Мертвое по живому. Повесть 1 На служебной даче

МЕРТВОЕ ПО ЖИВОМУ
(Из откровений бывшего кагэбэшника)
Роман-исповедь

          «Tutti produciamo  produciamo Tutti consegniame Tutto garantiamo»
         (Реклама на проезжающей по Троицкому мосту в городе  С-Петербург  фуре)


         Вводная

      Среди неисчислимого множества осаждающих человека недугов есть и такое психоневрологическое  заболевание, как эксгибиционизм. Наигрубейшее его проявление это, когда кто-то публично демонстрирует свои, допустим, гениталии.  Наитончайшее, сублимированное, что ли, - это, когда человеком овладевает желание выставить на показ свои, скажем, душевные болячки, прилюдно выплакаться, покаяться и тому подобное. Вот и я, видимо, стал жертв чего-то подобного, если на семидесятом году жизни приступил к работе над рукописью, в которой намереваюсь с максимальной честностью, без утаек, изложить узловые моменты своей непростой, тянущей даже на то, чтобы назваться, «трагической», биографии. А других объяснений вдруг, на старости лет охватившему меня писательскому зуду я не вижу.  Кто-то, возможно, мне возразит: «А что если с целью просветительства? Типа: ”Читайте, люди добрые, и учитесь на моем примере, как НЕ надо?” ». Едва ли.  Во-первых, мне-то самому это зачем? Никогда не хотелось выступать в  роли  учителя. Во-вторых,  мы все, я не исключение,  никогда и ничему не учимся на чужих ошибках. Только на своих. И то далеко не всегда.  Тогда другой вариант: «Желание оставить по себе память? Чтобы помнили?»  Но чтобы помнили кто? Да, я живу не в безвоздушном пространстве. У меня есть родственники, какие-то друзья. Но последних, из остающихся на этом свете, кот наплакал, других уж нет. Самые близкие родственники – жена, сын, внуки…  Жена  и без моей исповеди прекрасно обо всем помнит. Может, и хотела бы забыть, но не может. Это относительно того, что касается ее лично. А о чужом  ей неинтересно.  Сын и внуки далеко, за тридевять земель, в тридесятом царстве. У них своя жизнь, уже фактически не имеющая ничего  общего  с моей.  Вот и остается только что? Вот именно, никуда от этого не деться: эксгибиционизм.
   Читайте.


Повесть первая

На служебной даче
   
Пролог

-Пап, можно, я не поеду сегодня с вами в концлагерь?
-Можно, конечно. А почему ты  просишь у меня разрешенья на это? Сам уже достаточно взрослый человек… Завтра будешь?
-Да. Постараюсь. Мне только с утра к дяде Толе надо будет зайти. Он обещал зуб посмотреть.
-Болит?
-Нет. Шатается. Только потом в концлагерь.
     «Концлагерем» в нашей семье называли дачный домик, предоставляемый государством моему отцу, как ответственному работнику ГРУ. Всего в «концлагере» было около пятнадцати таких домиков, стандартных, на одно лицо, из каркасно-щитовых панелей, не всегда теплых, особенно, когда подует прохладный ветер с Балтики, но дареному, как говорится, коню в зубы не смотрят, зато на роскошной территории – дубовый лес, начало которому, якобы, было положено еще Петром I. Впрочем, кажется, все, что находится в пределах сотни километров от Ленинграда, считается плодом, если не рук, то гения Петра Великого.
       А «Концлагерь» от того, что местность с дачами охранялась государством, сюда можно было попасть только по спецпропускам, по всему периметру вокруг дач тянулось сетчатое  ограждение, а по ночам с внешней стороны ограждения прогуливался зеленопогонный пограничник. Все ради того, чтобы покой ответственных дачников никто не посмел потревожить.
       Так было в далекие серединные 60е.  До сейчас,  нулевых двухтысячных, когда я пишу свои откровения, эти домики не дожили: заклеймены, как идеологически и экологически вредные, демонтированы, а сама земля тщательно рекультивирована, засеяна новой свежей травой.  Свежие дубки растут, к которым Петр Великий, точно, никакого отношения не имеет.  Эта земля теперь  принадлежит также «избранным», какими  были  прежние дачники, но избранным по другим свойствам или заслугам, считайте, как хотите.  Проникнуть туда, обладая всего лишь рядовым паспортом с двуглавым орлом , вам вновь едва ли удастся. Если попробуете, вам не поздоровится. Если раньше это называлось: «заметут», то сейчас «задержат». 
Каким было мое мальчишеское отношение к этим служебным дачам? Негативное. Мне шел тринадцатый,   и  я, родившийся под загоревшейся на небосклоне путеводной звездой   20ого съезда КПСС,  обвеиваемый свежим ветерком «оттепели»,  независимо от того, кем был мой собственный отец, имел или не имел прямой причастности к тому, что творилось при «кровавом тиране» И.В. Сталине, уже был заражен грибком болезни, которую можно было бы назвать «жаждой справедливого распределения материальных благ» («Никаких “По блату”, " Все по-честному”). Для парня неполных тринадцати лозунг вполне естественный.   
      У многих из моих сверстников, с которыми я регулярно встречался и общался по школе, чьи родители  были не такими «ответственными» работниками, как у меня, таких закрытых дач не было: в основном, они дачи на какие-то летние месяцы  снимали у местных жителей. То были даже, скорее, не домики, а жалкие тесные комнатенки,    куда  с трудом заселялись всем семейством, продуваемые через все щели веранды,  а то и чердаки, сараюшки. Словом, все-все, что обеспечивало какую-то крышу над головой и стены по бокам, при этом лишенное водопровода, телефона  и газа. Всего того, чем, на зависть многим,  располагали мы. Да, они не знали того комфорта, которым  имели счастье пользоваться мы. И, что было немаловажным  в те годы для меня, пожалуй, больше всего: никто их не охранял. Кроме, как правило, почти всегда добрых или готовых продаться за любой кусок хлеба или ласковое слово, так называемых «сторожевых», а на деле – попрошайничающих  сельских псов.
      Отсюда и доставляющее мне некоторый внутренний диссонанс ощущение, что мне лично эта благоустроенная, наделенная всеми коммунальными удобствами,  дача досталась не по должному праву,  и пользоваться ее благами есть отнюдь не совсем хорошо.   
      Вот и фон, на котором будут развиваться все последующие события, приведенные мною в этой достаточно короткой, но, как мне самому кажется, достаточно содержательной повести, являющейся лишь прологом к повестям следующим. Еще только ждущим своей очереди.

