Приключения моряка Паганеля 8. Поэтический вечер

Устав от гама и тесноты матросского кубрика, мы с Ленни покинули пирующих друзей и поднялись по трапу, на свежий воздух. Здесь на верхней палубе мы встретили группу лирически настроенных мужчин. На круглых бухтах швартовных тросов, укрытых чистой ветошью, у возвышения трюмного люка, накрытого чистым куском парусины, словно за столиком уличного кафе, сидели четверо: старшина Толяныч тихо напевал что-то под перебор своей семиструнной гитары. Капитан Владлен Георгиевич, словно седобородый посажённый отец на деревенской свадьбе, солидно восседал во главе стола. Рядом старпом Савва Кондратьевич печально покачивал бритой головой в такт гитарным аккордам. И довершал эту живописную группу колоритных мужчин незаменимый и вездесущий боцман Друзь.
К нашему с Ленни внезапному появлению компания отнеслась вполне доброжелательно. Обычно суровый Владлен заулыбался и даже слегка разрумянился, отчего стал походить на подтаявшего деда Мороза.

– Ситдаун, доча, – похлопал он на место подле себя.
– О, май гад. Как он похож на мой дед Урхо!   – прошептала мне на ухо Ленни.
– Ну нет, кэп наш не такой уж и гад,   – сострил я не то, чтобы слишком удачно.
Тем временем изрядно поддатый боцман, что называется «снял тапочки и полез в душу». Обняв нас с Ленни за плечи, он со слезой в голосе, принялся причитать:
– Ребята мои дорогие! Смотрю я на вас, и душа рыдает. Вы же классика, вечный сюжет – Рома и Юля, Орфей и Эвридика...

Боцман еще чего бы наговорил, но мужика захлестнули эмоции и он, всхлипнув, с влажным носом полез целоваться. Полез, естественно, не ко мне…
Ленни, прижав к груди сжатые кулачки, со смущенной улыбкой попыталась спрятаться за моей надежной спиной. Спасая свою юную подругу от боцманских ласк, я сам бросился в его благоухающие объятья.

– Устиныч, стихи почитаете? Что-нибудь из классиков. Свои, например, – выдал я спасительную идею.
Бронислав Устиныч окинул публику вмиг прояснившимся взором.
– Вальдамир! – Боцман вскинул голову и принял позу, подобающую, на его взгляд, поэтической декламации.
– Елене, если затруднится с пониманием, все поясню сам.
– На языке Шекспира и Бернса? – догадался я.
– Именно! – не без вызова подтвердил благородный служителя Аполлона и открыл свой поэтический вечер: – Ода в белом верлибре, – посуровев лицом и голосом, провозгласил декламатор. Мне же, не знаю – почему, примерещилось: Ода о белом верблюде.

– Раскинулся залив широкий, на много милей врезался он в землю!
От брака с солнцем и луной полярной рожден им был на побережье город, —
 
драматично зарокотал боцман.

Я тут же живо представил себе картину: как на некое побережье ползет на четвереньках хронически нетрезвый мужчина с роковой фамилией Залив. Мужчина нетрадиционно обременен огромным животом.
Несчастный басом стенает и охает, явно собираясь рожать, и не каких-то там мальчиков и девочек, нет – целый город! Несколько смущала проблема отцовства. Хотелось поинтересоваться: кто же, собственно, из двух небесных полярников – луна или солнце – собирается отвечать за содеянное?

– Яай шёнер икке! Я не понимай!  – забеспокоилась Ленни.
– Ты не одинока, – поспешил успокоить я девушку.
Тут зазвучали патриотические мотивы, правда, уже не в белом, а скорее в военно-морском верлибре. Лицо Устиныча приобрело воинственное выражение, а голос посуровел:

– В борта союзного конвоя торпеды крупповский металл
Вгрызался хищно, за собою надежды он не оставлял.
Но след пиратской субмарины не растворялся в глубине.
Качались траурные пятна на русской северной волне!
 
«Вот это уже лучше, – решил я, – народу должно нравиться. „Глубине – волне“ даже как-то захлестывает».
– Йа, таккь. Я понимай. Cтихи про война с Гитлер. Итс ноу бэд. Эт-то не плохо, – подтвердила мое впечатление Ленни.

Далее последовали производственные сонеты. Устиныч здесь «замахнулся на Вильяма нашего Шекспира»:

– Постыла жизнь и ни к чему пытаться
достоинства хоть каплю сохранить.
Несчастный человек, я должен унижаться,
лишь б что-нибудь на складе получить.
 
Частица «лишь б», произнесенная с нервическим скрежетом зубовным, впечатляла особо.
 Драматически прозвучало стихотворение «Под судом». Эта была реальная история из жизни Устиныча, когда на траулере «Краснознаменск», в народе прозванном «Измена», на боцмана попытались повесить крупную недостачу и даже открыли уголовное дело, грозившее ему немалым сроком за хищение социалистического имущества.
Особенно эффектно звучала кульминация:

– Бьют склянки, значит, срок отмерян,
в глазах уж меркнет жизни свет,
и старый боцман на «Измене»
к виску подносит пистолет…
 
Какой системы, калибра, откуда взялся и куда подевался этот самый пистолет – история умалчивает. Скорее всего, эта была ракетница, стреляться из которой было бы несколько не эстетично…
 
Зато доподлинно известно, что за работягу-боцмана заступились почти все капитаны флота и, «поставив на уши» транспортную прокуратуру, заставили следователей «спустить дело на тормозах».
Постепенно стихла стихия советско-норвежской дружбы. Я проводил Ленни по трапу ровно до границы её территории. Все-таки военный корабль не прогулочная яхта, да и демократичности наши соседи выказали более чем достаточно. Опустели палубы обоих бортов, и из своей каптерки под полубаком появился все тот же Устиныч. Это и неудивительно, ведь судно – это место, более всего напоминающее театральную сцену. Здесь постоянно мелькают одни и те же персонажи…
 Я заступил на вахту  у трапа . Скучно не было – переполняли впечатления прошедшего дня, да и вообще состояние влюблённости не располагает к скуке. Поэтический вечер для меня продолжался. Помню, что всю ночь напролёт я читал про себя разные лирические стихи и до того дошёл, что к утру пару раз прослезился. Эти мои порхания в небесах как всегда испортил поднявшийся по трапу из кубрика помятый именинник. Геша взглянул тухлым взглядом на мою просветлённую высокими чувствами физиономию, пошло зевнул и посоветовал:

– Ляг, поспи, и всё пройдёт.

Не в силах спорить с этой жизненной прозой, я удалился на покой в душный матросский кубрик.