Обрывок 14

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     Вот так вот жил я себе не тужил, существовал легко в своей подростковой жизни, что неторопясь продвигалась во времени. И мир вокруг ощущался мне дружественным и безоблачным; пока ты ещё недоросль, такая привилегия тебе позволялась. Заботы, проблемы, это ведь изобретение несчастных взрослых.
     Эти несчастные взрослые умалчивали тогда в деревне, теперь уже всем известный, период детского возраста. В иностранном языке он звучит устрашающе - пубертэт; поэтому на Руси его называют более добрым словосочетанием - переходный возраст. Умалчивали его по-незнанию и игнорировали по неграмотности, дабы иметь одной заботой меньше.
     Я жил себе в социуме себе подобных, в ещё непубертэтном возрасте и мне было всё равно во что я был одет, обут; что одежда моя с заплатками, ногти не стрижены и зубы не чищены. Подумаешь, такие мелочи.
     Летом босиком и в шароварах из сатинки, обычно двух цветов: чёрного и синего; две штанинки без ширинки, в них три резинки. Если в кино, или в гости, к шароварам ещё сандалии - плетёнки из дешёвенькой клеёнки, да рубашонка - распашонка. Зимой фуфайчонка на вате с шапчонкой на той же вате, двойные штанишонки с начёсом, да незаменимые валенки.
     Всё это шилось в местных артелях самопального пошива, или собственноручно на дому; а валенки катала заезжая артель. Бытовала ещё семейная традиция - экономная: младшие донашивали за старшими. Я не один в такой одёжонке рос; всех так родители, рядовые социализма строители, в деревне одевали.
     В Северной Корее до сих пор так одеваются. Севернокорейские товарищи там правильную линию держат: до тех пор, пока не образовалось в стране изобилия товаров, надо сохранять минимальное имущественное равенство. Все должны быть максимально одинаковы в минимуме одежды; тогда нет бытового разобщения и народ сплочён общей независтью.
     Возвращаясь из Кореи в мою деревню: совсем другое счастье для ребёнка, если мама продавщица в магазине, или папа при должности в рабкоопе ( с рабством не имеет ничего общего). Тогда, понятное дело, имелось неписанное, но всеми признаваемое, право использовать служебное положение.
     Ну, почему сразу в корыстных целях? Такие права и раньше творились; например, право первой ночи. Это же как: "Быть у воды, да не напиться ?". Выбрать из вожделенного товара, что завозили из цивилизованного мира; одеть на родное чадо вещь из невиданной материи с настоящей этикеткою. Порадовать ребёнка .
     Не вина рабкооповских товарищей, что привозили-то кошкины слёзы. Ведь товар сначала в районе "специалисты" фильтровали, а уж что останется, что только в деревне обязаны покупать, то и отправляли. Социалистический принцип в действии: от всех до изнеможения, всем по распределению.
     Фуфайки, шапки, фуражки, сапоги, калоши, платки, халаты - вот набор строевой одежды носимый сельским народом при социалистическом строе. Зайдёшь бывало в наивной надежде в магазин с одеждой, увидишь этот рабассортимент (рабочий; с рабством не имеет ничего общего), унюхаешь запах сапог с калошами и понимаешь безисходно, что предназначение твоё - тут, на земле.
     Ну а что вы там хотели? Туфли на высоком каблуке, юбку плессированную, костюм - тройку, штиблеты лакированные? Вот не надо вам понапрасну в советской деревне буржуйские замашки тешить.
     Оставайтесь скромными и непритязательными труженниками полей и ферм. Страна ещё до конца не оклемалась; ведь только двадцать лет как война закончилась, ещё не наладили широкое производство широкого ассортимента.
     Я, когда подрос и почувствовал себя неуютно в самошитой одежде, наивно захотел иметь или отца в рабкоопе, или мать в магазине. Но они были, к сожалению, не тех чинов. Глупая такая мечта. И нет, чтобы после школы самому пойти на товароведа учиться; понесло меня после армии на инженера строительного. Пять лет в институте мозг себе выжимал. Ну и жил потом, как приговорённый, на одну зарплату этого инженера.
     Так, беззаботно подрастая, вступил незаметно мой организм в фазу пубертэтную, матерями умалчиваемую, отцами игнорируемую. А с нею много огорчений, с которыми мне пришлось самому конфронтировать, в смысле бороться.
     Голос кукарекающий прорезался, полезли прыщи на лбу, а вот усики под носом, как у Серёги Руденко, или Толи Тупиленко никак не вылезали. Зато вылезли в других местах. А ещё мне вдруг разонравились мои зубы: редкие сверху и кривые снизу.