1. 
-Молодой человек! Молодой человек! – донесся до меня откуда-то сверху не то мужской, не то женский голос. С «неправильным» нерусским акцентом. Мне напомнившим еще не потерявшую популярность к тем годам песенку «Как у нас в садочке, как у нас в садочке розы расцвели…».
      День мой начался ровно так, как и было мною накануне запланировано. Я, с утра, только позавтракал, отправился на прием к моему относительно дальнему родственнику дяде Толе, он приходился мужем двоюродной сестры моей матери. По профессии стоматолог он еще практиковал на дому, обладая, разумеется, соответствующим патентом. Вот еще одно свидетельство, как полезно быть родственником человека, отвечающим за  безопасность твоей Родины!
      Был ровно полдень, когда я сошел с рейсового автобуса, он останавливался в этом месте только по просьбе пассажиров, и мчал дальше к автовокзалу. За моими плечами  рюкзак. В рюкзаке Полное собрание сочинений Толстого А.Н. , том пятнадцатый, «Рассказы Ивана Сударева», ласты, с помощью которых я поставил перед собой цель этим летом  научиться сносно, не вызывая насмешек, вначале хотя бы держаться на воде, а потом плавать.  Ракетка для игры в пинг-понг. Набор цветных карандашей, и девственно чистый пока ничем не заполненный альбом для рисования. Словом, весь набор того, чем бы я мог заняться, находясь на даче. Меня пропустили через КПП, и я побрел в сторону конкретно нашей дачи. Уже добравшись до нее, услышал  мелодичный почти поющий голос.
-Молодой человек! Молодой человек!
      Я завертел головой, желая разобраться, откуда этот голос   и я ли являюсь его адресатом.
-Да не крутите вы головой, шею себе свернете! Я здесь! - Я, наконец, догадался чуть изменить направление взгляда и заметил стоящую, опираясь на перила террасы, смотрящую на меня сверху вниз, очевидно далеко не старую женщину…
Здесь важно объясниться. Дача принадлежала не только нам, - причем это касалось всех без исключения дач, не только нашей: она была поделена строго на две половины и она становилась летней резиденцией для двух семей, с отдельным входом, выходом, заасфальтированной стоянкой для автотранспорта. В целом, две половинки копировали одна другую, но было и различие: на нашей стороны была уже упомянутая мною щелястая веранда, у наших соседей – на уровне второго этажа, - довольно просторная терраса. С нее-то и доносилось «Не крутите вы головой!»
      Я знал, что этим летом другую половину дачи отдали в распоряжение папиного сослуживца. Дядя Михел был гражданином Чехословакии. Он выполнял приблизительно такую же важную для стран социалистического лагеря работу, что и мой отец, то есть ловил, по возможности, периодически забрасываемых к нам шпионов или, по меньшей мере, их своевременно разоблачал и обезоруживал. У него также было какое-то воинское звание. Какое именно – эта информация держалась от меня втайне. Я как-то попытался ее разведать, но отец очень жестко укоротил мое любопытство. Я больше на эту тему не заикался. И, наконец, чтобы все окончательно стало понятно: у дяди Михела была жена, тетя Ира, русская, воинская часть, в которой она жила до замужества,  находилась в каком-то из пригородов Праги.
     Пара была бездетной. Следовательно, та женщина, которая сейчас домогалась моего внимания, если и приходилась нашим соседям родственницей, то из относительно не самых близких (Такой была моя информация еще на тот момент. В дальнейшем она существенно скорректируется). А тот факт, что ей позволили пусть и на птичьих правах находиться на  «закрытой» территории, мог говорить лишь о том, что она, помимо того, что родственница,  пользовалась каким-то доверием наших властей. Как бы то ни было, именно так я всю эту ситуацию оценивал. Многое тогда оценивалось, и не только мною, по принципу: «Наш – чужой». Итак, эта женщина была «нашей». 
-Скажите, вас не очень затруднит поднять с земли мое шапо? Я его случайно уронила… Вон оно! Видите?
    Чтобы увидеть, мне пришлось пройти на половину соседей. Да, на желтом песочке, действительно, лежала сиротливо белая парусиновая панамка с широкими полями.
-Вам не трудно будет его поднять и вернуть мне? Была бы очень вам за это благодарной… Однако я бы рекомендовала вам вначале снять ваш мешок, он вам явно мешает.  Знаете, как сюда подняться?
      А вот какими словами она же поприветствовала мое появление на террасе:
-Ну, какой же ты молодчага!.. Кажется, немного запачкался… Нет, я не о тебе. С тобой все в порядке. Я о шапо. Однако, будем представиться друг другу. Если ты не возражаешь, конечно. Меня зовут Ружена. Мне идет двадцать первый год, но я еще не замужем. Во всяком случае, формально. Как это у вас называется? Постоянно забываю… Мы еще не расписаны?.. Про тебя  все узнала. Какой ты отличник. И даже то, чего тебе больше всего не нравится в этой жизни: все каши на свете. Я их тоже совсем-совсем  не очень. Предпочитаю картофель и макаронные изделия. Тебе уже приходилось есть пиццу?    
      Болтливая. Язык без костей. Еще никто не предупредил, не проконсультировал, куда она попала? Туда, где с языком   принято обращаться осторожнее, предпочтительней держать его за зубами.   Или предупредили, но плохо.
      Ей идет  двадцать первый, а по ней этого никак не скажешь: выглядит лишь на чуть-чуть повыше меня. Но это же еще и показатель того, что я из длинных. В школе, допустим, на физподготовке я почти всегда правофланговым. «Косит» под пацана: я о Ружене, - коротко пострижена.  И рубашка на ней из мальчикового гардероба: в клеточку, с подвернутыми рукавами, на выпуск, нижние незастегнутые полы рубашки связаны нетугим узлом. Верхними пуговицами вообще не пользуется. Можно, при желании, разглядеть кое-что… Например, пупок на животе... А больше-то,  кажется, и нечего: это существо, хотя и очевидного женского пола, почти безгрудое.
    Словом, если исходить  из чисто физических составляющих эта, пусть и представляющаяся двадцатилетней, но выглядящая подростком женщина ничем меня не впечатлила. В арсенал женщин приблизительно такого же, как у нее возраста, встреча с которыми побудила бы мое сердце биться с большей скоростью, я бы ни что ее не поместил. На девочек-сверстниц, моих одноклассниц, допустим, я вообще смотрел сверху вниз. Они в ответ на это отзывались обо мне, как о самовлюбленном гордеце. Во многом, наверное, они были и правы: и самовлюбленностью и гордыней природа меня не обделила.  Возможно, как следствие того и другого я к своим почти тринадцати годкам чувствовал себя таким одиноким. Никому не нужным. Кроме, разумеется, матери и отца. Но это не считается. Им по закону природы надлежит меня холить, оберегать.   
    Но кроме данных физических, на основании которых мы делаем оценку людям, есть еще и такие, например, важные показатели, как умение показать товар лицом. Что она очень скоро мне продемонстрирует. У этой, пусть и безгрудой, была способность мгновенно подкупать, приманивать к себе, особенно таких еще наивных и не расставшихся окончательно с романтикой неполнотринадцатилетних, как я. За счет чего ей это удавалось? Скорее всего, благодаря тому, что она была человеком со стороны, не «местной». Была  свободна от навязанных всем поселенцам этих дач любого возраста разного рода запретительных табу. Типа: «Об этом не мечтай. На это не посмотри. Про это не читай». С ней мне сразу стало легко и просто. Вот и весь незамысловатый, в общем-то, инструмент ее обаяния, на который я почти мгновенно, забегая чуть вперед,  клюнул.
    Я охотно подкупаюсь и подкупаюсь, а она ни на секунду не закрывает свой рот.
-Ты, кажется,  совсем неплохо рисуешь. Мне твоя мама об этом сказала. Если у тебя есть, что показать…
-Нет, - сразу смутился я, - у меня все дома.
-Жаль. Я ведь профессионально собираюсь этим заниматься. Реставратором. Я у вас в Репинке учусь. На четвертом курсе. У нас, реставраторов, обучение укороченное. Этим летом уже на преддипломную практику пойду. Жаль, - повторилась, - хотя… как это у вас говорится?...  «На нет…»
-И суда нет,  - я закончил начатую ею фразу. Однако, мне стало немножко обидно. И за себя, и за всех нас. «Что уж мы, в самом деле? Совсем уж? Безрукие и безногие? Уроды, что ли, какие-то?» - Но дома, честное слово, у меня много нарисованного. Если понадобится, я привезу.
    Я ее ни капельки не обманывал. И дома было, и школьная учительница по рисованию меня за то, как мною рисовалось, хвалила, и меня даже во Дворец пионеров в кружок рисования приняли. Причем, принимали строго по конкурсу… Хотя, насчет конкурса у меня были некоторые сомнения: меня могли принять и с учетом должности моего отца, его заслуг на поприще поимки шпионов. Да, я это обстоятельство вполне допускал.
-Ну, вот видишь, какой ты в самом деле молодец! Послушай… Я ведь самого главного тебе еще не сказала. Я поджидаю, когда к нам подъедет МАксим Леонидыч, - да, она выделила ударением именно первый слог, - вместе со всей его бандой. Они приедут и мы пойдем на пленер делать этюды…
-Приедут куда? – я почувствовал себя немного обескураженным
-Да сюда же.
-Но их же никто впустит. Без пропусков. Разве вы этого не знаете?
-Все знаю, не такая уж я и бестолковая. Они приедут на  электричке. Мы встретимся на платформе, а дальше прогуляемся до залива. Скажи, как нам лучше идти на залив? Какой дорогой?.. Или, может, ты пойдешь вместе с нами? Познакомишься с Максимом Леонидычем. Это наш наставник, а я у него за старосту.   Заодно порисуешь сам.
     Предложение поступило неожиданно, а я тугодум.
-Между нами, - продолжала уговаривать меня Ружена, - он очень строгий. По любому пустяку. Но добрый. А тебя он вообще не тронет от того, что чужой. Но что-то полезное для себя и ты от него услышишь
    У этой женщины была манера: шашки наголо и «Ура-а! Мы бьемся! Гнутся шведы!»
-Но мне бы еще поесть чего-то с дороги хотелось.
-Хорошее предложение. Я бы тоже поела. С тобой за компанию. Но они будут не раньше часа. Еще есть время. Тетя Ира и твоя мама на пляже ни свет, ни заря,  пока еще не вернулись…
   Да, насчет тети Иры я не знаю, но моя мать обожает позагорать на пляже. Но она  беременна, это уже заметно, и наблюдающая за ней врач ее предупредила, что ей следует оберегаться сильного солнца. Следовательно, она должна вот-вот вернуться.
-Я успею приготовить бычьи хвостики, - продолжает рекламировать себя моя новая знакомая. - Я их с собой привезла. Мое любимое кушанье. Тебе оно тоже наверняка понравится.  Пальчики оближешь. Ну что? По рукам? – протянула мне руку.
    Я еще думаю, соображаю (повторюсь, я тугодум): «Да можно ли? Да стоит ли?», - а она уже тянет мне руку.  Мне больше ничего не оставалось, как ее пожать. Рука горячая, рукопожатие сильное. Скорее, мужское. Словом, рано я ее в пацанки записал.

