Генетическая память

       Генетическая память – сильная штука.
       В России самыми яркими её носителями являются коренные жители глубинки – посёлков, станиц, деревень. Я окончательно убедился в этом, разбирая многочисленные зарисовки и миниатюрки из жизни родного хутора Яминского. Такие разные и не похожие друг на друга, они вдруг сложились в пёструю, буйную, но единую картину - генетический портрет предков, отражённый в глазах нашего современника. Подобный коллаж мог бы принадлежать кисти талантливого и тоскливого художника из забытого сельского клуба. Какого-нибудь Пикассо Вангоговича Васнецова.
       Тут тебе и самобытный стиль байки, и оригинальность языка, и родные, неповторимые типажи…
       Вот, для начала, пример «изящной» словесности. Казалось бы, обычная фраза Василия Рыжего, рабочего мехлесхоза. Манерой говорить - быстро и на очень низких тонах он отдалённо напоминает трактор, работающий на холостом ходу: «У-р-р-р… У-р-р-р-и… У-р-р-р…» - без подготовки ничего не поймёшь.
       Приходит он как-то раз под новый год в контору права качать. В тот год зима была лютая и в цеху стоял жуткий колотун. А в конторе некто Федя Дудаков пьяный и злой. Этого самого Федю завцехом  поставили! Повод? Вот он и пьяный! А должность серьёзная? Вот он и злой!
       - У-р-р-и, у-р-р-и, у-р-р... – начал ему что-то рокотать Вася.
       Федя встал. "Ту!" - кулаком по столу:
       - Кажи а-а-нкретно!
       - У-р-р-и, у-р-р-и, у-р-р...
       "Ту!", аж что-то звякнуло…
       - Кажи а-а-нкретно!
       Тут Вася сконцентрировался, притормозил и выдал:
       - Дык… Печку бы поставить, а то сквозняк…  Хуть зубы посогреть!
       Потрясающий финал, чисто по-русски – три слова. Образно и действительно конкретно. Смесь гениальности и сумасшествия.
       На хуторах эти крайности живут бок о бок, точнее говоря, в соседях. Здесь обязательно найдётся семейка чудаков, которую все считают, чуть ли не местной достопримечательностью.  Кстати, ни один отечественный шедевр живописи, литературы, театра и кино немыслим без этого самого национального характера, будь то Щукарь, Гиви или Рабинович.
       Есть такие и в Яминке – Терёшка с Аксюткой.
       Они и сейчас живут где-то в средних веках. Подворье их, как историческое пособие о временах великого переселения народов. Хата крыта еще камышом, в стенах мазанки, там, где отвалились пласты доисторической глины, зияют рёбра обрешётки, прадедовский плетень с ржавыми колобками чугунков на кольях полностью зарос тысячелетним мхом и крапивой, а дремучие, предположительно дубовые ворота, а-ля  «в гостях у сказки» на треть вросли в землю и наглухо скособочились.
       Я не преувеличиваю ни на грамм, скорее даже преуменьшаю, потому что представить такое в наше время немыслимо. Рядом стоят каменные, крытые жестью и шифером, огороженные крашеным штакетником, дома хуторян. В соседстве с ними эта избушка без курьих ножек - похмельный мираж фантаста-шизофреника. Кстати, стирают они до сих пор рубелём, воду носят при помощи коромысла, уверены, что газеты делают исключительно для нужд туалета, а телевизором зовут колдуна, который знает все последние сплетни. Нирвана в эпицентре прогресса!
       Однажды я видел такую картинку из жизни этой парочки. До сих пор не понимаю, что могло подвигнуть Терёшку на столь неординарный творческий подвиг, но дело было так.
       Поздней весной, вечером, выходит эта колоритная чета, посидеть на колодке, подождать, когда погонят домой коз. Маленькая, скособоченная и какая-то засаленная Аксютка в безразмерном балоневом плаще, перетянутом бечевкой, и в болотного цвета калошах вяжет нечто перекошенное, по-логике шерстяной платок. Рядом с ней восседает сухощавый и прямой, одетый в старый армейский бушлат, трико цвета пыли и такие же болотные калоши Терёшка и вертит в руках нечто замысловатое, напоминающее полено, из которого недоделали Буратино. При этом голова у него обмотана какой-то тряпкой, а из левого рукава бушлата и правой штанины трико предательски выглядывают бинты.
