6. Галатея

Небоскрёбы оставались за спиной. Франкфуртский Сити фосфорически заглядывал в устье заречной улицы. Он напоминал тысячеглазого паука, слишком большого, чтобы влезть в убежище и дотянуться до своей жертвы. Карина задержала взгляд на сети огней ещё на секунду и, решительно развернувшись, зашагала прочь. На табличке она прочитала: «Швайцер-штрассе», и теперь её руслом следовала вглубь, дальше от Майна.

Она вдруг обнаружила, что за всё это время не была за рекой. И невольно думалось: «Вот и зря» - потому что здесь ей стало не то чтобы намного лучше, но приятнее. Здешние улицы и дома казались уютней, и нельзя было сказать, почему. Но здесь всё было неуловимо другое. Происшествие с неадекватным негром показалось обрывком дурного сна. Томление и растерянность никуда не делись, но беспокойная печаль обретала форму.

Жадно раскрытыми глазами Карина обводила силуэты зданий, вбирала ночную синь, мигание фар и светофоров, теперь уже плотней запахивала пальто, будто обнимая себя и тоскуя по объятиям, и понимала, что пускай это и звучит слишком общо, но теперь она могла бы ответить, чего ей не хватает.

Правды.

Иногда в жизни наступает момент, когда вещи внезапно предстают в новом свете, и ещё неясно, что и как надо менять, но делается ясно, что пора отключать автопилот.

И Карина вглядывалась в светящиеся сплетения карты и названия новых мест, повторяла их про себя, как заклинания, и наугад искала курс. Одно она понимала точно: во Франкфурте она должна была определить его. Это был момент истины, как то выздоровление и случай со старыми рисунками.

«Правду говорить легко и приятно». Карина тогда мысленно лелеяла эту фразу: несколько раз повторяла и пробовала на вкус. И она чистой нотой звучала внутри и гармонически сливалась с тем, что снаружи: с нетронутой тишью пустой квартиры и задумчивой джазовой мелодией. В перерывах между тактами слышалось соприкосновение графита и бумажных волокон, бережный шорох ребра ладони и иногда дуновение со взмахом. Рука вела линию верно и вольно, туда, куда нужно, без надсадного контроля.

И всё получалось хорошо. Хотя нельзя сказать, что сразу, без усилий.

Нужно было не допустить, чтоб вышла «абстрактная смазливая немчура»  - но и не копия кого-то из «немчуры» исторической.

Скрепя сердце Карина всё же открыла галерею для референса. Посмотрела и пришла к выводу: выбранные черты надо немножко отдалить и немножко подправить.

Нос художница привела к среднему арифметическому из двух самых похожих - «лётчика-налётчика» и «главного комсомольца» (ей до сих пор было дискомфортно произносить их фамилии открыто). Овал лица она тоже взяла у первого – и получился, собственно, не овал, а крепкий прямоугольник с тяжеловатым волевым подбородком. Линию рта провела так же резко, но сделала её не такой порочной. Брови получились вразлёт, чуть с изгибом, густые, но как бы чуточку выгоревшие на солнце. Светлые глаза смотрели внимательно, но без показной грозности или хищности (с этим успеется, подумала Карина).

И, уж конечно, нельзя было превращать Германа в «худого анимешного мальчика» - что ж поделать, у рисовальщика тоже динамический стереотип, особенно от постоянных халтур («Боже, и чем я только занималась последнее время...»).

Она не без колебаний убрала острые скулы и смягчила линии: всё-таки щёки должны быть гладкие. Но как чудесно на них ляжет румянец! Карина улыбалась, любовно вырисовывая намечающуюся складочку под подбородком – эта черта, выдающая склонность к полноте, казалась ей безумно милой в облике Николая Гулаева, ещё одного любимого лётчика. Он нравился и внешностью, и характером – лихим и непокорным. И притом казалось, что даже нравом что он, что Герман практически одинаковы.

Тут пришлось нарочно себя одёргивать: Карина замерла с прикрытыми глазами, лишь занеся карандаш над листом - так сладки оказались мечты о том, чтобы прильнуть, и нежно уткнуться любимому в шею, и поцеловать там, где кожа контрастирует с сукном воротника...

Придя в себя, Карина принялась за фигуру. Её персонаж задуман был рослым и крепким – и в этом тоже не похожим на типичных изящно-хрупких авиаторов столетней давности. Никакой угловатости и осиной талии, только полнокровность. И фантазии о тёплых уютных объятиях, ну куда ж без них – и Карина невольно краснела, штрихуя объёмы, словно собственными руками оглаживала сейчас эти бока, и грудь, и налитые плечи, из-за которых рукава мундира, должно быть, казались порой тесноватыми – да, в динамике это должно проявиться... ох, сколько же впереди рисунков! А когда доберётся до цвета, вообще будет песня.

