Критики о критиках. Розанов о Леонтьеве

        Имена выдающихся русских мыслителей, публицистов, а также оригинальных и самобытных литературных критиков рубежа XIX – XX веков Василия Васильевича Розанова (1856–1919) и его старшего современника, оказавшего на своего младшего коллегу глубокое и плодотворное влияние, Константина Николаевича Леонтьева (1831–1891), настолько тесно связаны между собой в истории отечественной культуры, что вполне правомерным представляется утверждение современного исследователя творчества Розанова (хотя и не лишенное некоторой недооценки «удельного веса» собственного леонтьевского вклада в сокровищницу национальных духовных ценностей): «Почти с уверенностью можно сказать, что, не будь Розанова, леонтьевский феномен имел бы значительно меньший культурный и общественный резонанс. В Розанове Леонтьев как бы возродился вновь и стал фактом новой культурной эпохи, которая продолжается и по сей день».

        «Всего лишь неполный год», по выражению Розанова, длилось его заочное эпистолярное общение с «оптинским отшельником», прерванное скоропостижной кончиной Леонтьева 12 ноября 1891 года, но эти духовные и творческие контакты оказались столь значимыми и существенными для всей последующей литературно-критической и философско-эссеистской работы Розанова, что он неоднократно вновь и вновь обращался к этому незабываемому году своей жизни, ставшему едва ли не определяющим для выработки его собственной оригинальной концепции развития русской литературы в условиях наставшего, по определению Леонтьева, «периода вторичного упростительного смешения» европейской цивилизации.

        Именно этой теме была посвящена проблемная статья Розанова «Европейская культура и наше к ней отношение», написанная всё в том же 1891 году, еще при жизни Леонтьева и под прямым воздействием его теории о трех стадиях в развитии культурно-исторических стилей мировых цивилизаций, в том числе и цивилизации европейской, включая, конечно же, Россию. О влиянии леонтьевских идей при работе над своей статьей сообщает сам Розанов в одном из писем Леонтьеву (июль 1891): «Не удручайтесь, а будьте веселы: вот Вы еще и не думали, а один из фельетонов (4-ый) в “Московских Ведомостях” я написал специально о Вас. Не знаю, пройдет ли, кажется, нет причин не пройти».

        Статья Розанова была опубликована в августе 1891 года, так что идейный вдохновитель ее успел уже на самом пороге смерти воочию убедиться в том, что заветные взгляды и убеждения его не остались неоцененными и невостребованными. «Наконец-то, после 20-летнего почти ожидания я нашел человека, который понимает мои сочинения именно так, как я хотел, чтобы их понимали!» – с благодарностью признается сам Леонтьев в одном из ответных писем к Розанову.

        В своей статье Розанов, единственный из русских литературных критиков тех лет, признавал масштаб личности Леонтьева, широчайший диапазон его дарований и уникальную глубину выдвинутых им идей: «...прелесть и сила речи, которою, независимо от всякого содержания, мы любуемся невольно в “Национальной политике” и других многочисленных статьях К. Леонтьева. <...> Поистине, силою и разнообразием дарований, богатством и сложностью мысли, высоким уважением к Европе и страстной любовью к своей родине славянофилы так ярко выделяются на тусклом фоне нашего общества, что, как бы ни было многочисленно последнее, раньше или позже ему придется только преклониться перед этими избранными натурами, которые оно из себя выделило».

        Автор статьи стремится привлечь внимание широкой читательской публики к политико-философским и культурно-эстетическим воззрениям Леонтьева, развиваемым им во множестве отдельных брошюр и выступлений в периодической печати (Розанов приводит перечень важнейших леонтьевских работ). Ограниченные рамки газетной статьи не позволили Розанову подробно осветить всё многообразие идей своего духовного предтечи и учителя, однако стержневую концепцию леонтьевских сочинений Розанов вычленил верно, именно на ней акцентируя основное содержание своего изложения программы Леонтьева: «...так велико богатство внутренних задатков этой теории, что именно К. Леонтьев является одним из самых глубоких исполнителей славянофильской идеи: <...> продлить культурное существование человечества через отсечение славянского мира от очевидно разлагающейся культуры западной Европы. Если у человечества в его целом, у культуры, у цивилизации, у истории просвещения был когда-нибудь друг, боровшийся за всё это, не жалея своего имени, своих сил, произнося в минуты отчаяния самые безумные о них слова, способные покрыть произнесшего только позором, то это – малоизвестный, пройденный у нас молчанием писатель, труды которого мы только что упомянули».

