Путь свободен

Склон Горелой сопки метров пятнадцать усмиряют крутые повороты деревянной лестницы, сработанной из цельных брёвен "трудниками" мужского монастыря. По ней можно добраться до самого последнего приюта души мужика в Романовской юдоли.

Эта мысль бессвязными обрывками плескалась о хрупкие стенки угасающего сознания старика. Мимо тщедушного тела, ощупью пробирающегося вдоль стен зданий на проспекте, катил шумный город.

От места, где дед обморочно чокнулся пластиковым стаканом для подаяния с витриной шарашки «Деньги YESть!», до обители нищего отделяло около восемнадцати километров.

Для большинства – пустяк. Для отчаявшихся – всё равно что путь на Голгофу. На нём все земные мытарства – ничто в сравнении с испытанием перед Вечным. Эта мысль помешала Чепуховеру потерять равновесие возле конторы по отъёму последнего у самых беззащитных.

Дряхлостью согнутая мальчишеская фигурка перебирала ногами для устойчивости и обеими руками, в перчатках без пальцев, удерживала человеческое милосердие.

В линялых, белых когда-то, джинсах на тощих ногах, с засохшим бурым потёком на правой штанине. В чёрной куртке с намотанным на шею женским шерстяным платком. Кудлатая седая голова и короткая борода...

Чепуховер родился и вырос в северной части большого портового города. В советские времена её населяли рабочие промзоны.

Когда мир стронулся, здесь орудовала преступная группировка продажных чиновников от департамента недвижимости, мильтонов и чёрных риэлторов. Очищая центральный район для нуворишей, они переселяли в молодёжные общаги и старые хрущобы сотни обманутых, обворованных, наивных граждан.

Спаивали, травили, занимались подлогом документов. На месте закрытого скандального дела вырастало несколько новых.

Чепух, сколько помнил себя, к слову, тоже был вором.

Однажды за скрипучей дверью старой коммуналки на Подстаницкого он оставил дух вечно мотающегося где-то по северным трассам тупого предка дальнобойщика, непросыхающую от пьянок мамку с толпящимися в очереди хахалями (их-то пацан и щипал по-первости)...

Через несколько лет, был случай, бродягу потянуло посмотреть на район, где вырос.

Воистину, кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.

Всё здесь изменилось до неузнаваемости. В тихие дворы в ужасающих ямах подъездных дорожек через мутные стёкла глядели последние старожилы.

На поверхность вымирающей, захваченной крапивой и борщевиком прокажённой планеты, изредка среди бела дня из чёрных щелей порушенных подъездов и подвалов коммуналок выползали странные пары. Потерявшие человеческий облик существа. Без возраста и пола, в пёстрых внесезонных тряпках.

С оплывшими, будто накаченными чернилами лицами, держа друг друга за руку, прихрамывая брели в густые заросли у ограды больничного морга. Оттуда через пару часов можно было услышать членораздельную речь и хриплый смех.

Северная часть города стала пенатами для алкашей. Южная – для наркоманов. Чепух потянулся на юг и никогда после не интересовался, что сталось с его предками.

Говорят, хороший вор тот, которого не поймали. Это про него. За чуйку и осторожность получил свою кличку. Только на первый взгляд обидную. Его обычно не замечали, а при нужде – искали. Но как говорится: и на старуху бывает проруха.

Один случай сломал вору, как он долго думал, жизненный кайф. Дело давнее, а вона какие тени длинные выросли.
– Если б знать, – старик сокрушённо покачал головой. Мимо проезжавший на электросамокате солидный мужчина покрутил пальцем у виска.

Нищий добрёл до лавки возле театра кукол, в стакане глухо звякнул брошенный кем-то рубль... Прикрыл глаза. Воспоминания – тут как тут. Чепух не сопротивлялся.

Было дело, ему подфартило. Так, что всё в пропащей душе перевернулось вверх тормашками. На короткое время показалось, что ухватил удачу за хвост и мог начать жизнь с чистого листа.
– Дурак и есть дурак. Что с него взять, – подумал устало, без сожаления.

Знакомый помог устроиться матросом на рыболовный сейнер.

Полгода без берега. До плавбазы "сбегать" – рыбу сдать и снова в море. Воспрянувшему мужику мнилось – такой большой срок мог избавить от пагубного пристрастия. В море не забалуешь.  Все на виду.  Даже нужду малую справить, порой, приходилось в сапоги, если рыба прёт. Первая настоящая мужицкая работа.

На базе встретил Любку. Над ними смеялись. Баба на две головы выше и раза в полтора шире. Кит и подлещик. Так и кликали. А они не обращали внимания.

Чепуховеру всегда нравились большие женщины. Как горы или вот – море. Дух захватывает. А ещё Любка тосковала по сыну, оставленному в приюте Кандалакши. Чепух её понимал.

В короткие полчаса-час, перед отходом, запирались в каюте, чтоб перепихнуться. Опрокидывали полстакана белой, закусывали горько-солёными Любкиными слезами. Положив голову милого себе на грудь, разморённая женщина в очередной раз мечтала, что эта путина последняя и она заберёт своего Геночку.

