Любимые страницы русской классики

(Поэты-любомудры: Д. В. Веневитинов, С. П. Шевырев и А. С. Хомяков)

       Если по-настоящему любишь изящную словесность, если имеешь к тому же честолюбивые замыслы самому немало потрудиться на этой ниве и со временем занять в анналах литературы свое место (смею полагать, далеко не последнее), то перед тобой когда-нибудь встанут неожиданные вопросы – такие, казалось бы, простые, но ответить на них бывает порой совсем не легко. Что такое литература? Зачем она существует? Почему уже многие и многие века тысячи сочинителей безвестных и десятки прославившихся что-то неутомимо пишут, рьяно и упорно, и почему через столько веков находятся люди (а их немало!), для которых чтение древних текстов оказывается делом столь приятным и захватывающим? А отчего в книгах современных писателей мы иногда находим такие верные мысли и замечания о наших временах, которые на самим, ничуть не меньше знающим об окружающей повседневности, однако даже и в голову не придут? И для чего ты сам хочешь что-то писать? О чем ты можешь сказать, и кому, и почему кто-то вдруг станет читать твои опусы-опыты – и, может быть, почувствует в твоих словах нечто близкое собственным раздумьям: если не прямые ответы на свои пытливые устремления, то хотя бы новые и непредвиденные вопросы к самому себе?
   
       Разумеется, я перечислил отнюдь не все потенциально могущие возникнуть варианты беспокойных размышлений, навеянных приобщением к литературе, а только часть из них, ибо слишком уж их много, причем почти наверняка и непременно будут появляться еще и еще новые недоумения, сомнения и надежды. Я догадываюсь, я предвижу, что эти вчерне записанные мной вопросы сами по себе вовсе не так уж оригинальны. Кажется, о чем-то подобном напряженно и взволнованно писал в своих поздних статьях граф Лев Толстой. А сколько еще литературных деятелей по всему миру задавались такими же вопросами и старались прийти к четкому и ясному ответу?

       Наверное, каждый писатель, честно и ответственно относящийся к литературной работе, не раз вольно или невольно усомнится в своем «святом ремесле», но если он художник настоящий (художник слова, имею я в виду), то появившиеся сомнения не только не помешают творчеству, но ознаменуют собой какой-то новый этап, выведут к дальнейшим рубежам развития таланта.

       Бывают в литературе эпохи, когда подобные сомнения настойчиво посещают не отдельных писателей, а одновременно большие группы литераторов. Такие эпохи, как правило, оказываются наиболее плодотворными для литературы, и мы потом, на историческом отдалении, видим, что это была пора ее расцвета или, по крайней мере, предтеча энергичного подъема творческих процессов.

       По моим представлениям (а на мое мнение по этим вопросам вполне можно положиться), именно такая ситуация сложилась в русской литературе к середине 1820-х годов. К этому времени отечественная словесность сделалась явлением уже не только национальным, но и общеевропейским. Основные литературные веяния и эстетические направления за рубежом, в особенности во Франции, находили сочувственный отклик в русской творческой среде, чаще всего подвергаясь при этом значительному переосмыслению и приближению к отечественным реалиям. В силу этих причин проблематика русской литературы являла собой весьма своеобразное смешение различных тенденций – и откровенно моралистической, и чисто светской, и пробуждающей национальное самосознание возвышенной риторики в стихотворных трагедиях, а также отживающих свой век высоких одах, изредка еще встречавшихся в творческой практике отдельных поэтов. Но, как мне представляется, наиболее интересным и важным для последующих этапов развития русской литературы (главным образом поэзии) явлением стало проникновение на русскую почву новых философских идей – уже не изысканного скептицизма a la Voltaire, а широких натурфилософских концепций Шеллинга.

       Эти новые идеи оказали огромное влияние на определенные круги русской дворянской молодежи, не чужой занятиям словесными науками. Их назвали «архивными юношами» – по месту службы большинства из них в архиве Коллегии иностранных дел в Москве. Конечно, если судить по роду деятельности, можно было бы, пожалуй, счесть их далекими от ориентации на целенаправленный поиск путей усиленного развития той же литературы, например. Неверное суждение! Именно из среды этих молодых людей вышел целый ряд заметных творцов русской романтической литературы.

