Один из...

- Сегодня мы пойдём к Гольдману, - сказал папа.
- Это тот, кого ты зовешь интеллигентом с железной мускулатурой?
- Именно так, к нему.
 
  Что в этом такого, когда два Гольдмана решили навестить третьего? Он не являлся нам ни родственником,  ни кем-то еще, но вместе с тем очень кстати оставался Гольдманом и, что важно, психиатром. Папа редко ходил по гостям. Чаще ходили к нам. Или сослуживцы, нормальные такие, добродушные белорусы, помногу, шумно, отчаянно да со вкусом пившие. Работники различного, а не только умственного труда, но явно сочувствующие им.  Или родственники – сплошь евреи, в отличие от белорусов сидящие тихо, но пившие не меньше. Только в питие еврейском присутствовали тоска, страдание за всех, сумевших не пить, да стыд ни о чём. Что прямо до невозможности портило прозрачную душу водки. Страх какой-то, вселенская неприкаянность, и вообще паника и ожидание беды –   вот что были наши родственники. Они носили за собой интеллигентское знамя, мишень на спине с надписями «что делать? кто виноват?» да память обо всех прежних тумаках, полученных напрямую от судьбы.

  Блочный, построенный тремя годами ранее, дом, все девяносто квартир, сплошь заполнили соседи.  «Наш дом исключительно для порядочных людей». С папой не поспоришь. Третий Гольдман, хозяин однокомнатной холостяцкой квартиры, по утрам выходил на балкон и с совершенно серьёзным видом таскал полуторапудовые гири. Говорили, что он хранит и двухпудовые для какого-то исключительного случая. Холостяк ждет случая всегда. Но когда случай приходит, он вспоминает про обеты, и вот тут как раз в руки берется гиря о двух пудах. Доктор, вдобавок ко всему, не курил. Люди сторонились его. Людям никогда не нравится, когда кто-то более остальных не похож, более тщательно отутюжен, портфель его более крокодилий, ворот ослепительно белой облегающей рубашки более хрустящ.  А повязанный аккуратно галстук, обязательный последний штрих, вообще вызывал какое-то неприятное чувство и желание ударить прямо в лицо. Теория относительности проста. Толкающий толкает в очки, а толкаемый движется относительно очков. Я ухитрялся подсматривать за физическими упражнениями доктора, практически выпадая за балконные перила и испытывая тихую зависть. Папа вот никогда не отличался спортивной фигурой. Рядовой эсесесерский еврей с приятным брюшком и с хохолком на начинающейся лысине. Я втайне надеялся подружиться с таким, наголо «под Котовского» обритым, дядей Гольдманом и ссылаться на это обстоятельство при возникающих размолвках. Мои сверстники, опасные в своем возрасте шестилетки, старательно подражали старшим братьям, ловко сплевывая на асфальт да щеголяя в кирзовых сапогах с правильно подвернутой халявкой. В то время страна приучала интеллигента носить сапоги уже с детского сада. Пока ещё без самодельной финки за голенищем. Поэтому любой спор был более чем не прост. И требовал правильных слов и действий.

  Напротив окна психиатра стояла беседка. В ней по вечерам забивали козла, расписывали пулю, рубились в очко (ой, не думайте за плохое, таки есть в этой фразе и хорошее). Мастерски матерились при выигрыше. Играли на деньги. И не менее мастерски матерились при проигрыше. Набор слов не менялся, только интонация выдавала эмоции. Треск разорванной рубашки (когда берут за грудки, то нередко рвут рубахи) означал, что пришло время пить, мириться, говорить о политике, снова пить и расходиться по домам.  К своим семьям.  За неплотно задернутые занавески в пол-окна.  В быт, в повторяемость одного и того же. А впереди маячили выходные. Цельный день такого гармидера. Поэтому на субботники, как и недавно введённые воскресники, ходили, как на праздник, оставляя КПЗ квартир. Оставшиеся вторые половинки теряли возможность приводить аргументы. В этом Советская власть им не нравилась. Она заменяла собой власть их, жён по ЗАГСУ, а не по какому-то там Богу. Главных по тарелочкам. Гольдман в эту беседку до сих пор ни разу не заходил. Интеллигент интеллигенту рознь. Кому, как не дворовым пацанам, знать всё и обо всех?  И мы спорили на целую пластинку жвачки Риглис: случится ли когда-то так, что врач сядет шпилить, проиграется, и мы посмотрим каков в деле, толкатель этих самых гирь.
 