         Главную заслугу Леонтьева перед национальной и мировой культурой Розанов видит в необычайно обостренной чуткости его к кризисным явлениям, охватывающим в глобальном масштабе всю духовную жизнь Европы, включая славянский мир (а также мусульманский Восток, хорошо знакомый Леонтьеву по прошлому опыту дипломатической службы); а на основе этого ощущения всеобщего кризиса Леонтьеву, по мнению Розанова, удалось не только вскрыть истинные причины кризисных явлений, но и указать единственно возможный путь спасения отечественной культуры от «всемирного разрушения», порожденного повсеместным «эгалитаризмом» так называемых «средних европейцев». Этот путь спасения – в решительном противостоянии со стороны цветущей русской национальной культуры, находящейся в наивысшей фазе развития любой цивилизации, губительным тенденциям обезличивания, нивелировки и упадка, т. е. всех тех симптомов начинающегося на Западе процесса «вторичного упростительного смешения», который отражает заключительную фазу развития мировых цивилизаций: от зарождения – к разложению. Реальным механизмом такого противодействия кризисным тенденциям должно стать, по Леонтьеву, пресловутое «подмораживание» России, или, по терминологии Розанова, «отсечение славянского мира» от клонящейся к внутреннему разложению и внутреннему разрушению католической и протестантской Европы.

        Естественно, что в глазах «западников», т. е. представителей столь претивших духовно-аристократическому самоощущению Леонтьева «буржуазно-либеральной общественности», подобные воззрения воспринимались как крайне реакционные, чуть ли не обскурантские, и ни сам Леонтьев, ни его блестящий интерпретатор Розанов оказались не в силах переломить заведомую предубежденность общественного мнения против отстаиваемых ими концепций приоритетного развития национальной культуры в направлении здорового охранительного консерватизма и ограждения ее от разрушительных «среднеевропейских» влияний, – и это несмотря на то, что взгляды Леонтьева и Розанова всё же получили некоторое распространение среди читающей публики (о включении сочинений Леонтьева в обязательный круг чтения учащихся Московской духовной академии сообщает Розанов в одном из писем к нему).

        После смерти своего духовного наставника Розанов стал, как и обещал еще при жизни Леонтьева, «пропагандатором» его идей. В 1903 году он издал отдельным томом свод тщательно откомментированных им писем Леонтьева, адресованных ему. По замечанию современного исследователя творчества Розанова, в этих письмах он «выступал не как вежливый публикатор, а как живой собеседник, ибо розановские комментарии, многочисленные пометы, разраставшиеся до объемов невероятных (до нескольких страниц убористого текста) продолжали разговор с уже ушедшими тенями, соглашались, ругались».

        Помимо обнародования леонтьевского эпистолярного наследия Розанов посвятил умершему мыслителю несколько специальных статей, из которых наиболее важны статья вторая («К. Н. Леонтьев») из цикла очерков «Поздние фазы славянофильства» (1895) и мемуарное свидетельство «Неузнанный феномен» из сборника «Памяти Константина Николаевича Леонтьева» (1911).

        В первой, наиболее ранней из этих статей, появившейся спустя всего четыре года после кончины Леонтьева, Розанов предпринимает попытку объяснить, чем обусловлено то совершенно особое положение («единственное, оригинальное»), которое занимает личность Леонтьева и его идейное наследие в «литературе и истории нашей». 

        Прежде всего Розанов подчеркивает очевидное противоречие между предельной четкостью и определенностью леонтьевской культурно-исторической концепции и абсолютной непонятностью для непосвященных его логики развития его необычайно своеобразной личности: «Еще раз повторяем: состав этих теорий – ясен, ясны все его отрицания и утверждения в их связи; он сам, его скорбь и уныние – вот что загадочно, что смущает невольно того, кто захотел бы без остатка осветить его лицо для себя». Пытаясь разъяснить загадку личности Леонтьева, Розанов указывает «три элемента», которые «образуют существо его духа, обусловливают его суждения, формируют его мировоззрение»: это «натурализм, эстетика, религиозность». Натурализм Розанов усматривает в полученном Леонтьевым естественнонаучном (медицинском) образовании; эстетизм Леонтьева, по Розанову, проявлялся в выборе им критерия красоты как «мерила <...> безошибочного (т. е. чуждого субъективных примесей»); наконец, леонтьевская религиозность наша свое выражение в принятии им на склоне лет монашеского пострига в Оптиной Пустыни, в сознательном предпочтении христианских духовных ценностей всеми соблазнами и обольщениями горячо любимого Леонтьевым и художественно очень тонко понимаемого им исламского Востока.