Однажды зазноба доверила любовнику свою главную тайну. Рискуя сломать шею, достала с верхней полки из чемодана с металлическими углами квадратную коробку. Когда сняла крышку, из золотого жестяного нутра выпучились вашингтоны, линкольны, джексоны, гранты и франклины. У Чепуха впервые в жизни глаза полезли на лоб.

Через три дня, стоя на скользких от рыбьей чешуи паёлах, оскорблённая баба замахнулась длинным разделочным ножом на воздыхателя. Не удержала равновесия и раскроила череп о стальной леер ограждения.

Любку не спасли. Не разбираясь, сожителя списали на берег.
Чувство благодарности погнало того в Кандалакшу.

В унылом кабинете детского дома, с отжившей своё разнокалиберной благотворительной мебелью, с ним встретился невзрачный мужчина в тёмном хлопчатобумажном костюме, усыпанном перхотью. Чепух было подумал, уж не братья ли они по ремеслу – до чего фактурным показался мужик.

Правую сторону гладко выбритого лица директора свело судорогой, как только визитёр назвал имя воспитанника, но, уточнив, кем тот приходится Геннадию Вицкасу, спокойно сообщил, что посторонним никаких сведений давать не положено и что упомянутый у них больше не числится.

Спустя восемь лет местная прокуратура закрыла громкое дело о растлении подростков в ряде детских домов и интернатов области. В ходе расследования было доказано, что воспитанник одного ГОСУ, Вицкас Г., совершил суицид через повешенье. Большинство заведений после позакрывали.

Чепуховер, по словам подельников, тогда сорвался с катушек. Плотно сел на «герыч», торговал колёсами, крал только, чтобы хватало на еду и дурь.

Его носило по краю, как перекати-поле. Нигде не задерживался дольше недели. То клюкву кинется собирать в Финляндии, то на стройку – подай-принеси, то в зверосовхоз – клетки чистить. Соглашался на самую грязную работу.

Суровые северные ветры гоняли неприкаянного по Кольской стылой земле. С одного берега на другой. Наверное, давно бы сгинул этот малорослик, если бы не якорь – большая коробка из-под печенья с долларами. Непонятно зачем привязавший к обрыдлой земле. Ни одной бумажки оттуда не истратил Чепуховер.

Утром упомянутого дня старому вору пригрезился сон-не сон. Ещё молодая Любка, размазывая слёзы вперемешку с соплями по лицу, вытаращив из последних сил блеклые свои бельмы, прохрипела: "На подворье тебе".

Мужик пожалел, что нечем закинуться, вылез из бумажного завала на краю городской свалки и, чтобы унять предрассветную дрожь, на полусогнутых потрусил в сторону города.

Посидел у торгового центра. Когда стаканчик наполнился на треть, решил сменить дислокацию. Кряхтя, поднялся – в уши ударил колокол и понёс эхо вдоль проспекта. Чепуху нужно туда же. Он подождал, пока не отступила дурнота, и сделал шажок. Голова, вроде, больше не кружилась.
– Слышь, ты часом не знаешь, где у нас подворье? – прошептал наткнувшейся на него женщине.

Та беспокойно попыталась обогнуть неприятность на пути, но резко затормозила.
– Тебе, дедушка, надо на Кооперативную остановку. Там лестница вверх ведёт. И улетела по своим хлопотам.

Дед согласно закивал.
– Да-да, вверх мне... надо.

Теперь узнав адрес, пошёл так осторожно, будто под ним не скалистое дно, схваченное вечной мерзлотой, не пёстрые волны сопок, изрезанные руслами рек, не каменные колыбели озёр между ними... Будто не по тротуару проспекта большого города, замостившего в нечеловеческих условиях все эти трейты пошёл, а по тонкому октябрьскому льду.

Самым трудным оказался пешеходный переход на Пяти углах. Перепрограммированные светофоры после полутора минут, когда Чепух добрался только до середины, начали выбивать барабанную дробь.

Счета, позволявшие потерявшим здравый смысл богачам-выскочкам гонять мерсы, бентли и порше, разрешали, без сомнения, давить и человеческие отбросы вроде грязного бомжа, нарисовавшегося среди бела дня в центре их города.

Сложный перекрёсток на три минуты превратился в крысиные бега. Сильные мужские руки в Ролексах, перстнях и мозолях топили клавиши звуковых сигналов и стирали с пути досадное препятствие.

Старик полчаса сидел на остановке, пока сердце не перестало стучать о рёбра. Ехать он не мог. Вонь, парша, бог весть что ещё – то, что у обывателя вызывало отвращение, страх и ненависть к маргиналам, не позволяло им пользоваться общественным транспортом.

Немного придя в себя, опытный житель цокольных этажей старого города решил, что он дойдёт, если сейчас же где-нибудь заляжет до наступления ночи.

