3 Черная папка

           Пока не стемнело, решил перебрать кое-какие бумаги, не для дочери, самому надоел беспорядок. В последний раз копался в куче, когда отпустила августовская жара, схлынули отдыхающие с детьми, и он перестал ходить на пляж, появилось время, даже кое-что выставил  на выброс. Дочь тут же позвала мужа, вынесли, а он пожалел, заколебался, может, надо было газеты пересмотреть, что-то ведь заставило сохранять их.
      
       Прикинул, с чего начать, пожалуй, легче подобраться к куче  у  стеллажа, есть место для табурета, хотел сесть, но неудачно ступил на больную ногу и чуть не потерял сознание. Дополз до дивана, выпил таблетку, но  не лежалось, не привык, все больше в движении, да и завалы надо разбирать.   Сколько лет, да что там, десятилетий, копил бумаги, все некогда было.  Пожелтевшие пачки газет сложены в пирамиду почти до потолка,  полкомнаты  засыпано предвыборными  буклетами и листовками еще с украинских времен. 

       Ефим  возглавлял избирательный штаб коммунистов, и Петр сдал ему часть мансарды под склад.  Приехали помощники, что-то Елене заплатили, разрешила, но с условием все вывезти сразу после выборов. Она тогда  к Ефиму   хорошо  относилась, он  называл ее Еленой прекрасной.
         Коммунисты проиграли, деньги улетучились, нечем платить грузчикам, а в партячейке в основном пенсионеры, средний возраст – восемьдесят лет, зато самые стойкие и несгибаемые. 
        Мансарда - сорок квадратов, загружать и загружать, да хоть весь партархив ячейки, - убеждал Ефим, но соглашался, порядок лучше, чем беспорядок. Петр  пару раз выносил на мусорку, но со скрипом, - буклеты яркие, красочные, на глянцевой бумаге. Не мог и все тут. Советский человек не избалован такой бумагой, руки не поднимались выбросить.

        Ефим перестал приходить, опасался Елены, обещавшей вырвать остатки волос и то, что между ног болтается. Но с ноября, когда она слегла,  зачастил в гости,  открыто приходит, Елена  сюда не залезет, но  теперь ругается дочь.  У нее сложные отношения с  внучкой Ефима.

         Когда в начале девяностых  Марина открыла  магазин на деньги деда, Алисе пришлось снижать цены в своем павильоне с тем же товаром рядом с остановкой троллейбуса. А крайний Петр, почему позволил такое, а еще друзья - соратники. Объяснений,  это, детка, капитализм, рынок побеждает дружбу и любовь, - она не слышала.
      
       Петр перебрал уже много, даже рассортировал, что на выброс, что пусть полежит, отдельно  сложил книги и нотные тетради.  Стемнело,  зажег  свечу, надо бы  лечь на диван, поберечь ногу,  но увлекся,  не мог оторваться, из-под завалов появлялись давно потерянные письма с родины, в том числе от любимой девушки, ленивая жена не докопалась до них, фотографии школьных лет, конспекты лекций института марксизма-ленинизма, три года  учился на факультете журналистики.
         Осторожно, чтобы не развалить пирамиду, снял пачку предвыборных листовок, скромненьких, двуцветных на плохонькой пожелтевшей от времени бумаге,   с украинских времен,  чуть ли не первые выборы в горсовет, что-то блеснуло, золотое тиснение на  красном корешке.  Потянул к себе, пирамида рухнула,  и на гипс упала  крест – накрест перевязанная стопка  газет и журналов. Гнилая веревка лопнула,  стопка распалась и, как иголка из яйца, явилась дерматиновая папка.  Она, та самая, сколько лет искал.  Черный дерматин, тиснение – геометрический рисунок из квадратов и треугольников. На папке приклеен канцелярским клеем  порыжевший белый квадрат,  надпись почти стерлась, долго присматривался, взял  лупу: «Мура! Здесь мои материалы, с Петром рассмотришь, но если будет в этом нужда. 1 января 1986 года».  И подпись отца, так расписывался на документах.  Внутри те самые листы, текст отпечатан на портативной пишмашинке, записи отцовской рукой на полях и между строк. Тонкая бумага, на последнем листе сто сороковой номер страницы.
      
