И он готов его доказывать хоть в Израиле, хоть в Аргентине, язык чертежей и эскизов понятен везде, но почему это невозможно здесь?
От таких мыслей становилось скверно, и Пана всё глубже впадал в депрессию.
Ему скоро стало не до поисков Гоши и его бредовых идей. Не желая никого видеть, он целыми днями валялся на диване у телевизора.




19. ПРОРОЧЕСТВО «КНИГ СИВИЛЛ»
Кто не сталкивался в своей жизни с необъяснимым?!
Привычное дело для «человека разумного», с его стремлением постигать непознанное и объяснять необъяснимое! К сожалению, утраченные свойства «человеком современным», для которого постигать и объяснять уже не «стремление», а условие безмятежного сохранения разума. Ему не нужны подобные потрясения, способные настигнуть даже дома, на родном диване, перед телевизором. Нечто подобное пережил новоявленный иммигрант Пана, перенося на диване известную всем эмигрантам депрессию.
Гнавшие его из страны ветра перемен обрушивали и на головы прочих граждан множество нежданных проблем. Для бывшей имперской столицы, вновь переименованной в Санкт-Петербург, одной из таких острых проблем стало кладоискательство.
Этому и посвящалась одна из созерцаемых Паной телепередач:
–Казалось, что здесь может быть нового, о чем тут говорить? –распылялся ведущий.
–Вы неправы! О памятниках с такой историей говорить можно бесконечно! –утверждал приглашённый на передачу культуролог.
–Всем понятно, когда речь идет, к примеру, о бриллиантах Кшесинской, одной из крупнейших мировых коллекций бриллиантов, пропавших в Петербурге в дни Октябрьской революции! Кстати, я недавно проезжал мимо особняка Кшесинской, с этим же надо что-то делать! Всё перерыто, парк практически уничтожен! Если это не остановить, мы потеряем и этот памятник!
–Да, –согласился культуролог, –но пока бриллиантов нет. А подобные истории как раз и служат топливом для возникновения всё новых и новых мифов!
–Если вернуться к нашей «старушке с авоськой», принесшей в публичную библиотеку бесценные свитки, поражает, насколько наш современный миф копирует античный, о «кумской Сивилле» и трёх книгах царя Тарквиния!
–Это в изложении Варрона, –согласился культуролог. – Дион Кассий приводит версию, что книг изначально было три, а Тарквинию досталась лишь одна. Но как бы то ни было, сегодня говоря о трех книгах Сивилл, мы имеем в виду:
«первые книги Сивилл», сгоревшие в пожаре Капитолия в восемьдесят третьем году до нашей эры,
«вторые книги Сивилл», сожженные в четыреста пятом году по приказу полководца Стилихона, и
«третьи книги Сивилл», восстановленные уже в эпоху Юстиниана.
–И как вы объясните такой бурный интерес в наши дни к этим сборникам античной поэзии?
–Ну, если представлять «Книги Сивилл» как поэтические сборники, изложенные безупречным гекзаметром на древнегреческом языке, то стоит признать их и первыми поэтическими книгами эллинов, намного опередившими «Илиаду» или «Одиссею»! Однако дошедшие до нас стихи этого не подтверждают. А что касается интереса к ним, я ответил бы словами античного философа Диадоха Прокла: «Время не линейно, оно соединяет конец и начало, и благодаря этому бесконечно!»
Подобные истории со свитками «Книг Сивилл» мы можем встретить в петербуржских газетах, периода смут, к примеру, тысяча восемьсот первого, тысяча восемьсот двадцать пятого годов… И это не удивляет, если вспомнить что уже первые обращения к «Книгам Сивилл» в четыреста шестьдесят первом году до нашей эры вызвали в Риме волнения трибунов и заговор Гердония! Их волей также объяснялись такие несвойственные римской традиции деяния как человеческие жертвоприношения! В частности, жертвой «Сивилловых Книг» назвали смерть императора Клавдия... Неудивительно, что в гибели императора Павла и последовавшими событиями потрясённые современники видели прямую аналогию!
– Павел, конечно, был неординарной личностью, имел отношение к масонам, даже принял титул магистра Мальтийского ордена! Но при чём тут Древний Рим и «Сивилловы книги»?
–Да! Но надо учесть, что любой, как и предыдущий, восемнадцатый век может служить свидетельством того, что эти книги никогда не исчезали из нашей истории. Достаточно вспомнить таких одиозных личностей как граф Калиостро, или обратиться к материалам дела розенкрейцеров, суда над масонами, инициализированного Екатериной Второй после Великой французской революции…
–Суда-то, в общем, и не было… –поправил ведущий. – Я в своё время готовил материал по видному общественному деятелю, Николаю Ивановичу Новикову, осуждённому по этому делу без суда. Его ещё называют «дело мартинистов», и скажу: у меня больше вопросов, чем ответов!