Такое место оказалось рядом – подвал большого сталинского дома на углу. Дом недавно подновили ярко-оранжевым цветом, на четвёртом этаже там продавали квартиру за пятьдесят семь миллионов, но подвал ни в чём не изменился. Дверь по-прежнему открывалась с ноги.

Когда смерклось, скрываясь в тени дворов, старик дошёл до молла. Здесь пришлось сделать приличный крюк, огибая подсвеченный снизу космический корабль ФСБ на холме.

На Кольском проспекте путь был хоть и долгим, но прямым и почти безлюдным...
За пластиковой перегородкой остановки "Кооперативная" стоял мужик в куртке с капюшоном. Странник уже было направился к нему спросить, где лестница к монастырю, но пакет с коробкой запутался между ног, помешав шагнуть, а человек вышел из тени и уставился на него.

Чепух, накрутив ручки авоськи на запястье, молча повернул во двор пятиэтажки. В дальнем углу, среди сорняков, освещённая тусклым фонарём, начиналась лестница.

Святые монастырские ворота охранял только крест. Путь был свободен.
***
И если в одном месте случилось и срослось, то в другом обязательно аукнется и начнётся – как пить дать.

Нину Ерохину из Кинешмы в Североморск пригласил Юрий Тимофеевич.

Они познакомились на концерте гастролирующей поп-звезды. Нина испытывала такой восторг, что вскакивала с места и отбивала, хлопая, все ладошки. Пожилой дядечка, сосед, вначале посматривал неодобрительно, а к концу представления они уже стояли рядом и от души благодарили певицу.

Прошлись до кафе, познакомились. Мужчина рассказал, что приехал в Ивановскую область с северов присмотреть дешёвые ткани для своего магазинчика. Он недавно похоронил жену, остался с двумя дочками.

Через месяц сделал знакомой предложение и выписал пропуск в погранзону. Нина устроилась медсестрой в детский сад. Жили мирно. Девочки заканчивали школу.

Задержки зарплаты, долги поставщикам (бизнес Юры дышал на ладан), забота об образовании детей, бесперспективное будущее (некрепкий здоровьем муж часто хворал и вскоре умер) – всё вместе заставило женщину стать дистрибьютером косметической компании новомодного сетевого бизнеса.

Не сказать, что работа ей нравилась, но, будучи толковой, вскоре поняла, как может увеличить свой доход, приглашая в команду новых членов.

Прошло несколько лет. Нина забыла о нужде, девочки закончили институты, уехали в Питер за лучшей долей. Падчерицы, как умели, любили и уважали мачеху, изредка писали смс сообщения, но своих детей у Нины не случилось, и она осталась одна.

Всё чаще тревожила мысль, что относительное благополучие не приносит желанной уверенности и спокойствия. Казалось, сидит она на верхушке статуи Свободы и иноземными глазами смотрит на осиротевшее дерево своего рода.

Чувство, близкое к отчаянью, подтолкнуло к решению оставить заморский бизнес. На прощание предложила коллегам экскурсию на подворье Феодоритовского храма мужского монастыря, что заметно выделялся уникальной архитектурой на фоне унылого городского пейзажа.

Был и другой, неясный ей внутренний позыв, которому просто доверилась.

Договорилась о времени в паломнической службе и в студёный декабрьский день, с прибывшими из разных городков и посёлков Кольского полуострова, ступила под сень святой обители.

На крутой лестнице они встретили румяного старика в ватнике, бодро орудующего деревянной лопатой. Снега в ту зиму навалило – мама не горюй. Мужик неожиданно стянул шапку и молча поклонился гостям. Некоторые в растерянности ответили тем же.

Гостьи прошли в ворота и замерли. Монастырские постройки, купола, кресты, священный родник, обнесённые высоким бревенчатым кремлём со сторожевыми башнями, охраняла целительная тишина. Здесь над современным городом покоилась живая Русь, оберегаемая силой духа и веры чёрных монахов.

В тот год подворье ещё не было полностью отстроено и открыто. Батюшка рассказал, как медленно, на скудные средства из казны, жидкие гражданские пожертвования, силами добровольных "трудников" (бывших заключённых, наркоманов и бомжей) вырастал на вершине Горелой сопки сработанный из сосновых брёвен храмовый комплекс.

– Видели старика на лестнице? Четыре года тому передал епархии сбережения в американской валюте. Мы расширили единственный в городе приют для бездомных и купили книги для библиотеки. Теперь здесь работает детский просветительский центр, – священник просто делился новостями…

Блуждающих на перепутьях цивилизации жён и матерей согревали толстые бревенчатые стены… печь из огнеупорного новенького кирпича… грубая полка с книгами… тёплый свет от свечей... речь батюшки, владеющего ясным языком ребёнка, спрятанного глубоко внутри каждого человека.

Провожал их Серафим Саровский, собравший щепотью правую кисть для благословения, сработанный местным умельцем из цельного древесного ствола.

Гостьи поняли смысл благословения, когда спускались к остановке. На лестнице никого не встретили. Стояла одна, прислонённая к лавке, лопата с вырезанной клиновидными буквами на древке надписью: "Суди себя сам".