Дурак

ДУРАК

     Глаза у неё были изжелта-зеленоватые. Кошачьи. Наполненные до самых краёв радужки восторженным, по-детски искрящимся любопытством и одновременно какой-то очень взрослой бездонной глубиной.

     Слушая торопливое и порой невнятное бормотание собеседника, она время от времени согласно кивала головой и поддакивала. И в то же время задумчиво, чересчур внимательно, как для девочки-подростка, вглядывалась в его морщинистое серое лицо, отмечала иней перхоти на плечах заношенного, давно вышедшего из моды пиджака, криво повязанный блёклый галстук и несвежий воротник рубахи. Наконец решилась, протяжно вздохнула, улыбнулась чему-то своему, решительным жестом руки прервала вмиг замолчавшего мужчину и легко, без стеснения спросила:

   – Дядя Боря, ты – дурак?!

   – Что?!

   – Разве ты меня не слушаешь? Странно! Мы же беседуем. Пытаемся вести диалог. А диалог предполагает, как минимум, внимание к словам собеседника.

   – Да-да… – он закрыл на мгновение непрерывно слезящиеся от жалости к самому себе, а потому не замечающие ничего вокруг, невидящие глаза, с хрустом провел узловатой, как куриная лапка, пятерней сверху вниз по щекам и по сизой, словно остывший пепел, щетине. – Я весь – сосредоточенность и внимание!

   – Тогда спрашиваю ещё раз: ты – дурак?!

     Этот бесхитростный, заданный прямо в лоб вопрос неожиданно смутил его. Заставил надолго задуматься. А ведь, наверное, – она права. Устами младенца, как говорится… Да! Он действительно дурак. И уже давно. Может быть, с самого раннего детства. Или даже с момента рождения. Скорее всего так и есть. Это же очевидно. Хотя самому себе он никогда бы в этом не признался. Однако, со стороны всегда виднее. Людей вокруг ведь не обманешь. Разве что, все иные прочие были менее внимательны к нему. Или более деликатны чем она и не столь прямолинейны.

     Девчонку звали Анной. Красивое еврейское имя. Она и была, кажется, еврейкой. Смуглая до черноты, стройная нахальная чертовка с длинными, по пояс, черными, как смола из адского котла, волосами и ужасной, видать, из того же котла, синевато-серой, напоминающей летучую мышь своей морщинистой голой кожей, собакой, которую Анна ежеутренне выводила на прогулку, и от которой неизменно шарахались все окружающие.

     Отца у Анны не было. Вернее, раньше он, конечно же, был. Добрый безобидный очкарик, по-хорошему помешанный на разведении всяческих домашних животных. Такой же помешанный и бестолковый, как и его жена, Анина мама, специалист по грумингу или попросту собачий парикмахер.

     У них (об этом судачили на лавочке у подъезда соседки по лестничной клетке), в тесной и убогой двушке с крохотной кухонькой и вытянувшимися трамвайчиком смежными комнатами, хотя хозяева совсем не запойные и в загульном распутстве замечены не были, постоянно царил сущий бедлам. Вони от животных, правда, тоже не было. Но к снующим по квартире прямо у них под ногами, как, кстати, и у многих жильцов дома, не в пример более чистоплотных и аккуратных, рыжим отвратительным тараканам, именуемым «прусаками», надо же, эти помешанные относились неизменно с лаской, теплом и пониманием. Не чертыхались в сердцах. Не жаловались в ЖЭК. Не гонялись за членистоногими паразитами с тапком. Не травили борной кислотой или дихлофосом. А сосуществовали в согласии и взаимопонимании. Такой себе негласный региональный детант: днем «прусаки» стараются не донимать хозяев, по ночам же хозяева всячески избегают беспокоить своих рыжих нахлебников. И утверждают, отвечая смиренно и улыбчиво на расспросы соседей о живности, дескать, это тоже твари божьи и тоже требуют любви и внимания.

     Но то у них дома. А снаружи, за тонкой фанерной дверью хрущёвки пропахший человеческим потом режимных проходных, перегарным смогом дребезжащих трамваев, мочой замызганных подворотен и дымным смрадом промышленных труб мир города-завода оказался куда менее расположен к принятию вселенской любви. Мир этот перманентно был безнадёжно прозаичен и крайне жесток.

     Некурящий, неизменно улыбающийся очкарик просто не вовремя возвращался домой, срезая для краткости путь через лежащую неподалёку пустынную, с разбитыми фонарями базарную площадь, место в темную пору безлюдное и стремное. Его короткое общение с залётной шпаной, вольготно распивавшей дрянной, но крепкий портвешок-три семёрки на прилавке в овощном ряду (именно залетной – свои доморощенные блатари, зная и принимая странности убогого и безобидного соседа, такого себе никогда бы не позволили!) закончилось трагически.

     Аниного отца нашла татарка-дворничиха. Когда под утро пришла прибираться у торговых рядов. Очкарик лежал ничком. Здесь же под прилавком. С торчащим в правой почке трехгранным «ферзём» – воровской заточкой из напильника с зазубренными кромками, острым, как у стилета, жалом и наборной, цветного оргстекла рукояткой. Натёкшая из раны лужица крови уже подсохла. Раздавленные чьим-то тяжелым башмаком очки поблескивали осколками стеклышек рядом. Возле тела нашли пластиковую сумку-переноску, в которой очкарик нёс домой очередного шелудивого щенка. Сам щенок с размозженной головой мохнатой измаранной тряпкой валялся в той же запёкшейся кровавой луже. Так что и не разобрать было, где кровь человечья, а где – собачья. Да это уже и не важно было. Всё едино, как и говорил очкарик, все – божьи твари.