     Но больше всего огорчений стала вызывать у меня моя одёжка. Неразнообраная до минимума, простенькая до слёз, немодная до ужаса. Беднота и убогость были написаны на вытянутых коленках моих штанов, на вытертых локтях моего пиджачка. Это ужасное ощущение, чувствовать себя в разцветающем возрасте убогим и жалким.
     Тут ещё вместе с прыщами прорезался нездоровый интерес к противоположному полу; точнее нездоровое желание обратить на себя его внимание. А какое может быть внимание при такой одёжке.
     Метания души стали просто болезненными, а настроение капризным. Просто временами суицидным: бывало хотелось лежать в гробу, а остальные вокруг, чтобы рыдали горько и убивались. Немного успокаивало. Но мать помалкивала, а отец игнорировал.
     Это уж потом я узнал, что одёжка тут ни при чём; это всё гормоны в избытке бесятся ; места себе не находят, прыщами и волосами вылазят. И это, вроде как, нормально. Особенно, когда в природе весна, сирень цветёт и лягушки друг на друге ездят.
     Уроки тогда вообще на ум не идут. В школу ходил, чтобы только Ту девчёнку видеть, да помечтать на уроках. О чём? Да, всё о том же: о большом и светлом, пугающе непонятном. Вот, и Надежда Прокопьевна, моя классная Классная, тоже меня спрашивала: "О чём это ты всё мечтаешь, в двоешники скатившись?".
     И вот однажды между девятым и десятым учебным годом явилась в наши края новая мода; ко всем бедам, не могла ещё год подождать. Вообще, согласно официальным идеологическим установкам, моды, как и секса, в СССР как бы и быть не может.
     Это на Западе, где нравы аморальные, где общество безудержного потребления, где за деньги всё продаётся и покупается; вот у них да, этого непотребства есть. А у нас сознательное население городов и деревень выше этого. Да и занято оно трёхсменным созидательным трудом; некогда ему.
     Но молодёжь, она и в Сибири молодёжь; она тянется к красивому, к прекрасному вопреки официальным установкам. Особенно, когда весна, цветёт сирень и гормоны бесятся.
     И вот она явилась новая мода; откуда-то из Омска её завезли, а если копнуть, не иначе с Запада. "Железный занавес" где-то прохудился. Собственно таким железным он никогда и не был; врал всё Запад. Железным он был изнутри, а снаружи всегда лазейки находились.
     А для моды никогда преград не было. По новой этой моде укоротили девчёнки свои юбки и платьица; обнажили красиво свои коленочки. Некоторые, как Галя Барабаш, очень смело. Бог мой, кажется какая малость, но насколько светлее и красивее сразу стало на наших советских улицах.
     Мужчины разных репродуктивных возрастов стали чаще спотыкаться, поскольку совсем не смотрели на дорогу, когда видели перед собой эту красоту. Я сам, после школы приехавши в город Омск, въехал там лбом в столб, засмотревшись в сквере на эту "ярмарку невест".
     Явилась новая мода и в мужских брюках; брюки в штанинах от колен стали широкими, широкими, как у матросов - анархистов. Называлось это - "клёш". Что-то французское. Их не покупали в магазинах - там во всём господствовала идейная прямота линий; их пошивали в ателье.
     На дворе лето; впереди школа - десятый класс, однокласницы с коленками придут, а у меня модных штанов нет. У других уже есть, а у меня нет. Трагедия.
     Мода, обострённая пубертэтом, взяла меня за горло. Я взял мать и почти силком - ей мои страдания были непонятны - потащил в наше ателье. За переговорщика; потому что взрослые в конторах страдания детей всерьёз не принимают.
     Ателье, это громко сказано; "изба - пошивальня" - будет вернее. С низким потолком, кривым полом и печкой у стены. Но, спасибо, хоть такая; а то, чтоб я делал. Начальником и закройщиком в "избе" был дядя Саша ГалИцкий; швеями - несколько любопытных женщин. Основной промысел: пошив строевых фуфаек для населения близлежащих деревень.
     К слову, в этом месте возникло у меня требование к российской общественности: поднимитесь и поставьте наконец памятник русской фуфайке, а заодно и валенкам. Их, поистине великое значение в жизни советских людей, думаю, объяснять не надо. Не ждите пока их занесут в чужестранную Книгу рекордов Гиннеса.
     Дядя Саша: высокий и очень худой человек с измождённым лицом. Многодетный отец. Усталый; оттого флегматичный и медленно говорящий. У меня было острое желание его тормошить: казалось он уснёт прямо посередине приёма и мы уйдём ни с чем.
     В ателье я с помощью матери и дяди Саши выбрал ткань для будущих "клешей". Выбрал, это громко сказано; там быбор был из "так себе" и "вроде ничего". Наверняка было и получше, но "под прилавком" у швей.