      Разбирать писанину отца могла только его секретарша Света, даже  сам автор не все мог прочесть. Между буквами  промежутки такие, что  трудно отличить начало нового  слова. В каждой букве чего-то не хватало, то овал не закруглен, то вместо петель короткие линии, прямые косо поставлены,  а косые прямые, но недописанные.   Впечатление изломанности, тревоги, как искореженная и брошенная на поле боя военная техника.
      Часто под его диктовку писала мать, у нее был каллиграфический почерк с массой ошибок, но понятный. У Петра бисерный, ровный, как по линейке, с завитушками, нравился его  однокласснице Могилевской Ирине. Она приезжала к нему на лето и призналась, что хранит его записки и поздравительные открытки. 

         Отец рано уходил на работу, поздно возвращался, даже в выходные за ним приезжала «Волга», иногда  оставлял  записки  для сына, что  вызывало  у Петра нервную дрожь. Добрый отец в записках требовал, приказывал, угрожал наказанием.   Даже сейчас, столько десятилетий прошло, Петр  почувствовал тревогу и потянулся за корвалолом. В изнеможении лег на диван, закрыл глаза, но успокоение не приходило. Еще бы, сколько лет искал. 
        Отца давно уже нет, ушел из жизни в девяностом, за год до получения синего  паспорта с трезубцем. Он умер,  а папка пропала. Так думал Петр, у матери не спрашивал, она перестала с ним общаться.  Пятнадцать лет после смерти отца жили рядом и не разговаривали.

        Заныло в груди, он знал, что начавшаяся боль так просто не пройдет,  с трудом поднялся, нашел на столе валидол, посмотрел в окно: снег опять пошел, густо так, дул сильный ветер, и снежинки неслись параллельно земле, будто на санях промчалась Снежная королева.
    Свет от фонаря у соседнего дома давал возможность свободно передвигаться по комнате, но не читать. 
      
         Ему нужны были деньги, сколько помнил, после выхода отца на пенсию всегда нуждался в деньгах. Поэтому упорно искал эту папку.  Но после смерти отца мать  запретила ему входить на их половину.  Было, что уж тут, пробил потолок в комнату, матери не было дома, вроде как ошибся, хотел  на веранду, шум подняла, приехала милиция, даже журналистка из городской газеты. Вышла статья, Петр с трудом уговорил не упоминать его фамилию.

       Когда мать заболела, к ней приходила Зина, приносила козье молоко. Она же вызвала скорую. На следующий день Петр позвонил в справочное больницы, ему объяснили, что у матери онкология,  ей вывели кишку наружу, требовался уход. Елена отказывалась, потом согласилась,  вдвоем пришли в больницу,  мать увидела их и закричала: «Уходите, немедленно, убирайтесь! », -   отмахиваясь руками, как от назойливых мух.  Больные  в палате с любопытством смотрели на них. 
        Медсестра  посоветовала  не приходить, не волновать больную, заплатить немного нянечке, она сделает как надо. Денег не было, пришлось просить у Алисы.
       
         Приехала Тамара, его сводная сестра, кто-то из соседей ей написал, может, Зина, привезла мать из больницы и  ухаживала за ней еще полтора года. Иногда встречались в начале лестницы у забора, отделявшего участки. Тамара вывешивала белье, сквозь густую сетку ее губы просматривались нечетко, слова не прочитывались, он только кивал ей.
       Иногда встречались на улице,  он  улыбался и ускорял шаг, чтобы не увидели Елена с Алисой. 

      Тамара на редкость некрасивая: крупная, большеголовая, с маленькими зеленовато-серыми глазками и копной смоляных волос, но очень добрая. Ее мать Александра, гражданская жена отца, была красавицей, внучка Саша - повторение бабушки: стройная, тонколикая, с русыми длинными волосами и пристальным взглядом темных глаз. 

    Александра несколько раз приезжала с маленькой Тамарой к ним в Нижний Тагил.  Петра она не замечала, правда, и на Тамару мало обращала внимания, а он злорадно подмечал, что зубы у нее желтые от курения и крепкого кофе, ноги тощие, и рот некрасиво кривится, нервное, - объясняла мать.         
    
      Тамара и ее дочь Саша приезжали на юг, жили у них, ни у той, ни у другой никакого сходства с отцом, голубоглазым  шатеном, поседел рано, в сорок лет.   
       
                - Дед, Тамарка не твоя дочь. Хочешь, я с ними быстро разберусь, - предложила Елена.
        Глухой отец услышал, раскричался, Елена не нашлась, что ему ответить, не ожидала  такой реакции, махнула рукой, живите как хотите.