–Как и у современников! – поддержал культуролог. –Но дело велось, документировалось, сохранив немало любопытных документов. Включая прямые ссылки на Книги Сивилл, например, в записках профессора московской академии Шварца!
–И если речь не об известном сборнике стихов, который вы считаете фальсификацией, то вообще о чем?
–Я?! – заорал, выпучив глаза культуролог. –Да как вы можете?! Может, я как-то не так выразился?! Да как вообще возможно подходить с такими определениями к подобным вещам?!
–Вы только что сказали, что «Книги Сивилл» не могли быть созданы в известной стихотворной форме?!
–Но это же естественно, учитывая их историю и датировку.
–А мне и нашим телезрителям интересно, что могли представлять собой купленные Тарквинием за такие огромные деньги тексты. Какое мнение об этом у современной науки?
–Да поймите, что в этом случае мы так же имеем дело с мифологизированной историей! Мифом, к которому уже Цицерон и его современники относились с большим скепсисом!
–Значит, «Книги Сивилл» изначально были мифом?
–Да что ж это такое?! –подскочил возмущенный культуролог. – В отношении памятников такого масштаба, подобные определения – невежество и примитивный вздор! «Книги Сивилл» не могли быть мифом хотя бы потому, что каждое обращение к ним фиксировалось специальным постановлением сената с шестого века до нашей эры! Хоть стиль их написания и сформировался только к третьему… «Мифом» называли официальную версию происхождения книг! Как и приписывание их Сивиллам!
В отличие от активно проповедуемых иудеями «книг Завета» «Книги Сивилл» изначально были тайными! К их прочтению допускались лишь два учреждённых законом думвера, которые и докладывали о содержании сенату! Соответственно, официальной, достойной жрецов Аполлона формой устного гекзаметра, письменной формы которого на тот момент не существовало!
Притом никаких ссылок, на какое-либо пророчество или текст в свидетельствах обращения к книгам нет до второго века до нашей эры!
Зато и у Плутарха и у Тита Ливия третий-четвертый века до нашей эры встречаем ряд ярких предзнаменований, вроде «дождя из кусков мяса, поедаемых птицами», или «явления ужасных зверей, подобных свинье с человечьей головой»…
И, к примеру, «сектанты ниромеи», «знаменья думверов», а не «тексты оракул» считали подлинным свидетельством первых «Сивилловых книг»!
–Значит, если я правильно понял, первые книги могли и не содержать стихов или Сивилловых пророчеств?! А возможно, даже были «первым иллюстрированным изданием»?!
–Даже такое возможно, –театрально поклонился культуролог, –например в «Византийских хрониках» «Продолжателя Феофана», в жизнеописании Льва V Армянина, описывается «книга из царской библиотеки, с множеством Сивилловых оракул», из которой Лев V получил предзнаменование смерти. Описано беспокойство царя, который «многим показывал её в поисках толкователя». Но никаких «оракул» или стихов не приводится, лишь подробное описание страницы с зооморфным мотивом да буквой «хи», начертанной на хребтине зверя. Кто-то эти «хроники» считает документальным подтверждением существования «ниромейской Книги Сивилл».
К тринадцатому веку эти взгляды распространились достаточно широко, тогда ходило много подобных описаний. А некоторые и сейчас «Божественную комедию» Данте Алигьери называют ключом, соответствующим структуре «первых Сивилловых книг».
–Если вы утверждаете, что в записках профессора Шварца речь могла идти о «ниромейской книге Сивилл», это может перевернуть все наши представления о деле мартинистов! Как впрочем, и о судьбе царевича Павла.
–Я утверждаю, что речь идет о мифе! –взвыл, возводя глаза к небу культуролог! –Я хотел лишь обратить внимание телезрителей на то, как схожие социальные потрясения порождают в обществе схожие мифы! А пример рубежа девятнадцатого века привёл лишь потому, что на рубеже двадцатого подобных мифов ходило настолько много, что для их расследования временное правительство вынуждено было создать специальную комиссию, которая, надо сказать, за своё недолгое существование, успела многие из них развенчать! Любой серьезный исследователь скажет, что нужно разделять дело масонов и дело Новикова! Императрица была напугана не мистической угрозой, а французской революцией, вызвавшей в Европе гонения на всякие тайные общества! И для прагматичной, следившей за своим европейским имиджем Екатерины дело масонов служило политической ширмой! А не защитой от мифических угроз! «Книги Сивилл» –это величайшая легенда, «птица феникс» мировой истории – бессмертный миф, который в течение тысячелетий, сгорая, восстает из пепла вновь!
