23. План 10. Психоделический софизм

"План 10 из вскрытого разума"
23. Психоделический софизм



Трэшер распахнул дверь в психиатрическое отделение. За столом приёмной сидела девушка в белом халате, усердно листавшая больничный журнал.

- Здрасте, можно проведать нашего товарища-психопата Саху?

- Знаем такого. Александр Ефимыч, так? А вы родственники его?

- Друзья.

- Друзьям нельзя.

- Вообще? Ну, так что, Мать, подкупим вахтёршу? Только я денег своих не дам.

Девушка раскраснелась.

- Ну ты и паскуда, Трэшер. Своих я тоже не дам.

- Тогда по домам?

Мы вышли на крыльцо.

- Можно через окно влезть. Тут не сложно.

- Через туалетное? Можно, да. Здесь и сквозь стену-то можно пройти, без усилий.

Окно в туалет старой деревянной постройки выходило на высокий покосившийся забор, за которым скрывался частный сектор. Увидеть нас могли только из туалета, если бы стекло не было закрашено белой краской. Определённо, краска некогда была голубой, а то и синей, но за десятилетия тщетного бытия совершенно выцвела.

Бывшая некогда инфекционным отделением районной больницы, где ещё несколько лет назад от желудочных расстройств лечились обыкновенные обыватели, психиатрическая лечебница города Осиповичи выглядела не намного лучше краски на туалетном окне. Довоенное одноэтажное здание казалось настолько убогим, что вполне могло похоронить под собою несчастных психов. Психов? Извините. Года три назад правительству взбрело в голову уравнять права любой из двух категорий граждан, и помимо Чарнильных Заводов в каждом городе решено было устроить одну-две лечебницы для хронических алкоголиков. Противовесом Осиповичскому Чарнильному Заводу стало Осиповичское Психиатрическое Отделение районной больницы, куда на оздоровление направлялись любители выпить. Этакая больничка для синяков. Возможно, в лечебнице был всего-навсего один единственный псих. Саха.

- Смотри, форточка открытая стоит.

- Не пролезу, - ответил я, - давай ты сразу, ты поуже будешь. Там откроешь.

Трэшер ухватился за раму и потянулся. Рама треснула, и окно вывалилось из проёма, похоронив под собой патлатого хипаря. В проёме показалась наглая красная рожа:

- Чё?! Мужики, вы чё?!

- Ремонт, - ответил я, стягивая развалившуюся раму в сторону. Трэшер поднялся с земли, отряхиваясь.

- Мужики, - краснорожий выпрыгнул во двор и начал тиснуть наши руки в мольбах, - сгоняйте за маленькой, а? Фунфырик, можа возьмите, а, мужики? Я щас денег принесу, а? Небольшой, чекушечку, а? Ну, будьте мужиками, а?

- Папаша, мы заняты.

- Ну, мужики! На бутылку даю! Вместе выпьем, чего вы, а?

Трэшер в ту же секунду махнул рукой.

- А, давай!

Краснорожий бросился из туалета за деньгами. Я схватил Трэшера за шиворот:  

- Ты чего?! Мы Саху пришли спасать, а не больных спаивать!

- Я своё дело сделал. Тебе остался вообще мизер. А действительно, чё? Выпьем, против неволи-то. Саха, вон, вообще не пил два года. Обрадуется!

- Не пил? Да я сомневаюсь…

Когда краснорожий наглец вернулся с деньгами, я уговорил его обменять свою одежду на его больничную пижаму и подождать Трэшера в туалете. Алкаш даже не стал одевать мою шмотку, просто сложил её на подоконник и в одних трусах уселся рядом, покуривая в томительном ожидании скорейшего праздника.

Внутри лечебница была не менее задрипана, чем снаружи. Самой дорогой частью интерьера я посчитал горбатый, исполосованный писюгами линолеум, в одном неприглядном месте скрутившийся в жгут. Единственный коридор был совершенно пуст, не считая ведра со шваброй у дверей ближайшей палаты, а в самом конце коридора виднелись стол, стул, тумбочка и холодильник.