       Наверное, сейчас нет смысла в небольшой по объему работе пытаться подробно разбирать всю совокупность мировоззренческих взглядов и философских идей, исходивших из тесного содружества московских «архивных юношей», да это, в общем-то, и не требуется. Я остановлюсь лишь на одном, на более частном вопросе, рассмотрев группу поэтов-любомудров (по их собственному самоопределению), наиболее известных среди всей этой талантливой литературной молодежи. 
   
       Уже в самом названии своего сплоченного кружка единомышленников Дмитрий Веневитинов и столь же молодые тогда Алексей Хомяков и Степан Шевырев выразили присущее им принципиальное понимание задач поэтического творчества: постановка коренных философских вопросов бытия и стремление дать их решение средствами поэтического искусства. Такая программная установка очень близка и мне, поэтому я не упустил случая более или менее детально ознакомиться с поэтическим наследием любомудров. На основании этого детального знакомства могу сказать, что их яркие лирические произведения до сих пор вызывают сильный ответный отклик. «Русские шеллингианцы», а именно под этим коллективным именем они прочно и заслуженно вошли в историю русской литературы, сумели действительно мастерски выполнить свою задачу.

       Первое, что он сделали для достижения поставленных целей, было, если можно так сказать, максимальное углубление и обогащение сложившейся на тот момент отечественной поэтической традиции. Они не выдумывали каких-то новых, доселе небывалых жанровых форм. В этом просто не возникало особой необходимости, поскольку к 1820-м годам у многих отечественных авторов уже успел сформироваться устойчивый алгоритм создания элегий, стансов и дружеских посланий, т. е. как раз тех основных поэтических жанров, которыми охотно воспользовались любомудры. Однако их собственные элегии, послания и стансы заметно выделялись из общего ряда эпигонских сочинений, в изобилии наводнявших страницы российской периодики. Используя привычные строфические формы и даже старые, давно уже примелькавшиеся стихотворные размеры (в основном четырехстопный ямб – наиболее разработанный тогда метр), они вложили в них совершенно новое, необычное для предшествующей поэзии философское содержание. Этим были достигнуты сразу два результата: во-первых, появились сами произведения, закладывавшие в русской литературе впечатляющие каноны по-настоящему философской поэзии, а во-вторых, старая, уже порядком поднадоевшая традиция сочинения никчемных и пустеньких элегий была решительно подорвана изнутри, – стихотворения любомудров, заключенные в оболочку ставших почти безликими эпигонских форм, производили на их тусклом фоне куда как выигрышное и свежее впечатление, прежде всего за счет действительно смелой новизны содержания.

       Итак, первоначальная задача поэтов-любомудров оказалась успешно решена: они создали школу русской философской поэзии, громко и уверенно заявив о себе и быстро снискав признание... но, увы, только в узких литературных кругах. Массовый российский читатель того времени не был еще в достаточной мере подготовлен к полноценному восприятию образцов «поэзии мысли», явно предпочитая им красочные романтические описания видов природы или пафосное воспроизведение роковых бурь мучительных страстей, владевших душами неукротимых героев-одиночек. Меланхолические и неторопливые медитации русских шеллингианцев не очень-то пришлись по вкусу рядовым подписчикам столичных литературных журналов. К сожалению, первоначальным целям так и суждено было стать окончательными достижениями любомудров, но все-таки та плодотворная поэтическая традиция, которую они в свой черед создали и внесли в литературный процесс России, не заглохла понапрасну и не исчезла бесследно, обретя свое вершинное воплощение в лирике Тютчева. Однако всё это произошло позднее, уже в совсем другую эпоху.

       Всё, о чем было сказано выше, в гораздо большей мере демонстрирует знание мной исторической судьбы творческой деятельности поэтов группы Веневитинова, нежели мое личное отношение к их самобытному творческому наследию. Поэтому в заключительной части своей работы мне хотелось бы наглядно показать, за что именно мне так нравится яркая и оригинальная поэзия любомудров. 