–И всё же, возвращаясь к теме нашей передачи вопрос, который я не могу не задать: История сохранила сумму, по преданию уплаченную Тарквинием за то, что превратило его маленький, провинциальный Рим в столицу мира! Скажите, если действительно в нашем городе, или где-либо ещё, на любом аукционе мира, появятся подлинные страницы какой либо, «ниромейской» или «императора Августа», любой из утраченных «Книг Сивилл», сколько они сегодня могут стоить?!
Казалось, культуролог подавился собственным кадыком. Силясь проглотить лишивший его дара речи ком, он упёрся в ведущего таким взглядом, что сомнений не было – он готов его убить!
Было в этой забавной сцене что-то настолько понятное и близкое, что Пана невольно перевёл взгляд на пылящееся в углу антикварное кресло Петергофского дворца.
«Хрустальная Чаша Адонирама –это одна из тех вещей, про которую все знают, но никто не видел, потому что бывают они лишь в таких коллекциях, о которых никто ничего и не слышал!» –звучали в памяти слова Мишеля Бакинского.
–Наверняка же она тоже в каких-то каталогах есть, –рассуждал Пана, –может, из неё сам император Павел кровь пил?! Недаром же Мишель с ней так нянчился!
–В девятнадцатом веке петербуржцы были куда организованней в вопросе кладов, чем наши современники, –доносилось из телевизора, – как ни удивительно, но в архивах хранятся регулярные ежегодные отчеты об обнаружении в Петербурге кладов. Бывало, что за один день, такой как шестое февраля тысяча девятьсот одиннадцатого года регистрировалось сразу по три клада! В то время как в наши дни последний официально зарегистрированный клад, потайная комната с ценной утварью, датируется только тысяча девятьсот восемьдесят шестым годом…
–Это ж каким надо быть идиотом, чтобы сдать в ментовку собственный клад?! Ну, комнату понятно, не упрёшь, но чашу-то?! –рассуждал он, тупо глядя на Гошино кресло. В голове сами собой рождались планы, и для начала необходимо было проникнуть в Гошино жилище.
–Стулья и клады, просто традиция какая-то!
«На дело» он отправился, сгибаясь под тяжестью антикварного кресла. С трудом дотащив его до Гошиных дверей, Пана долго выбирал нужный звонок.
Попал удачно, дверь открыла новая обладательница резного стола архитекторши, знавшая его как реставратора. Сообщив, что он пришел вернуть Гоше кресло, а заодно с удовольствием ещё раз взглянет на стол, Пана вошёл в длинный коридор Гошиной коммунальной квартиры.
–А Гоши-то нет! Пропал и всё! –тараторила боевая пожилая женщина. – Тётка уже извелась! А его всё ходят и спрашивают! И такие бандитские хари ходят! Тут смотрю, уже и из комнаты прут, «друзья» говорят! «Ключи им Гоша оставил»! Да что я, друзей Гоши не знаю?! Я тогда и заявление в милицию написала, да милиция эта…
Пана с интересом слушал болтовню пожилой женщины:
– Значит, Гошу бандиты ищут?
–Уж такие хари ходили! –махнула рукой бабка. – А бандиты, нет, кто теперь разберет? Вон, был тут один, интеллигентный, обходительный, «художник-осветитель», говорил, занимается подсветкой архитектурных памятников Санкт-Петербурга! Мы все думали, что это ему комнату покойной архитекторши продают! Тоже про Гошу расспрашивал, рассказывал, какой тот молодец, что деньги на какой-то храм собирает, очень хотел с ним встретиться, посодействовать… А пришла дочь покойной, и оказалось, что комнату-то она и не продавала! А этот «художник-осветитель» жулик! Всё из квартиры вывез! А там такая комната была! Бывшая хозяйская библиотека! Ещё с дореволюционных времен так всё на своих местах и было! Мы туда как в музей ходили! Так что, теперь не разберешь, все кругом бандиты! Раз есть деньги –значит, бандит! Откуда у честного человека деньги?!
Хрупкие надежды Паны рушились.
– Я кресло у вас оставлю, Гоша объявиться, заберёт, –безнадёжно вздохнул он.
– Да ставь там! У меня ключи есть, –ответила женщина, – да и разве это дверь? Её и без ключа открыть можно!
В комнате всё было так же, как при их последней встрече. Подняв оставленную кем-то визитку, он уже понимал: здесь искать нечего. Но вид знакомой комнаты неожиданно вновь зажег в нем искру надежды.
–Гоша просил сервант посмотреть, он же его не выкинул?
–Выкинул, как же! – заворчала старушка. –Он с этим сервантом как курица с яйцом! Сервант-то наш, когда ещё вынести собирались, да Гоша взял. А не нужен стал, и оставь его в коридоре, говорю, комнатка маленькая, держи в нём, что не надо, воровства у нас особого нет… Так нет! Он его на старую лестницу упёр!