3.
     Электричка, доставившая в Лисий Нос «банду» во главе с Максимом Леонидовичем, пришла вовремя. Мы, то есть я и Ружена, встретили новоприбывших у схода с платформы. Максим Леонидович несколько поразил меня своим внешним видом.
       Чуточку напомнил мне, во-первых,  когда-то попавшую мне на глаза фотографию заросшего волосами Федора Евтихиева, а, во вторых, - обжору Гаргантюа, каким он изображен в книге Рабле «Гаргантюа и Пантагрюель» (я еще пару лет назад зачитывался этой книгой). Также как и великаньими габаритами своего плаща, в складках которого мог бы спрятаться целый средневековый город (это уже из иллюстраций к сказкам братьев Гримм, еще одна настольная книга моего дошкольного детства). Словом, ходячая ожившая картинка какого-то сказочного необычного человека.  Речь пока идет только о Максиме Леонидовиче. А все остальные, очень метко обозванные Руженой «бандой», были, скорее всего, заимствованы из мультфильма «Бременские музыканты». Что ни человек, то какой-то персонаж. При этом все возбуждены, ведут себя шумно, не умолкают ни на секунду,  привлекают к себе внимание всех встречающихся по пути чинных манерных как дачников, так и постоянных жителей поселка. А насколько они все выглядели бы неуместными на территории наших служебных дач! Под неусыпной охраной вечно бдящих пограничников. Какой переполох всех бы охватил! Ни в сказке сказать, ни пером описать.
       Оказалось, что я не единственный, кто неплохо ориентируется в Лисьем Носу,  мои услуги в качестве проводника оказались фактически невостребованными. И вот я, почувствовавший себя в роли той припеки, которая сбоку,  оказавшийся на обочине чужих для себя разговоров, откровенно говоря, загрустил. Уже поругал себя за то, что согласился пуститься в эту авантюру. Особенно меня расстраивало, что Ружена  почти забыла о моем существовании. Только это отметил, а обвиняемая мною в предательстве как будто услышала меня, оторвалась об общей группы, подошла ко мне. 
-Я смотрю, ты как будто нос опустил. Не унывай, мой юный друг. Сейчас мы дойдем до места. Максим Леонидович поставит перед всеми общую задачу. Все разбредутся, кому где удобнее, займутся своими этюдами. Ты тоже. А под конец Максим Леонидович оценит твои достижения.   
      Это ее обращение ко мне, а вот какой была моя реакция  на услышанное:
-Вы всегда такие?
-Что? – не поняла меня Ружена.
-Крикливые. Как сороки. Трещите без умолку.
-А ты всегда такой? - улыбнулась Ружена.
-Какой?
-Ворчливый. Как старикашка. Тебе не нравится?.. Трещим, пока делом не занялись. А потом ты нас будешь видеть, но совсем не слышать. Интересный ты паренек.
-Чем интересный?
-Глазастый. Наблюдательный… Папа, я знаю,  у тебя интересный.
-Ты и с ним познакомилась?
-Да, вчера. Удостоилась. Он меня прощупывал… Ну, в переносном, конечно, смысле. Ты не обижайся. Ты почти весь в него. Тоже наблюдательный.
-У него профессия такая.
-Я понимаю. .. Я вижу, ты им гордишься.
-Конечно! Это же папа.
-Еще раз молодец. Кто-то на твоем месте ответил бы иначе.
-Как?
-Ну, допустим… «Он же разведчик!» А ты на  первое место все-таки «папу». Это говорит о многом.
        Я не понял, в чем здесь большая разница: по-моему,  быть  папой и разведчиком почти одинаково почетно. Звучит в одинаковой степени гордо.  Только стал обдумывать, как мне получше сформулировать свое недоумение, но, пока мысленно формулировал,  Ружену кто-то из ее банды попросил ответить на какой-то вопрос. И Ружена, к моему огорчению,  вновь оставила меня. Так что разница между «папой» и «разведчиком», и отчего эта разница, с мнению Ружены,  говорит о многом, так и осталась невыясненной. Выяснится  потом,  Ружена к этому времени уже уйдет из моей жизни.   
     Предсказания Ружены, что суматошные нарушители спокойствия в обычно благопристойном Лисьем Носу утихомирятся, едва будут озадачены их волосатым гаргантантюа-подобным наставником,  оправдались на все сто. Ребята рассредоточились по облюбованным им точкам на относительно возвышенном берегу, расселись по  складным стульчикам и приступили к тому, ради чего они здесь появились: писанию этюдов. Отвлечь их теперь от этого занятия чем-то посторонним было крайне сложно.
       Меня также вовлекли в этот процесс: вручили альбом, набор акварельных красок, пару кисточек и объект, который я должен был у себя в альбоме отобразить: хилый кустик какого-то кустарника на фоне освещенных скупым северным солнцем дремлющим водам той «гнилой лужи», которую назвали  Финским заливом. Слава Богу,  посещая кружок рисования во дворце пионеров на Фонтанке, я поработал и с акварельными красками. То есть совсем уж упасть лицом в песок перед строгим Максимом Леонидовичем я никак не мог. Что-то бы у меня в любом случае получилось. Но ведь мне этого было мало! Я настроился на то, что получу похвалу.
       Пока мы все, включая меня, занимались порученным нам делом, сам Максим Леонидович отошел чуть в сторону, сначала присел, а потом прилег на прогретый к этому времени суток песок, завернулся в свой гигантский прячущий в своих складках сказочный средневековый город плащ и словно бы задремал. А, может, и не «словно», а по-настоящему.
       Пройдет около двух часов, когда Максим Леонидович пробудится, встрепенется, отхаркается, отплюется  и начнет свой обход.  Вот когда он проявит свой воинственный норов во всю его красу! Каких только ехидных замечаний в адрес своих подопечных я тогда не услышал. Гневные саркастические эмоции били из него ключом. Но никто как будто на него не обижался, не вступал ни в малейшие споры. Не обошлась без своей доли уничижительной критики и сидящая неподалеку от меня Ружена.
      Единственным, кто избежал такой разносной критики,  был я. Да, как ни невероятно, это было именно так. Я надеялся, он вообще проигнорирует меня, ан нет! Подошел. Пусть и в последнюю очередь. Подошел со спины. Я замер от ужаса. Долго от меня не отходил. Наконец, я услышал: «Неплохо, юноша, совсем неплохо. Дерзайте, совершенствуйтесь, все у вас еще впереди. Хотя… я бы на вашем месте лучше попробовал свои силы в батальной живописи». Что значит “батальная живопись” я отлично представлял: диорама «Бородинская битва», был там на  экскурсии прошлым летом. «Почему?» – я дерзнул его спросить. «У вас краски  враждуют друг с другом. Соревнуются, кто победитель, кто побежденный. “Пих-пах. Ой-ой-ой. Умирает зайчик мой” Ваш папа случайно не из военных?» Мне не хотелось признаваться, кем является мой отец, предпочел ответить: «Нет. Не из военных». Немножко соврал, конечно, но Максим Леонидович, возможно, этого не  заметил. Однако, вот еще какой совет, или замечание я от него услышал: «Если вас задело, о чем я вам сказал, и вы решите исправиться, - не делайте этого. Оставайтесь таким, как есть. Это  ваша природа. А идти против своей природы, это все одно, что писаться, извините, против ветра». Больше он мною в дальнейшем, пока шло обучение, вообще не интересовался.
       Я не мог не отметить это только что произнесенное Руженой «вашу жизнь», давая, таким образом, понять, что ее жизнь в чем-то другая. Однако никак не стал это комментировать. По сути, так ведь и было на самом деле. Заграничная штучка, хотя и из одного лагеря.
-А реставратор он только по нужде. От того, что где-то как-то зарабатывать надо.
-Ты тоже вместе со всеми уедешь в город? – поинтересовался я.
-Н-нет… - нерешительно ответила Ружена, - вначале я так и хотела, а теперь решила, что за чем-то еще погощу один денек… Если, конечно, я тебе еще не успела наскучить.
-Нет! – живо откликнулся я. – Совсем, совсем не наскучила.
-Не знаешь, а твой отец завтра тоже приедет?
-Едва ли. Если он был вчера… Ты как будто его боишься.
-Ну, вот еще! С какой стати мне его бояться?
-Он добрый, - мне вдруг захотелось как-то обелить отца перед этой женщиной. – Он плохого никогда никому не сделает. Он все делает только по справедливости.
      Ружена никак, даже выражением лица,  на эту мою декларацию не отреагировала. Она в эти мгновенья думала о чем-то своем. Видимо, даже не услышала меня.
     Был ли он на самом деле добрым, как я только что его перед сомневающейся Руженой характеризовал? Ой, честно сказать, и не знаю. Наверное, как со всяким любым другим человеком, с ним тоже бывало по-разному. Вообще, такие характеристики, как «добрый-злой», это скорее то, с чем имеют дело женщины. Для меня, как для представителя «сильной» половины человечества, важнее было другое: я своего отца, как, может, это не совсем складно прозвучит для ушей посторонних, «чтил». Чтил не на пустом месте. У меня были кое-какие основания для этого. Вот одно из них, самое детское. Оно, мне кажется,  очень характеризует наши с ним отношения.   
      Мне лет пять и мы в гостях у человека, с которым моя мать когда-то, еще до моего появления на свет, вместе училась в Техноложке. Я предоставлен сам себе. Оставленный без присмотра, хожу-брожу по чужой квартире, мне здесь все интересно. Вижу какой-то загадочно поблескивающий своими покрытыми никелем  сочленениями  предмет. Позже узнАю, что он называется рейсфедером и что им пользуются, когда надо что-то начертить.  Воспользовавшись тем, что за мной никто не надзирает,  эту красивую штучку беру  и прикарманиваю, осознавая  при этом, что делаю  нечто такое, за что меня по головке не погладят,  ровно наоборот: сурово накажут. Но я намереваюсь эту штучку перепрятать. Так, что на нее никто никогда не наткнется. А я ее изредка буду извлекать на  свет божий,  ею тайно любоваться, а потом возвращать в тайник.  И так долго-долго. Может, пока не умру.
      Но замысел не удался. Мать обнаружила, едва мы вернулись из гостей: «Откуда у тебя?»  Я не нашел, что на это ответить. Опустил покаянно голову и молчал. После этого настала очередь разобраться в этом деле отцу. Он вошел в мою комнату… Да, у меня, пятилетнего,  уже была отдельная комнатка. Крохотная, но своя. Далеко не каждый из моих сверстников мог в те годы похвалиться чем-то подобным. Я редко видел отца возбужденным, выходящим из себя, он постоянно держал себя в узде. Но сейчас он выглядел, как если б кто-то его пришпорил: он был в ярости. Я испугался, подумал, что он меня сейчас ударит. Однако не ударил,  негромко, сквозь зубы процедил: «Поганый воришка». И такое презрение я прочитал в его глазах, что не выдержал и громко разревелся.  Плакал до посинения, до икоты, пока мать не сжалилась надо мной, не стала меня утешать, приводить в чувство.
Однако одного «поганого воришки» ему показалось мало. Он еще добавил: «Запомни, еще раз что-то похожее произойдет, я от тебя отрекусь и ты будешь дальше жить всеми оплевываемым и безродным». Представьте себе, как я был потрясен.
     Кто-то скажет: "Ну, это он перегнул палку. Нельзя так с ребенком". А вот мое резюме. Отвечу по старомодному: "Береги честь с молоду". Не сможешь - грош тебе цена в базарный день.
     А в то, что проклянет, я тогда искренне поверил. В каком-то смысле, в какой-то мере продолжаю верить до сих пор. Хотя и я другой, и жизнь вокруг совсем-совсем иная. И отца давно на этом свете формально не существует.