  Итак, дом. В городе, звавшем меня по имени. В городе, имя которого не забывал и я. Бетонная  коробка. Длинная, белая, с густо торчащими телевизионными антеннами на крыше, с вывешенным бельем, с динамиками, разносящими Высоцкого, но все же коробка. Невероятно трудный отбор, произведенный теми, кто отвечал за заселение, увенчался успехом. Девяносто культурных семей. Первая группа. Веселая.   Абсолютные сумасшедшие, в недавнем прошлом диссиденты, заколотые до контролируемого безумия. Всех их держали в первом подъезде, и мне казалось совсем не случайным то обстоятельство, что психиатр Гольдман обитал во втором.  Мало ли что? Вдруг эти люди и в самом деле потеряют рассудок, и вот уж тогда железная мускулатура и порция правильного вещества, наполнившего шприц, приведет весельчаков в состояние ожидания неструевого коммунизма.   Вторая.  Конкретная группа.  Абсолютно нормальные блатные, социально близкие, ходящие на зону по очереди: вначале отец, потом мать, потом сын. В нашем подъезде тихая семья воров обитала на первом этаже. Скорее всего, чтобы побыстрее сходить в казенный дом и побыстрее вернуться. Во всем остальном она вела себя самым обычным образом. Не корсары и прочие пираты. Без золотых фикс,  блестящих пистолетов, деревянных костылей,  криков «тарарабумбия, сижу на тумбе я». Люди как люди,  всегда здоровающиеся. Правда, руки синие от татуировок да глаза, в которые лучше не смотреть.  Третья группа. Просто третья. Рабочие, плотники, слесари, каменщики, плиточники. И примкнувшие к ним, воспетые ранее, воспитатели да учителя. Эта группа, как никакая другая, привыкла к сторублевым зарплатам. Но на сто жить не получалось. А на сто двадцать получалось.   Исчезающая, ускользающая двадцатка.  Одалживание как математическая задача со многими неизвестными. Примкнувшие ассигновали у гегемонов. Гегемоны показывали пальцами на ассигновавших. «Вот сын», -  говорили они. «Вот она - польза высшего образования. Умеют считать.  Берут и отдают в точности. А потом снова берут и снова отдают. Прямо пе'рпетуум-мобиле' какое-то из авансов и получек». Таким было мое окружение.  Если бы завтра весь мир исчез, оставив только наш дом, то землю топтали бы исключительно интеллигенты. Но и завтра, и в последующие дни ничего не исчезало и дом плыл несколько пошарпанным кораблем в никуда. Прямиком до внезапной смерти страны, в названии которой было три глухих и один звонкий звук.

  Третий Гольдман завёл нас в свою холостяцкую берлогу. Так он сказал. Мол, пожалуйста в мою берлогу.  Квартирушка сверкала чистотой.  За нами резко захлопнулась входная дверь. Доктор ловко закрыл один за другим три замка, приговаривая вполголоса «так-так, так-так, так-так». Затем он обернулся.

- Чаю?
- Да, и чаю неплохо бы, - ответил твердо папа.
- Чаю, так чаю.  Хотел вот предложить водки.
- Водки, так водки. И чаю и водки. И закусить.

  Гольдманы одновременно кивнули. Все трое. Я ощутил себя настоящим третьим. И мой кивок был засчитан.
 
- Я в психиатры чего пошел?

  И посмотрел совершенно безумно. В его руке очень удобно сидел нож.
 
- Никогда не видел, чтобы чай заваривали таким образом,- заметил папа.

  Нож блестел. Вечерело. С Припяти потянуло прохладой.  За спиной психиатра засвистел чайник. Не выпуская ножа, доктор ловко разлил по кружкам кипяток.
 
- Индийский. 
- Нож? - спросил папа.
- Что нож? - не понял Изя. Третий отзывался на Изю.
- Ну тот, что в руке - папу несло.
- Нет, в руке германский. Отличный, кстати.  Недавно точил.
 
  Чайный аромат заполнил комнату.