Чуть дыша от страха спугнуть пронзительно зазвучавшую ноту надежды, Пана вприпрыжку понёсся в дальний конец длинного коридора.
Отодвинув старый стеллаж, обрамлённый гирляндой полуистлевших обоев, он вошел в пролом замурованного парадного подъезда. И хоть голова была забита совсем другим, вновь застыл перед величием изгиба мраморных лестниц и рвущейся ввысь музыкой сдвоенных колонн.
В том состоянии «отсутствия», бессмысленности всего, в котором пребывал он последние дни, вид парадного подъезда, погребенного в океане коммунальных проблем, неожиданно вызвал в нем панику.
С брезгливым величием Помпеи взирала гробница империи на вечные как мир потуги жалких людишек завладеть тем, что им не принадлежит.
Вступив на лестничный пролёт, он словно из легкого воздушного пространства рухнул в мрачную океанскую бездну, исполненную глубоким, сокрытым от простых смертных смыслом. Ужасало ощущение ничтожности, мелочности своих желаний и воли перед неведомой силой, подобно геологической аномалии вздыбившей из небытия этот затерянный парадный вход имперской столицы.
Пана замер под массивом барочной лепниной, зачарованно разглядывая в оплетенных ею щитах изваяние вскармливающего птенцов пеликана!
«Почему именно здесь?! Почему я?!» –крутилось заезженной пластинкой в голове, в которой не осталось ничего от прежних азарта и решимости.
Подчиняясь обстоятельствам, он безвольно вошел в проём, повинуясь воле мрамора.
Искать Гошин сервант не пришлось, он стоял фасадом к стене, среди ящиков из-под картошки, пыльных банок и рулонов обоев. Очевидно, здесь Гоша поместил остаток библиотеки архитекторши, отобранный по лишь ему ведомому принципу. Перекапывание книг результата не дало.
Пана обшарил все углы, но «чаши Адонирама» среди них не было.
Единственное, что привлекло внимание, знакомая книжица: «Обрядность вольныхъ каменщиковъ 1909 г.», с другими подобными брошюрами, сваленными на канцелярской папке «Дело №», с каллиграфической надписью – «о переводе генеральских дач на паровое отопление 1936 год». Вместо «генеральских дач» папка была набита не то дипломами, не то грамотами, письмами на латинице и еще какими-то бумагами. Изучать всё содержимое смысла не было.
Вспомнив намёки Гоши на некие найденные им «документы», он обернул папку подвернувшейся газетой и рванул к выходу, через коммуналку противоположного крыла, выходившую подъездом к винному магазину.
Обратную дорогу к дому он провёл в размышлениях.
Пана думал о пропавшем Гоше, о языке символов и значениях, связывавших его жизнь с образом вскармливающего пеликана. Этот барельеф не выходил из головы. Удивительным и зловещим предзнаменованием было встретить его в старом подъезде, и так не ассоциировавшемся ни с чем хорошим.
Разве последнее посещение этой «гробницы империи» не закончилось для него баррикадами на Чапыгина в девяносто первом году? Теперь он снова будто ждал появления танков.
Да и утрату чаши не могла компенсировать никакая самая увесистая папка. Так что удовлетворения от проведенной операции не было никакой.
Наоборот, происходящее всё больше казалось непрекращающимся кошмаром. Вымотанного в конец без пяти минут эмигранта утешала лишь мысль, что всё это скоро закончится.
Однако и надежда на спокойный вечер не оправдалась.
Продолжением дневного кошмара стал визит Аннушки.
–А ты здесь откуда?! – удивился Пана, никак не ожидавший увидеть её на пороге.
–Тебе Гоша ничего не передавал? – без церемоний тревожно и взволнованно спросила Аннушка, как-то странно его разглядывая.
–Да нет, –пожал плечами Пана, что было почти правдой, ведь кресло он уже вернул, – проходи, так что стряслось?!
Аннушка не ответила. Она была сильно чем-то расстроена.
–Откуда ты здесь? Что случилось? –недоумевал он и, не дождавшись ответа, поплёлся за чайником.
–Ты не знаешь, куда Мишель с Гошей вляпались?
–Гоша вляпался… –согласился Пана.
–Он, говорят, с «белыми братьями» ушёл? – не то спросила, не то сообщила Аннушка, не отрывая от Паны пристального взгляда. – Питер город маленький, надолго не скроешься.
–А Мишель при чём? Его уже сколько нет…
–Найдут! –крикнула Аннушка. – Мишеля ищут! Говорила же! Доиграетесь! И Мишель каркал: «Гоша доболтается!» Что теперь делать?!
Пана сочувствовал Аннушке, он слышал, что беременные подвержены всяким невротическим расстройствам.