     На похоронах Анина мама вела себя совсем не так, как положено вести себя вдове. А надо сказать, что молодых вдов в их дворе-колодце из каре многоквартирных домов было предостаточно. Всеобщее, едва ли не повальное запойное пьянство жильцов, преимущественно заводских работяг, шумное забивание «козла» под неизменный «ершик» из мутноватых граненых стаканов на дощатом столе посреди двора с последующими обязательными, как наступление похмелья, разборками, больше похожими на рукопашную в ближнем бою, тому очень способствовало. Так же, как и криминальная поножовщина по любому поводу: за нежелание в полночь-за полночь делиться засаленными мелкими купюрами или даже мелочью со стайками по-шакальи безжалостных приблатнённых подростков, щерящими острые клыки при нежданной встрече на тесных дорожках узких тротуаров, за прикуренную не вовремя в наливайке папироску, за криво и не к месту оброненное слово в очереди за горячительным. А то и вовсе без видимого повода.

     Так что, как положено скорбеть по усопшему и как вести себя на похоронах, знали в доме все. Включая многих детей ясельного возраста, лишившихся безвременно отцов и кормильцев. Правильно было заливаться горючими слезами. Рвать на себе волосы и одежду. Причитать взахлеб. Биться оземь, обнимая склизкую глинистую кучу у ямы и бессильно повисать на чьих-то руках, мешающих броситься вслед за гробом в развёрзтую пасть могилы.

     Анина мама вела себя по-другому. Не по-лЮдски. Одно слово: неправильно. Одета была, вроде, подобающе – в темное. На голове неброская шляпка с темной же вуалькой. А всё одно – на скорбящую не похожа. Стояла всю недолгую церемонию молча. Ото всех поодаль. Ни тебе стона. Ни плача. Даже платочка, чтобы обязательно, пусть и для вида, положенную к случаю слезу утирать, в руках не было. Лишь судорожно сжимала побелевшими от напряжения костяшками пальцев ручки лакового черного ридикюля и зло бормотала что-то. Что – разобрали, когда могилку зарывать стали. А зареванная дочь от бабушки вырвалась и к матери бросилась.

   – Как же мы теперь, мама! – голосила Аня.

   – Как все! – мать схватила дочь за плечи, но не обняла, не прижала к себе, как ожидалось, а, наоборот, оттолкнула. Да та и сама отшатнулась, услышав ее слова. – Жить будем дальше, Анька! Радоваться будем. А об ушедшем горевать совсем не будем. Папашке твоему, если что в жизни и удалось – так это лишь тебя зачать. Да и то, в том больше моя заслуга. Никчемный был. Добытчик никакой. И мужик никудышний. Ни достатком дом обеспечить не сумел. Ни за себя постоять. Чего уж тут жалеть?!

     Стоявшие поближе, вдовые через одну, бабы, как такое услышали, выть перестали, платочки к губам прижали, притихли, переглянулись. Оно, конечно, всё так, правду говорит. У них и самих судьбы схожие. Но разве ж можно, чтобы такое, вслух, дочери, у открытой могилы, да ещё при сторонних людях, о едва остывшем покойнике?

     Потом, правда, уже на поминках, после столовского, но горячего и наваристого борща с чесночной пампушкой, картофельного пюре с куриной отбивной в традиционном томатном соусе и суховатого капустного салата, после третьей, а то и пятой обязательной рюмки, горькой, беленькой, не чокаясь, чтобы земля пухом и царствие небесное, прибирая в кулек, навынос детям, конфеты-помадку и сладкую булочку, смотрели на вдову, так и не проронившую ни слезинки, уже без осуждения и даже с некоторым пониманием. Некоторые, напоследок перед тем, как стараясь степенно, почти не шатаясь от вдосталь выпитого, направиться к выходу, подходили, сочувственно пожимали ей плечо или, вздыхая, мягко клали свои руки поверх её, по-прежнему сжимающих ридикюль.

     Вскорости смерть очкарика забылась. Двор-колодец сотрясали новые события и новые драмы. А мать и дочь стали, как и было обещано над могилой, жить как все. Сама Анькина мать, чертыхаясь и одурев от усталости, с раннего утра до ночи стригла собак в новом, открывшемся поблизости частном салоне. После этого ещё моталась по индивидуальным вызовам. А ещё, подкопив и одолжившись у всех помаленьку, купила суку редкой в городе собачьей породы в надежде завести маститых щенков на продажу и решить этим раз и навсегда вопрос с постоянной нехваткой денег. Специально для этого регулярно списывалась со столичными хозяевами породистых кобельков и возила свою пышущую нерастраченной любовью и природным жаром тела синевато-серую надежду на финансовое благополучие к ним на случку.

     А завершавшая к тому времени выпускной одиннадцатый класс Анна ежеутренне выгуливала это диковинное существо с чудным названием «ксолоитцкуинтли», после, уже без собаки, пробегала десятикилометровый маршрут от дома через базарную площадь вдаль по тихой улочке к перегородившему ее областному управлению внутренних дел, а оттуда вправо, по нависающей над рекой улице с сорокалетними елями посреди газона разделительной полосы, спускалась к набережной, добегала до институтского стадиона и вновь повернув направо, полузаброшенным парком, разбитом некогда на месте балки, по дну которой стекали в реку ядовитые заводские стоки, бежала к дому, чтобы пообщаться накоротке у подъезда с соседом, позавтракать горстью заваренной в кипятке овсяной крупы и отправиться в школу. Возвратившись же после занятий домой, она быстро делала уроки и с хрустом разгрызая, если имелись в вазочке на кухне, зеленые кислые яблоки, усаживалась, скрестив ноги, в продавленное кресло или укладывалась на свою узкую кушетку, где и дожидалась возвращения матери, проглатывая одну за другой книги, из пыльного множества, что имелось в изобилии и теснилось в высоченном до потолка шкафу. Дружбы с ровесниками она особой не вела. Да и вообще предпочитала общению с людьми размышления в одиночестве. А если и перебрасывалась изредка с кем-либо парой малозначащих фраз, то это был, прежде всего, тип и вовсе не подходящий для общения со школьницей: одинокий сосед-забулдыга дядя Боря…

…– Вроде и не по возрасту мне перед тобой, Анька, выворачиваться наизнанку. Да и говорить буду многое для твоего девичества несвоевременное. А нет сомнения, ну ни капельки нет, что надо говорить. Именно сейчас. И что поймешь ты меня. Правильно поймешь. Меня и всю жизнь мою непутевую. Другие не поймут. Да я и сам не все понимаю. А ты – поймешь. Обязательно. Может, и подскажешь чего! А не подскажешь – всё легче станет, когда выговорюсь.