           Когда Тамара приехала ухаживать за матерью, Елена с Алисей напряглись.

                - Ты сын, а она кто? Никто, чужая, гони ее прочь, - возмущалась жена.
    Алиса поддакивала:
                - Приехала на все готовое, теперь старуха на нее завещание напишет. Она что, дом строила?
                - Ты тоже не строила, тебя тогда не было, - огрызался Петр и уходил в мансарду, чтобы не видеть злых женщин. 
     Грудной голос Елены  еще можно терпеть, но дочь сжимала челюсти, втягивала  губы  и вопила так, будто ее тащат на живодерню.  Пробивала любые заглушки в ушах.
   
     Мать не дожила полугода до девяноста лет. Хоронили ее из морга, у гроба собрались соседи и проводили в последний путь. Елена ни в морг, ни на кладбище не поехала, чтобы не встречаться с соседями,  просидела все похороны дома.

     На кладбище Петр держался возле Тамары, отстраненно наблюдал  и ничего не чувствовал. В кафе, где собрались на поминки (из родных только он с Тамарой, Алиса отказалась), также отстраненно  наблюдал, как быстро сметались со столов выпивка и закуски. Слишком долго враждовал с матерью, чтобы жалеть о ней. Жалость пришла на следующий день, к себе, накатила тоска, и он, закрывшись в  мансарде, рыдал как ребенок.

       Тамара оставалась на девятины, вдвоем сходили на кладбище, потом Петр пришел на  родительскую половину.  Никто из соседей не явился,  Елена порывалась пойти, но Петр не захотел, боялся скандала. 
      Слуховой аппарат взял с собой, но не воспользовался, рядом с Тамарой ему спокойно без слов. Тихая, услужливая, с восхищением смотрела на него, что бы он ни делал. «Ты, Петечка, самый талантливый, кого я знаю,  из эпохи Возрождения, художник, писатель, музыкант и еще стихи пишешь».
       Писал, но не сохранились, а ведь Тамара просила, она бы сберегла.
 
     Стол был щедро накрыт, вино, закуска, родительский фарфор, хрустальные бокалы. Петр был голоден, Тамара знала, положила две котлеты с пюре и сама открыла бутылку вина. Он ел, она смотрела на него и пила, не закусывая. 
    
           Петр насытился и, повторяя Ефима,  начал  с посылки простого силлогизма:
                - Все мы смертны.

          Продолжать не стал, потому что заговорила Тамара, не о матери, об отце, догадался по постукиванию ребром ладони по краю стола, что-то важное для нее. Попросил четко выделить каждое слово, тыдым – тыдым, - напел он. Переспросил, потому что слово «независимость»  было для него неожиданным, ничему не соответствовало, повторил за ней: «Отец научил меня, то есть тебя, быть независимой».  Не хотел, но невольно вырвалось: «От кого?»  Она ткнула пальцем в свою пышную грудь: «Я уникальная». Букву «у» он легко считывал, подумал, не ответила на его вопрос,  диалог глухих, как и положено, когда выпита   бутылка вина, причем женщиной больше половины.

       Он улыбался, кивал, считывал в сокращенном варианте: глупо на кого-то походить,  с кем-то  себя сравнивать, помни, тебя любят такой, какая ты есть, несравненная моя.
     А он, единственный сын, почему не уникальный, почему? Голос отца: потому что дурак.

      Если она лгала сознательно, то зачем? На наследство не претендовала, если бы хотела, подсуетилась бы еще при жизни отца.

     Или она, мягко говоря, преувеличивала, или отец по-разному воспитывал их. Девочку  учил быть независимой, а Петр вообще не слышал от него подобных слов.   

       Он налил себе вина, забыл налить ей, но она не заметила, о чем-то говорила, по ее поглупевшему лицу понял, вспоминает детство. Общих эпизодов наперечет, мать ее нечасто привозила, поэтому он недолго гадал, о чем она расказывает, оглаживая юбку.

        Белое платье с голубыми оборками сшила мать Петра, подарок  в честь  окончания первого класса с одной четверкой по физкультуре. Тамара побежала во двор покрасоваться, а он, спрятавшись за домом,  запустил в спину комок грязи. Месть за несправедливость, потому что Тамарке шоколад, а его будто и нет. Попытка свалить  на слабоумного соседского Вовочку не удалась, его лишили прогулок.      