«И чего бесится? –думал он. – Что ей от меня надо?! Не просто же так она приперлась на окраину Питера?»
–А я чем могу помочь? – с искренним недоумением спросил он.
Аннушка замолчала, собираясь с мыслями, и кажется, готовясь, что-то рассказать, как вдруг прогремел дверной звонок.
–Ты кого-то ждешь? –вздрогнула она.
–Да нет, никого, сейчас посмотрю, кого принесло. –Он поплёлся к входной двери, но, метнувшись пантерой, Аннушка возникла перед ним.
– Не ходи! Никого нет!
–Так, может, что нужно? – удивился Пана, пытаясь ее отодвинуть.
–Никого нет дома! – рычала Аннушка, с силой прижимаясь к нему всем телом. Пана чувствовал, как её молотит дрожь. Звонки и стук продолжались.
–Никого нет!!! –вдруг закричала Аннушка, окончательно его напугав.
–Если «никого нет», зачем орать?! –Но пытаться призывать Аннушку к логике, было бесполезно.
Он никогда не видел столько безотчётного, животного страха. И хоть звонки прекратились, Аннушку трясло как в лихорадке.
– Зря я пришла! Не надо было… –бормотала она перед перепуганным Паной.
–Вот узнали бы кто и не волновалась бы так! –успокаивал он.
–Нет! Надо уходить! –заявила побледневшая Аннушка.
–А зачем приходила?! Давай уж, успокоишься, расскажешь! К тебе кто-то приходил? Слышала про некоего «художника-осветителя»? –пытался прояснить он хоть что-то.
Но Аннушка не слушала, всё её внимание сосредоточилось на входной двери.
Нескоро она позволила её открыть и осмотреть лестницу. Убедившись, что никого нет, они быстро спустились и отправились дворами к дальней остановке.
–Кто Мишеля ищет? Что от вас требуют? Чашу Адонирама? –не унимался Пана.
–Чаша эта! –зло огрызнулась Аннушка. – Все вы, мужики, козлы! Только бы в игрушки играть! Сколько молила: не бери её, а теперь что?! Спасать надо!
–Кого спасать?! От кого?! –добивался Пана.
–Ты когда уезжаешь?
–Так вызова ещё нет, виза, паспорт, думаю месяца полтора-два.
–Беги скорей, если можешь! –озадачила Аннушка вместо ответа.
Когда она села в автобус, от сердца у него отлегло.
«Бред какой-то… –думал Пана. – Ладно Аннушка, что в голове у беременных? Но с ним-то что?!»
На самом деле опыт говорил, что если чему и можно верить, так это чутью мудрой Аннушки. Её ужас испугал его не на шутку.
Причину Аннушкиных тревог он раскрыл довольно скоро, решив немедленно разобрать содержимое вынесенного из Гошиной коммуналки трофея.
Под грудой иностранных писем, каких-то тиснёных бланков с печатями и каллиграфическими надписями на латинице покоилась плотно слежавшаяся пачка желто-коричневой в черную крапинку бумаги, испещренной аккуратными строчками иероглифов. Текст был явно не латинский, и на каждом листе кроме текста красовались красочные изображения мистических животных, такие можно встретить на обозначениях старинных карт или созвездий.
Отличие было в том, что здесь они изображались препарированными, с демонстрацией внутренностей. Некоторые страницы вообще украшало обрамление из выпущенных кишок, на других, из вскрытых черепов и грудных клеток проглядывало звездное небо. Впрочем, продолжали этот «атлас расчленёнки» более приличные мотивы с мужскими и женскими фигурами, а заканчивался какими-то круговыми схемами или диаграммами, которые Пана изучал с таким же вниманием, как папуас инструкцию к пылесосу.
У него сомнений не было – перед ним и есть та самая, мифическая «ниромейская книга»! Видимо, одна из копий, сделанных академией или каким-нибудь «профессором Шварцем», укрывшим ее от расследований Екатерины.
Уверенность эту питала не столько логика или здравый смысл, ведь всё происходящее было чудом! Чудо было уже то, что он вообще всё это знает!
Прочие улики лишь дополняли картину. Логотип мальтийского представительства с оставленной в коммуналке визитки жуликоватого «художника-осветителя» достаточно много говорил о загадочном «мальтийском коллекционере», поставившем на уши всю городскую скупку, а въевшаяся в бумагу за десятилетия пыль сохранила четкие следы недостающих листов, очевидно и вызвавших столь шумный переполох в определённых научно интеллигентских кругах.
Возможно, он лично и не был знаком с той «старушкой с авоськой», что отнесла эти листы в публичную библиотеку, но мог точно сказать, кто и когда их ей дал.
