Тысячеглазый. Часть вторая. Глава 8

8

        Чтобы не волновать родителей, Каракосов устроился на работу монтировщиком декораций в учебный театр ГИТИСа в Гнездниковском переулке. Работа была сменная, туповатая и не очень денежная. Но главное, оставалось много свободного времени для написания романа.

        Купив электрическую пишущую машинку «Ятрань» и научившись довольно-таки бойко на ней печатать, Лера целиком погрузился в творческую самоустранённость из жизни. Нигде не бывал, ел когда попало и что попало, ни с кем не встречался и никому не звонил. Утром, днём, вечерами и даже по  ночам, в зависимости от вызова в театр и, следовательно, свободы от него, сидел за письменным столом в своей комнате и стучал по клавишам. Первое приближение к романической пропасти, окружённой безопасной равниной с пологими холмиками, усеянными душистыми травами и полевыми цветами, шло быстро и легко.   

        Однажды к нему в гости заглянул Ялик. Поговорили о текущих делах, проблемах на работе. Начальник экспедиции Павел Никитич Бубликов предлагал ему занять место зама главного инженера, шефу нужен был так сказать «свой» человек среди подчинённых. Но Гуревич отнекивался, ссылался на скорую женитьбу, рождение ребёнка, домашние хлопоты и всякую такую чушь. Игры в придуманных шпионов его смешили.

        - Разве Агата беременна? – спросил Каракосов. – И сколько месяцев?

        - Ты ещё тупее шефа. Польки никогда не беременеют. Они трахаются, только если ты пользуешься кондомом.

        - Кондом – это…

        - Гандон. Презерватив. Хочешь, дам тебе английскую книжку про секс для просвещения? Самиздат, на папиросной бумаге, но зато с картинками.

        - Обойдусь.

        - Зря. Хорошая книга, меткий перевод. Почти что Джек Лондон, только без липовой романтики.

        Что касается художницы, то она неделю была в Карелии, писала натуру по заказу одного партийного начальника из Петрозаводска. Он любил отражение синего неба в стальных озёрах, собирал местные пейзажи для домашней галереи и щедро платил за картины. Агата не брезговала такими подарками судьбы.

        - Когда она вернётся? – спросил Лера.

        - Не знаю. Позвонит или пришлёт телеграмму. Кстати, тебе, наверное, тоже.

        Расстались друзья сухо, словно не договорив главного по обоюдному молчаливому согласию.   

        В декабре были окончены четыре первые главы. Неожиданно позвонил Гек Борисович Ложников и предложил встретиться в ресторане ЦДЛ, чтобы в приятной обстановке обсудить отношение Каракосова к творческой командировке к строителям Бакало-Амурской магистрали. Журнал «Современники» отправлял молодых писателей в Забайкалье собирать материал для очерков. О Каракосове мальчик-старичок не забыл.

        Лера не собирался никуда ехать. Он понимал, что это редакционное задание от орденоносного журнала будет противно складывающемуся у него остро личному отношению к действительности. Но была возможность показать «Избранницу» писателю.
Лера хотел знать, что скажет о его набросках романа пусть скользкий чинодум, но профессионал.

        В шесть вечера Ложников и Каракосов встретились в вестибюле Дома литераторов, прошли в ресторан и заняли столик. Там они ужинали, пили дорогой армянский коньяк и долго беседовали

        Лера упирался, а Гек Борисович пытался склонить молодого человека к согласию. Оба уже злились, понимая плохо скрываемую обоюдную нетерпимость, но продолжали делать вид, что встреча должна закончиться положительно.

        В восьмом часу зал ресторана стал быстро наполняться публикой. Среди посетителей Лера увидел двух известных писателей, модную поэтессу и популярного эстрадного певца со сливочными глазами. На поэтессе была белая меховая жакетка из ангоры, на певце ярко-жёлтый клетчатый пиджак. Писатели были надменно мрачны, небриты и одеты в грубые свитера «под Хемингуэя».

        На маленьком подиуме музыкальный квартет заиграл «Семь сОрок». Ложников взял графин и налил в стопки золотисто-коричневого «Ахтамара», подцепил вилкой дольку лимона и сказал:

        - И всё-таки я не понимаю, Лера Товиевич. Почему вы так упорно отказываетесь от нашего предложения?

        Певец подошёл к поэтессе, склонился и поцеловал ей руку. Та холодно улыбнулась, одёрнула жакет и ушла в противоположный конец ресторана. Клетчатый пиджак проводил её сливочными взглядом и одними губами произнёс: «Злыдня».

        Лера ответил Ложникову через короткую паузу:

        - Я не журналист и писать очерки не смогу. Извините, но это во-первых.