         Для него памятно другое  нарядное платье.  Мать подгоняла его по фигуре Тамары, очень спешила, потому что завтра регистрация брака. Невеста стояла у зеркала в белом платье, заметно похудевшая, с тонкой талией, и он подумал, -  надо же, как похорошела,  на такой бы сам женился. Обрадовался, что брак быстро распался, как будто появился шанс. Но ведь она сестра, но ведь мать говорила, что отец не мог участвовать в ее зачатии, потому что долгое время было неизвестно, где Александра, думали, нет в живых.
      
          Петр смотрел на Тамару, некрасивая, но взгляд добрый, -  даже что-то почувствовал, даже подумал, что ей жить  одной, взяла бы его с собой в город, где родился и вырос.          Подумал, не опрометчиво ли Елене отпускать его одного, если Тамара ему не сестра и, вообще никакая не родственница.

      С Тамарой они родились с разницей в год, сначала она, а потом он. Александра скоропостижно умерла, Тамара еще в школу ходила. Петра считала родным братом по отцу. А Петр? Кем он считал Тамару,  сам не знал. Запутанная история. Это сейчас она легко распутывается генетической экспертизой.
 
        Отец ни в чем не сомневался, Тамара его дочь и точка. Кто не согласен, тот контра. Отцу все было ясно, он бы и сейчас не стал проводить экспертизу. Уже взрослому Петру  пытался объяснить, почему вся эта генетика не имеет смысла: он мог быть отцом, раз мог, то и было. Александра  - пламенная коммунистка, остальное не имеет значения. Петр поправил отца: революционерка, тот  подумал, кивнул, принимает. 

        Александра  пропала вскоре после  войны, исчезла, думали,  нет в живых, потом прислала письмо, что мотается по городам и весям, где-то окопается, сообщит. Города она часто меняла: Николаев, Херсон, Кривой Рог, Жданов, потом Ивдель, там и похоронена. В Ивдель  не хотела, ее привлекали промышленные районы, тянуло к рабочему классу как настоящую коммунистку. И жильем ее всегда обеспечивали.
   
         Приезды Александры из Ивделя совпадали с праздниками и снегом. Дочь с собой не брала, поселялась в комнате Петра. Он перебирался в родительскую спальню, смежную с гостиной, долго не засыпал, прислушиваясь к застольным разговорам.

      Обычно за праздничным столом собирались главный прокурор города и главный редактор местной газеты с женами. Но если приезжала Александра, никого не приглашали. Мать не готовила в  зеленом тазике винегрет, не было  холодца и селедки, накрытой кольцами лука,  на стол ставилось большое блюдо с кусками мяса и вареным картофелем и разные сорта колбас, веером разложенные на тарелках. И сало – мать держала его на балконе,  тонко резала, получался розоватый цвет.   
       Салаты из квашеной капусты ели только родители. «Трава – не еда для человека», - комментировала Александра, пила только водку и почти не пьянела. Отец сидел во главе стола, а рядом с ним любимые женщины, мать ближе к двери. Бывало, Петр садился с ними за стол и видел, как отец пьянел, взгляд его тяжелел и задерживался на матери. Она в ответ смеялась и обращалась к Александре:
                - Как тебе нравится пьяный Федор?
                - Совсем не нравится, ведь ты пил меньше меня.
     Его лицо расслаблялось, и он говорил:
                - Виноват, исправлюсь.
    Он никогда не перечил Александре. Прикажи она выпить яд,   выпил бы без колебаний.
      
       Петр лежал на родительской кровати и слушал, как в неразборчивый бас отца вплетался хрипловатый голос Александры, звон бокалов, тихий материнский голосок, но недолго, отец перебивал,  и потом они пели, мать громко, фальцетом,  Александра глубоким сопрано,  отец басил, в целом звучало чувствительно. Какая-то щемящая прелесть исходила от бесхитростных украинских песен. Когда Петр слышал: черный ворон, я не твой, - то знал, концерт завершался. 
         
       Он с подросткового возраста хотел писать романы,  поэтому и выбрал юг, где природа и погода, где море, романтика и где творил Александр Грин.
        Первым будет роман о любви подростка к учительнице литературы (на личном примере).   Следующий роман – эпопея, набрасывал еще в школе, прислушиваясь к  разговорам родителей,  мечтал по крупицам воссоздать их прошлое. 