И что-то ему подсказывало, что случившийся там в это время катастрофический пожар хранилища газет, начался со стеллажей с изданиями именно 1801-1825 годов.
Пана даже разозлился на Гошу – на что этот идиот надеялся?! Что кто-то станет вести с ним переговоры?! Предлагать деньги?! Он что, забыл, где живет?! Шел бы уж сразу в ментовку. Результат был бы тот же, зато, может, в каких «анналах» засветился. Как-никак таких лохов в Питере уже с тысяча девятьсот восемьдесят шестого года нет!
Но тут же осёкся, вспомнив, что и сам себе не может объяснить, как к нему попала эта папка, о которой он еще утром был ни сном, ни духом.
Рассказать, как они с Мишелем из чаши Адонирама кровь пили? Психушка гарантирована! Только спрашивать будут не медики!
А поздний визит Аннушки лучше любых аргументов говорил, что времени на то, чтобы всё это осмыслять, у него нет. И любимый диван перед телевизором, для того, кто надеется со столь ценным трофеем дожить до Израиля –не самое безопасное место!
За окнами спустилась ночь. Но была ли у него даже эта ночь?!
Быстро обернув папку той же газетой и собрав свою раскладную сумку с заячьим хвостиком, Пана выскочил во двор, направившись тем же обходным путем.
Если верно предание, что время не линейно, а идет по кругу, и каждый во все времена найдет в древней книге своё, то единственным очевидным пророчеством для Паны был глас, призывающий его вслед за Аннушкой раствориться в лабиринтах ночного города.





20. ОТКРОВЕНИЕ СВЫШЕ
Пана не считал себя особо хитрым или умным, наоборот, он постоянно чувствовал, что природа обделила его чем-то. Тем, что позволяет другим всё понимать, ориентироваться, устраиваться в жизни.
Судьба даровала кому-то важное дело, карьеру, другим –деньги, лёгкость в отношениях, счастье взаимной любви…
Пана готов был радоваться за всех, не особо задумываясь о своей роли среди людей, которые вовсе не были ему чужими. Возможно, он просто не хотел взрослеть, боялся ответственности и официоза, не желал от кого-то зависеть. Ведь он и так всегда был им нужен!
Он даже и не думал об этом до своего приглашения в Израиль! То, что для большинства стало бы неимоверной удачей, для Паны больше походило на катастрофу!
Ведь это еще вовсе не означало, что он нужен там, это лишь говорило, что он больше не нужен здесь! Что все его надежды и стремления были иллюзорны, а окружающие люди –чужими. Иначе почему, из-за какого-то удачного стола его уже рады видеть там, а целая прожитая здесь жизнь прошла совершенно бессмысленно и бесследно?! Ради чего он страдал и мучился среди этих людей все эти годы?!
Разве с первой встречи он не был влюблен в Аннушку? И разве хоть когда-то имел надежды на взаимность?
Чувства к ней, как всякая первая любовь, наполняли душу лишь горечью и грустью. Конечно, Аннушка была не такой, какой показалась при их первой встрече, он понимал, что продолжает видеть её глазами Крутского, моделью его чувственных, женственных образов.
Да и сколько у Аннушки было таких воздыхателей? У неё, способной поставить на уши полгорода? Наверное, те первые, робкие чувства уже должны были бы вытеснить более зрелые отношения.
Но разве эти воспоминания не остались тем единственным и самым дорогим, что он мог забрать с собой на ту сторону мира?
Нет! Теперь он может вывести и кое-что еще.
И разве покоившаяся в его сумке «ниромейская книга» не стоила десятка таких Аннушек? Не была гарантией счастливого безбедного существования, законной платой за прошлые, бесплотные тревоги и волнения «за отечество»?!
Тоже нет! На дне его сумки лежала лишь старинная копия некоего фолианта, за которую он, конечно, мог бы выручить какие-то деньги
Но не более чем за неизвестный подлинник Леонардо да Винчи в сувенирной лавке.
Чтобы мифическая «ниромейская книга» обрела какую-то ценность, ему еще предстояло ее как-то «легализовать», представить экспертам, мировой общественности.
А во что выливаются подобные попытки, лучше всего свидетельствовало исчезновение Гоши и пожар городской публичной библиотеки Санкт-Петербурга.
Да, природа не одарила Пану ни значимостью, ни счастливой любовью.
Зато она наградила его развитым чувством формы. Он легко мог разложить на составляющие криволинейную деталь любой сложности, оперируя в уме не одной, а сразу несколькими трехмерными моделями. Отсутствие такого трёхмерного мышления у окружающих сначала удивляло, даже злило Пану, вынужденного каждую мысль раскладывать на листочках, но со временем стало предметом личной гордости.
По сути, этим он и зарабатывал.