   – Вот ты сейчас может впервые о своей жизни всерьез задумался, дядя Боря, – усмехнулась девица. – Понял ведь сам, что дурак. Наверное, даже всё прожитое перед глазами мигом единым пролетело. Вспоминаешь, небось, каждый день, на ощупь пробуешь, ищешь, когда всё в первый раз наперекосяк пошло.

   – Ведьма ты, Анька! Потому и легко с тобой. Чисто ведьма. Нация подходящая. И весу бараньего. В самый раз для полёта. Только такую метла и выдержит. В былые времена тебя бы запросто на костре сожгли. За длинный язык. За насмешки над соседом. За неуважение к старшим. И за то, что книжки непонятные читаешь. Мыслимое ли дело, нет чтобы слезливые женские романы или детективы на крайний случай, ан гляди, что здесь – вредная и опасная для простого человека скукотища и тоска. Ерш из философии и эзотерики. Неужто это теперь в школе задают?

   – Нет. Не задают. Просто самой интересно разобраться.

     Обычно каждый раз, после ее пробежки, они недолго (в больших количествах дядя Боря был утомительно бестолковословен) разговаривали, сидя на лавочке у подъезда, где дядя Боря по обыкновению либо кручинился, либо нежился на утреннем солнышке, всегда уже слегка разговевшись и добавив чуток на вчерашние дрожжи. Но сегодня он неожиданно постучался в дверь её квартиры. Почти трезвый. И не для того, чтобы, по обыкновению, денег на самое дешёвое пойло занять. Это он мог и на лавочке попросить. Анна не гордая – сама бы вынесла. А совсем по другой надобности. Видать накипело. До крайности. Душу излить захотел. А кто кроме Аньки забулдыгу слушать будет?

     Анна вгляделась в слезящиеся глаза. Вслушалась в невнятное, но на удивление почти трезвое – разве что, с небольшим вчерашним амбре, – бормотание соседа и отступила от двери в глубину коридора, пропуская гостя:

– Заходи, Дядя Боря!..

  …Она сидела, по-турецки скрестив ноги на своей кушетке, а гость неловко примостился на краешке колченогого стула напротив и говорил, говорил, говорил, утирая слезившиеся глаза, захлёбываясь, глотая слова и торопясь выговориться. Словно напоследок.

   – Я, Ань, представь, до сорока вообще о старости и одиночестве не думал. Тебе этого тоже ещё не понять. А чего об этом думать, когда здоровья немерено, силушка в руках, хмель в голове и лаве на кармане? Любую проблему решить или тему закрыть – как по щелчку пальцев, на раз-два. Любую бабу уговорить – вообще не вопрос. В крайнем случае, если кочевряжится, динамо крутит – просто ценник удвоить. Привязанность, нежные чувства, любовь? Вообще – не мой случай. Смешно мне было, когда об этом речь заходила. Жил без оглядки. В кайф. Думал про себя – вот потом, к пятидесяти, остепенюсь. Заведу себе какую-нибудь. Одну, постоянную. Или куплю, в крайнем случае.

   – Купил?

   – Нет. Считай, в лотерею выиграл. Джекпот сорвал. В сорок два с одной девчонкой познакомился. На море. Банальщина. Роман курортный. В первый же вечер вместе в койке оказались. Казалось, ничего особенного. Просто эпизод. Приключение на одну ночь. Только не простой девчонка оказалась. Словно приворожила. От страсти голову снесло напрочь. Ни днем, ни ночью не расставались. И всё казалось мало. А когда пришла пора в город возвращаться – понял, не смогу дальше без неё. Раньше-то, как у меня всегда бывало: какой бы барышня сладкой ни была, на второй день близкого знакомства общение начинало тяготить. А уж если баба по твоей квартире полуодетая ходит, обживается, на кухне хозяйничает и рядом трется – вовсе вилы и тоска. А здесь – совсем наоборот. Радостно на сердце. Легко. Надышаться не могу.

   – А она?

   – А что она? Я, когда в город вернулись, к ней домой в гости с тортиком и шампанским наведался. Чтобы у мамаши её – девчонка, как и ты, без отца росла – руки дочери, как полагается, просить. Будущая тёща, едва на десяток лет старше меня, естественно – ни в какую. Вот тогда моя девчонка и говорит: «Хорошо, мама, значит тебя на свою свадьбу я не приглашаю». Куда уж против такой?!

     Сама всё что нужно организовала. Я только деньги на церемонию дал. Да колечки обручальные заказал. Каждое с тремя бриллиантиками. Одинакового плетения колечки. Только одно чуть побольше, а другое – поменьше.