4.
     Итак, «банда» во главе с Максимом Леонидовичем умчалась в Ленинград, а мы, я и Ружена, остались в Лисьем Носу. Было начало восьмого. Теплый июньский вечер. Светло. Почти как днем.
-По-моему, грех в такое время прятаться под крышей, - объявила Ружена, - я бы где-нибудь посидела. А ты?
-Где бы посидела?
-А сейчас подумаем.
    Мы стояли, удалившись от вокзала совсем на чуть-чуть. Перед нами довольно крупное для здешних мест двухэтажное строение. На первом, я знаю, - типа универмага, на втором – ресторан с красивым названием «Ласточка». «Вот туда и пойдем», предложила Ружена, показывая на гостеприимно, по-летнему распахнутые окна ресторана. Я смутился. Я подумал: «А ну как меня не пустят? Скажут “Мал еще, чтоб разгуливать по ресторанам”» Позор. Во-вторых, из-за посетившей меня мысли: «В ресторанах принято, чтобы кавалер платил за даму, а у меня денег едва на бутылку лимонада хватит». Это уже не просто позор – позорище. Ружена быстро раскусила, какие тревоги меня гложут. Успокоила: «Не переживай. Я при деньгах. Я стипендию на днях получила».
    Я немножко опасался  встречи с встречающих всех гостей швейцаром, я был прекрасно осведомлен, что должность обязывает их не допускать в их заведение всех сомнительных личностей. Этот, слава Богу, в дверях не торчал: сидел, развалившись, в кресле и читал свежий номер «Вечернего Ленинграда». Опять же я знал, откуда этот в нем интерес: в последнюю пару месяцев в «Вечерке» печатали захватывающий роман «И один в поле воин» какого-то иностранного автора. Даже фамилию этого автора запомнил: Шпильгаген. Благодаря этому Шпильгагену я благополучно, избежав эксцессов, проскользнул мимо швейцара незамеченным. Ружена прошла вслед за мной, оставила в гардеробе зачехленный мольберт, еще сумку, где лежали рисовальные и тому подобное принадлежности, решительно ступила в залу. Я за ней - в кильватере.
      Ружена обратилась ко мне:
-Послушай, мне приспичило. Постой здесь. Никуда не уходи, а то еще потеряешься. - Она подшучивала сейчас надо мною, я это уловил. -  Я по-быстрому.
      Она в дамский туалет, а я торчу посреди залы.
    Я отчего так дотошно повествую о своих «ресторанных» треволнениях? Вовсе не от того, что я такая уж совсем деревенщина и все, сопряженное с понятием «ресторан», для меня такая уж небывальщина. Мои родители были хлебосольными. То и дело устраивали в соседнем с нами заведении какие-то коллективные застолья. Приглашались близкие друзья. Но одно дело, когда за столом десяток-другой гостей, и ты среди них далеко не самая важная фигура, и  совсем иная картина, когда ты тет-а-тет с дамой. Тут на тебя ложится совсем иная психологическая нагрузка. Ты, как кавалер, должен соответствовать. А соответствую ли я, - это еще большой вопрос. Отсюда, и вся моя нервозность. Надеюсь, все досконально объяснил.
     Ружена обещала «Я скоренько», однако куда там? Я стою и стою посреди залы, хлопаю глазами, а моей дамы все нет и нет.  Мое стояние валаамовой ослицей , наконец,  не осталось незамеченным: ко мне подошел некто из обслуживающего персонала, видимо, кто-то из старших, молча, но со значением уставился на меня. Может, решил исправить огрех зачитавшегося «Вечеркой» швейцара? Тот меня не узрел, зато этот… За ушко и на солнышко? Впрочем, пока никаких действий, смахивающих на ушко и на солнышко,  не предпринимает.  «Если начнут выставлять, что мне лучше делать? Смириться или вступить в какую-нибудь перепалку?» Но тут, слава Богу, наконец-то соизволила вернуться Ружена. Мгновенно сообразила, что мне грозит опасность, поспешила мне на выручку.
-У вас какие-то вопросы?
-Этот мальчик с вами?
-Какой же это мальчик? – оскорбилась Ружена.
-Простите, а кто же это?
-Я маркиза де Помпадур, а это из моей свиты. Неужели непонятно?
-Теперь понятно, - такой была  реакция не сдержавшего улыбку, видимо, старшего  официанта. – Проходите, мадам. За любой свободный столик. Вас сейчас обслужат. И вашего.. из свиты... не забудьте с собой прихватить.
     Все обошлось, однако, сценка, согласитесь, несколько для меня унизительная. Но мне пришлось проглотить эту горьковатую пилюлю.И все из-за нее, из-за Ружены.
     Зальчик небольшой, но уютный. Посетителей, кроме нас, - пальцев на одной руке хватит. Может, время для настоящих ресторанных завсегдатаев еще не пришло. К оккупированному нами столику подошла молоденькая официантка. Ружена, прежде чем погрузиться  в чтение меню, протянула его мне. Я решительно отмежевался от него. Честно признаться, я вовсе не чувствовал себя голодным, мой нежный желудок еще переваривал приготовленные руками Ружены бычьи хвостики. Не скажу, что они пришлись мне по вкусу. Похоже, сомнениями была полна и Ружена, если  обратилась за советом к официантке:
-Что бы вы посоветовали? Прежде всего, из напитков.
-Из недорогих?
-Ну, отчего же «недорогих»? Самых, что ни есть дорогих.
-Тогда, может, вот это… - Она назвала вино. Название  было таким сложным, что я ничего не понял. – Это самое дорогое. -  Ружена задумалась, а официантка, видимо, решила придти к ней на помощь. – Еще есть подешевле, но тоже неплохое…
  Ружена  как будто оскорбилась:
-Нет, зачем же? Подешевле нам не нужно. Только это.
-По сколько? По сто будет достаточно?
-Как ты? – Ружена обратилась ко мне.
-Достаточно, достаточно! – Я живо отреагировал.  А в голове при этом «Мне и пятидесяти бы хватило»
-Как молодой человек сказал, так и будет, - констатировала щедрая Ружена. Видимо, стипендия у нее была, как у иностранки, высокая.
-Из горячего… - продолжала официантка.
-Есть у вас что-нибудь свое…фирменное, чем вы могли бы блеснуть?
-К сожалению. У нас главный повар заболел. Сегодня дежурит его подручный… Я бы посоветовала вам кнели паровые…
-Нет! – решила заявила Ружена – Только не кнели. 
-Больше, к сожалению…
-Тогда обойдемся без горячего. Остановимся на бутербродах.  Надеюсь, они достаточно свежие.
-Утрешние, - призналась официантка.
    Ружена удрученно вздохнула:
-Ладно. Несите. – Официантка от нас удалилась. – Ничего, мой дружочек, не унывай. Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник. Был когда-нибудь в Праге?
-Был, - с гордостью ответил я. – Но только проездом. В позапрошлом году. Мы отдыхали в Карловых Варах.
-Хорошо, дружочек, живешь. Понравилось тебе в Карловых Варах?
-Да! Очень. Там климат совсем другой.
-Д-да, - неохотно, но согласилась Ружена. - Правда, не "совсем": слегка другой.
   Вернулась официантка. С «утрешними» бутербродами и двумя бокалами, наполненными самим дорогим багрово-красным вином.
-За встречу? – предложила Ружена.
   Мы чинно чокнулись и сделали по паре глотков. Из меня  знаток вина никакой, но это, то, что я сейчас, пил, мне понравилось: зелье не очень сильное, но и далеко не слабое. В голове у меня сразу что-то прозвенело. Как будто просигналило: «Третий звонок. Мы сейчас тронемся. Ты, мой дружочек, готов?» На что я: "Всегда готов!"   
-Ну, а теперь немножко поболтаем, - предложила Ружена уже после того, как посмакуем выпитое.  – Ты не против?.. Ты ведь, наверное, хорошо знаешь моего дядю.
-Да, конечно! – я незамедлительно подтвердил. 
    Дядя Михал бывал на даче не каждые выходные, - та же история и с моим отцом, а чтоб приезжали в будни, такого, насколько мне помнится, не случалось никогда - но всякий раз считал нужным привезти с собой для меня какой-нибудь гостинец. Поскольку у него с тетей Ирой не было собственных детей он, видимо, этими гостинцами пытался отчасти компенсировать это свое житейское несчастье. Я с крайне небольшим удовольствием («Что я, совсем малышка какая-нибудь?») эти подарочки от него был вынужден принимать. Привитая мне вежливость не позволяла мне от от них прилюдно отказываться. Во всем остальном дядя Михал не доставлял мне никаких неудобств.   
-И… как? – Ружена продолжила свою, как она сама анонсировала это, «болтовню». – По-твоему, он хороший?
-А зачем ты меня об этом спрашиваешь?
-Ты мне можешь просто ответить, не задавая никаких дурацких вопросов?.. Он очень много хорошего для меня сделал. Я ему должна быть за это благодарна. Он долгое время, пока я не стала самостоятельной, был для меня как родной отец. Чуть позже, когда они поженились, тетя Ира стала для меня как будто родной матерью. А вообще, между прочим, я круглая сирота. Ты знаешь об этом?оюлюдала о
- Нет… А куда делись твои родители?
-Долго разговаривать про это… Погибли. В войну. Я родилась в конце сорок четвертого. В разбомбленном доме. Отвезли в какой-то детдом. Там дядя Михал уже после войны меня и отыскал. Моя мать была ему родной сестрой. Так какой же он все-таки, как ты считаешь?.. Я почему тебя об этом спрашиваю?.. Ты отчего-то очень понравился Максиму Леонидовичу. Он в тебе чего-то разглядел. Я очень уважаю мнение Максима Леонидовича. Как ты, наверное, уважаешь мнение своего отца… Поэтому я тебя и спрашиваю. Потому что знаю, ты меня обманывать не станешь. Так как ты думаешь? Хороший он или плохой?
-Хороший, - окрыленный таким ее доверием к моему мнению, решительно заявил я. – Недаром и мой отец тоже очень хорошо к нему относится. Это он выхлопотал, чтобы дядя Михал переехал к нам в Ленинград на работу. Здесь у него больше перспектив. В смысле, как дальше…
-Ну, да. Как дальше подниматься по карьерной лестнице. Это понятно. Это-то как раз… Девушка, -  Ружена обращалась к проходящей мимо нашего столика официантке, - можно нам еще по столько же этого же вина?
    Казавшаяся до сих пор безотказной официантка вдруг проявила неожиданную строптивость.Видимо, соблюдала какую-то инструкцию:
-Вам – пожалуйста, - зато вашему…
-Да, - я поддержал официантку, - мне и этого достаточно.
-Хорошо, - пошла на попятную Ружена. – Мне те же сто, а моему дружочку пятьдесят. И больше не будем спорить об этом, иначе я закачу здесь скандал. Потребую, чтобы принесли жалобную книгу. Учтите, я иностранка.
    Напуганная, видимо, этим «Я иностранка», официантка больше упрямиться не стала, отошла выполнять заказ, а Ружена вновь стала приставать ко мне. – Ну, с дядей Михалом мы более-менее выяснили, а что ты думаешь насчет предательства? Так же честно.
-А что «насчет предательства?».
-Быть предателем, по-твоему, это плохо?
-Да уж чего тут хорошего? И потом, смотря, кого ты предаешь.
-Я о  близких.
-Ты кого-то хочешь предать?.. Дядю Михала?
-Чур! Чур на твой язык! – Ружена как будто даже искренне испугалась. – Это хорошо, друг мой, что ты такой откровенный, но зачем же так распоясываться? Я не про дядю Михала, я вообще. В принципе.
-Предавать это всегда плохо, - искренне заявил я. – Я бы лучше не предавал.
-Ну, ты у нас патриот, я знаю об этом.
    Вернулась официантка с вновь наполненными  тем же багрово-красным вином бокалами. Ровно то, чего и добивалась Ружена: ее бокал полон, мой - лишь наполовину.
-Или я ошибаюсь?.. Не надо, не отвечай: я и так без твоего признания знаю - патриот. Я, представь себе, тоже. Но между нами есть большое различие. Твоя родина, за которую ты заодно со своим отцом болеешь, свободная, а моя порабощена. Чувствуешь разницу?.. Или не надо на этот вопрос отвечать. И на другие тоже. Заранее знаю, что мне на все это скажешь. Ты такой весь из себя правильный!   Но можно, я вставлю в это твое правильное и свое неправильное слово? А ты можешь с ним сделать потом что угодно. Также как и засунуть. В любое место. Все правильное, что бы нам не говорилось, что бы в нас постоянно не вдалбливали, - это… подвинься чуть поближе ко мне… Подвинься, подвинься, не бойся, я тебя не укушу. - Я с осторожностью исполнил ее пожелание, а Ружена прошептала мне в ухо одно довольно грубое ругательное слово. Я его приводить не хочу.   И еще вот что, не спеша расстаться с моим ухом, прошептала мне Ружена. – Я сейчас уроню на пол вилку…
-Зачем?
-Ты ее поднимешь. А когда будешь поднимать, посмотри налево. Там мужик в белом костюме. Он тебе случайно не знаком?
    Я послушно исполнил все, что мне повелела сделать Ружена, то есть поднял с пола вилку, старательно таращась при этом на спокойно восседающего за своим столиком и энергично жующего мужчину в белом костюме. Не нашел в нем ничего для меня знакомого. О чем, уже вернув вилку на стол, и сообщил Ружене.
-Спасибо, - сказала с облегчением Ружена. – А то мне показалось, он уже как-то ходил за мной. Но без костюма, в одной рубашке, и ничего не жевал, как сейчас. Да, есть, ты знаешь, такие прилипчивые типы. Ты от него, он за тобой. Да, мой дружочек, спасибо тебе, ты меня выручил. – Я не понимал, о какой выручке могла идти речь, но решил, что будет лучше, если я ничего спрашивать не стану. Между тем Ружена продолжала. Да еще как! С поворотом на триста шестьдесят градусов. - Послушай, я ведь чувствую, как ты зацепился за меня. Не смущайся, с такими мальчиками, как ты, такое постоянно случается. Если тебе так хочется, я могу тебя поцеловать… Даже не один раз… Честно: хочешь?
-Прямо здесь? – Если честно: я испугался. Только представил себе, как все окружившие нас со всех сторон, пучат на нас глаза – мне стало одновременно и жарко и холодно.
-Нет, конечно! – меня привело в чувство решительное заявление Ружены. – Это было бы уже слишком жирным для них. Вот как выйдем отсюда и отправимся…
    Ружена еще что-то говорит, а я вижу, как на крохотную сцену выходит женщина в одеянии как  на знаменитой дрессировщице тигров Ирине Бугримовой – только на настоящей дрессировщице наверняка и блестки были настоящими, то есть драгоценными, а на этой – что только представляется дрессировщицей наверняка какая-нибудь дешевенькая мишура. Тут же зазвучала очень-очень знакомая мне мелодия. Притворяющаяся дрессировщицей женщина открывает рот и из ее пышной груди начинают доноситься звуки более чем мне знакомые:

               «Как у нас - в садочке, как у нас-  в садочке розы расцвели. Что я люблю тебя, - что я люблю тебя,  я тут без вины…»

  -Пошли отсюда! – энергично скомандовала мне Ружена.
  -Зачем? – тут уж что-то  запротестовало во мне. - Тебе это не нравится? Может, послушаем до конца?
   -Слушать такую пошлость? Слушай, если у тебя такой извращенный вкус, если тебе так хочется, я мешать не стану, а я пошла. Девушка!.. Счет, пожалуйста. Я ухожу. Молодой человек может оставаться.
     Начало десятого. «Детское» время. Блеклые сумерки. До того, как темное и светлое смешаются воедино и получится то, к чему мы привыкли и что обычно называется «ночь», еще остался какой-то промежуток времени. Использовать бы его с максимальной пользой. Это во мне после принятых стапятидесяти какого-то сверхдорогущего багрово-красного вина уже что-то разгорелось. Какая-то удаль молодецкая. Хочется еще продлить это удовольствие, но не знаю, как. Пока же мы стоим на дороге. Мимо нас проносятся машины. Хорошо, что еще проносятся, а не мчатся прямо на нас… сквозь нас…это было бы здорово.
-Ну, мы куда?
-Ты, как хочешь, - слышу Ружену, но не вижу, а где-то сбоку от меня, - а я в твой концлагерь.
-Дался тебе этот концлагерь! Не такой уж он... Там и хорошего тоже много. Ну, так мы туда поедем?.. Пойдем?..
-Пойдем, - приняла решение Ружена.
     И мы пошли. По асфальту, стараясь не заходить при этом на проезжую часть. Зайдем – останется от нас одно мокрое место: освещение на этот достаточно поздний час вообще отключено, а движение здесь более чем оживленное. Зато головушка моя на свежем прохладном воздухе довольно скоро протрезвела, и я уже стал более-менее о чем-то соображать.
     Всплыло  одно из последних внятных, значимых, что я услышал от Ружены -   брошенная  ею как бы мне в лицо перчатка: «свободная-порабошенная». Отчасти догадываюсь, что она имеет в виду…
     Вообще, если подойти ко мне все с той же политической точки зрения, я представлял собой тогда очень амёбоподобную массу: ни то, ни сё, черт знает что.  Ни пионера, ни комсомольца достойного из меня, как ни старалась мать (да, то была ее персональная нагрузка – держать меня в курсе всех общественных дел), из меня не получалось. Отец вообще отстранился от моего политвоспитания, рискнув, видимо, оставить меня на воспитание «улице». Какими соображениями при этом руководствовался, осталось навсегда моей загадкой. Как будто отчего-то заранее уверился, что заложенное в меня здоровое начало так или иначе, в конечном итоге, выйдет победителем. Вот и пустил все на самотек. В чем-то, получается, это его доверие оправдывалось. Да, и «Пионер – всему пример», и «Партия сказала, комсомол ответил: «Есть!» вызывали во мне внутреннее отторжение, даже местами брезгливость, но ведь и уже зародившийся к тому времени, начинающий давать свои, я считаю, ядовитые плоды антисоветизм не вызывал во мне ни малейших  симпатий. Любопытство – да, но не более того. 
      Но я излагаю здесь всю подоплеку, видимо, очевидного конфликта, существующего между мною и этой молодой женщиной, хотя, на самом-то деле, меня сейчас куда больше волнует другая проблема, не такая эпохальная, что, как кто кого поработил. Совсем-совсем мелкая. Чем ей так не нравится такая симпатичная песенка, как «Красная розочка», спетая певичкой”, ее же, кстати, соотечественницей, уроженкой  той же Чехословакии, что и она сама ( я про Ружену), и с той поры застрявшая в СССР (теперь я о песенке)? А нынешняя переодетая дрессировщица тигров всего – то лишь ту же песенку перепела, как смогла, и больше не сделала ничего. Пошловатая? Ну и что же? Да и кому как. Мне, например, она не кажется, пошловатой. Ну, может, и чуточку извращенный у меня вкус, в чем  только что меня обвинили, но стоит ли вообще из-за этого пустяка так сильно переживать?
-Ты откуда взяла это словечко «концлагерь»? – меня не оставляет желание достучаться до замкнувшейся в себе на этот момент непонятно по каким причинам Ружены. Все до последнего времени было хорошо, в том смысле, что болтала безумолчно, как сорока-белобока, наболтала «по пьяни» много лишнего, я, конечно, постараюсь побыстрее об этом забыть, а теперь закрылась.
-Ты о чем?
-Ты сказала, что мы живем в концлагере.  От кого ты его услышала?
-Задело? Правда? «От кого». Ну, так я тебе про это и сказала! Не дождешься… На пляже слышала. Люди так говорят. Ты думаешь, вы живете себе, сыр в масле катаетесь, а обыкновенные люди ничего об этом не знают?
-Ты тоже катаешься, - я тоже решил показать свои коготки, а то все поддакиваю, да поддакиваю, а у меня ведь и своя правда есть.
     Однако, вопреки моим ожиданиям, Ружена не приняла мой вызов, легко согласилась:
-Я тоже… Но я ненадолго.
-Скоро от нас уедешь?
-Д-да… Как только практика закончится, постараюсь вернуться домой. Там чуточку другой климат.  Будешь скучать?
     Я ничего на это не ответил.
-Да ладно, парниша, не вешай носа. Ведь это  еще не завтра. Еще успеем друг другу головы наморочить… Если раньше ничего не произойдет, - такое ощущение, что и  из Ружены все принятые ею в «Ласточке» градусы быстренько испарялись. Она приходила в себя. - Ты, когда подрастешь, наверное, по папиной дорожке пойдешь?
-Я еще не знаю.
-А разве отец тебе об этом не говорит?
-О том, кем мне стать? Нет. Он меня всю дорогу учит, чтобы я своим умом жил… Я про себя еще ничего не решил. Может, я тоже художником, в конце концов, стану.
-Ну, не знаю. Не уверена, что из тебя выйдет художник. Ты посмотри на Максима Леонидовича. Тебе хочется выглядеть также, как он?
     Я представил себя же толстым, брюхатым, заросшим волосами, - и мне стало даже чуточку жутковато.
-Художники тоже разные бывают, - мудро заметил я.
-Да уж!.. А чтобы стать настоящим художником, а не лакировщиком действительности, как, например, Налбандян… Представляешь, кто такой Налбандян?.. Ну, и не вспоминай, не надо. Так вот, чтобы стать настоящим, нужно очень сильно постараться. Нужно работать, работать, и еще раз работать. Тебе нравится работать?
-Если поставить перед собой цель, - почему бы и нет?
-Молодец! Я все-таки не ошиблась в тебе. Из тебя может выйти что-то настоящее… Как ты собираешься проводить это лето?
-В августе мы все втроем поедем на озеро Балатон.
-Решили изменить Карловым Варам?
-Да. Так мама решила. Ее любимая фраза «Мне хочется разнообразия».
-А до августа?
-Пока не знаю.
-В общем, будешь бить баклуши. А я предлагаю тебе другое. Поработать у нас в Павловских мастерских.  Вместе со мною. Хочешь?
-Конечно! – я сразу загорелся. – А что я могу?
-Ну, мусор-то, например, за нами убрать, отвезти на тележке, куда надо, - тебе, наверное, это по силам? Правда, платить тебе будут фактически совсем ничего, но ты же не ради денег. Ты же ради высоких целей. И с людьми, которые занимаются делом, а не вынюхивают, кто, по их понятиям, правильный, а кто нет, поближе познакомишься. Так постепенно и вырастешь ты человеком… Хотя, может, и необязательно художником.
    Мне эта идея очень понравилась. Я был готов приняться за уборку мусора хоть завтра, но Ружена быстренько мой пыл охладила.
-Не так скоро. Надо прежде дождаться, когда дядя Вася уволится. А ему еще целый месяц дорабатывать. Так положено по закону. Давай так договоримся. Я оставлю тебе мой рабочий телефон. Через месяц позвони, и я скажу, какой будет на то время ситуация. Договорились?
-Договорились-то договорились, но мы уже о многом договаривались, а толку?
-Ты о чем?
-Ты еще поцеловать меня обещала… Или ты уже про это не помнишь?
-Разве?.. А! Ну, да… Если я чего-то кому-то обещаю, - обязательно делаю. Но только не здесь. Давай еще пройдем чуть-чуть. Там, кажется, как раз дорога к дачам пойдет.  Там я тебя и поцелую. Идет?
     К этому моменту мы почти достигли автобусной остановки. Той, на которой пассажиры получают право покинуть автобус, если у них есть на это желание. И сразу же, в нескольких метрах от остановки, начинается узенькая аллейка, она-то и приведет к наших дачам.
     Было начало одиннадцатого. Все. Длинному предполярному дню пришел  конец. Вот-вот и наступит мгновенная, как молния, наикороткая ночь. Мы остановились под уличным светилом, которое пока никак не светилось. Зачем? Если все, что нужно для жизни, и так перед глазами? А если чего-то и не видно, - для жизни это далеко не самое главное. То, без чего можно вполне обойтись. Ружена, не откладывая дела в очередной  долгий  ящик, принялась за исполнение своего обещания, то есть потянулась ко мне губами. Я с бешено бьющимся сердцем стал тут же приближать к ней  свои губы.  Мы готовы были слиться в едином поцелуе, - какова была истинная подоплека этого поцелуя, что мне хотела передать этим Ружена, а что я – ей, может, нечто диаметрально противоположное, это уже совсем не так важно, это уже вторично, - но тут вспыхнул мощный фонарь, возвышающийся над воротами у наших дач. Оказывается, он был совсем рядом, но мы как будто вообще забыли о его существовании. Совсем-совсем забыли. И вот он – взял и в самое непотребное мгновение напомнил о себе -загорелся.
     И только это случилось, едва мы оказались в фокусе направленного прямо на нас электрического света, - целоваться мгновенно совсем расхотелось. И мне и ей. Слегка испуганные, мы даже инстинктивно отшатнулись друг от друга.
-Сейчас не надо, - заявила Ружена. – Не хочу. Вот гады. – Что-то пробормотала на своем родном чешском. Но чтобы стало понятно и мне, перевела. - Все видят, все знают. Когда включать, когда отключать. Но не волнуйся, -  поцелуй все равно останется за мной.