И к планированию ближайшего будущего он пытался подходить так же, как к работе со сложной деталью, – раскладывая и анализируя составляющие.
Правда, в данном случае рациональное мышление не работало. Даже оценить сложившуюся ситуацию без фактора мистики было невозможно.
«Лишь познав Истину, можно не быть идиотом!», –всплывали в памяти слова Мишеля Бакинского.
«Да что за «Истина» такая, что за хрень и на кой она сдалась?! – выпытывал он когда-то у того на Невском, – есть какие-то доказательства этой твоей Истины?!»
«Ну, был один христианский фанатик, делом жизни считал определение даты конца света. Причем от даты возрождения Израиля! Исаак Ньютон его фамилия. Зато теперь его рукописи и хранятся в национальной библиотеке государства Израиль!
А ты: «Где доказательства Истины?!» Думай, о чем спрашиваешь!»
И чем кроме мистики объяснить тот факт, что единственным местом на земле, где он действительно мог легализовать «ниромейскую книгу», была именно национальная библиотека государства Израиль?
«Раньше думали, что всё создано по единому принципу, а некоторые даже считали его доступным пониманию, не всех, конечно, –пояснял когда-то Мишель Бакинский. – Истина –это алгоритм мироздания!»
А в его руках снова была визитка, пробуждая былые, очень знакомые чувства.
Визитка намекала на понимание и заинтересованность очень серьезного, состоятельного коллекционера в том, чем он овладел. Предлагала без излишних хлопот и «авторитетных» посредников начать цивилизованные деловые переговоры, через представителя солидной европейской компании мальтийского представительства.
Пану даже развеселил столь европейски сдержанный, деловой подход.
Слишком не вязался он с грабежом квартир, исчезновением Гоши, ужасом Аннушки.
Поражало, насколько беззастенчиво и открыто пришли грабить его город эти люди! Какое своеобразие обретает их «европейская цивилизованность» в отношениях с прочими аборигенами!
Представляя, как сейчас носится по городу перепуганная беременная Аннушка, выясняя все возможные контакты Гоши, очевидно и не представляя, что она ищет, сердце Паны сжималось.
Если его предположение верно, и целью пожара в публичной библиотеке было стереть все следы пребывания «ниромейской книги» в Санкт-Петербурге, то с чего он взял, что они оставят живых свидетелей?
Эта книга не оставляла таковых уже без малого три тысячи лет!
Зачем они тому, кто может совершить историческое открытие где-нибудь в родовом замке Шотландии, или монастыре той же Мальты?
Но что он мог сделать, кроме как, запихнув эту папку подальше забыть о ее существовании до самого отлета в Израиль?
В конце концов, Гоша, Аннушка и Мишель Бакинский сами выбирали свою судьбу! Кто они ему? Не лучше ли подумать о себе? Но как тошно было на душе от этой «разумности»!
Новый день клонился к закату, а лохматый силуэт Паны с сумкой с заячьим хвостиком всё чернел на фоне гранитных ступеней набережной, склоняясь в позе глубокого созерцания над величественным течением вод. Пришедшая с Балтики морось всё же заставила его подняться, потягиваясь и размять затекшие конечности. Весь вид Паны выражал крайнее неудовольствие. Настроение было скверным.
–Что за жизнь?! Опять под танки! – ворчал он, сгребая под мышку свою раскладную сумку.
Уже смеркалось, когда он появился в тоннеле арки своего личного храма, на Мойке.
Промозглый осенний вечер обдавал мелкой моросящей пылью, в колодце никого не было. Пана, бесцеремонно смёл с кирпичей чьи-то аккуратно разложенные у костра окурки, и не спеша, стал сооружать жертвенник.
–Что-то служба нынче не задалась, – досадовал он, подбрасывая дров из натасканных кем-то ломаных половиц да искоса поглядывая на низкое хмурое небо.
Наконец вечерние сумерки и пламя сделали свое дело, очертив античные фронтоны подъездов и раскрасив стены торжественными бликами. Низкое рваное небо живым куполом проносилось над головой, создавая подобающую торжественности момента атмосферу. Все было готово к службе. Устроившись поуютней у огня, он разложил на жертвеннике папку и занялся сортировкой её содержимого, время от времени подкармливая костёр письмами на латинице.
Наконец из арки показалась стайка «пионеров», малолетних обитателей известного дома на Свечном. Пана выбрал самую роскошную грамоту с семью печатями, подклеенную голубым бархатом, и перед обалдевшей публикой отправил её в огонь.
Перед таким актом вандализма народ встал как вкопанный.
– Ты чего?! Это же сдать можно!
–Нельзя! – твердо ответил Пана. – Гошу с Казанского знаешь? Это его папка. Просил лично проследить, чтобы всё до последней бумажки сгорело!