     И в загсе она загодя договорилась, чтобы процедуру не тянули, сроки регистрации не откладывали: ей спустя три недели за океан в командировку лететь. Двухмесячная стажировка в Канаде – по тем временам – не шутка. У неё, оказалось, всё давно, еще до морского отдыха, с заокеанской стороной договорено и согласовано было. Отказываться грех. Полечу, говорит. Только хочу в Канаду уже не невестой, а мужниной женой отправиться. Чтобы никуда от меня не делся. Говорит и ластится, как кошка. Только не домашняя, а дикая. Та, что при случае вмиг острые коготки выпустит и вопьется без жалости туда, где побольнее. Разве от такой убежишь? Да и не хотелось мне этого вовсе. «Куда я от тебя теперь, – шепчу. – Ты только сама возвращайся побыстрее!».

     Очень я по ней тосковал эти два месяца. Каждый день на стенку лез. Засыпал и просыпался с ее именем. Тогда только-только компьютеры мало-мальски доступными стали. Я в одной фирме – работал как-то с ними – договорился с директором и ночами напролет в пустом офисе просиживал. Чатился в «болталке» – переписывался с женой через океан. У них как раз вечер начинался. Даже, грех сказать, любовью мы с ней в переписке занимались. Это я потом узнал, что такое «виртом» называют. Одной рукой текст набирал. А другой…Но тебе об этом, наверное, рассказывать не стоит. Хотя вряд ли я тебе что-то новое открою.

   – Да уж. Удивил, дядя Боря! Хотя нового, действительно, ничего не открыл. И даже в краску не вогнал. Рассказывай дальше!

   – Говорят, курортные романы короткие. А у меня – на десяток лет растянулся. Как один день года пролетели. Девчонка вдвое моложе. Горячая. Страстная. Ребёночка очень хотела. Самый ведь возраст для этого. Четыре года ничего не получалось. Переживала она сильно. По врачам всё бегала. Даже на меня грешила. Просила тоже сходить, провериться. А я-то всё про себя и без врачей знал: и какая из бывших понесла от меня, и какая на аборт отчаялась, так что по этому случаю не особо и заморачивался. Наоборот, считал, хорошо всё складывается, коли так – значит, поживем для себя. Денег поднакопим. В теплые края слетаем. В ту пору как раз все для себя заморские курорты открыли. Если дважды в год под тамошними пальмами на чистом песочке не понежишься – и не человек вовсе. Не статусно!

   – А я думала, дядя Боря, ты дальше нашего двора и не бывал нигде.

   – Зря думала. Всё было. И ездили, и летали. Помню, очередной раз из Турции домой возвращались. Дело обычное. В уличной лавке, в той, где сами турки ежедневно товар берут, привычно затарились напоследок вялеными маслинами, жареным нутом и гранатовым соусом. Уже в аэропорту, прямо перед отлетом, в беспошлинном я себе – бутылочку восемнадцатилетнего «Чиваса» взял, жене - французскую парфюмерию и косметику, ликер «Бейлис» и джин «Бифитер» – очень она его уважала: добавит в стакан льда на треть, «Швепса» вдвое от джина, ломтик лайма и смакует целый вечер, особенно если надо срочно дело какое обмозговать, – так лучше думается, говорит. И о тёще не забыл, со всем уважением, – кремовый «Шериданс».

     Солнце едва зенит перевалило. Лету часа два с половиной. Казалось, к вечеру дома будем: лететь всего ничего. Сели в кресла. Пристегнулись. Двигатели взревели. Кондёры над головой завыли. Водичкой морозной закапали. Впору либо журнальчик полистать от скуки, либо вздремнуть. Только вдруг стихло всё. Стюардессы с приклеенными улыбками по салону к кабине заторопились. Потом вышли и с теми же фальшивыми улыбками объявляют: сейчас каждому пассажиру раздадут судки с положенным обедом, а потом надо организованно, без спешки, высадиться из самолёта и ненадолго вернуться в зону ожидания – огороженный стеклянными стенами загончик. Получили судки. Высадились. Сидим в загончике. Едим. Наблюдаем кипящую жизнь за стеклянной стенкой. А сами туда выйти не можем. Мы ведь контроль выездной прошли, посадочные талоны предъявили, а стало быть, вроде уже и не на турецкой территории. Время бежит, а посадку не объявляют. И главное поинтересоваться, что происходит, не у кого. Стемнело. Аэропорт опустел. Даже яркие лампы там, за стеклом, потухли. Сонный турецкий погранец на вахте от вопросов нос воротит, а свои того же носа и вовсе не кажут. Хорошо, хоть в закутке кулер с водой и прочие санитарные удобства имелись. Кое-кто из сидельцев уже яркие коробки из «дьюти-фри» распаковывать начал. Разложились хозяйственно, группками, на чемоданах. Кто на троих, кто на компашку побольше. По бумажным кофейным стаканчикам содержимое брендовых бутылок разлили. Закусили рахат-лукумом и оливками. За жизнь громкие разговоры завели. А где-то часа через три стюардессы из нашего экипажа объявились. Безалкоголку импортную в жестянках привезли и сэндвичи в бумажных пакетах. Объяснили, что ещё часа три подождать придётся. Что-то там с двигателем случилось. А аэропорт транзитный. Своей ремонтной базы, объясняют, нет, а значит обслужить наш чартер без сторонней помощи не в состоянии. Поэтому необходимые для ремонта детали уже отправлены другим бортом авиакомпании. А борт на подлете.

   – А потом?

   – Потом, за полночь, когда уже все запасы спиртного подошли к концу и даже самые буйные пассажиры угомонились, понемногу успокоились, расположились на лавках коротать ночь, в закутке объявился экипаж нашего борта. В полном составе. Так мол и так, говорят, двигатель отремонтировали и взлететь готовы, однако насильно никого на борт не зовут. Если кто желание и возможность такую имеет, может утром приобрести билет другой компании. Дело, конечно, для пассажиров хлопотное и недешёвое, но неволить никого не будут. Каждый сам для себя решить должен: желает сейчас лететь или нет. Крепко выпившие и не проспавшиеся пассажиры немного побузили, пошумели бестолково гуртом, дескать, чего ждать, когда везде, даже в авиации, обычный бардак, что надо непременно куда-нибудь звонить, жаловаться и немедленно требовать компенсации, а в конце вполне резонно поинтересовались, может ли дать командир гарантии безопасности полёта. Пилоты переглянулись между собой. Взглянули на бортинженера. Тот утвердительно кивнул головой. Командир вздохнул и утер несвежим платком лоб под форменной фуражкой: «Я тоже человек и тоже опасаюсь. Но одно сказать могу уверенно: у всех нас семьи, – он обернулся к экипажу. – И все мы очень хотим к ним вернуться».