  5.
      В двадцатых числах июня я за компанию со своими школьными приятелями прогулялся по Балтийскому побережью на автобусе (поездка была организована городскими властями под интригующим названием «От града до града»). Не буду говорить за своих друзей, о себе скажу так: я был бы, наверное, впечатлен этим путешествием (одни средневековые замки в Кёнигсберге чего стоят!), если б не постоянно точащее меня желание поскорее повидаться с Руженой.  Память у меня за время летних каникул не притупилась, я отлично помнил и о заявленном ею дерзком  плане пристроить меня в Павловске в  качестве мусорщика хотя бы на оставшуюся половину та,  и о данном ею же обещании меня, вопреки всем встающим на пути наших сокровенных желаний препятствий, наконец, поцеловать.
      Я доехал от автобусной станции на Обухово на такси до дома уже в начале одиннадцатого вечера. В квартире никого не застал. Записка от матери: «У нас все в порядке. Надеемся, у тебя тоже. Дождись отца, вместе поезжайте на дачу. Я вас буду ждать. PS Перед тем, как поехать, на дачу, не пытайтесь до меня дозвониться. Мы с Иришей будем в это время, скорее всего, на пляже. Мать». Время, когда писалась записка: «16-15».
       Отец часто задерживался у себя на службе (он никогда не употреблял унизительное, как он считал, слово «работа». Только «служба».  «Работают из-под палки, служат от души»).  Однако всякий раз, если задерживался,  своих домашних об этом предупреждал. Чтобы лишний раз не волновать.
      Я прошел в ванную, помылся после дороги, спокойный, что отец вот-вот вернется. Так оно и случилось: я услышал о возвращении отца, еще переодеваясь в домашнее, в ванной.
-Как съездилось? – первое, что услышал от переобувающегося в прихожей отца. Голос совершенно спокойный. Если только несколько усталый, обычно он звучит пободрее, но не более того.
     Я коротко информировал его о том новом, ярком, что особенно запомнилось с поездки.
-Словом, ты доволен. Ну, вот, а то вначале все не хотел. – Да, было такое: я больше всего побаивался, что Ружена станет меня разыскивать, а меня в это время носит по подвалам, скажем, кирхи Тевтонского ордена. – Мне по секрету всему свету нашептали, будто ты поддался чарам нашей молоденькой соседки по даче… - Я насторожился. Да еще как! Отец крайне редко позволял себе комментировать любые мои «шуры-муры», даже когда я сам был еще от горшка два вершка. А сейчас-то… когда мне вот-вот и пойдет аж четырнадцатый! Тому причиной могло быть только какое-то чрезвычайное обстоятельство. - Не смущайся. Я не в плане какого-то порицания. Плохого в том абсолютно  ничего. Также как и из ряда вон выходящего. У нас была возможность пообщаться. Составить о ней представление. Она девушка своеобразная. Очень даже неглупая. Иностранка к тому же. Рисует, играет, поет. Такой, как она, увлечься не зазорно.
     Вот хоть отец заранее и предупредил меня, мол, не смущайся, все в порядке вещей, меня не покидало ощущение, что все, о чем он сейчас говорит, лишь предвестие чего-то другого. «Только б он не стал типа поддразнивать меня, мол, “Эта девушка тебе в матери годится “» Я почти не жду такого от отца – я верю в его благородство, -  ну а вдруг? Если это случится? Как я тогда себя поведу? Тогда уж я, точно, себя не сдержу. Выйду из  себя, отвечу чем-то резким, грубым. Вот когда все пойдет наперекосяк и я впервые в жизни могу по настоящему сцепиться с тем, кто меня породил. И кого я чтил.
      Но это я волнуюсь, переживаю, я сейчас как натянутая струна из самой великолепной дамасской стали, а отцу хоть бы хны. Показал, что он в курсе моих личных дел, однако, копаться в них не стал. Подогрел оставленный нам на двоих матерью ужин, мало того, еще и  откупорил бутылку какого-то вина, пригласил меня к столу.  Такого, чтоб мы сидели с ним с бутылкой вина за одним столом, раньше не было никогда.
      Да, при всей благостности складывающейся к этой минуте обстановки я ждал грома. И он – еще чуть-чуть, - и раздастся…Было б намного лучше, если б он не раздавался никогда-никогда! Думаю, и сам отец, пройдет время, когда вспомнит это наше застолье на двоих, когда мы сидим – голова к голове - в одиночестве за кухонным столом, нас разделяет только что откупоренная бутылка какого-то белого марочного вина (отец особенно большой любитель крымских напитков), и он посвящает меня в Дело, которое, по идее, по всем мыслимым и немыслимым инструкциям, положениям, по каким-то даже  чисто человеческим, гуманным, что ли, установкам,   должно было оставаться наглухо закрытым от меня… и, наверняка, горько пожалеет об этом. Хотя никогда не признается мне в этом. Также как никогда не объяснит, что подвигло его на это. 
      Вот что я услышал от него.
-Ты имеешь приблизительное представление, каков род моих занятий. Это контрразведка. Мы, наше государство, находимся в постоянной осаде. Мы вынуждены год из года изо дня в день противостоять умному коварному сопернику, которому не нравится, как мы живем и в чьих интересах было бы, чтобы мы приняли и сделали своим их образ жизни. Мы же просто отбиваемся, как можем. Чаще всего нам это удается. Иногда случаются проколы. Один из таких случился буквально на этих днях. Из нашего архива произошла утечка, фотокопия  одного крайне важного документа, проливающего свет на некоторые аспекты  нашей текущей политики. Перед нами задача выйти на след виновного, и, пока еще не поздно, перехватить фотокопию этого документа. У нас несколько версий решения этой проблемы. Мы должны тщательнейшим образом отработать каждую. Ради этой цели я принял решение – решение чрезвычайно сложное, очень-очень спорное, особенно учитывая возраст, еще не окрепшую как должно психику того, о ком пойдет речь,  безусловно, меня многие за это осудят, -  вовлечь в это важное дело, помимо прочих, и тебя. Своего родного сына. О чем идет речь?.. Я попрошу тебя об одном. Нам стало известно, что наша соседка Ружина, племянница и фактически дочь по жизни уважаемого всеми нами дяди Михала, - хотела пристроить тебя на работу в своей реставрационной  мастерской в городе Павловске. Там, вроде бы, открывается вакансия. Если это случится, если вы будете какое-то время встречаться фактически каждый день, а не так, как сейчас, урывками, в час по чайной ложке, -  сделай все от тебя зависящее, подстрой так, чтобы увидеть и запомнить, хотя бы зрительно, с кем она будет в этот период встречаться. Особенно, если станет кому-то что-то передавать. Если этот план удастся, просьба дать мне знать б этом немедленно. Номер телефона я тебе продиктую… Повторюсь, я мог бы как-то завуалировать эту мою просьбу, напридумать массу вводящих тебя в заблуждение пустяков. Чтобы ты ничего толком не понял. То есть поступить чисто по-иезуитски. Но я не иезуит, я коммунист. Я сознательно пошел именно этим открытым путем. Полностью доверяя тебе. Считая тебя достойным вверенной тебе государственной тайны. Надеюсь, ты сполна оправдаешь наше… в первую очередь, мое доверие…
-Но вы действительно уверены, что это она? – единственное, что я пока смог выдавить из себя. – Что все из-за нее?
-Нет. Никакой уверенности. Возможно, мы возводим на эту девушку напраслину. Но мы это как раз и должны проверить. С помощью тебя… У тебя с ней, уже после твоего возращения уже запланирована какая-то встреча?
-Н-нет… Мы с ней еще не разговаривали.
-Постарайся, по возможности, поскорее связаться. Придумай какой-то предлог… Я понимаю, Олежек, тебе сейчас очень трудно. Но нам всем в какой-то части нашей жизни приходится делать тот или иной очень серьезный выбор. Ты сейчас перед одним из них… Мужайся.   