Ребята ошалело стояли, наблюдая, как в огонь отправляется лист за листом.
–Это что? Хоть посмотреть дай! –не выдержал кто-то.
– Бери! – великодушно дозволил Пана.
–Раритеты жжёшь? – услышал Пана знакомый голос мужика из «туристов». – А чего? Охренел, что ли?!
–Гошу с Казанского знаешь? Он в Белое братство подался, все бесовские тексты, сказал, надо сжечь!
–Так пусть сам и жжет…
–Ему нельзя! Он уже считай святой, при Марии Дэви Христос, он сам их касаться не может, меня просил, – молол Пана, – ты что, белых братьев не видел? Они же все чокнутые!
–И что это за тексты?
–Ну, вроде тут сам Исаак Ньютон рассчитал дату конца света…
–И когда?
–Слушай! Держи и сам разбирайся. – Он сунул надоевшему мужику крылатого змея с выпущенными кишками.
–И я хочу такую зверушку! – запищала остроносая «пионерка», загремев фенечками.
– Искусство принадлежит народу! –буркнул Пана, выбрав ей быка с рыбьим хвостом.
–А что тут за надписи? На каком языке? – шумели зрители.
–Пророчества Сивилл! Древнегреческий гекзаметр! – без запинки рапортовал Пана.
В общем, как сожжение, так и раздача фолианта пошли довольно бойко.
Через пару минут посмотреть на его неадекватность выползли обитатели, как левого, так и правого крыла колодца.
–Братья! Скоро конец света! – вещал Пана. – Очищайте души, избавьте землю от бесовских текстов! Во имя Гоши с Казанского и Марии Дэви Христос!
Опасение, что жлобство кого-то из сограждан по корыстным или иным мотивам помешает акту его служения, не оправдались. Народ был слишком обескуражен происходящей глупостью.
Опоздавшим достались лишь раскрашенные круговые диаграммы.
И когда в костер полетела и папка Дело № «О переводе на паровое отопление генеральских дач 1936 г.», Пана выдохнул, испытав огромное облегчение.
Опустившееся до самых крыш чёрное небо уже поливало двор не моросью, а настоящим дождём, возвещая об окончании службы. Дождь не замечал только давно обживший этот колодец костёр, да сам Пана, устало усевшийся на опустевший кирпичный алтарь. То, что вселяло ужас еще вчера, теперь пробивалось трясучкой еле сдерживаемого хохота.
Каким кошмаром вчера казалось оставленное посреди Гошиной комнаты кресло! Зато теперь он давился от смеха, представляя рожи тех быков от такого привета от Кисы Воробьянинова!
–Впрочем, до того ли им будет в ближайшие дни! – хихикал Пана, с удовольствием представляя, как расползается его «ниромейская книга» по Питеру до самых глухих окраин в поисках наиболее выгодных скупок. – Эти из кого угодно душу вытрясут!
Возможно ли было еще надежней защитить Аннушку? Заодно с их пока не состоявшимся папашей!
–И кто теперь скажет, что я не идиот?! А какой умник разберет мотивы идиота?! Будь я умным, до конца дней не отмылся бы!
Господи! какое счастье, что я идиот! – взмолился Пана, и его словно громом поразило.
«У тебя есть вопрос к Богу?» –прогремел в памяти голос Мишеля Бакинского.
«Есть! Хочу понять, кто чокнутый?! Я или все вокруг?!» –заявил тогда Пана, принимая наполненную до краев «Чашу Адонирама».
И разве он не получил ответ?! У него даже в животе скрутило от сознания полноты и глубины этого ответа!
Пришибленный таким откровением, Пана испытал глубокую неловкость пред Всевышним
– Наверное, стоило бы у Бога что-то иное спросить?
Но «более умных» вопросов в голову не приходило.
Безуспешно поскрипев мозгами, он поднялся и побрёл к арке.
–Нужно еще Аннушку отыскать, как-то успокоить…
Вспомнив об Аннушке, Пана помрачнел.
«А как ей сказать, что в Израиль я уже не еду? Ведь прибьёт!
А как их тут одних оставишь?! – оправдывался он про себя. – Чёрт знает, куда они еще вляпаются? А вытаскивать кто будет?!»
Ему пока не стоило появляться дома. Но это неудобство отягощало не сильно. Ведь перед ним был целый город. Его город!
Город, который всегда принимал его таким, какой он есть. Который он не мог «любить» или «не любить», как не мог любить или не любить свое сердце, печень или лёгкие.
Выходя из тоннеля арки на грохочущий проспект, он понятия не имел, где окажется завтра? Чем будет заниматься?
Он просто доверялся Питеру, не секунды не сомневаясь, что город примет его как свою, такую же родную и неотъемлемую часть.

                Вад. Пан. 2017 - 1019