     Мы выбрали из "вроде ничего". Дядя Саша обмерил меня в трёх местах своей измерительной лентой, записал равнодушно мои "60 - 40 - 60" и вернулся в свой обычный транс с линейкой и мелом. Я, воодушевлённый успешным началом, с матерью удалился.
     Две недели ждал в радостном нетерпении рождения моих модных штанов. Настал судьбоносный день, когда я получил их из рук полусонного дяди Саши и дрожа от возбуждения поспешил домой к зеркалу.
     В ателье мне примерить не предложили. Там даже угла примерочного не имелось; фуфайки свои люди примеряли посреди избы. Но примерять штаны посреди избы на глазах людей - любопытных швей; таким бестыжим я тогда ещё не был.
     Дома перед зеркалом примерил я "клеша" и ... заскулил от отчаянья. От сокрушения моих надежд. От обманутых ожиданий. От обиды и не знаю ещё от чего. От конца света . На мне сидели не модные клеша, а висело уродство. Два сшитых вместе мешка: не по фигуре широких в тазу, в бёдрах и длинней чем надо. Дядя Саша скроил их на какого-то штангиста с мощным задом и ногами.
     Мне хотелось плакать от горя, но не мог и поэтому скулил как побитая собака. Что делать? Нести назад? Тогда не было моды возвращать товар. "Глаза видали, что покупали?; Надо было на месте глядеть". Мать посмотрела на уродство и промолчала; отец посмотрел и сказал: "Ну, ты хотел такие, теперь носи". Он к моде очень критически относился.
     Я ещё раз с горечью убедился, что взрослые часто не понимают страданий ребёнка и обратился в самостоятельную жизнь. Я уже до этого частенько в неё обращался.
     Вытащил на стол наше семейное богатство, швейную машинку Подольского завода и начал с ней ближе знакомиться. Она была с ручным приводом: как раз для таких самостоятельных парней как я.
     Когда знакомство состоялось, я сделал на ней первые шажки, потом первые строчки. Оказалось, у меня есть способности и упрямство, и они вместе меня воодушевили. Я выпал из беззаботной летней жизни улицы и уже с утра строчил, примеривал, порол. Снова строчил, снова примеривал и снова порол.
     И так весь день, и так несколько дней. Мать смотрела и удивлялась; и, я думаю, радовалась: "Сын растёт самостоятельным". Отец смотрел критически: "Охота тебе бабским делом заниматься".
     И вот настал второй судьбоносный день, когда я примерив шитые - перешитые штаны остался удовлетворённым. Теперь я мог смело топать в десятый класс в модных "клешах" и чувствовать себя равным, а не бесправным. Знайте: не место красит человека, а одежда.
     И правда, настроение моё в тот год было значительно стабильней и я стал даже лучше учиться. И даже сдал выпускные экзамены, скажем так, неплохо. Впереди был выпускной вечер и наши девушки завалили ателье заказами на пошив белых платьев. Парни с брюками, если не побеспокоились об этом ещё раньше, не имели шансов.
     У меня на беду, случился ужасный форс мажор: полез, дурак, через ограду, зацепился за гвоздь и порвал свои модные штаны на самом рекламном месте. Мать пожалела: вставила на место рекламы хорошую заплатку.
     Но идти на выпускной в таких штанах можно было только с целью суицида. От горя я уже не заскулил - завыл. Где выход. В ателье очередь на платья; со штанами даже не подходи. Да и не успеть.
     Снова, почти силком, потащил я мать - она носила кошелёк с деньгами - в наш магазин промышленных товаров. Мне, в глаза эту промышленность не видевшего, при виде этих товаров, представлялась она ещё очень неразвитой.
     Мучений выбора не было, потому как моего размера вообще не было. Подумаешь проблема. Выбрали самое близкое моему размеру и купили. Что-то чёрное, из тяжёлой шерсти, но сшито добротно: швы прошиты вусмерть, пуговицы пришиты насмерть. Из серии " Враг не пройдёт".
     Дома примерил: пиджак широк в плечах и животе; брюки опять на штангиста. Душа закровоточила: в таком костюме только в гроб ложится. Прикинул профессионально и снова душа закровоточила: "клешей" из них не сделать. Без воодушевления подогнал длину брюк; за "задницу" даже браться не стал.
     На выпускной собрал лишнее на поясе "гармошкой" и затянул ремнём. Скрыл всё это сверху пиджаком. Настроение на вечере было двуликим: с наружной стороны праздник, с внутренней стороны трагедия. Несколько глотков портвейна за углом школы, несколько обезболили трагедию. Но рубцы на душе остались.
     Штаны эти ненавистные я больше не носил; выкинул их на чердак, чтобы отец не видел. Пиджак одевал только на огород картошку копать; чтобы люди не видели.