6.
     А теперь, - что же сделал я?
     Отец был многократно прав, - он поставил меня перед очень жестоким выбором. Нисколечко его не оправдываю, но и вешать на него всех собак отнюдь не собираюсь. Это его работа, точнее, служба. Если быть совсем точным – долг.
      Ружена продиктовала мне свой рабочий телефон, но о времени начала работы не сказала ни слова. Я начал свою телефонную сессию на следующее  утро. Никто трубку не взял. Я перезвонил через четверть часа – все то ж. Я перезвонил через четверть часа – все то же. И так продолжалось до десяти, когда кто-то, наконец, не поднял на другом конце провода трубку. Спросил не голосом Ружены, кто мне нужен, я ответил и вот что мне ответили: «Позвоните через пару часов». Я начал было доказывать, что это, то есть ожидание, невозможно, что это вопрос почти жизни и смерти, - но меня не стали слушать. Прошло часа  полтора, когда я добился, что меня опять услышат. Однако, это вновь не Ружена. «Она сейчас очень занята». Я едва не заплакал в трубку, это подействовало – как-никак я разговаривал с женщиной: «Как мне о вас сказать?» «Скажите, я с дачи». «Что “сдачи?“ Похоже, меня совсем не так поняли. «Не «сдачи», а «с дачи». Я живу на даче». «Имя хоть какое-то». «Она все поймет». «Ладно. Инкогнито хреново. Тогда подождите». А вот, наконец, и она! Ружена.
-Олег, это ты? Вернулся? Я в курсе, мне тетя Вера все про тебя рассказала. – Тетя Вера означает мою мать. -  Послушай, боюсь, у нас с тобой пока ничего не получится. Я про то, чтобы устроить тебя к нам. Дядя Вася категорически отказался увольняться. А он, кроме того, что горький пьяница, еще и бывший фронтовик, медаль за освобождение чего-то получил. Он так просто не уйдет...
-Я не об этом , - я прервал Ружену. – Мне необходимо с тобой срочно встретиться.
-А что случилось?
-Я по телефону об этом не могу.
-Ну, что за секреты?
-Это действительно очень важно. Иначе я бы не стал просить.
-Но я тоже не смогу. Ты позвонил в неудачное время, мы сдаем объект и все ходят как будто кипятком ошпаренные. Я, между нами, тоже. 
-Мы можем встретиться в любом месте и в любое время, как тебе удобнее. Я согласен на все.
-Ну, если ты так настаиваешь… В любом случае, только не сегодня. Мы скоро выезжаем. Если только завтра… Давай договоримся на два часа. Позвони мне где-то поближе к этому времени. Я выйду и мы прогуляемся в кондитерскую, я чем-нибудь вкусненьким тебя угощу.
      Завтра могло быть поздно, я отлично это понимал. Да, я отдавал себе отчет, что таймер уже запущен. Побежали минуты… Ружену могут арестовать. Скорее всего, ни за что. Всего лишь по подозрению. Конечно, она оправдается и ее отпустят, но каких только волнений ей это задержание будет стоить! Я хочу ей всего лишь помочь, предупредить, ничего другого, но они сдают какой-то объект и она не в состоянии встретиться со мной прямо сейчас. Мне не по силам переломить ход событий. Я не властен отменить эту сдачу объекта. Мне всего лишь еще нет тринадцати.  Придется покориться владычице Судьбе, и дожидаться наступления завтра. Может, оно будет поблагосклоннее ко мне, чем сегодня.
      Думал ли я при этом об отце? О том доверии, которое он мне оказал. Думал! Конечно же. Он хочет, чтобы я  ему, им, всем, кто стоит за ним, принес какую-то пользу. Мне тоже хочется сделать какое-то благое дело для государства, в котором я родился и в границах которого я живу. Мне тоже не нравится, что кто-то живущий за пределами моей Отчизны пытается постоянно навязать нам что-то свое. Я готов отстаивать это «свое» до моей последней капли крови, но… При чем здесь Ружена? Она из какой-то совсем другой оперы. Впутывать ее в эту историю с фотокопией какого-то документа, якобы, проливающего свет на нашу текущую политику… Такого практически не может произойти. «И пусть отец будет по-настоящему, без дураков обижаться на меня, пусть он при этом будет в чем-то по своему прав, но скоро все объяснится, они найдут настоящего виновника, окажется, что Ружена здесь абсолютно не при чем. Отец простит меня. От того, что он умный, добрый, справедливый. И у него хватит смелости сказать мне: «Ты поступил, как настоящий рыцарь Ланцелот. Благодаря тебе, я не совершил роковой ошибки. Я не принес никаких неприятностей Ружене».
      Сразу после этого разговора я поехал, действительно, к своим на дачу. Я решил, что дожидаться следующего дня мне, в окружении хоть какой-то природы, будет полегче, чем сидеть в этом каменном мешке под названием город.
Не стану подробно описывать, насколько тягомотным показался мне этот день ожидания прихода дня следующего.  Дня моей предполагаемой встречи с Руженой, когда я выложу перед ней, изумленной, не верящей своим ушам и глазам, вынашиваемый сейчас мною весь жуткий компромат на нее.
      Дача была пуста. День был жарким, душным, ни дуновения ветерка. Термометр, вывешенный над входной дверью нашей половины дачи, показывал до 28 градусов. Я предпочел улечься на супружеской кровати моих родителей, мне показалось, в их спальной было попрохладнее, с одним из томиков сочинений Алексея Толстого. «Рассказы Ивана Сударева». Помнится, я о них уже писал. Читалось с трудом. В какой-то момент совсем заснул. Меня пробудил зазвонивший в общей комнате телефон. Я бросился к телефону. Мне почудилось: «Это звонит Ружена». И я оказался прав!
-Как хорошо, что у меня нашелся этот телефон! – обрадовалась звонившая. – Я была уверена, я потеряла его навсегда. И еще лучше, что я застала тебя на даче. Послушай, у нас опять все срывается. Мы завтра никак не сможем с тобою встретиться.
-Как?! – вскрикнул я. – Почему не сможем?
-Но это долго тебе объяснять. Давай отложим на послезавтра.
-Ты не понимаешь, о чем ты говоришь! – я продолжал кричать в трубку. – Как ты вообще… живешь и ничего вокруг себя не видишь?
-О чем ты?
     И я уже готов был – пусть это будет и не телефонный разговор, - ей все же  обо всем рассказать, о том, какая опасность ее подстерегает, а там дальше пусть решает сама, моя совесть , в любом случае, будет перед нею чиста, - да, я был внутренне к этому готов, но какой-то как будто каменный барьер восстал между мной и  звонившей: я как будто перестал ощущать ее присутствие, а она – перестала слышать меня. И так продолжалось недолго, всего-то несколько секунд, но этих секунд вполне хватило на то, чтобы я одумался. «Наш телефон, конечно же, прослушивается. Сам отец меня не один раз об этом предупреждал. Считал, что это нормально и никогда никому не жаловался». «Вывалить сейчас все перед нею, - это значит, я подставлю под удар и ее и себя». Да, то была думка уже относительно сформировавшегося во мне «не мальчика, но мужа». Я ограничился лишь тем, что мысленно звонившую мне Ружену обругал. И только. Пойти дальше этого «мужа» во мне уже не хватило. Мы только договорились, что Ружена еще раз позвонит мне «Поближе к ночи», - и мы в очередной раз нашу откладываемую встречу обговорим».
Но она, как пообещала, не позвонила, я ждал ее звонка до полуночи, и, уже укладываясь в своей постели на веранде на ночь, отправил Ружене мысленное послание: «Ты меня не будешь ждать, но я все равно приеду. Павловск не закрытый город, я могу приехать туда в любой день, в любое время, ты мне не запретишь».