   – Да уж! Дилемма! Попробуй выбери, как правильно…

   – Нет, если бы я тогда полный расклад знал – вот это был бы вопрос! А так – не было у нас никакого особого выбора. Сама посуди. Карточек кредитных с собой мы не брали – они тогда ещё в диковинку были. Наличку потратили, на обратный путь не оставляли. Кэша в карманах – кот наплакал. Мелочь. Едва на один билет. О втором и речи нет. Переглянулись мы с женой и решили лететь. Я, вообще, полеты не особо хорошо переношу. Даже если подобных вводных не имеется. Благо дело, всегда алкоголь спасал. Тогда ведь в чартерах не только кормили, но и поили. А в этот раз – особо. Едва расселись – опять судки с едой принесли. И стюард между рядами ходит – горячительное предлагает. Водку или вино на выбор. К водке – томатный сок. А к белому вину – конфетку. Наливает, не как обычно, треть пластикового стаканчика, а не скупясь. От души. Стаканчик передо мной поставил. Даже не спрашивает, что буду, водку наливает. Только поглядывает, когда я покажу, что достаточно. Я говорю – до краёв наливай. И второй сразу. Тоже до краёв. Не от жадности. А потому, что реально страшно. А сока – полстаканчика достаточно. Жена неожиданно попросила лишь вина. Чуть-чуть. На донышке. Бледная, гляжу, какая-то необычная. А на лбу пот мелким бисером выступает. И за грудь держится: то ли дышать тяжело, то ли тошнота к горлу поднимается. Что волнуется, как и все, – понятно. Но, вспоминаю вдруг - ведь она не только сейчас, всю неделю алкоголя избегала. Излюбленный джин – ни разу в баре не заказывала. Мимо мартини равнодушно проходила. Ну, разве, бокал светлого пива или полбокала хорошего белого вина. Да и то – пригубит и отставит. И меня почему-то сторонилась. Казалось бы, чего ещё желать на отдыхе для романтического времяпровождения: уютный номер, широкая кровать, бокал с вином, в котором отражается колеблющееся пламя свечей, плеск волн за открытой дверью на террасу. Для того ведь и ехали. А она мою руку в сторону отводит. Не зло. Мягко. Извиняясь взглядом. Вроде как виновата. Я тогда не настаивал. Мало ли, почему так. А теперь вспомнил. Правда, вспомнить-то, вспомнил. Но значения особого не придал. Потому, что выпил уже…

  …Мне двух стаканчиков хватило, чтобы не столько опьянеть, сколько свой собственный панический страх вглубь спрятать да на замок запереть. Приобнял жену, поцеловал в пульсирующую на виске жилку, руку ее в свою взял и шепчу, чтобы не боялась, потому что все будет хорошо, а по-другому просто и быть не может. Смотри, говорю, как красиво. А в иллюминаторе, действительно, – видно, как на востоке поднимается розовое солнце.

     Долетели нормально. Сели без приключений. Выдохнули. Экипажу поаплодировали. Правда, стюардам некоторых пассажиров приходилось из салона под руки выводить – так наклюкались от страха на дармовщину. Но пограничники и таможня были на удивление снисходительны. Вошли, что называется, в положение.

     Мы такси взяли и уже через полчаса домой добрались. Душ приняли, вещи в стирку бросили, тёще по телефону сообщили, что живы-здоровы и уже дома. Тут бы самое время прилечь с дороги, но девчонка моя в женскую консультацию заторопилась. А там её на УЗИ сразу направили.

   – Вот как! Это то, о чём я подумала?

   – Да. Беременна моя девчонка оказалась. Как раз тот самый срок пошёл, когда и подташнивает, и от мужа воротит. Зачала нежданно. Я даже вспомнил, когда это могло случиться. Мы тёщин день рождения на даче отмечали, немножко выпили, ну и… рядом, за виноградником и высокой цветочной аллеей голоса слышны, смех, а мы с женой целуемся и уже невмоготу сдерживаться…Такого острого животного желания я, пожалуй, ни до того, ни после не испытывал. Да и она, походу, тоже, раз понесла. Дети – они ведь в страсти рождаются. И в большой любви.

   – Угу. Вот только куда потом у вас, у взрослых, эта любовь уходит?

   – Не знаю. А может она и не уходит? Просто изнашивается, стирается до дыр, как повседневная одежда, покрывается пылью и трещинами, как старая привычная, но рассохшаяся мебель, и люди сами, по глупости и неведению, выносят её на мусорную свалку? Кто теперь, забыв о былой цене, хранит старые вещи?!
   – Хм…Вот не замечала, дядя Боря, у тебя раньше тяги к законченным формулировкам и философским сентенциям.

   – Сам не знаю, как получилось. Просто очевидное в голову пришло. Да…о чем я рассказывал?.. А!.. Когда срок положенный пришёл – сынишку она мне родила. Рожала под утро. Я, конечно, рядом был. Тогда уже разрешали это. Не мама, а я – она только так хотела. Всё за руку держала. Волновалась. Хотя роды были лёгкие. Страху натерпелись позже. На второй или третий день после выписки. Уже дома. Педиатр частный приходила – осмотрела малыша, всё нормально, говорит. А малец плачет все время. Кряхтит недовольно. И вес теряет. Я тогда старые механические весы для младенцев от той же педиаторши притащил – вот и знали точно. Тёща руками разводит. Жена – тем более. Откуда у неё, первородящей, опыт. А на дворе ночь. Он по ночам ещё сильнее беспокоился. Кого просить о помощи? Только самому смекать. Оказалось, всё проще-простого.