        - Допустим. А что же во-вторых?

        Каракосов выпил свою стопку, которая была уже пятой, осмелел и, больше не отвлекаясь на происходящее в зале, сказал:

        - Тем более насквозь фальшивые.

        - В каком смысле фальшивые?

        - Во всех смыслах. Открываем газету «Правда», читаем и говорим: «Неправда!» Вам тоже не нужна правда о Забайкальских горнопроходчиках, к которым вы меня командируете. Нужен социалистический бред, вроде газетной писанины. А я выдам что-нибудь подобное рассказу о суициде на погранзаставе, и вас турнут из журнала.

        Гек Борисович тоже выпил коньяк, пососал дольку лимона, аккуратно вернул голые корки на блюдечко, вздохнул и отечески улыбнулся.

        - Не турнут, - и он выставил вверх указательный палец, намекая на важность сказанного. - Потому что порочить имя горнопроходчиков я вам не позволю. В «Современниках» мы будем публиковать не то, что «выдаст» наш правдолюб-очеркист, а то, что в муках «родит» его социалистическое – так-растак! - перо. С нашей, естественно, помощью. Глагол я ставлю в кавычки.

        - Ну так считайте, что я ещё не «оперился». Тоже в кавычках.

        - Шутить изволите? -  в голосе редактора звякнуло железо.

        Молодой человек пожал плечами и промолчал.

        - Не нашутились в хрущёвскую оттепель?

        - Вы что-то путаете. Я тогда ещё не родился. Я - молчун из брежневского застоя.

        - Это я – молчун. С тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Вот мой диагноз, - он вынул из внутреннего кармана корочки Союза писателей, помахал ими перед носом у Тысячеглазого и быстро убрал. - А вы пока что просто немой. Вам предлагают обрести голос, а вы упираетесь.

        - Голос или диагноз?

        - А это уж как вам будет угодно, Лера Товиевич!

        Молодой человек откинулся на стуле и стал говорить громко, стараясь перекрыть музыку. В глазах его появился горячий блеск, на щеках яркий румянец и мужской разворот в плечах. Пальцы стучали по столу в ритм речи, словно говорящий был пианистом и сопровождал слова перебором клавиш. Было понятно, что Каракосов нервничает, так как говорит то, что по его мнению является не просто оскорбительным для собеседника, но и смертельным приговором для всех писателей страны. Ведь писательство из необходимости рвать себе душу и обнажать сердце, поиска глубокого смысла жизни и единственного слова, которое станет ключевым в выражении этого смысла, превратилось стараниями клевретов коммунистической власти в выгодную ремеслуху для узкого круга избранных. Причём избранные очевидно утратили святое понимание избранности. Если посмотреть на публику в этом зале, то вряд ли её волнуют мысли Чеховского или Бунинского масштаба. Мысли просто утрачены ради мзды, которую получают за историйки с розовыми героями, бесполыми конфликтами, пережёванными до состояния рвотной жижи сюжетами…

        Гек Борисович слушал всё это молча, глядя неподвижными глазами в стол и изредка кивая, словно одобряя или поддерживая молодого человека. Он иногда даже подстукивал пальцами в такт Каракосовской игре на воображаемой клавиатуре, отчего для посторонних вполне мог выглядеть сообщником.

        Опытный редактор понимал, что ничего от этого парня – бывшего пограничника и начинающего писателя – он не добьётся. Каракосовские рассказы об армейских буднях были не просто хороши, а великолепны. Там были запоминающиеся герои, роскошная интрига, живой язык. Рассказы хотелось читать, что случалось очень редко. Но печатать нельзя. Всё было хорошо за исключением той самой проклятущей «идеологии», с которой сам Ложников давно договорился, тщательно обходя в своих рассказах и повестях те острые углы, на которые были заточены зубы у советской цензуры.

        Ему хватило шишек, набитых в первые годы литературной жизни, и расчётливого, хладнокровного ума, чтобы на ветках деревьев, растущих в его скромном творческом саду, вместо шишек появились дорогостоящие плоды. Да, они дурно пахли, но хорошо раскупались и приносили прибыль.  Себя Ложников крайне не уважал за свой конформизм, но любил за умение выдавать одно за другое и спать спокойно, не изводя душу поисками добра, правды, истины.

        Они были на плакатах жирные, красивые, уверенные, так что душа могла отдыхать и жить спокойно.

