Вавилон

  Три читательских и три библиотеки, других не знал.
  Та, что на первом этаже дома по Тимирязева,  и одним концом упиралась в арку, а другим в Загс, и где, прячась в самой темной глубине, исподтишка, прикрывшись правильной газетой, читал страшную запрещенку - Одиссею капитана Блада.
  Разумеется, имени Пушкина.

  Потом, уже классе в восьмом, по блату, а точнее по принадлежности к физмат школе получил читательский в Публичку - большое красивое здание с колоннами и лепниной на проспекте Ленина.
  Все всерьез, тишина с цыканиями, шелестящие библиотекарши, которые, как тогда казалось, назубок знали весь фонд, профессура и студенчество, хмуро озабоченные дяди и тети. Короче, по-полной.
  Там делал важные школьные доклады -  самолетная глиссада и Достоевский, ранняя испанская поэзия и микробиология клетки.

  И последняя, институтская, главный корпус, первый этаж, читальный зал - длинные деревянные столы, обитые черным дерматином, ленинские лампы под зелеными абажурами, большие окна и  вдумчиво-ученая публика - от младых студиозов с тубусами и беляшами в салфетках до убеленной и трижды умудренной  социализмом профессуры.
  Можно забежать на минуточку или остаться наподольше, встретиться с кем-то из коллег приятелей или шепотом потрепаться с девчонками, а за стойкой сияла мега-звезда, красотка родом из Латвии, а может, Эстонии или Литвы - ладно скроенная, хорошая фигура, ясный взгляд, чистое лицо, густые волосы, приятные манеры, доброжелательная, европейский вкус, аккуратная прическа и вообще, аккуратная по натуре, спокойная, взвешенная, неспешно и правильно произносящая русские слова - без сленга или жаргона, суеты или пустословия. Поэтому активно-мужская половина Политеха отиралась поблизости.

  Кто только не подкатывал, абитура, первогодки, старшекурсники, аспиранты и научные сотрудники, даже некоторые, идеологически незрелые доценты - хочу нормальных, крепких отношений с видом на жительство, улыбаясь говорила она, когда отвечала нет на тысячное предложение провести вечерок вдвоем.
  И надо ж такому случиться, влюбилась - и  кого, моего двоюродного брата Гошу - электротехника с алкогольно-предсказуемым будущим, который не имел к институту ровно никакого отношения - так, служа в затхлой ремонтно-бытовой конторе зашел починить примус, а заграничная красотка с редким именем Татьяна, увидав ручных дел мастера, оттаяла сердцем, прониклась и быстро  сдалась -  ведь он так отличался от надоевшей научно-технической привычности.

  Кто-б спорил, у Гоши имелась пара неоспоримых достоинств - хороший почерк, который спас его в армии - сделали писарем при штабе и даже хорошо кормили, а еще ему по неведомым  причинам беспрекословно подчинялась техника - холодильники, утюги и стиралки, которые казалось не подлежали ни ремонту, ни металлолому, оживали, как только чудо-мастер заступал напоближе.
  В остальном - беспримесное трепло и хвастун, школьно-комсомольский хлыщ со склонностью к  халяве и недорогим напиткам типа "Кавказ".

  На мою первую свадьбу заявились вдвоем - не, вру, втроем, еще Ленсанна, именно тогда случился первый тревожный звонок - выносили болезного на руках. Переел  водочки.
  Татьяна была в шоке, тем не менее простила - слыханное дело, брат женился, мало того, стали жить поживать как  законные супруги, а еще через пару месяцев, узнав о беременности, важнее,  порочной склонности к спиртному и абсолютном нежелании суженого нести отцовские тяготы или какую-то  часть, с криками "свят, свят, свят" сбежала восвояси, но теперь это неважно, ибо красивая история первой любви состоялась именно так.

***

  Главной библиотекой моей жизни была и остается родительская - две с половиной тыщи томов.
  Литература, поэзия, театр, живопись, кино, скульптура, фантастика и философия.
  Право и телевидение, математические головоломки и энциклопедии, словари и подписки, старые журналы, газеты и даже альбом с вырезками.
  Полные собрания сочинений и отдельные тома, бумажные и твердые переплеты, внушительные, солидные или крохотные, иногда изрядно потрепанные, дорогие или изданные на  грубой туалетной бумаге, с картинками и кальками, литографиями и рисунками - волшебный мир советской книги, Достоевский, Куприн, Толстой, Пришвин и Гончаров,

  Блок, Цветаева, Пастернак и Паустовский, Шекспир и Лермонтов, Пушкин - небольшие симпатичные томики с красной лентой-закладклой, у нас они были коричневыми, а у дяди Робы - синими, Литпамятники, БНФ, БИЛ, ЖЗЛ, БП - полна коробочка.
  Сталин и вопросы языкознания, Бердслей, Живопись от SKIRA, Так говорил Заратустра - издание 1904 года, роман-газета с  Иван Денисычем,  Москва с Мастером и Маргаритой, а потом, уже привезенным из Италии отдельным томом, который практически не бывал дома - ходил из рук в руки будто фотомодель, Секст Эмпирик, Шекспир, Гете, Лопе де Вега, Кристофер Марло и другие.
  Калейдоскоп, парад планет, парадайз.

