Бельё

    Не знаю, отчего, но мне вспомнилось вдруг, что в детстве время от времени у нас воровали с верёвки бельё. И это было довольно-таки обидно. С одной стороны, поди-ка купи добротную вещь, а уж если кто подарил к именинам отрез на платье или пальто,  - обидно вдвойне. Ибо, вместе с украденной обновкой, канет в Лету столько занимательных памятных событий...
   Начинались они с поисков хорошего портного, который обмерял тебя поперёк и вдоль, щекоча сантиметром, и перебирая лекала на огромном столе, укрытым в несколько слоёв пёстрыми лоскутами, непременно находил подходящее твоей неправильной фигуре. Портной был чрезмерно серьёзен и важен, его карман топорщился от  десятка интересных мелочей, которыми он ни за что не соглашался поделится. Там были сияющие булавки с загнутыми головками, высушенные кусочки душистого мыла, пуговицы и разноцветные мелки. А ножницы! О... Ножницы, - огромные, чугунные чёрные ножницы с петлёй на всю ладонь! Упади они на пол, непременно проделают в нём дыру, и перепуганные стуком мыши, с уважением протянут их снизу, из подвала, да призовут пауков, чтобы заштопал поскорее прореху. 

   Особый, полушёпотом, разговор щекочет ноздри своей таинственностью:
- Наши или свои? - Непременно спросит портной, и ты отвечаешь, торопясь:
- Ваши! Ваши! - И после искательно, по-детски, - Только, пожалуйста, не как у всех. Можно?
- Отчего ж нельзя?! - Вдруг на мгновение разрешает себе улыбнуться портной.
То - про пуговки, - плоские или на ножках, с рисунком или мелкими камнями, марказитовые, парные или одиночные!

   А примерки?! Они... Не разом вздохнёшь, вспоминая подробно.
Ты приходишь в условленный час, и стоишь, растопыря руки на стороны, боишься пошевелиться, ибо ткань изрезана, и кажется тебе уже не такой нарядной, да, к тому же, явно отрезано лишку, себе в запас. Ты жмуришься, чтобы не дать понять, что расстроен, но портной не новичок, и, поднимая вверх запачканную мелом бровь, сердится притворно:
- Ну что ж вам, вьюноша, наполовину ничего показать-то невозможно, что дуетесь? - И на вопрос «Когда приходить?» отвечает строго:
- Так можете и вовсе не трудиться, на манекен примерю, он лицом не гримасничает, будто только скушал лимон.
   Ты пугаешься, и уверяешь, что больше не станешь, и просишь простить... И в следующую примерку, когда уже сшито «на живую нитку», улыбаешься радостно и притворно. Да тут уж недоволен портной. Сквозь мученье изжогой, он морщится, рвёт рукава:
- Не то вы, любезный, переели намедни булок, а мне теперь, что прикажете, перешивать?
Делаясь краснее варёного рака, ты бормочешь что-то про именины кузена,  но портному уж нет до тебя:
- В понедельник будет готово, в пять.
- Как?! Как в понедельник?! - Пугаешься ты, но подле стола, расставив в стороны руки стоит уж другой, счастливец и бедолага, решивший пошить себе то, чего у него никогда не было или «ровно то же самое, что было заказано в позапрошлом году, но уже износилось».

   Согласитесь, лишиться обновки после всего, не успев даже порядком выпачкать! Да и стирали-то её, так только, «чтобы освежить», смыть чужую руку.

   Тянули с верёвки не только одёжу, но и огромные кипельно-белые простыни. Прямо так, скомкав наспех, с прицепившимися, тёмными от времени деревянными прищепками. Те, вероятно, кричали : «Держи вора!», но бельё, что навязло на зубах, мешало быть звуку громким, и от того их никто никогда не слышал.

   Помню, как от белизны развевающегося  парусом постельного, резало взгляд. Под него мачтой подставляли раздвоенный шест... Мать варила бельё в большом баке, подолгу,  добавляла перекись и стружки натёртого хозяйственного мыла, а когда доставала большими деревянными щипцами, с него стекал мутный жирный  бульон, и казалось, что вот, как положит она бельё на тарелку, и, как заставит съесть его.
    Походя крали нарядные, красные в белый горох панамы и сине-белое тельное, накрахмаленные скатерти и вафельные полотенца, квадратики которых хотелось куснуть, так вкусно сушились они.
Отпуская гулять, мать твердила: «Со двора ни ногой! Выдеру! Следи за бельём!» Но ты забывал обо всём, засмотревшись на лудильщика или лошадку, на которой проезжал милиционер. Лошадка оставляла после себя замечательные плюшки, от которых даже летом шёл пар.

    Кража белья была делом весьма огорчительным, но , как не странно, забывалась довольно скоро. Вещь служила тому, кому, судя по всему, была нужнее, и это отчасти скрашивало её потерю. Но вот, если ветер начинал дуть со стороны близ стоящей фабрики, и копоть покрывала бледные щёки простынь... Мать громко швыряла бельё в таз и тихо плакала. Куда его теперь, только на тряпки? Не отстираешь ведь, а повесишь - засмеют.

   В такие минуты я старался не попадаться матери на глаза, и плакал, жалея её, сидел, спрятавшись где-нибудь под кустом. Переждав время, отыскивал на известной мне одному поляне самый большой одуванчик, и шел домой.

   Мать стояла у окна с обвисшими по бокам руками и я окликал её.
- Чего тебе?
- Я тебя люблю!

   Мать оборачивалась, и заметив в моих руках одуванчик, смягчалась:
- Да зачем ты его... пусть бы рос.
- Ну, а как бы ты поняла, что я тебя...
- Не волнуйся, я помню об этом всегда, - перебивала меня мама.
- Даже когда сердишься?
- Даже тогда,- улыбалась она и гладила меня сморщенными от воды пальцами по голове.

...И чего это мне вспомнилось, вдруг?..