   – Голодный что ли был?

   – Да. К тому же ленивый и слабенький. Ещё не осознал, что в жизнь ведь вгрызаться надо. Буквально. Особенно, если добиться чего хочешь. И пища человеку, по обыкновению, трудом достается. К тому же в роддоме нянечки не обучили жену, как грудь младенцу давать правильно и как проверять, сосёт ли или просто облизывает. Да и молока, видать, ещё не было вдосталь. Хорошо, в дежурной ночной аптеке банку детского питания удалось купить. А ему-то и надо было попервах – всего столовую ложку. Влили по капельке в рот. А он от удовольствия даже глаза закатил. Слизнул, замурлыкал, как кот, довольно и заснул. Так и повелось. Насосется из бутылочки и спит. Через пару месяцев жена на работу вышла. Сначала на полдня. А с мелким то я, по возможности, то теща, то приходящая няня забавлялись. А потом и вовсе на весь день уходить стала. Да ещё и мальца с собой брала.

   – Чего же ей дома не сиделось?

– Во-первых, – характер такой: надо быть всё время впереди, что-то доказывать, прежде всего самой себе. Во-вторых, – мы тогда на большую квартиру копить стали. Чтобы каждому по комнате. И ещё одну общую. Или ещё одну детскую. Мы же останавливаться не собирались?! Да и я тогда с одной работы на другую мчался. И от любых подработок на стороне никогда не отказывался. Вот в этой гонке о самом главном и позабыл. Уставал сильно. На нежность и добрые слова домашним скуп стал. Казалось бы – такая малость. А вот…

   – Понятно.

   – Ещё через три года доченька у нас родилась. Этот раз особо не переживали. Хотя жена, как положено, витамины нужные пила и все рекомендации врачебные выполняла. Правда, УЗИ обвитие пуповиной и проблемы с сердечком у плода отмечало, но до последнего надеялись – обойдется.
Роды были тяжелые. Знаешь, какая это грязная штука?.. Всё, как в жизни: дерьмо, слизь, кровь, боль, крик. Я у изголовья жены. Чуть сбоку. Она меня за руку держит. Тужится из последних сил, кричит, ногти её мне в руку впились. А между её ног медики копошатся. Матерятся. Что-то о неправильном положении плода твердят. И о неправильном предлежании. Всё, короче, неправильно. А самое неправильное и страшное, что покрытый белесоватой слизью темно-вишнёвый комочек, который они наконец достают, – молчит. Мне до сих пор кажется, что первые седые волосы у меня появились в пятьдесят лет. Именно в ту ночь. А самыми длинными были те несколько мгновений, пока я не услышал детский крик.

   – Странно получается, дядя Боря. Ты с такой любовью и с такой нежностью рассказываешь о своих. Почему же они не почувствовали этой твоей любви и нежности. Ведь женщины и дети могут простить многое. Только не дефицит внимания.

   – Если бы я знал. Мне казалось, что я перестал быть главным в её жизни. Что дети навсегда оттеснили меня куда-то очень далеко, на самую периферию её бытия.

   – Да. Но ведь это совершенно нормально. Редко какая женщина предпочтёт мужчину своему ребенку. Разве что мужчина сумеет утроенной лаской и заботой о ней и детях сохранить свое былое положение.

   – Теперь я это понимаю. Но тогда… Нет бы – принять сложившуюся неизбежную данность и по-мужски доказывать свою необходимость в жизни семьи. Вместо этого – обиделся. Бестолково. Совершенно инфантильно. Замкнулся в себе. Перестал радоваться тому, что у меня есть любимая женщина и очаровательные дети. Жена много раз предлагала поговорить о неумолимо нарастающей проблеме. Что-то обсудить. Попытаться найти какой-то выход. А мне казалось – что может понимать девчонка, вчерашняя школьница. Сглупил, конечно. Родив, женщина становится опытнее на целую жизнь. Значит, моя девчонка стала мудрее на целых две. А я, наоборот, вел себя, как капризный ребёнок. Сперва отшучивался. Потом начал всё чаще злиться. Страсть и любовь сменили пустота и равнодушие. Дома уютнее стало одному. Мы даже перестали собираться за одним столом. Я стал хамить и вести себя, как свинья. Даже порой распускать руки. А чего опасаться – куда она денется с двумя-то детьми?!

     Начал много пить. Периодически впадал в тоску. Гнал от себя печальные предчувствия и мысли. Так и жили – тихо ненавидя друг друга и, наверное, каждый себя. От того-то и давление начало скакать, болячки всякие вылазить. Страшно стало. Чётко осознал, что старею. Немощности стал ещё больше бояться. Стал бояться, что бросит. К этому всё шло… Даже хотел как-то закончить всю эту нелепую суету. Одним махом. Ну ты понимаешь, как?! Только, струсил… А потом она решила все сама. Как всегда и решала раньше, не надеясь и не ожидая помощи со стороны. Забрала детей и просто уехала из города. Сначала в столицу. А потом за океан. В ту самую Канаду.

   – Ожидаемо. А ведь могло и по-другому всё сложиться. Могло бы, скажи? Скажи!

   – Могло бы. Но не сложилось.

   – А хотел-то ты чего всё это время?

   – Чтобы любили.

   – А что делал, чтобы заслужить эту любовь?

   – Тогда? Ничего. А теперь все бы отдал, чтобы... сколько там мне осталось... быть рядом с ними…Только подсказал бы кто – что отдать надо. Ты вот – знаешь?