Сзади послышался стук каблуков. Я, что было сил, устремился к ближайшей деревянной двери, на которой всё той же выцветшей краской неумелый художник вывел цифру «2».

- Больной! Вы разве не знаете, что в тихий час выходить из палаты нельзя?! Постойте!

Я остановился, сжав в руке дверную ручку. Женщина догнала меня, ухватила за рукав пижамы и повернула лицом к себе. Бирка на широкой груди уверяла в том, что предо мной дежурный врач.

- А вы кто? – лицо дамы особого удивления не выражало.

- Я - псих.

- Из какой палаты?

- Не знаю, я заблудился.

- Что-то, товарищ, вы меня обманываете. Психов у нас нет в больнице.

- Ну как это нет? А я?

- Я вас не знаю. Когда вас разместили?

- Вчера вечером... н-ночью.

- Такого быть не может.

«Началось», - подумал я.

- Слушайте, женщина, я больной человек. Вы можете хотя бы в тихий час оставить меня в покое?

- Я должна знать…

- Могу я в этот прекрасный час позволить себя в туалет?

- Но ведь…

- Перед вами стоит живой человек. Приспичило, вы понимаете? Вам никогда не приходилось сутки в теплухе трястись и терпеть, пока вас из зоны везут?

- Ой… - врач сделала испуганное лицо, но рукав не отпустила.

- А потом ещё ночь терпеть, потому что вашу палату вахтёр запирает на десять ключей?

- Ой, мамочки…

- А потом ещё полдня терпеть, пока процедуры…

- Молодой человек, - врач изменилась в лице и легонько ущипнула меня за ягодицу, - а вам не кажется, что выпивать в таком заведении грешно?

Её костлявая ладонь туго сжала рукав больничной пижамы вместе с изуродованной кистью моей руки. Я вскрикнул от боли:

- Пустите!..

- Опять Семёныч балуется, да? А ну-ка, показывай, что принёс!

- Да я псих, говорю вам!

- Нет, ты прихвостень этого старого алкаша! А ну, показывай!

Врач стала бешено мутузить меня за рукав, распространяя адскую резь из культи во все члены, всё повышая и повышая тон. Чертовка рушила весь план, поэтому, стараясь не кричать от боли и не думать ни о чём, я схватил стоящую рядом швабру и переломил её о шею дежурной.

Труп удалось спрятать в женском туалете.

В палатах играли в карты или бесцельно отлёживали бока, и никому из пациентов не пришло в голову обратить на меня хоть какое-то внимание. Больной из шестой палаты запустил в мою сторону тапком, видимо белочник. Схватив с линолеума отразившийся от двери тапок, я собирался ответить синяку как стало быть, но вы же понимаете, что белочник этот при ближайшем рассмотрении оказался Сахой. Палата была пуста, если не считать моего старого товарища, лежавшего на койке.

- Сахи нет, - отвечал, стало быть, Потрясный.

- А когда будет?

- Никогда. Я его съел.

- Попробуй, блевани! Пошли отсюда, чего лежишь?

- Уходи без меня. Я буду обузой.

- Чё ты несёшь? – Я схватил Саху за шкирки, но тот пребольно треснул меня в грудь.

- Отцепись, Мать, мне и тут неплохо.

- Что тебе? Неплохо? – Саха окончательно сбрендил, это было очевидно.

- А что такого? Мне здесь хорошо. Мне здесь намного лучше, чем среди вас, там, на воле. Я один, меня кормят, делать ничего не надо. Халява в чистом виде, даже не знаю, почему они меня тут оставили одного. Вокруг алкаши одни, а меня как идиота держат. Но я не против.

- А наши дела? А счастье?! Вставай, давай; пошли отсюда! – Я ещё раз ухватил Саху за пижаму, но тот вновь оттолкнул меня.