      Мать шила платья для знакомых женщин, так она зарабатывала, Петр присаживался рядом с альбомом для рисования и слушал о том, что отец сначала жил с Александрой в Харькове. Он был инженером, Александра на партийной работе, часто уезжала по делам, оставляла его одного. Чтобы Федор не загулял,  познакомила его с семнадцатилетней Мурой, младше Александры на шесть лет. Сохранилась фотография матери: юное лицо, белозубая улыбка, ямочка на щеке и толстая коса, перекинутая на грудь. Несколько лет жили втроем,  Александра не любила заниматься бытом, к тому же Мура хорошо шила. 
      
        Он верил, что мать искренне радовалась приездам Александры, с дочерью или без нее.  Но в последний раз после их отъезда случился скандал, мать высказалась, наболело. Петр узнал, что при рождении Александру  назвали Фросей, потом это имя трансформировалось в Евгению, потом еще как-то, уже не помнит, пока не остановилось на Александре.
      Возможно не тогда, а позднее, Петр мог ошибочно  совместить события: настроение всегда спокойной матери изменилось, отец возвращался поздно, она что-то злое ему говорила в прихожей.  Дома стало неуютно, холодно до дрожи. И сумеречно, ему казалось, что лампочки не так ярко светят.
        В то же время в ванной, где титан по субботам нагревался дровами, появилась резиновая груша и кружка с горьковатым запахом лекарства.
      Титан затопили не в субботу, а в будний день. Пришла незнакомая женщина, с матерью говорила властным голосом, они вдвоем закрылись в ванной. Потом мать увезли в больницу, когда она вернулась, он  не узнал ее, испугался, - старуха из страшной сказки. Но вскоре мать стала прежней, веселой, ласковой, с ямочками на щеках, чем гордилась. Старуха, напугавшая его, снилась в кошмарных снах.   
      
       Когда отец упрекал мать, что у них только сын, она отвечала: ты долго определялся,  был женат на мне и все выбирал,  с кем тебе жить. И она называла имена, Александра была далеко не на первом месте.

      Когда получили письмо с сообщением о смерти Александры, мать плакала. Вечером родители на кухне поминали умершую, кровать Петра была у стены, примыкающей к кухне, и он услышал разговор родителей:  «Помнишь, как Саша перед отъездом приказала тебе оформить со мной брак. Что она тогда сказала? Помнишь? Лучше Муры жены ты не найдешь». - «Так и живем по ее завету». – «А помнишь, как ей не нравилось твое имя Федя? А ты злился и называл ее Фросей. Замуж она ни за кого не хотела, говорила: много вас, а я одна. Ни к чему связывать себя ползучим бытом, мировая революция не за горами». – «Так и жила ожиданием революции, повезло, что не расстреляли. Она говорила, что долго жить на одном месте нельзя, чтобы  врагов не плодить».

         После смерти Александры приехала Тамара, тоже по ее завету, бросилась на грудь отца, расплакалась, он тоже прослезился и обещал  сделать все, чтобы она была счастлива.  После окончания школы она  уехала в Харьков, поступила в политехнический институт, отец посылал ей деньги. Когда она вернулась с дипломом, он добился ей квартиры в новом доме. У нее родилась дочка Сашенька, болезненная, муж бросил, отец помогал им, даже выйдя на пенсию.

      Петр смотрел на Тамару и думал, как бы хотел вернуться в город, где родился, поселиться у нее, неважно, сестра или нет, и гулять вдвоем по заснеженным улицам.
   
          Если бы Тамара почувствовала его состояние,  но нет, руками изобразила ветвистые рога на голове и погрузилась в подробности далекой весны, когда приехала с мамой из Ивделя,  таял снег, солнце ярко светило, а на ней была зимняя шапка. Мать позвонила отцу на работу, и он по дороге домой купил  синюю из фетра с двумя рогами: красным и зеленым. 
        Счастливая девочка в предвечернее время вышла на улицу прогуляться, тут Тамара изобразила улыбку во весь рот, хорошо сохранились зубы, -  позавидовал Петр. Люди толпой шли с работы, а ей хотелось, чтобы все увидели подарок отца. Какая-то женщина расхохоталась, показывая на шапку, это ж надо как ребенка изуродовали, рога прицепили.
      Тамара чуть не плакала. Зачем женщины помнят всякую чушь, - риторический вопрос. Ответ: потому что они женщины.
       
        Александра обозвала всех контрой, Петр ждал,  что из широкого рукава ее халата  вынырнет  пистолет. Отец оправдывался, даже не посмотрел, что продавщица ему завернула,  заплатил и ушел. Мать под шумок, и пяти минут не прошло, концы рогов соединила ниткой, и получился изящный бант.

