В преддверии Страшного суда

* * *

Кусок 1. В преддверии Страшного суда

- Папа, что есть «добро», и что есть «зло»?
Сын любит задавать вопросы, я к этому привык. «Где встретить марсиан?» или «зачем утопили Муму?» Но вот это было что-то новенькое. Наверно, такое не стоит игнорировать. Ведь если я и сейчас ему не отвечу, кто знает, в какие жуткие последствия это когда-нибудь выльется. Пустота на месте не произнесённых мной слов заполнится бреднями со двора, хаосом, хлипкими фантазиями. Я попытался припомнить всё, что когда-либо слышал на эту тему, но разные непрошеные мысли шумели в моей голове, не давая сосредоточиться. Я продолжал стоять с распахнутым ртом и уставленными в никуда глазами, похожий на робота, у которого вытащили батарейки.
- Пааап?
- Подожди, сына. Одну секунду. Одну-единственную крошечную секундочку.
Так вот. Надо дать какой-то ответ. Какой-нибудь внятный и простой ответ, который будет в самый раз для его возраста. Не могу же я признаться, что за всю жизнь так в этом и не разобрался. Но пытался ли я? Кажется, нет. Я был слишком занят для того, чтобы ломать голову над такими вещами. Я был занят тем, что спасал себя от смерти. А когда я уставал от этого занятия, мне было уже не до абстракций. Я отдыхал. Неужели бы я стал растрачивать попусту драгоценный отдых? Стоит человеку прекратить отдыхать, и он камнем пойдёт на дно. Я всегда это знал, и не мог позволить себе такой роскоши, как истощение. Да, я просто спасал себя от смерти.
- Папа... зачем ты это делал?
- Делал что?
- То, из-за чего мы теперь прокляты.
- А из-за чего мы прокляты?
- Из-за того, что ты убивал людей.
Моя голова, до этого бывшая отвернутой под рассеянным углом, медленно, не меняя выражения на замороженном внутренней работой лице, двинулась вокруг своей оси. Вот так сюрприз. Кажется, однажды я рассказал об этом малютке. Но он был такой крошечный. Мне казалось, он не мог понять, не мог и запомнить. Видимо, я ошибся. Что ж, ошибаться мне не впервой. С отстранённым удивлением я ощутил, что не чувствую досады, не чувствую ничего, кроме времени, растянувшегося как жевательная резинка. Пора бы мне завершить это бесконечное действие. Я повернулся в сторону разорвавшего тишину голоса.
«Ха», - только и сказал я. Слабо, невесело, но недостаточно горько для того, чтобы встревожить мальчишку. Почему он так спокоен? Едет на игрушечной машинке по собственной руке. А что делаю я? Кажется, я прямо сейчас несусь сквозь время и пространство как какая-нибудь буро-серая звёздная пыль. Да, обыкновенная звёздная пыль с запахом металлическим и немного горелым. Что всё это означает для меня и для него? Один и тот же это вопрос или два разных? В моём случае ответ на него, каким бы он ни оказался, больше меня не волновал. Желание разбираться в предпосылках давно меня покинуло. А что же малыш? Понять, что творится в его голове, я не мог.
- Купишь ещё пластилина? - спросил он вдруг, не отрываясь от игры, - нужно сделать больше яиц.
- Яиц?
- Яиц для моей утки.
Он указал на грязноватый пластилиновый ком, в лучшем случае походивший на слепок мясного полуфабриката. Возле него лежало несколько неправильной формы шариков. «Яйца» - догадался я. Взяв в руки ближайший из них, ярко-малинового цвета, я начал приминать неровности, пытаясь придать ему хоть сколько-нибудь овоидную форму.
- Положи! - вскрикнул сын, заметив, чем я занимаюсь, но было уже поздно.
Что-то больно кольнуло меня, и на подушечке пальца алой каплей выступила кровь. Я уставился на торчащий из пластилина кончик иголки.