- Да, я не в своём уме! Я – Потрясный Пацан! А вы все – кто вы?

- Ты не понимаешь. Ты должен идти со мной. Ни Визор, ни Трэшер теперь никак с нашим делом не связаны, они задумали чёрт знает что, они окончательно вышли…

- Очень рад.

- Да послушай же! Только мы вдвоём можем продолжить! Им крышка!

- Счастья хочешь? – Саха заложил ногу за ногу. - Оставайся тут, и будет тебе счастье. Выдумаешь себе парочку миров - ты это любишь, - останешься доволен. Красивые миры все умеют выдумывать. Все хотят быть фюрерами выдуманных утопий, но жить в них обыкновенной жизнью не хочет никто. Бля, лишь бы выдумывать и ****еть красиво! Работать не хочет никто, но ****еть об идее может каждый…

- Не каждый!

- Плевать. Вмешательство нескольких провинциалов ничего не изменит, Мамаша. Даже если сплотить вокруг себя политическую элиту. Демократия порождает категории, а категории в ответ рождают демократию, эту свободу пришить себе член и стать мерчендайзером в шопе. Что тобой двигает, Мать? То же, что двигает остальными. Желание оправдать доверие друзей или родных, желание стать альфой или пожать безбедную старость. Фрейдисты трындят, что мир движим сексом. Не только, Мать. Мир движим мнением. Мы всегда следуем чьему-то соображению, Мать, стадному соображению на рельсах, смазанных солидолом.

- Брось. Плевать на других. Одевайся, я без тебя не уйду.

- Я остаюсь здесь. Я слишком слаб, я не могу открыться реалиям, не могу ничего изменить. И вы ничего не решите. Всё предопределено естественным отбором, ницшеанцами, нацистами, либералами, демократами, и прочим сбродом, стадные инстинкты которого никогда не превратятся в здравый смысл.

- Это у тебя здравый смысл не рождается, потому что инстинкт застрял на уровне жопы.

- Неплохо подмечено, - Саха плюхнулся на койку и поправил дырявую чешку на босой ноге. – Отдай тапок.

Я бросил в Саху его облезлой обувью.

- Ты слишком полагался на Визора и его волосатого дружка, - продолжил псих. - Вижу, теперь ты в них сомневаешься… Эти умники, из-за которых ты сейчас здесь, - обыкновенный продукт времени с коротким сроком службы. И пустят их на грубый помол вместе с тобой. Чем больше ты страдаешь по поводу отсутствия счастья, Мать, тем больше ты несчастен.

- А ты, ты?! – я ткнул пальцем в грудь Потрясного Сахи, - Ты счастлив в дурдоме?!

- Вполне. Другое дело, я жалею о том, что судьба когда-то свела нас вместе. Как бы мне хотелось сейчас вернуться в тупое детство и вырасти никчёмным сукиным сыном, которому на всё наплевать… Знаешь, я не могу простить себе всего, что сделал. Мне противно общество, противно от осознания того, что его не изменить. Жизнь уничтожает здравую жилу в умах. Люди быстро живут, хотят много видеть и много слышать, но не замечают главного перед своим носом. Они перестали чувствовать, во всех смыслах перестали. Зато каждый хочет править в крови. В интернете - тысячи новых мировоззрений, тысячи исторических ревизий. Миллионы ведутся, шестерни вертятся, механизм вырабатывает тонны идеологического кала, а смысл? Смысла в существовании нет, понимаешь? Его нет! Музыканты, художники, писатели, - они трудятся в пустоту. Смысл их труда утерян. Смысл дальнейшего существования человека рассыпается в прах. Культура не нужна. Человеку плевать на счастье.

- Ты и в самом деле псих. Поставить крест на мире легче всего, а вот побороться…

- А вот это в точку. Борись! Ты ведь уже читал, наверное, концепцию нового мироустройства? Мой труд, ну и как он тебе? Как брошюра для начинающего борца сгодится?