7.
      Ленинград, как известно, расположился по берегам Финского залива. Залив этот, собственно говоря, принадлежит Балтийскому морю. Балтийское море часть обширной Атлантической акватории, откуда то и дело дуют мощные циклоны. Они вносят постоянную сумятицу в поведение погоды: никогда заранее не предугадаешь, какое еще коленце она сегодня выкинет. Ложишься – надеешься на одно, встаешь, выглядываешь в окно - видишь диаметрально противоположное. Вот и вчера был полный штиль, деспотия жары, сегодня с раннего утра – бесчинство разбушевавшегося циклона, вакханалия беспрестанно льющейся сверху воды.
      Первой моей мыслью, когда пробудился, глянул в окошко: никуда в такую непогодь не поеду. Но то была лишь сиюминутная уступка свойственной абсолютному  большинству нормальных людей, меня в том числе, слабости, малодушию. Через пару секунд я подумал о том, что грозит Ружене, если я не приеду к ней на выручку, какие оплошности она может совершить, как я буду потом себя за это ругать, - и я уже был готов пуститься в путь.
      Было ли во мне тогда, кроме желания стать палочкой-выручалочкой для Ружены, что-то еще? Неужели мне ни разу не пришло в голову, что я, поступая таким образом,  тем самым иду наперекор отцу? Что я своими руками разрушаю до сих пор существовавшую между нами атмосферу доверия. Что я подпиливаю сук, на котором сижу. Что я, наконец, посягаю на право государства судить и рядить. А за это мне ой как, придет время, не поздоровится. И еще много-много другого, что может и что должно было бы придти в голову здравомыслящего человека, каким я сам себя тогда представлял.
       Вообразите себе – нет! Ничего такого. Как будто меня ополоумили, в смысле лишили части мозгов, а  освободившееся в результате этой операции место заполнили избыточным чувством сострадания и сопереживания к девушке, которую я фактически совсем не знал.
       Но это в плане, скажем так, умозрительном. В философско-обобщающем. А в плане практическом? На что я рассчитывал? Или точно также, как и в первом случае, просто бросился, сломя голову, не задумываясь, каким будет мой следующий шаг? Нет, задумался. Прежде всего, я надеялся на то, что отыщу реставрационную мастерскую. Главное, что они реставрируют, это пострадавшие в годы и оккупации залы Павловского дворца. Следовательно, и мастерская должна находиться где-то или внутри или по соседству с дворцом. Моя вторая ставка – это госпожа Удача. Допустим, я просто иду, таращась по сторонам, а Ружена мне прямо навстречу... «Привет! Ты откуда?»
      Но первое, что мне должно сделать, это где-то перекусить: у себя на даче не нашел в холодильнике ничего более достойного, чем бутылка с перестоявшим все допустимые сроки хранения кефиром и кусок уже слегка зачерствевшего якобы голландского сыра.
      Павловск середины 60х и Павловск нынешний две большие одесские разницы. В те годы последним редутом, встречающим периодически набегающие из города волны туристов, был город Пушкин, он же Царское Село. Здесь и Екатерининский дворец не так сильно, хотя бы внешне, пострадал, и  парк уже успели привести в относительный порядок. Резиденция же Павла I была почти на пятьдесят процентов в руинах, а до гигантского парка руки вообще тогда еще не дошли. Поэтому меня и не удивило, что на привокзальную перрону с электрички сошло так мало народа. И то, в основном, люди деловые, куда-то спешащие. Таких праздношатающихся, как я, - раз, два и обчелся. Хорошо, хоть то, что чуточку распогодилось. Дождь больше не льет, как из ведра. Можно закрыть мокрый японского происхождения зонтик.
       Вообще на мне сейчас наилучшее, чем я располагаю на данный момент. Выгляжу, если и не лондонским денди, то человеком, обладающим возможностью время от времени захаживать в магазин «Березка». Отец не скрывает, что ему выдают какую-то небольшую часть зарплаты валютой. Сам совершенно безразличный к тому, как он одевается, не поощряющий к таким «излишествам» мать, он предпочитает баловать иностранными банкнотами меня. Я от этих его щедрот не отказываюсь, хотя и осознаю, что в этом есть нечто нехорошее, непатриотичное.
     Ну а перекусить или, как раньше выражались, «заморить червячка»,  я, пожалуй, смогу в привокзальном буфете, хотя я помню брошенное мне Ружиной ранее: «Посидим в кондитерской. Я угощу тебя чем-нибудь вкусненьким». Но где эта кондитерская? Да и не хочу я своим в ней непредусмотренным появлением вносить в атмосферу этой кондитерской элемент нарушения, может даже, какой-то сакральности. Ведь мне еще предстоит появиться в ней же, но уже за компанию с Руженой. Но пока я один… «Не смей, наглец, нечистым рылом здесь чистое мутить питье…».
     Словом, я выбрал буфет. Посетителей в нем совсем чуть-чуть. Парочка, парень и девушка,  с увлечением потягивающие через трубочки какой-то напиток. Еще сидящая спиной к входу и смотрящаяся через окно на привокзальный перрон молодая женщина…Она оборачивается и я вижу, что это не просто женщина, и не важно, - старая ли она, или молодая, может, совсем никакая. Самое важное, что эту женщину зовут Руженой. Остолбенело смотрит на меня, я – также остолбенело – уставился на нее. Немая сцена. Не менее драматичная, чем в концовке «Ревизора».
-Что ты тут делаешь? – первое, что я слышу от Ружены.
Я ей отвечаю, в том же придурочном стиле:
-А ты?
-Я – то по делу, а ты?
-Мы же договорились…
-Но не сегодня же! – Замечаю, что ее лицо перекошено злостью. Никогда прежде я на ней такого лица не видел. - Я просила отложить нашу встречу.
-Я не помню…
-Что ты не помнишь?
-Ничего не помню.
-Уходи отсюда.
-Почему? – чувствую, как во мне также начинают закипать ярость и упрямство. Тем более обоснованные от того, что я пока никак не могу взять в толк, отчего мое появление вызвало такое противление со стороны Ружены. Я ходу ясности. – Это буфет. Мне надо поесть от того, что с утра ничего не ел. – Соврал: кефир с якобы голландским сыром я все-таки с голодухи доел. -  Здесь все едят… или пьют. – Я обращаю внимание Ружены на по-прежнему занятую своими трубочками молодую пару. -  Почему я не могу, как они? Почему ты лишаешь меня этого права?
       И ровно в это же мгновение в помещение буфета входит еще один человек. Возможно, заблудившийся интурист, путешествующий по индивидуальному туру. Или отбившийся от группы. Словом, очевидный заграничный хлыщ. Вовсе не такой, какими выглядят обычные посетители привокзальных буфетов. Особенно с  этой липкой лентой для мух. Она свешивается с  металлического рожка, установленного прямо по середине потолка. На ней шевелятся еще не успевшие подохнуть к этой минуте мухи.
Хорошо, что этот индивидуальный хлыщ, кажется, не замечает ни ленту, ни рожок, он видит только привставшую с его появлением со стула Ружену (да, прежде она сидела), устремляется в ее сторону. Да и Ружена, судя по всему, кажется, на какое-то, во всяком случае, время забыла о моем существовании. А дальше, прямо на моих глазах, происходит то, что в бульварных романах прошлого описали бы: «И молодая влюбленная пара бросилась друг в другу в объятия».
      Да, констатирую, - это было настоящее, не поддельное объятие двух, видимо, долгое время разлученных, соскучившихся друг по другу людей. А дальше – поцелуй. Такой же неподдельный, искренний, как и предшествующее этому поцелую объятие. И все это, повторяю, на моих глазах. Я этого не придумал. Но вместо того, что с этим примириться, эту горькую пилюлю проглотить… Так бы наверняка оказавшиеся на моем незавидном месте поступили все дружащие с головою люди, я бросился в отчаянную безрассудную, зиждущуюся на одной слепой ревности контратаку.
-Ты обещала поцеловать меня.
      Обаятельный хлыщ только сейчас обращает внимание на меня. Ружена что-то быстро объясняет ему на своем, я догадываюсь,  родном, чешском. Мужчина, давая понять, что суть происходящего для него теперь ясна, кивает головой. Как будто даже, как мне показалось, с сочувствием смотрит на меня.
-Ты можешь нас оставить пока в покое? – Ружена обращается ко мне. Ей как будто удалось взять себя в руки.
      Но я, кажется, еще далек от того, чтобы поступить точно также. Какое там «взять себя в руки»? Меня трясет, как будто я оказался на каком-нибудь грохале для прокатки оружейной дроби. Потом этой дробью наполнят патроны, а еще потом эта дробь кого-нибудь убьет. Есть такие. Я сейчас о грохале. Видел, как с ним работают охотники. О том, что убьет дробь, уже все, забудьте, проехали.
-Не оставлю, пока ты не выполнишь свое обещанье.
-Ты идиот? Ты не видишь, что происходит? Мне необходимо побыть с этим человеком наедине.
-Сначала обещание, а потом оставайся, с кем хочешь. Мне все равно.
     Мужчина что-то сказал на своем языке. Я, естественно, ничего не понял. Ружена что-то ему ответила, а потом обратилась ко мне.
-Хорошо, я это сделаю, но не прямо сейчас…
-Сейчас. И чтобы он тоже это видел. Да, на глазах у него. Это мое условие.
Моей наглости нет пределов.
-Послушай… милорд… ну, это уже совсем. Имей хоть какую-то совесть, наконец.  Подожди меня в «Кондитерской».
-Я не знаю, где эта твоя кондитерская.
      Ружена жестко уцепила меня за плечо. Мне показалось, вначале собиралась ухватить меня за ухо, но ей хватило ума передумать.
-Иди за мной.
       Что-то во мне, поднявшееся на дыбы, как будто решило утихомириться. Я не стал сопротивляться воле ухвативших меня за плечо пальцев. Я, как и требовала от меня Ружена, пошел за ней. Мы вышли из буфета. Когда уже оказались на улице, Ружена ткнула мне пальцем:
-Вон кондитерская. Видишь отсюда? Сиди и жди, когда я вернусь… В кошмарном сне не могло бы присниться, что ты способен на такое.
-Долго мне тебя ждать?
-Нет. Совсем недолго.
-Он кто тебе?
-Мой муж… - И вновь, как это уже с ней случилось раньше, сочла необходимым уточнить. Формально мой муж. Как это у вас?.. Постоянно  забываю, как правильнее. Расписаны? Или не записаны?
-Это неважно, - отвечаю я. – Наверное, можно и так и так.
      Мы расстались. Я прошел, как мне и было велено, в кондитерскую, а Ружена, как я понимаю, вернулась к своему нерасписанному-незаписанному красавцу-мужу в буфет.
    Я прождал в кондитерской около четверти часа. Ни Ружены, ни тем более ее мужа не появлялось. Прошло еще  минут десять – те же «пусто-пусто». Мое терпение лопнуло. Я оставил негостеприимную кондитерскую и решительным шагом направился в сторону буфета. Обстановка все та же: та же пожилая буфетчица, та же липкая лента, только издыхающих, подергивающих лапками мух на ней, кажется, стало еще больше. Развлекающихся палочками парня и девушки след простыл. Зато есть бабушка с парой детишек. Пытается их напоить каким-то морсом, а они требуют от него чего-то другого. Кажется, мороженого. Но самое главное – я не вижу в зале буфета ни Ружены, ни ее нерасписанного мужа.
-Послушайте,  - я обращаюсь к буфетчице, - здесь девушка была, а потом к ней мужчина подошел…
-Иностранец?
-Ну, да, иностранец.
-И девушка иностранка?
-И девушка тоже. 
-И надо ж тебе, милый, с такими связываться. Держался б от них. От беды подальше.
-Так что с ними случилось? – нервы у меня опять на пределе. Кажется, вот-вот и начну материться как последний извозчик. Или сапожник? Не знаю, что лучше.
-Давно уже их увезли.
-Как? Кто увез?
-Ну, «кто»? – буфетчица подняла глаза к потолку. – Вошли, взяли под белы руки и увезли. Ты б тоже поскорее отсюда, если не хочешь, чтоб и тебя… Уж больно вид у тебя, милый, очень , прямо скажем, подозрительный. – И напоследок, когда я уже уходил. – Бедняжка. Так она тебя и не поцеловала.

Эпилог 
      Ружену арестуют, этапируют в Москву,  там ее осудят на семь лет лишения свободы. В период «Пражской весны» ее вернут, правда, еще под конвоем,  на ее Родину, она тогда еще будет зваться Чехословакией, потом освободят вовсе. Когда с весной будет покончено, она эмигрирует, уже в эмиграции выйдет замуж за человека, которому она хотела передать фотокопию документа, в котором, если верить моему отцу, а я ему по-прежнему верю,  проливался свет на нашу тогдашнюю «текущую» политику, Хотела, да не успела. Так Запад и не узнал, чем дышит в эту историческую эпоху Восток. А она, повторяю, вышла  замуж. Теперь-то уже не формально, а… «Как это у вас называется? Законно расписанными» Как сложится ее жизнь в эмиграции, я не знаю. Я к ней к этому времени уже потеряю интерес. На место этого колоритного персонажа придут другие. Не менее, чем она, колоритные.
Также через много лет спустя я поинтересуюсь у отца, в своевременном задержании Ружены сыграло ли какую-то роль, хотя бы и опосредованную, мое личное участие, я им действительно практически помог, либо то была лишь придуманная им самим проверка моей лояльности? И вот какой была на это незамедлительная реакция моего отца:
-Неужели ты мог обо мне так плохо подумать?
     Я смущенно опустил глаза.