- Ты в курсе, что иголкам не место среди игрушек? Верни её маме.
- Будет глупо, - заупрямился он, - если она будет ненастоящая. Никто не заставлял тебя её хватать.
«Дзынь!» - прозвенели настенные часы.
- Тебе пора.
Я поднялся на ноги и прошёл в коридор. Малыш уже умел закрывать дверь.
- Пока.
- Пока.
Выйдя из подъезда, я оглядел темнеющую улицу. У осени был цвет тошноты. Ветки берёз мелькали в листве, словно повесившиеся зебры. Я медленно двинулся в сторону от дома, ещё не решив, куда мне следует направиться. Постепенно туман в голове оформился в одно слово - «выпить».
За дверями бара лежало тускло освещённое помещение, в дальнем конце которого сидел, навалившись на столик, вечерний завсегдатай. Вот он, тут как тут, курносый дурачок-кудряшка. Я опустился напротив, заказал себе пива и превратился в благодарного слушателя для уже наподдавшего товарища. А ему было, - о, да, - всегда было, что рассказать.
Поначалу он говорил о трудностях с переизданием своей книги, название которой я давно позабыл. Нырнув в заплечную сумку, он достал небольшой томик, и принялся раскрывать его то там, то сям, тыкая в страницы пальцем и о чём-то сокрушаясь. Я не успевал следить за его словами и вместо этого стал разглядывать отталкивающую иллюстрацию на повёрнутой ко мне обложке, над которой бордовыми буквами значилось: «Голая правда: исповедь эксгибициониста».
- Каково это, - спросил я вдруг, перебив его, - жить так просто?
- Вот так просто? - он опешил от негодования, - да знаешь ли ты, что на меня было два покушения? Шпана чуть не забросала меня битыми бутылками, а старенькая бабушка пыталась столкнуть под грузовик!
- Сладкие будни обыкновенных людей, - рассмеялся я.
Товарищ ещё долго фыркал и качал головой, пока не счёл, что можно вернуться к излюбленным темам. Слушая его, я сочувственно кивал, однако то, что толкало меня на продолжение этих бесед, имело мало общего с сочувствием. Напротив, мысли товарища были чужды, инопланетны. Но они неизменно снимали гнёт моей собственной повседневности. Впрочем, сегодня одной его болтовни было для этого недостаточно.
- Мой сын, - вздохнул я, - кажется, ему не нравится моё прошлое.
- Конечно. А ты чего ждал? -  товарищ пожал плечами, - просто поговори с ним как следует и прекрати с этим носиться.
Я снова засмеялся.
- Мы с тобою два тупорылых аморальных ничтожества, безмерно друг друга уважающих, но понять другого ни одному из нас не дано.
Собутыльник насупился и подавил рвущиеся из горла пузыри.
- Не, дружище, ты тут неправ. Что такое убийство? Да если завтра кто-нибудь заплатит мне за шкуру с твоих ляжек, я грохну тебя в первой подворотне.
- Господи, какая же ты, всё-таки, падаль. О чём мы тут вообще говорим?
- Мы говорим о тебе. Ты ведь думаешь, ты один такой, да? Думаешь, оттого, что другие не убивали, они не знают вкуса твоих чрезвычайно редких страданий?
- Знаешь, лучше прекрати. Ты меня сейчас разозлишь.
- И что ты тогда сделаешь, цыплёнок, прирежешь меня горлышком бутылки? Ну не сердись, я обо всём говорю прямо, ты же знаешь.
- Ещё бы ты иногда давал мне об этом забыть, - я устало вздохнул, - скверный день, поганый вечер. И столько пива потрачено на это уныние. А я-то, наивный, думал расслабиться, настроение поднять.
- Давай, иди уже в свою конуру. Тебе надо отоспаться.
- В конуру, конечно. Куда ещё-то? Давай, всё уже. Пока, болезней тебе и мучительной смерти, паскуда гнилая.
Последние слова я произнёс себе под нос, уже покидая питейную, и по промозглому аду ночи под раскатами грома направился к себе домой.


Продолжение, возможно, следует...