       Петр представил свою жену на месте матери, как она одним ударом припечатывает к стенке Александру, а следом летит Тамара в шапке с рогами. Посмотрел на ее круглое мясистое лицо,  кудряшки как у барашка, засмеялся.
                - Что смешного? – обиделась она.       
       Он извинился, желание ехать в город детства и юности пропало, попрощался до завтра, чтобы забрать ключи, Тамара  уезжала домой.

        Неранним утром спустился с крыши,  чемодан на крыльце, оставалось мало времени до отправления автобуса.  В комнатах все прибрано. Тамара предложила вино, но он пить не стал, от свежеприготовленного  крепкого чая, как любил, не отказался.
        При ней открыл книжный шкаф: на нижних полках должны быть отцовские папки. Но их не было, только дерматиновая, в которой хранилось завещание отца, на тетрадном листе, подписались свидетелями мать и соседи, Вера с Саней. Две комнаты отец  завещал любимой жене. Никакого памятника, только доска с датами рождения и смерти и в изголовье  посадить рябину. Мать даже ездила в Никитский ботанический, а до этого на Урал к приятельнице, собственноручно выкопала в лесу. На границе задержали, нельзя с саженцами, пришлось показывать завещание, брала с собой, пропустили. Но ни уральская, ни из ботанического сада рябина не прижилась.
         
          В папке не оказалось ни завещания, ни фотографий,  он нашел только в боковом кармане пачку пожелтевших бумаг, При Тамаре читать не стал, только  мельком взглянул на машинописный текст.

            - Ищешь завещание? Его нет, тетя Мура слышать не хотела, умрет, путь сами разбираются.

     Петр обрадовался, Тамара молодец, он в ней не сомневался.

             -  Ты не помнишь, куда делись папки? Толстые, плотно стояли на полках. 
 
       Отец  почти каждый вечер записывал в тетрадях, блокнотах, на листах  все, что приходило в голову, что происходило днем, что выныривало из глубин памяти, разговоры с женой, сыном,  зарисовки о погоде и перевранные строчки  стихов Некрасова.  Поток сознания,  река  длиной в долгую жизнь.
         Когда еще с отцом были дружны, Петр рылся в папках, искал записи о себе, интересно было читать, нашел даже квитанцию из прачечной  за тридцать восьмой год, много чего нарыл.

      Тамара как-то странно посмотрела на него:
                - Разве ты не знаешь? тетя Мура все отцовские дневники  сдала в макулатуру  после его похорон в обмен на туалетную бумагу.  Эта осталась, потому что  дерматин не принимали.
        Назвать его состояние разочарованием было бы неточно, он испытал ужас, как будто  мать убила отца.
                - Тебе плохо? Сердце? Может, скорую вызвать? – испугалась  Тамара и схватилась за телефон. Он движением руки остановил ее, -  Не сердись на мать. Ведь  понять можно, тело отца лежало в морге, платить нечем за  похороны, вы были в ссоре, ты же помнишь. Отец ей давал немного денег, и она думала, что складывает себе на похороны в эту папку. Позвонила мне,  и я выслала, сколько надо было.     Не в осуждение тебе. Я не вмешивалась в ваши отношения. Жаль, конечно, что она все обменяла на туалетную бумагу.

       Про историю с денежными переводами знала вся улица. Отец лежал в морге, а мать, воя и причитая,  жаловалась всем, кого встречала, что вместо денег нашла корешки переводов и фотографии Тамары и ее дочери. Ведь Федор знал, что у нее никаких сбережений нет. 

     Тамара отдала Петру ключ и уехала. Ничего не взяла, ни серебряные с позолотой рюмки, ни хрусталь, ни золотые обручальные кольца, хранились в красной шкатулке вместе с медалями, куда Петр давным-давно прятал заначку от жены.  И еще там лежали малахитовые бусы, из настоящего уральского малахита, не африканского, с голубоватым оттенком, а ярко-зеленого, цвета сочной травы.

      Папку принес  в мансарду, но был июнь, время отпусков,   вставал рано и шел на пляж с граблями из детского магазина, выискивал в песке потерянные предметы. Улов за лето был впечатляющим: золотые кольца и серьги, кошельки с деньгами, а сколько полотенец оставляли, удивительно, дочь умела им придать товарный вид, правда, забывала вернуть ему обещанные проценты. В сентябре хватился папки,  искал долго, решил, что случайно выбросил.