       При моём приближении его вытянутое, будто вырезанное из щепки лицо, на мгновенье озаряется затаённой радостью, которая немедленно сменяется наигранной вселенской заботой. Предмет с колен прыгает на плечо, и я вдруг вижу, а вернее сказать догадываюсь по формам, что это - скрипка, или что-то отдалённо её напоминающее. С искренним удивлением подхожу ближе, а Терёшка уже во всю наяривает кривоватым, сделанным из конского волоса смычком, по рыболовным лескам, натянутым на жутковатый инструмент при помощи гвоздей.  Причём лесок почему-то четыре. Инструмент издаёт отвратительные скребуще-скрипящие звуки.  Несколько раз Терёшка с куражом и визгом тычет в сторону своей благоверной Аксютки смычком, отчего та пригибается, как под обстрелом и испуганно причитает:
       - Терёшка! Да, ты ж в глаз мне!
       Доморощенный Паганини спокойно прекращает терзать агрегат и с невероятным достоинством отвечает:
       - А ты не сиди рядом, когда я музыку играю!
Конечно, я понимаю, что весь этот концерт исключительно для меня. Единственного на улице зрителя.
       - Здравствуйте, - подхожу поближе.
       - Здорово, верно говорю, с приездом, – гортанным булькающим голосом и с неизменной присказкой отвечает Терёшка и бережно откладывает своего уродца на лавку, но так чтобы он был на виду.
       - Какой у  тебя, дядя Терентий, инструмент интересный, - говорю я, указывая на чудо деревянного зодчества.
       - Это скрипка у меня, - объясняет мне как ребёнку. – Всю зиму долбил, паря. А теперь вот, верно говорю, настроить никак не могу…
       - А чего это у тебя голова-то перевязана и бинты торчат, - спрашиваю участливо.
       - Да это я навоз спущал, - булькает в ответ Терешка и с удовольствием угощается у меня сигаретой.
       - И чего же приключилось?
       - Дык, яр же знаешь? На краю хутора, об край речки, ну, об край Бузулука? – рассказчик аппетитно затягивается. – Дык, вот… Заехали мы на возу прям на самую макушку, верно говорю, заехали с Аксюткой-то моей. А нагрузили полный ящик, верно говорю, нагрузили. Навоза этого, ну говна. А я вниз-то глянул – страсть! Ну, всё, ага… Я подхожу к кобыле, взнуздывать её, глядь, а глаза у неё глупые-преглупые! Думаю – не спустит. Не, не спустит! Я тогда, верно говорю, Аксютка, распрягай. Распрягай, говорю, Аксютка, ну глупая кобыла, ну глядь – во! Глаза, ну прям, верно говорю, глупые!
       Я уже не могу сдерживать улыбку, глядя в глаза самого, азартно жестикулирующего, Терёшки, только поглубже затягиваюсь.
       - Распрёг её и говорю: «Аксинья, ты с заду поддёрживай, а я лучше сам в оглобли и потихонечку мы спустим. Возьми, верно говорю, палку и в колёса вставлять будешь. Тормозить». Впрягси…  Ага! Поехал, поехал… Гляжу, а она напираить, напираить! «Ксютка! А-а-а!» Какой там! Её уже и след там сзаду простыл! Идёть! Идёть телега, представляешь! Я уж, верно говорю, землю под ногами не чую! Лечу уж! А тут Шубинская, гляжу, бабка к речке, к Бузулуку идёт с вёдрами. Прям поперёк дороги! Да с пустыми ведрами, верно говорю… Я ей: «Бабка! Ту-ту! Ту-ту!» Она глаза вот такие! Дура! Ну, дура, верно говорю!  Я в сторону хочу, какой там – телега за спиной! Ору: «Ту-ту, дура!!! Ту-ту!!!» Она вбок как сиганёт! А внизу базы Степановы, и я, как шёл, так прям сквозь плетень и в сарай! Прошил один, другой и в свинарнике застрял!