- Так это ты?..

- Ну, так как тебе? Визор, небось, все уши тебе прожужжал, насколько это гениально, но в первую очередь просто. Теперь тебе понятно, с кем ты сошёлся в убеждениях? Ах, извини. Не сошёлся...

Я разом обомлел. Шокировало не авторство концепции, но то, что гении скрыли от меня чудовищность своего замысла.

- Но… Как?

- Эти идиоты, как только ты ушёл служить, прислали мне письмо. Мол, вдвоём остались, никаких идей, но дело бросать, что называется, себе дороже. Это и понятно – жаль потраченных лет. Ты, мол, Мать, доверия как идеолог не оправдываешь, а самим во всём разобраться умишка не хватает. Ну, я им и выдал прозу. Передал через уборщицу старую, овдовевшую, - та за ночь любви согласился отнести конверт на почту. В ответ получил письмецо, мол, «круто, а мы-то и не догадывались, что нужно действовать вспять». Олухи. Не догнали, что я над ними издеваюсь, что это напросто саркастичный плевок им в души. И всё время сидел, горя не знал, а тут сегодня с утра Трэшер в окно стучит. Ну, я и понял, что вы так просто меня в покое не оставите. Не пойду я с вами, Мать, не хочу. Я же сам от вас сюда сбежал. Вы что, думаете, я совсем псих - военкома трусами душить? Я хотел избавиться от вас, но проще оказалось избавить вас от себя. И, признаться, не жалею об этом.

В коридоре послышался тяжкий топот сапог. Бежали к палате. Подле дверей топот унялся.

- По-хорошему пошли, - я направился к Сахе, напрягая сухожилия.

- Убирайся из моей палаты! И никогда больше сюда не приходи!

Я набросился на психа, повалил на пол и двинул его длинноволосой головой о доски с расплющенными шляпками гвоздей, россыпью украсивших всё подножное пространство. Лоботомия по-сепультуровски трещала и вздалбливалась, перемалывая мою надломившуюся мысль в фарш.

- Саха, ты самый безвольный кретин, которых я когда-либо встречал! Сдохни!

Дверь позади меня с грохотом вылетела и в палату вломилось, по меньшей мере, пятеро человек. Мою морду впечатали в носки чьих-то сияющих берцев, заломили руки за спину и напялили наручники.

- Вот и вы, Андрей Тимофеевич, - сказал злорадный обладатель сияющих. - Нашлись-таки. Жаль, что без дружков пришли, но вы ведь расскажете нам, где они прячутся?

Сияющий лаком носок уткнулся в мой лоб.

- Не слышу, Андрей Тимофеевич.

- Да-да, - я покорно кивнул. – Как скажете.

- Замечательно, - вымолвил злорадный некто, покидая палату.

Четверо омоновцев подняли меня за локти и потащили на выход. Каждый член в тяжёлом бронежилете на липучках. У каждого за плечами по складному автомату. Набитый битком подсумок на каждом ремне. «Как на войне», - подумалось мне. – «Прощай, счастливый безвольный мир».

Меня усадили в автозак. Внутри пустовало, лишь пластиковая бутылка, наполовину заполненная мочой, валялась под узким сиденьем. Я выглянул в окошко на больницу под эфемерные запилы какого-то шансона, типа "полетят Москва-Магадан посылочки, посылочки...", но тотчас же получил в спину упредительный пинок:

- Поторапливайся!

Следом за мной в кузов забрались двое с автоматами. Один из них снял шлем, обнажив круглое веснушчатое лицо. Омоновец улыбался.

- Ну чё, Мать, попался?

Он передёрнул затвор автомата и мило подмигнул мне.

Зарокотал двигатель, и машина покатила прочь, в суровую бесцветную неизбежность, наматывающуюся на шею ощутимо крепкой петлёй.