Собака

Собака

Моя подруга, врач-невропатолог, учит меня, как правильно отходить ко сну, к этой, как она говорит, пробе смерти. Она говорит:

 - Надо снять с себя всю одежду и, прежде чем наденешь ночнушку, посидеть так, не охладиться, а охолонуться комнатным воздухом. Потом накинуть на себя рубашку и немного разломаться: потянуть руки в разные стороны, помотать головой немного, размять спину (сидя). И медленно лечь, помня тот совет, который муж тебе давал на море, помнишь, когда мы все вместе были на юге, он учил тебя плавать: топи голову. И теперь опусти поглубже голову на подушку, она потянет за собой все тело, оно опустится само и вытянется под одеялом. Хорошо бы поверх одеяла еще положить тяжелое покрывало. Я кладу старый ковер, не тонкий, а на плотной подкладке. Он придавливает тело, оно распрямляется под его тяжестью… и перебирай, что ты сегодня делала: выбросила мусор, сходила в магазин, приготовила борщ (это целая операция), мыла посуду, связала то-то и то-то, вышила вот это, поднялась на один пролет по лестнице в подъезде и спустилась. Это всё - достижения. Решала кроссворд, перечитала книгу…

Сегодня я так и сделала, как обычно, и вдруг - яркое видение из далекого прошлого.

Мне за тридцать, муж разочаровался в московской и семейной жизни, развелся с мной и завербовался на север. Уехал – и пропал без вести. Я с сыном десяти лет осталась без денег. Зато в кооперативной квартире, в хорошей квартире, что меня очень утешало. За нее и вообще за жизнь надо платить. Мне крупно повезло: я устроилась на две работы. Это был чудный выход: и деньги, и некогда плакаться на судьбу.

В тот очень поздний осенний вечер я шла с остановки и подошла к нашему длинному дому, уже шла около первого подъезда (а мне нужен шестой), как мгновенно встала как вкопанная, пока еще ничего не понимая, но тело мое было умнее меня, сказались тренировки в пионерском лагере, где нас, послевоенных детей, учили отражать всевозможные лишения и нападения. Я встала, ноги - на ширину плеч, закинула сумку на спину, выставила вперед правую руку с длинным зонтом-тростью (были в моде), левой рукой снизу поддерживая правую, и приняла боевую позу. Слегка подалась вперед всем телом, чтобы выдержать удар тяжелого тела, который сейчас обрушится на меня.

Но прежде всех этих боевых приготовлений, длившихся доли секунды, мгновенно пронеслась спасительная мысль: мой ребенок в безопасности. Он высоко, в закрытой квартире. Он спокоен.

Это придало мне силы, и я почти спокойно увидела перед собой разинутую пасть страшного зверя с отвисающим языком и ненавистью в мутных глазах. Зверь мчался на меня огромными прыжками и вдруг резко осел в шаге от меня, задохнувшись от несостоявшегося прыжка. Он еще не перевел дыхание от бешеного бега, как услышал команду хозяйки и послушно замер,готовый броситься на меня в любой момент. 

Я услышала звонкий девичий голос:
- Дура ненормальная! Что ты делаешь! Ты же испортишь собаку! Знаешь, сколько она стоит!

Я не взглянула на нее. Она медленно приближалась, продолжая сыпать угрозами. Я не спускала глаз с собаки. Эта чудовищная пара проследовала мимо, рядом со мной, я отпрянула и прыгнула к стене дома, замерла, не спуская глаз с врагов. Пошла спиной вперед медленно по стене, пятясь к своему подъезду, не спуская глаз со страшной пары, в ожидании, что в любой момент снова будет приказ собаке: взять! Но они удалились.

Я вошла в свой подъезд, закрыла дверь и прислонилась к стене. Вокруг не было ни души. Собака могла растерзать меня – и никто бы не увидел и не услышал. Собака огромная, тяжелая, сильнее и тяжелее меня. 

Когда я стояла, держа зонт вытянутыми руками, в голове билась мысль: только не дать оцарапать лицо, я ведь работаю с людьми, я не могу допустить, чтобы мое лицо было изуродовано, уродливая сотрудница никому не нужна.