       Здесь, честно говоря, я уже не сдерживаюсь и плачу от смеха, а «герой» всерьёз обижается:
       - Смешно ему… Чуть насмерть не убился, верно говорю! Хорошо, оглобли спереди подмогли. Вот, рука поэтому, нога… А голова, это, верно говорю, ничего. Правда сначала думал, что все мозги отшибу!
       Скажите, что заставляет такого человека щадить скотину и не жалеть себя? Откуда возникает непоколебимая уверенность, что ты не хуже Страдивари? Из каких генетических глубин возникает, например, идея «откосить» от военных сборов, когда ты уже приехал в лагеря и переодет в «ХэБэ» и сапоги?
       - А мине отпустют!
       - Да ну? Это как же тебе отпустют?
       - А шампуню в рот и головой об стену!…
       А раньше ты не мог? Вот оно – «И смех и грех»! Хотя, смешного больше чем грешного, да и юмор добрый, житейский.
       Но интереснее всего наш человек проявляет себя, когда демонстрирует широту души и силушку богатырскую - это явное наследие предков. Правда, рецидивом таких порывов в быту чаще всего выступает алкоголь, который нейтрализует природную скромность и самобытную застенчивость.
       Исторически русский характер более ярко раскрывается только под действием обстоятельств непреодолимой силы, когда, например, нужно совершить очередной подвиг. Кстати, с точки зрения того же западного фермера – дело абсолютно бессмысленное. А вот нам, русским, присуща двойственность натуры, склонность к крайностям, метаниям от необоснованной вспыльчивости в тротиловом эквиваленте, до задумчивого спокойствия в эпицентре торнадо. «Возле забора стоял добрый молодец с лицом красным, как у девицы и, с угрюмым видом, ломал штакетину…» - согласитесь, просто эпос какой-то!
       Как-то летом, приезжаю я на рейсовом автобусе в станицу Алексеевскую, и тут же на станции встречаю старого знакомого, шофёра из лесхоза, Максимыча. Он из себя коренастый, обветренный и угрюмый, а на голове его, в любое время года, нахлобучена засаленная кепка.
       - Здорово, - говорит прокуренным, трескучим баском. – С приездом.
       - Здорово, - отвечаю. – Ну, как тут у вас жизнь?
       - Да, ну её… - неопределённо рукой машет.
       И тут с другой стороны подходит его сын, Валерка, не в пример отцу бугай. Оглядывает нас с высоты и головой кивает:
       - Здорово, батя…
       Максимыч мрачнеет и на сына демонстративно не смотрит. Да, с такой злобой не смотрит, что мне аж не ловко.
       - Ты где же, сынок… был? – сквозь зубы процедил.
       Теперь Валерка с тоской осмотрел окресности.
       - Дык… Вот, с ЛТП иду… Отпустили. Может домой пойдём?..
       Максмыч на этих словах стал шарить по карманам, перекладывая туда сюда сигареты, спички, гайки и прочую дребедень.
       - Не… Мне в одно место… надо…
       Валерка остановил взгляд на какой-то ему одной ведомой точке на горизонте, недобро прищурил глаза:
       - А дома кто есть?
       - Не знаю…
       Молчат. Один сигарету мнёт, другой желваками играет.
       - Ну, и чего же мне делать? – спрашивает сын.
       - Не знаю! – отвечает ему отец. – Ладно… Иди!
       Валерка сплюнул и пошёл куда-то один, а мы стоим на злополучном перекрёстке.
       - Ты, Максимыч, по-моему нехорошо поступил… - говорю я.
       - Это почему? – он прикуривает и, с интересом, как на шута какого-то, смотрит на меня.
       - Ну, сын только из ЛТП… - теряюсь я и утрачиваю всякую решительность под его саркастическим взглядом. – И откуда бы он ни шёл, ты же отец его… Надо было пойти домой, расспросить его, что… где… кто…
       - Да?! – перебивает меня Максимыч, кидает едва прикуренную сигарету, неуловимым движением вынимает верхнюю вставную челюсть и показывает мне. – Видишь?..