   – Я? Нет…

   – Получается, весь наш разговор – зря?!

   – Не знаю. Хотя разве хоть что-то в этом мире происходит зря? Всё для чего-то. Знаешь, есть такая восточная философия, которая утверждает, что душа бессмертна. И время её существования бесконечно. Душа может мыслить. Но не способна совершать поступки. И вот однажды для того, чтобы доказать свою зрелость и право находиться рядом с создателем всего сущего, видеть иной, не похожий на солнечный, но во сто крат более яркий и прекрасный свет, душа обретает человеческое тело и возможность действовать. Она живет в этом теле ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы пройти испытание. Одной достаточно краткого срока, и она покидает этот мир в теле младенца. Другой – не хватает и многих десятилетий, чтобы окончательно решилась её судьба.

   – А что случается потом?

   – Если душа не прошла испытание, судьба её печальна.

   – Что – ад, черти, раскаленные сковородки и кипящие котлы?
   – Пожалуй, действительно – ад. Только выглядит он иначе. Куда менее экзотично.

   – Ну какой же ад без пылающих костров, серного дыма и хохота дьявола…Несерьезно даже! Как отредактированное ханжой порно.

   – Ад ведь не снаружи. Он – внутри. Представь бескрайнее, наполненное лишь густым липким мраком пространство, а где-то, посреди него, бесконечное одиночество души, которая не выдержала испытание. Она по-прежнему сохраняет способность трезво мыслить. Но утратив тело, уже не способна на поступок. Даже пошевелить губами – неразрешимая проблема. Душе остаётся лишь одно: бесконечно долго существовать, терзаясь осознанием того, что уже ничего невозможно исправить.

– Свихнутся можно!

– А вот такой возможности ей как раз и не дано. Бесконечные муки совести и терзание души – это ли не настоящий ад?!

   – Заковыристо! Вроде и без крови. Ни тебе рассеченной бичом кожи. Ни ожогов от раскаленной кочерги. А до печенок пробирает. И выть от тоски и боли хочется. Не ваши ли философию эту придумали? Уж больно мудрёно и витиевато. Хотя признаю – действенно. Отрезвляет. Как ядрёный рассол поутру с похмелья.

   – Зато если душа прошла испытание, она навсегда оказывается рядом с Создателем.

   – Вот так прямо и рядом?! Ходят, небось, потом под ручку в тенистых аллейках меж райских кущей. Чинно беседы ведут. Торопиться ведь некуда. Мальвазию или… что-там в Раю… нектар цветочный попивают. И похмелье не мучает. Идиллия!

   – Нет! Создатель открывается по-иному. Рядом с прошедшей испытание душой теперь навсегда лишь те, кто ей по-настоящему близок и дорог. И знаешь, дядя Боря, пройти испытание может любой. Это никогда не поздно, пока человек жив. Надо только успеть совершить поступок. Пусть даже один-единственный раз. Я вот о чём подумала: ты давно общался со своими?

   – Давно. Лет двадцать назад. Уже после развода. Мы с детьми поехали на море. Как раз перед их окончательным отъездом из страны. Я отыскал совсем новый, едва открывшийся отель. Маленький, ещё почти безлюдный, с огромным бассейном, в котором мы плавали лишь втроем. Сколько захочешь. Хоть целый день. Ели мороженное. Нежились на пляжных полотенцах в белоснежных шезлонгах посреди изумрудной лужайки. Любовались закатами под шум прибоя. Валялись на песке и считали звёзды. Купались в блеске лунной дорожки. А ещё смотрели по вечерам старые мультики на огромной плазме прямо напротив кровати. Дети ложились по обе стороны, смеялись, комментировали происходящее на экране и шептали, что они любят меня. Я улыбался, целовал их в ответ, утирал украдкой слёзы и всё пытался незаметно сглотнуть горький ком, который не давал дышать. А с женой последний раз встретился через несколько дней после этого, у нотариуса, когда подписывал согласие на выезд.

   – И всё?

   – Да. Потом у жены и детей началась новая жизнь. Без меня. Зачем же омрачать её прошлым, от которого они старались убежать?

   – Никогда не хотелось увидеть их снова? Или хотя бы позвонить, справиться о здоровье, расспросить о новостях? Написать письмо, в конце концов?

   – Очень хотелось. Когда становилось совсем невмоготу, я разговаривал с ними. Просыпался посреди ночи в слезах и разговаривал. Спрашивал, рассказывал, убеждал и даже спорил…

   – А может хватит уже распускать нюни, дядя Боря. Скучно это всё. Да и самоедством делу не поможешь. Напиши им по-настоящему. Адрес у тебя имеется?

   – Где-то был записан. Да я его, если честно, и наизусть помню.

   – Немедленно напиши. Вот прямо сейчас. Ручку и бумагу дать? Садись к столу – пиши. А я, если захочешь, сразу же на почту отнесу. Отправлю заказным. С обязательным уведомлением о доставке. И будем ждать ответа…

  …В последующие дни, каждый раз возвращаясь с утренней пробежки, Анна ненадолго задерживалась у лавочки, на которой неизменно трезвый, на удивление, и необычайно задумчивый сидел дядя Боря. Письмо в далёкую Канаду было написано, аккуратно заклеено в красивый конверт с яркими марками, все необходимые уведомления оформлены и оплачены, оставалось только ждать.