  Витя Бокарев - знаменитый скульптор-авангардист, памятник солдату у первой школы его работа, у которого хрущевские солдаты дважды громили мастерскую за экстракционизм, соорудил огромный, на всю стену стеллаж - тот самый, конструктивистский, скрипучий и деревянный, ни разу не симметричный, травленый и мореный, который я, став постарше, лично крыл кузбасслаком.
  Часть конструкции опиралась на вывезенные из Германии буфетные тумбы, часть на старый дедовский, командирский стол - огромный, двухтумбовый, с массивными ящиками и замками.

  На противоположной  стене тоже висели Витины нетленки -  что делать, приходилось хранить у друзей, и тоже немаленькие.   
  Массивные деревянные доски, наборные, размером два на полтора  и весом в полтонны - понадобилось загонять в стену длинные стальные крюки, окрашенные и лакированные, с проступающий древесной фактурой, кропотливо резные, модерново-античные, где случились задумчиво-обнаженный, похожий на кентавра Орфей - Эвридика жила у дяди Робы на Солнечной, на другой, тепло-желто-бежевой, носившей имя "Отдых", на берегу ювенильного моря, в мягкой неге томительно-золотого заката возлежали три мужские фигуры,  в углу, в  черной шапке-ушанке, кровавой повязке от уха и курительно-завитой трубкой примостилась  сверлящая зеленым глазом, продолговатая голова-лицо несчастного Ван-Гога , у большого окна - сюрреалистическая доска со стекающим глазом и контурным изображением ладони, а на диванной тумбочке сияла ослепительной белизной, величиной в три арбуза и весом в три гири, покрытая луковками голова Томазо Кампанеллы.

  Господи, чем только мама не украшала стеллаж - керамическими фигурками - три небольших коня, красный желтый и зеленый, рукотворными пепельницами - лапоть и ракушка, всякими макраме и плетенками, вазочками, старыми гнутыми фотографиями, которые стояли сами по себе, прикнопленными открытками - Ева из Италии высылала тоннами, или подвешенными на гвоздик бусиками.Вавилон.*

  Когда по многолетнему материнскому "доколе" купили секретер из комиссионки - польский, горячей полировки, с откидной крышкой-столом и длинными рядами отделений мелкой всячины, часть стеллажной красоты попряталась, а лет в восемнадцать она затеяла огромный ремонт, обои, палас и важные перестановки, и стеллаж, хвала, небу, переехал в мою комнату, а его место занял темного дерева громоздкий гарнитур из Чехословакии -   со стеклянно-книжной витриной, баром-купе и платяным шкафом - скучная, однообразная, прямоугольная, но главное, современно отполированная последовательность объемов.
  Бокарев нашел работу в Жуковском и увез доски с собой, и на освободившиеся  крюки разместили любимую мамой керамику - три здоровые тарелки, северное сияние, трубачи, что-то еще, но, к сожалению, а может, напротив, к радости прогрессирующего атеиста, средневеково-оккультная мистика книгочеев, чудесная мифология, волшебное дерево и алхимия манускриптов исчезли из родительских мест навсегда.
  У знакомых тоже были свои стеллажи - одни расставляли рядком, другие стопкой, третьи и так и сяк, а четвертые вообще держали книги на полу или этажерках.

  Книги, книги, книги - главная ценность того времени, само собой, не считая мяса, творога, масла или колбасы, и  когда в далеком  совхозе, носившем гордое имя "Путь Октября"  обнаружил книжный, более того, наткнулся  на  М. Бахтина и "Проблемы поэтики Достоевского", поперхнулся от счастья, да так, что едва не упустил стоящего рядом Кортасара, а выйдя на воздух и прижимая новинки к груди,  тут же побежал на межгород, чтобы поделиться радостью с отцом.
  Их давали почитать, некоторые только на ночь - Петербург Белого, к примеру, другие, вообще под секретом - Один день или Мастера, меняли, дарили, подписывались, обменивали на макулатуру, покупали при первой возможности, а если не было денег, занимали у приятелей, друзей или сослуживцев на святое дело - никто даж подумать не мог отказать, но никогда не продавали, табу.

 * Мистики уверяют, что в экстазе им является шарообразная зала с огромной круглой книгой, бесконечный корешок которой проходит по стенам... Эта сферическая книга есть Бог (Х.Л. Борхес)

** Автор выражает особую признательность Оле Костинской, ибо ее чудесный пост о библиотеках и вызвал к жизни сей многобуквенный текст.