       - Ну…
       Максимыч с хрустом вставляет её обратно и тут же вынимает точно такую же нижнюю:
       - Видишь?… - глык и её на место. - Яго работа!!!
       Я, честно говоря, опешил, а Максимыч уже распалился не на шутку, мелко трясся и почти рычал:
       - Это уж давно такая жизнь! Зубов нету, ладно! – он прижег новую сигарету. – Это я его… в ЛТП определил! Видать и не помнит ничего!.. На днях, только он из больницы выписался после аппендицита… Лежит под яблоней, музон свой врубил на полстаницы! Я к нему подошёл: «Сынок, поддержи реечку, значит, я прибью…» А он руку за голову: «Подымать нельзя»! А вечером?!… Напился с дружками… Сорок килограмм – фляга с зерном на веранде стояла… Все двери и окна повыбил и мне опять морду набил!… Можно поднимать?!
       А я, интеллигент городской, ему про мораль, да отцовский долг… Влип, что называется, по полной.
       Однако,  для итога, мне бы хотелось передать взгляд на проблему генетической памяти моего друга Баскакова Сергея.
       Он, тогда ещё молодой агроном, пригласил меня на празднование пятилетия совместной жизни с женой Татьяной. В очередной перекур, подвыпивший юбиляр стал в деталях вспоминать, как весело гуляли на их свадьбе, что дарили, кто и как чудил.
- На первый день, вроде бы, и не пил. Нет, пил, конечно, но по малу… А на второй-то день, под вечер, на себя гляжу и чую – пьяный в дым. А тут же первая брачная ночь, вроде?.. Собрались мы тогда с женой молодой, попрощались с гостями, дескать, гуляйте тут без нас, а мы поехали домой. И вот, пока ехали, начали мне умные мысли в голову влезать. Да, до того правильные, что страсть! Приехали, значит, я жене и говорю: «Разбирайся, мол, стели тут, хозяйничай… А я пойду корове подкину!» Представляешь, какой повод придумал? Ну, полный атас! Татьяна на меня вытараскалась и не поймёт, толи я шучу так, а толи с ума от счастья сбежал.
А я взглядов никаких не замечаю, у меня глаза вовнутрь себя повёрнуты. Мысли свои читаю, и вдруг жалко мне себя сделалось до обидности слёзной! Как, значит, подытожил жизнь свою холостую, вольную, так хоть зубами скрипи! Вышел я на баз, чернее чёрного, и пошёл к корове…
       Лыска меня увидала и, не хуже Таньки обалдела. Не поймёт, с какой поры средь ночи к ней посетители такие? А я крюком сена ей понадёргаю, остановлюсь, подумаю, да как упаду тут же на сеновал, да как зареву по-бабьему, да навзрыд! Потом, вроде спохвачусь, что мужчина и что негоже реветь-то. Встану, вскреплюсь и опять крюком сено дёргаю… И снова  остановлюсь, подумаю, да опять упаду! До четырёх раз так… Вдруг, глаза поднял и Лыску увидел, как она жвачку свою перебирает. Как кинусь к ней! Обнял её крепко и такая она мне родная показалась, что я как заору пуще прежнего, да запричитаю; «Ой, Лыска! Ох, родимая! Ведь я женился! Всё, таперича, Лыска, всё!»… Так и уснул там, на сене… И хорошо, так, приятно уснул. Жена пришла, не растолкала, позвонила отцу. Он пришёл и тоже не разбудил, так и отнёс на руках в дом.
       Сергей тихо засмеялся, затянулся и закончил свои воспоминания так:
       - И ведь, главное, жену-то свою люблю до смерти, а волю, видать ещё больше… Как чуть что не по мне, так внутри что-то переключается. И современный я человек, и в институте отучился, а всё равно казак я, Лёха, понимаешь? Вот такие во мне от предков гены живут! Это тебе не просто так! Это, братишка, родословие - генетическая память!