     Анна понятным лишь им двоим легким кивком головы спрашивала – есть ли новости. Дядя Боря вздыхал и отрицательно разводил руками. Почтовая одиссея ведь даже сегодня – дело не быстрое. Пока письмо до адресата дойдёт. Да пока он ответ напишет. Если только напишет…

     Прошло три недели. Или даже месяц. Учебный год закончился. В суматохе сдачи выпускных тестов Анна на время позабыла обо всём остальном.
     Отсутствие дяди Бори на лавочке она заметила случайно. Кажется, в третье воскресение июня. Сперва не придала значения: мало ли – отошёл в ларёк за хлебом или по каким иным хозяйственным нуждам. Что с ним, привычным и неизменным, как скрипучая облупленная дверь в подъезд, станется? Потом вспомнила, что, кажется, и вчера его не видела. Ключ от его квартиры висел у них в прихожей на гвоздике. Справа от входной двери. На стене. Чуть ниже электрического счётчика. Дядя Боря сам принёс его как-то маме, дескать, пусть повисит на случай, если основной по пьяному делу потеряется, или если вдруг…человек ведь уже не молодой, одинокий, всякое, знаете, соседушка, может случиться. Тогда посмеялись. Но ключ на стену повесили. По-соседски. Дело житейское. Есть ключ не просит. Пусть висит.

     Анна взяла ключи, подошла к квартире соседа. Постучала в дверь. Послушала тишину. Постучала еще раз. Не дождавшись ответа, вставила ключ в скважину.

     В квартире пахло затхлостью и чем-то ещё, наверное, старым немытым человеческим телом. Дядя Боря, казалось, спокойно спал в старом продавленном кресле, безмятежно улыбаясь и чуть запрокинув голову. На коленях у него лежал исписанный листочек бумаги, а на полу, среди других исписанных стремительным убористым почерком листков письма, валялись, выпавшие из бессильно свесившейся узловатой, как куриная лапка, покрытой изжелто-синими пигментными пятнами руки, вскрытый иностранный почтовый конверт, яркая открытка с броским фабричным принтом и две цветные фотографии. Одна побольше. Вторая – поменьше.

     Анна подобрала оброненное. Рассмотрела конверт. Вскрыт неаккуратно, торопливо. Адрес получателя – правильный. Письмо именно дяде Боре. Адрес отправителя не тот, который она сама месяц назад надписывала на конверте дяди Бориного письма. Но – Канада. Провинция Саскачеван. Город Реджайна. Это, несомненно, было письмо-ответ.

     На большом фото легко и непринужденно разместились перед объективом высокий стройный мужчина, державший в распахнутых объятьях такую же высокую смуглую женщину и двух очаровательных крошек-двойняшек, и миниатюрная красотка, с длинными волнистыми русыми волосами, чем-то отдаленно похожая на дядю Борю, рядом с которой улыбались бородатый здоровяк и голенастый загорелый мальчишка в очках лет шести.

     А с маленького, задумчиво и спокойно, с проблескивающей в уголках глаз легкой иронией, смотрела на мир уже пожилая, но по-прежнему красивая женщина с обильной проседью в коротких, некогда цвета воронова крыла волосах.

     На принте открытки в центре изображения заостряющийся книзу штриховой контур розового округлого сердца лежал на двух открытых взрослых ладонях, и к нему тянулись такие же открытые детские ладошки. Рисунок дополняла обвивающая ладони средневековая геральдическая лента с надписью «Happy Father’s Day!». На белоснежной обратной стороне были две короткие надписи. Одна – стремительная, словно сделанная одним росчерком: «Отец! Пусть этот день будет твой по-настоящему!». Вторая, по-женски округла и аккуратна: «Я, как и раньше, очень ЛЮ тебя, Папочка!». А ещё там были контуры трех пар детских губ-поцелуйчиков, и, возле каждого отпечатка, было написано имя. Два девичьих и одно мужское.

     На листочке, лежащем на коленях дяди Бори, исписанном тем же стремительным почерком, Анне сразу бросились в глаза следующие строки. Видимо, именно их и читал последними дядя Боря.
«…Мамы нет с нами. Уже больше месяца. А если быть точным – тридцать пять дней. Проклятая онкология. Твоё письмо чуть запоздало. Она не успела его прочитать. Знаешь, папа, она ведь никогда не вспоминала о прошлом. Словно вычеркнула из жизни. Раз и навсегда. Была вполне благополучна рядом с Френком. И даже, возможно, счастлива. Путешествовала. Радовалась жизни и внукам. Но в последние дни, когда боль уже не удавалось снять даже самыми сильными препаратами, почему-то очень часто говорила о тебе. Так, как будто ты где-то рядом и только вышел на мгновение из комнаты. Говорила без злости. Без сожаления. А с каким-то неожиданным для меня чувством. Может быть, с любовью?! Поверь! Она не бредила. Хотя поначалу мне так казалось. Она говорила очень убедительно и вполне осознанно. И лишь тогда, когда рядом с ней были только мы с сестрой. Говорила очень странные вещи. Была уверена, что очень скоро вы с ней обязательно встретитесь. В каком-то особом месте, где много яркого света и где время течет не так, как обычно, а совсем по-другому. И что, встретившись, вы уже не расстанетесь никогда. А мы с сестрой сможем присоединится к вам там. Потом. Очень нескоро. И лишь тогда, когда сами очень этого захотим. Я не совсем понял всё, что она имела в виду, но считаю, что просто обязан передать тебе её слова так, как она их говорила, и как я их понял…».

     Анна бросила ещё один очень долгий и внимательный взгляд на заострившиеся черты лица по-прежнему улыбающегося дяди Бори, словно прощаясь и запоминая соседа. Чуть склонилась к седому виску, прошептала едва слышно: «Ты успел! Радостной встречи! И вечного блаженства!» и, стараясь не ступать на скрипучие рассохшиеся половицы, чтобы не потревожить его сна, пошла к выходу из квартиры. Надо ведь как можно быстрее добраться до телефона и позвонить… в скорую… в полицию…или в службу чрезвычайных ситуаций…она просто ещё не знала, куда надо звонить в таких случаях.