- У меня и замки германские. Три.   
- Так, конечно, как тут три не поставить? Времена-то жуткие.
- Что вы говорите?  А я вот чувствую: не так как-то поворочивается. Так вы считаете, что жуткие? 
- Как не считать? Когда каждый норовит нож в руки взять. А чтоб отпустить, так нет. Жутчайшие. 
- Понятно, - сказал Изя, постукивая ножом о столешницу.  - Понятно- понятно.
- Вы в третий раз не сказали «понятно», дядя Изя. 
- Понятно-понятно-понятно.
- Дядя Изя, как здорово, в любой сказке тоже всё на счет три. И я в первый раз вижу, чтобы и водку, и чай, и закусить.

  Психиатр посмотрел заинтересованно. Чаепитие продолжалось. Приговорили первую бутылку. Поллитру.

- Вторая есть. Не проблема.

  Нож лежал на столе, но чуть ближе к хозяину.
 
- Ну, и вторая пригодится. Чё там. Чай – это дело такое.

  Изя улыбнулся. Нешироко.

- Так я как в психиатрах-то оказался.
- Ну, расскажи.
- А и расскажу.
- Валяй. Только как на духу. Ты этих, с первого подъезда стережёшь?

  Изя молча нарезал сало.
 
- Не кошерно, - заметил папа.
- Всякое бывает, - ответил Изя. - Мечтаешь стать кем-то, а тут раз и уже психиатр. И квартиру с условием, что, таки да, за этими, значит, кто не псих, но псих, смотреть. И если что,то, сами понимаешь. Вот   
- Наливай, доктор!
- За нас.
- Кого нас?
- Гольдманов.

  И тут моя очередь.

- Когда вырасту, себе финку смастырю. Из гвоздя. На рельсы со'тку и готово.
- А я про вас, молодой человек, уже начал забывать.

  Изя потрепал меня по голове.

- Ко мне  пациенты твоих годков тоже захаживают.
- Ты это того. - Папа приподнялся.
- Шучу, практика такая.
- Сало-то твое, без прощения попросить, говно.
- Много вы в сале понимаете.
- Сало или хорошее, или говно.  Вот и вся арифметика. 

  Гольдманы заговорили на языке беседки.  Интеллигентно. Оба смотрели на нож. Изя родился в большом городе. Ну, в том, куда папа в область ездил. Но и в больших городах строили беседки.

- Я ж как, Володя. Я ж пытался поступить несколько раз. Срезали. Армия. Снова. И опять срезали. Но на пятый раз пролез. Медицинский был для меня более чем мечта. Смысл всего. А потом.  Судьба Гольдмана. Вам ли, Володя, не знать.

  Замолчал.  Изя обращался, кстати, ко всем на вы.  И в это тоже была его особенность. Тени наши становились всё длинее. Солнце покидало улицу.  Солнце покидало дом. У теней росли носы. Мне стало смешно. Доктор машинально вытер стол. Внимательно посмотрел в мою сторону.

- Продолжу?
- Продолжайте-продолжайте-продолжайте.
- Продолжай.
- Сын у вас, Володя.
- Сын у меня, Изя.
 
  Доктор боролся с чем-то внутри него самого. Но или водка, или мой папа, или то чувство безопасности, когда Гольдман в кубе, растопили сомнение.
 
- Вообще-то я проктолог. Не психиатр. Я по задам специалист.  Любым задам. Но больше, конечно, зады рабочие. И женские, и мужские, но рабочие.  Вот мой путь, Володя. Я проктолог.

  Папа поставил стакан. Водка булькнула, как будто лимонад какой.  Папа, добрый человек, готовился скорее утешить Изю. Помочь ему. Когда мы только вошли, то папа считал себя все-таки как-то ниже Изи. Ну, что такое инженер на стройке? Что в этом замечательного? Но после известия о задах Гольдману стало жаль Гольдмана. На улице стемнело.  В беседке загорелся свет. Кто-то вкрутил вечно разбитую лампочку.
 
- Вот они внизу. Зады мои. 
- Нет, это не зады. Это люди. С задами. Все-таки какая никакая, а разница.
- У нас с тобой есть общее, даже два. Мы с людьми прямо плотно работаем. Ну, и Гольдманы оба. 
- Трое.
- Сын у вас, Володя.
- Сын у меня, Изя. Так вот, работают у меня из года в год. А когда невмоготу, выработались, идут к тебе. Ты лечишь, они возвращаются.  Они всегда возвращаются. 
- А вы философ, Володя. 
- Я практик. Пять раз в неосуществимое не рвался, окончил техникум, заочно учился. Потом, снова заочно, институт. У меня этих лет не было лишних.  Сало-то твое все равно, ну, извини, конечно, говно. Я тебе принесу намного качественнее. С деревень ребята привозят.
- А  у меня откуда, думаешь? 
- И то.