       Вообще русская поэзия конца XVIII – начала XIX века давно уже стала объектом моего пристального и пристрастного внимания, если уместно так выразиться. Мне интересно абсолютно всё в том удивительном и неповторимом времени с его уникальной духовной аурой. Меня в одинаковой мере волнуют и тогдашняя динамичная военно-политическая история (эпоха Наполеона и декабристов!), и колоритная романтическая живопись лучших русских художников тех лет, и, конечно же, изящная словесность, интенсивно развивавшаяся под знаком гениального влияния Пушкина. А ведь поэзия любомудров представляет собой один из блистательных этапов на впечатляющем пути становления отечественной литературной классики. Таким образом, логическая цепочка сама собой естественно замыкается. Но дело отнюдь не только лишь в той безотчетной прелести, которую я каждый раз ощущаю при чтении великолепных стихов, положим, Степана Шевырева (в особенности его чудесного «Петрограда»). Ничуть не в меньшей мере, чем виртуозная отточенность внешней формы или неподражаемая изысканность гибкого и емкого поэтического языка, меня привлекает в произведениях любомудров искусная постановка глубинных философских проблем и те вариации их творческой разработки, которые каждый из поэтов этой литературный группы индивидуально предлагает нам.

       В самом начале этого сочинения я вкратце привел примерный перечень волнующих меня вопросов, касающихся сокровенной сущности литературного творчества. Ответ на некоторую часть из них я могу, пусть лишь косвенно, отыскать в наизусть запомнившихся мне стихах Веневитинова, Хомякова, того же Шевырева. Они прямо не обосновывают теоретический тезис о том, чем же является литература, или, по крайней мере, нигде в своих стихотворениях однозначно не формулируют какое-либо абстрактно-обобщенное положение. А этого и не надо, это было бы даже излишним. Отвлеченных и универсальных истин в искусстве нет: всё очень индивидуально и сугубо лично. Сама их концепция «поэзии мысли» свидетельствует о ясном понимании художественной литературы как замечательного средства заставить человека углубленно задуматься о смысле собственной жизни, о тех незримых, но явственно ощущаемых связях между душой человека и природным миром (недаром шеллингианская система получила название «натурфилософии»), о бессмертии творческих созданий и великой тайне вдохновения. Нет возможности с исчерпывающей полнотой перечислить все вопросы и проблемы, поднимавшиеся любомудрами, да я и сам, наверное, уловил пока что далеко не все из них, а главным образом лишь те, которые наиболее созвучны тональности моих мыслей.

       И вот именно это органичное сочетание перекликающейся внутренней созвучности философских идей русских шеллингианцев с моими личными раздумьями и настроениями, на которые к тому же дополнительно накладывается моя горячая симпатия к той дивной эпохе («мой век»; ах, если бы!), всё это и позволяет мне говорить о стихах поэтов-любомудров как о моих любимейших страницах русской литературной классики. И хотя этот начальный этап отечественной философской поэзии обычно не считается классическим в узком толковании этого понятия, но я считаю, что такая недооценка, без сомнения, совершенно ошибочна. Едва ли могла бы всесторонне раскрыться поэзия Тютчева, если бы в нашей литературе не было предшествующей философской тенденции. Вот почему можно с полным правом назвать русских шеллингианцев не только непосредственными предшественниками, но в чем-то даже прямыми поэтическими учителями Тютчева. Впрочем, это отнюдь не обязательно добавлять во внушительный список заслуг любомудров перед русской литературой, ибо нужны ли еще какие-то прибавления к характеристике вклада поэтов в отечественную словесность, если они – настоящие поэты, оставившие нам ценнейшие результаты своего вдохновенного творчества? Поэты-любомудры были настоящими мастерами художественного слова, их стихи – это настоящая, прекрасная, гармоничная русская поэзия, а разве можно ее не любить? 

       Сентябрь 1989