        Однако, как отмечает Розанов, эти «три указанные элемента не были в нем соединены гармонично»; отсюда и бросающиеся в глаза антиномии, парадоксальные противоречия, присущие как личности Леонтьева, так и его программным суждениям. «Я праздновал бы великий праздник радости, если бы кто-нибудь несомненными доводами убедил меня, что я заблуждаюсь», – эти слова Леонтьева Розанов приводит как непреложное доказательство трагического внутреннего разлада, прошедшего через всю систему убеждений Леонтьева-публициста, – разлада между той Россией, которую он жаждет увидеть как воплощение идеала «цветущей сложности», и той Россией, каковой она предстает ему в действительности. Отсюда – те беспощадные слова, которые цитирует Розанов в одном из писем к нему: «...больно мне было, когда Вы говорили о бессодержательности русской крови, но спасибо за слова: “мы великий народ, это видно из самых отвратительный пороков наших” (только они не ясны, а уж как бы мне хотелось разгадать и недосказанное Вами)».

        Но всё же едва ли полностью прав Розанов, когда отмечает в своей статье такую «особенность нас занимающего писателя», как «чрезмерное преобладание в нем отрицания над утверждением, отвращающегося чувства над любовью». Скорее всего, некоторая чрезмерная публицистическая заостренность и категоричная резкость иных суждений Леонтьева давала основания для подобного вывода. Однако сам факт обращения Леонтьева к служению религии, провозгласившей любовь и милосердие своими ведущими принципами, достаточно красноречиво свидетельствует о том, что любовь всё же перевешивала в душе Леонтьева «отвращающее чувство».

        Розанов верно показывает драматизм судьбы Леонтьева как автора идей, не получивших при жизни их творца широкого понимания и адекватной оценки: «Благородный и истинно великий человек, он нес свои идеи как тягость, как болезнь; и очень печальна судьба, что ложность этой болезни, призрачность этой тягости становится ясна так поздно, что уже не может прозвучать для него облегчающей вестью».

        Во второй своей, более поздней статье, посвященной памяти Леонтьева, Розанов характеризует своего давнего заочного собеседника как человека в первую очередь страстного во всем – в поиске истины, в отстаивании эстетического идеала, в неустанном доказательстве своих убеждений: «С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в “мать-кормилицу-широку-степь”, во что-то дикое и царственное (всё пишу в идейном смысле), где или “голову положить”, или “царский венец взять”». Отмечает Розанов  и высочайшие личные качества покойного друга: «Более всего меня приковывало к Леонтьеву его изумительно чистое сердце: отсутствие всякого притворства в человеке, малейшего скрадывания своих мыслей».

        Розанов проводит отчетливую параллель между аристократизмом духа Леонтьева и сходным духовным складом Фридриха Ницше, говоря, что в чем-то Леонтьева можно назвать даже «более Ницше, чем сам Ницше», а именно – в практической заостренности проповедуемых русским мыслителем идей, в требовании пересоздать окружающую реальность в соответствии с его, леонтьевской, доктриной: «Это был Кромвель без меча, без тоги, без обстоятельств: в лачуге за городом, в лохмотьях нищего, но в полном росте Кромвель. <...> Но человеческое достоинство мы должны оценивать не по судьбе, а по залогам души. И по такой оценке достоинство Леонтьева – чрезмерно, удивительно».

        Однако итоговая оценка значения публицистической деятельности Леонтьева для реального развития русского общества на рубеже XIX – XX веков, для судеб русской культуры в устах умудренного многолетним журнально-критическим опытом Розанова звучит, к сожалению, обоснованно пессимистично: «Теперь очевидно, что никакие идеи Леонтьева не привьются, что вообще он есть феномен, а не сила...» Это скептическое заключение, увы, не вызывает уже никаких сомнений в наши дни, когда новейшую отечественную культуру охватили пагубные тенденции «упростительного смешения» и «разложения», о грозящей опасности которых настойчиво предупреждал великий русский мыслитель еще на исходе века минувшего.

        Февраль 1998