  Тут раздался грохот. С полки полетела на пол неловко подцепленная мною книга.
Учебник судебной психофармакалогии». Я вздохнул. Изя пропустил мимо, что не совсем проктология.

- Интересуетесь, молодой человек? 
- Думал, это сказки.
- У меня сказок нет. 
- Почему? Потому что Вы прахтолуг?
- Он психиатр.
 
  Изя не отреагировал.
 
- Потому что я вырос.
- В пригдолога?
- Он психиатр.  Замки у него. Три.
- Да, я психиатр, Володя, но в душе проктолог. Я был лучшим. Без страха лез до самого. Выяснял. Диагностировал. От меня ни одна, простите, жопа не ушла без внимания. Но проктологи живут долго. И очередь на квартиру для них на несколько жизней.  А у психиатров текучка.  Вот и согласился на перевод. Зато свой угол. Свой. Я убежденный холостяк. Насмотрелся, знаете ли, всякого.   
- Ну, а кто из нас не насмотрелся? Только давай не при сыне такие слова.
- А я знаю, что такое жопа. И кто такой падла знаю. И за что он падла.
- Меньше у беседки ошивайся.
- Ладно, папа.
- Почему меньше? Ему взрослеть. Мимо беседки не пройдёт.  Я вот каждый вечер огибаю.
- Рабочие мои.
- Пациенты мои. Поневоле. Но что такое воля, Володя?   
- Папы друзей моих.
- Соседи.
- Соседи. Их много, но у каждого есть по Гольдману.  Для любого случая.
- А я могу сказать, что вы мой друг.
- Зачем?
- Товарищи чтобы уважали, вы вон какой. 
- У вас есть, интересный молодой человек, смею заметить, свой отец. Из приличных.
– Папа это папа, а вы будете друг.

  Изя убрал нож в кухонный ящик, пожал нам руки, открыл замки и выпустил. Папа вздохнул с облегчением.
 
- Нет, к нему снова не пойдём. Скучный.
- Проктолог – это как Наймагон? Ухогорлонос, к которому ты меня водишь, с моими ангинами.
- Он психиатр.
- Лучше Наймагона?
- Это мы посмотрим. Время покажет. Чтобы лучше Наймагона не скажу, но то, что
  Кривилевича переплюнул – безусловно.
- Кривилевич плохо зубы рвёт, папа.
- Так он уже тебе все вырвал. Новые скоро вырастут. Настоящие.
   
  Вдруг беседку, всю полностью, накрыло сияние луны. И стали видны мельчайшие детали. Крашеное много раз, с потрескавшимися досками крыши, нелепое шестиугольное сооружение.  Стол с вырезанными на нём всевозможными мудростями, выученными мною с лёгкостью. Свет в беседке погас. Возможно, снова выбили лампочку. Или вечного спутника Земли стало больше и ярче, чем заштатной сорокаваттки. Зато свет зажегся почти во всём доме. Освети луна квартиры, и беседка могла бы конкурировать по части уюта со многими из них. Мужчины вернулись. Шум ссор, нарастая,  пробил верхний слой атмосферы.  Луноход ловил их сигналы.  Папа повздорил с мамой. Без причины, по привычке.  Я вышел на балкон, всмотрелся в темноту. Изя таскал гири, шумно дыша. Психиатр, проктолог, мой друг. Один из Гольдманов.

  Сегодня «давай, пойдем к Гольдману» сказать не получится. Через полтора десятка лет полыхнул Чернобыль. Уже будучи немолодым, дядя Изя попросился добровольно в бригаду врачей. Ему отказывали, но он кричал, что проктологи тоже люди, что психиатром это он так, случайно, что он может быть полезен, что он холостяк, что терять ему нечего. Он настаивал, чтобы отошли в сторону.  Потому что он не в Израиль рвётся, господи боже ж мой, но туда где ждут. И его взяли. И он не вернулся в свой дом. Он не вернулся никуда. Не вернулся. А беседку со временем снесли. Прямо вот вместе со временем и снесли.

28.09.20
Тель-Авив.