Я медленно поднялась на свой этаж, вошла в квартиру. Сын сидел за столом и что-то мастерил, было тихо и спокойно. Я разулась, прошла в ванную, сказала себе: тихо! не пугать ребенка. Я и так единственная опора. Я вечная и надежная. В этом
нельзя усомниться. Умылась и пошла на кухню.

Тогда я сразу успокоилась. А сейчас вдруг стало так страшно, так отчаянно ужасно. Пронзила такая горькая боль и обида. Боже мой! Это могло быть! Я могла валяться там около молчаливого дома до утра, пока ранние прохожие, спешащие на работу, не заметят и не сообщат куда-нибудь по дороге - им некогда заниматься пьяной наверно бабой. Мой сын был в закрытой квартире совсем один. Его отец не поддерживал с нами связи. Мои родители жили в другом городе, и там была беда: отец лежал в инсульте. С родителями бывшего мужа не было никакой связи.  Сына ждало такое горькое сиротство. А он такой откровенный, доверчивый. Что бы с ним стало!

Я впала в оцепенение от возможной катастрофы.
Я твердила себе: все прошло. Ничего не было. Всё растаяло, как снег той зимы.

Я позвонила своей подруге. Она объяснила: в психической жизни, то есть в жизни души, ничего не исчезает бесследно. Сейчас я пережила тот отложенный страх, который тогда могла не перенести и заболеть на нервной почве. Но страх за ребенка удержал меня тогда, а вернулся сейчас, когда мне и ребенку (уже взрослый) ничто не угрожает. Сейчас я те жуткие ощущения переживаю безболезненно.

Но воспоминание не уходило. Оно повторялось – правда, всё с меньшей силой, но один раз так опять ударило, что я вскрикнула: будь ты проклята! – крикнула той, которая тогда спустила на меня собаку.

В воскресенье я поехала навестить подругу-однокурсницу, она повезла меня к своей тетушке, очень старой, почти ста лет, но бодрой и общительной. За чаем я невольно как-то рассказала о своем страшном воспоминании, вдруг нахлынувшем на меня.

Старушка сказала:
- Это значит, что ваша обидчица умерла. Сейчас умерла – а ведь она, судя по голосу, моложе вас была? Ей предъявлены обвинения. Каким образом? Не текстом, а видением. Мгновенно показана та сценка: вы с вытянутым зонтиком против разинутой пасти овчарки. Но хозяйка собаки оправдывается: она успела отозвать собаку и не причинила вреда. Однако вы, деточка, сейчас пережили тот страх и показали, что вред был нанесен, но его последствия были отложены по милости Божией ради ребенка невинного. Вина той женщины осталась. Сейчас на нее легло клеймо вашего проклятия.

Моя подруга спросила меня: простишь?
Я подумала и покачала головой отрицательно. Как вспомню, так вздрогну. Нет. Пусть то мгновение всегда будет с ней.

Я повторяю и еще раз скажу: пусть на нее каждый час кидается овчарка и не кусает, и не лает. А только замирает около нее и горячей пастью, дышащей мучительной раздирающей смертью пышет ей в лицо, в ее молодое красивое лицо.

Тетушка сказала:
- Так остаются следы наших грехов, слов и дел. Та женщина сама не грызла, не рычала. И время прошло. А след не растаял.

Мы помолчали. Тетушка рассказала случай из жизни ее мамы. Она была учительницей в маленьком поселке, была рада своей работе, любила детей и с радостью входила в класс, дети это чувствовали и хорошо учились. Ее наградили: вручили красивую книгу – в ярком красном переплете с большими золочеными буквами. Книгу эту мама как украшение поставила на видное место на комод. Жили в бараке. Соседи часто к ним (жила с мужем и дочкой) забегали и заглядывали на огонек или за солью. И Нина заходила.