        Дав Каракосову выговориться, Ложников заметил:

        - Вы правы, Лера Товиевич. Только писательство в нашей стране  давно стало шахматной партией, в которой всегда побеждает тот, кто играет «белыми». «Чёрные» допускаются на роль «противника», но обязаны всегда проигрывать. Не хотите играть «белыми» - пожалуйста. Садитесь с того края шахматной доски – и оставайтесь вечным неудачником. У вас не будет ни денег, ни женщин, ни карьеры.

        - Разве важно именно это?

        - Я уже понял, что для вас - нет. Поэтому отклоняю своё предложение о командировке. Забудьте как можно быстрее нашу встречу. Живите по-своему и не мечтайте о публикациях в нашем журнале.

        Леру удивило, что мягкотелость редактора так ловко сменяется строгостью и умением бить наотмашь. Но не давало покоя соображение, что мягкость и жёсткость тут фальшивы. Если бы можно было всё-таки нащупать у мальчика-старичка зерно, ткнуть в него посильнее,  добиться живого звука или хотя бы гримасы боли, то он смогли бы о чём-нибудь хорошем договориться?

        - Ну что ж, давайте прощаться! – сказав это, Ложников показал грустными глазами и улыбкой разочарования, что готов подняться и выйти из-за стола.
Проходившему мимо официанту добавил с не меньшей печалью: - Принесите счёт, пожалуйста. Мы уходим.

        Молодой человек вытащил из старого школьного портфеля, с которым пришёл на встречу, стопку листов с распечатанными первыми главами романа.

        - Ещё минуту, Гек Борисович! Про «белых» и «чёрных» я понял. Тем не менее, постараюсь писать так, как умею, - он положил рукопись на стол. – Это мой роман, самое начало. Прочитайте и дайте свой отзыв, прошу  вас. Только не ради шахматной фигни, а по сути. Ладно?

        Редактор посмотрел на Каракосова, на рукопись, потом взял и подмигнул молодому человеку:

        - А вот так правильно. Своего надо добиваться любой ценой. О чём роман?

        - Там про одну художницу. Как она жила, работала, влюбилась в свою творческую выдумку и покончила жизнь самоубийством.

        - Из-за несчастной любви?

        - Нет. Просто поняла, что её жизнь тоже выдумка, и её это не устроило.

        - Хорошо. Допустим. У художников, как и у подземных тварей, вроде кротов и червей, тоже есть жизнь, - Ложников придвинул к себе рукопись и достал очки. - Подождите немного. Вы пока пейте коньяк, а я почитаю.

        Читал он очень быстро, молча и без внешних эмоций. Через четверть часа снял очки, сложил в дорогой футляр, оклеенный чёрной кожей, и подвинул роман автору.

        - Готовы слушать?

        - Конечно.

        - Так вот, - он почесал кадык, точно заготовленные слова щекотали ему изнутри горло. - Вы интересно пишите, Лера Товиевич. Несколько сжато, короткой фразой, но это на любителя. Теперь главное. Название никуда не годится. «Избранница света» - это девятнадцатый век. Какого света и куда её избрали? В невесты богатому генерал-губернатору, что ли? И второе. Не начинайте роман с описания погоды. Роман – это философия времени. Читателя сразу нужно окунать в раздумья, в ожидание и радостное предчувствие больших событий, а не в сантименты. Найдите что-нибудь потяжелее снега и ветра. Тогда всё получится. Понимаете?

        - Конечно, Гек Борисович. Очень хорошо понимаю. Я тоже об этом думал.

        - Слава богу! Засим прощайте. Работайте и обещайте больше никогда не показываться мне на глаза. Идите своей дорогой и, прошу вас, без меня!

        На улице было холодно. По матово-серебристой от света фонарей мостовой мёл снег и летел ветер. Светофор на Садовой-Кудринской замёрз и смотрел на машины и людей тремя вертикальными чёрными глазами. Лера дошёл до станции метро, сунул в щель турникета пятачок и на эскалаторе спустился вниз, на платформу.

        Тут пахло мокрым камнем, резиной и, кажется, керосином. Пожилая женщина в оранжевой жилетке и тяжёлых чёрных сапогах мыла пол.  Шуршала швабра, хлюпала вода, звенело ведро. «Доводить роман до ума ещё зануднее, чем драить вот эту платформу, - подумал Каракосов. – Но вести жизнь под землёй куда интереснее, чем наверху. Уборщицей, машинистом метро, писателем, кротом – не важно. Главное – проснувшись утром, знать, что опять сегодня займёшься любимым делом. Сам, без этого клеща Ложникова».

        Пришедший электропоезд прогудел, с шипеньем закрыл двери и повёз Леру на площадь Ногина, где была пересадка в сторону родных Черёмушек.   Пустой вагон качался, гремел и гнал мимо окон космический мрак тоннеля.


                *   *   *


Продолжение следует.