Но настало ужасное утро. Маму с уроков вызвал к себе директор той маленькой школы и, не глядя, сказал:
- Немедленно, сейчас же, в барак номер 3.
Мама похолодела. Без вопроса она пошла туда, это было не далеко, как все в том поселке. Офицер НКВД спросил:
- Как это вы осмеливаетесь заниматься антисоветской пропагандой? Да так откровенно, вызывающе. Это несовместимо с вашей работой, вы не можете работать с детьми, даже в яслях где-нибудь.

Мама не упала, не потеряла сознание, хотя не могла вместить всего услышанного. Ей не предложено было сесть - она уже была осужденной преступницей. И вдруг она очнулась, услышала, как тот сказал:
- Сейчас же выходим к вам с обыском.

- Я дам вам ключ от комнаты.

И она достала из кармана пальто ключ, простой железный обыкновенный ключ, который сейчас показался ей ключом от счастья, символом мгновенно ушедшей жизни. Больше ей не нужен этот ключ, ее поместят туда, где живут без ключей, у всех на виду. Лагерь был в бараке неподалеку.

Офицер скомандовал:
 - Двигайтесь вместе с нами, там и  дадите показания.

Они вошли в барак, подошли к двери их комнаты. Муж был на работе, ребенок у сестры мужа, в другом бараке. Войдя в комнату, офицер опытным глазом всё окинул, их нехитрую обстановку: печь в углу, с горшком на плите, стол рядом, кровать с кружевной накидкой и – комод с красной книгой.
Он закричал:
 - Вот оно! Что еще надо! Какие еще признания и объяснения!

Мама стояла не понимая. Офицер просто бесновался - наверно, от радости, что такое простое дело оказалось. Его спутник, милиционер, видимо, о чем-то догадывался и спросил маму:
- Объясните, откуда у вас эта книга.

- Это награда. Это меня наградили, поощрили (она хотела точнее выразиться, лучше донести смысл) за работу. Откройте книгу – там надпись.

Он открыл и прочитал, что книга - награда за высокую успеваемость учащихся начальной школы.

Офицер рявкнул:
- А газет вы не читаете? Дальше азбуки не ушли? Но вы же не ребенок.  Не можете не знать, что автор этой книги осужден, его книги изъяты из оборота, даже его фамилия под запретом. Когда вам вручили эту мерзость?

- Там есть дата. Там же и подпись, и печать.

- Разберемся… - проворчал он. Завернул книгу и унес с собой. С порога сказал:
- Завтра идите на работу. В школу.
И добавил:
- Что вам сделала Нина Каширина?
- Каширина… ничего. Она работает в нашей школе, в гардеробе. Очень хочет работать учительницей, но у нее нет образования. Иногда забегает – просит соль или … соду на днях просила. А что?
- Это она просигнализировала нам о запрещенной литературе, которую  вы храните.

Так ничем – к счастью для мамы – и закончилась та жуткая история. Но через много лет она получила продолжение.

Мама увидела сон. Перед ней стоит та Нина. Мама взглянула на нее и ахнула, спросила: как ты так можешь? На голове у женщины росло и даже покачивалось огромное развесистое дерево.

Та ответила:
 - Я пришла просить тебя простить меня. Я тогда написала на тебя донос за книгу, тебя чуть не посадили, а я бы заняла твое место и стала учительницей. Теперь терплю.

Мама вскрикнула: прощаю! Прощаю.

Она ценила то, как женщина хотела быть  учительницей. За это желание мама ее простила.

Потом тетушка добавила:
- А ведь той женщине с собакой, из вашего, деточка, далекого уже прошлого, позволено было сейчас спросить ваше мнение о том ее поступке. И вы его высказали.

Она получила свой приговор. И я вас не сужу. Ваша жизнь, слава Богу, состоялась. Но вам было так нелегко, что вы до сих пор не верите, что уже всё прошло, что все гримасы повседневности, и ужасы одиночества, и страхи нападок – позади. Вы не расслабились, не успокоились до сих пор. Гнет трудной жизни лег на вас и до сих пор не отпускает, давит невыносимым грузом. Вы еще боитесь отпустить вожжи. А ведь они уже не держат коней. И кони те ускакали далеко.