Карина успешно примирила «широту и долготу», и стать у её героя вышла что надо: она излучала даже какой-то избыток сил, словно Герману был немного тесен не только китель, но и звание майора, и возможности рода войск, и его эпоха, и будто бы сами небеса. В его облике сочеталось и личное, особенное, и какое-то общее, архетипическое. Казалось, ему будет к лицу не только униформа кайзеровской армии, но и более поздняя, и даже советская.

Но эксперименты были впереди. А в тот вечер Карина со счастливым вздохом отложила рисунок и с размаху, как давно не делала, плюхнулась на кровать, раскинув руки - как после долгого купания в море, когда усталость и горячее солнце пьянят до головокружения.

Соседка по квартире, наконец, явилась к завтрашней учёбе из своих не то Смиловичей, не то Смолевичей. Карина и не думала пошевельнуться. Верочка озадаченно посмотрела на неё, сопоставила блаженный вид и лежащий рядом портрет – и обо всём догадалась. И промолчала, только украдкой заулыбалась. Карина была благодарна ей за тактичность. У неё не нашлось бы сил на пояснения. Но сами вопросы её б не смутили. Воскрешение состоялось, а Герман перестал быть тайной.

С того дня и начался путь Карины Корбут как художницы «широко известной в узких кругах». Она не любила этот снисходительный тон своих родителей и сестры. И особенно слово «хобби»: ведь изначально в переводе с английского это значит «конь-качалка» или «палка с лошадиной головой» - в общем, детские игрушки. Но в семье верным союзником оставался дедушка, а вообще-то главной была верность самой себе и сознание своей правоты. А к моменту командировки подписчики на разных платформах исчислялись тысячами, так что весь её проект уже никак нельзя было считать «игрушками».

Карина неутомимо изучала фотографии, скупала электронные книги, делала сотни набросков. Многие из них получались так удачно, что выкладывались наряду с основными рисунками. Нетривиальность темы, стиль, постоянная активность – всё это привлекало. «Уютное гнёздышко» почти сразу стало разрастаться, и Карине уже трудно было вспомнить, с какой площадки она пошла на взлёт. Она познакомилась и с историками, и с коллегами по творческому цеху, и со всеми постоянно общалась. Живой отклик согревал душу и укреплял в убеждении, что всё делается не зря.

И можно было объективно сказать, что это так. Карина «специализировалась» на немецких ВВС, но не обходила вниманием ни одну из сторон. Благодаря её рисункам обрели своё рисованное воплощение и многим полюбились и обаятельный тихоня Альберт Болл, и надломленный, безжалостный Мик Мэннок, и невозмутимый Джеймс Маккаден, и весёлый Жорж Гинемер, и романтичный смельчак Пётр Нестеров, и непримиримый Александр Казаков, да много кто ещё. Сложней было сказать, какого аса она не изображала. И притом исторические лица соседствовали с придуманными, реальность часто соединялась с мистикой, так что Каринино творчество превращалось в настоящую приключенческую фантасмагорию.

А центральной фигурой всё-таки был Герман. Единой сюжетной линии в рисунках и комиксах не было, это больше напоминало сборник происшествий, историй и анекдотов. И такой формат устраивал всех.

В первый момент перед создательницей опять возникло старое препятствие – проблема называния. Фамилия Рихтгофен уже принадлежала Манфреду, и прежний приём «защитной магии» никуда не годился. Карина помучилась какое-то время и решила не мудрствовать лукаво.

Она давно сравнивала своего героя с соколом – так почему бы ему не зваться Фальк?

Просто и со вкусом. Да, незатейливо, а что ж поделать?

Начать стоило с того, что она вообще не отличалась оригинальностью в своих симпатиях к Германии, но с другой стороны, это обеспечивало популярность.

А её персонаж по типажу своему был тот самый песенный военный – красивый, здоровенный. Да ещё и немец. И Карина была отнюдь не единственной девочкой, приходящей от таких в восторг. Так что бравый пилот-истребитель быстро покорил сердца, и в успех художницы внёс огромный вклад своим, так сказать, личным счётом.

Он был в меру типичным и в меру необычным, в меру восхитительным и в меру несовершенным: Карина ни в коем случае не желала создавать некого ангела во плоти или образцового солдата классического толка.

Майор Фальк отличался крутым нравом и отчаянным характером. Он постоянно сыпал циничными шутками на грани фола, а действия предпринимал пусть и успешные, но частенько рискованные. Мог он и выпить, и подраться, и к тому же игрывал в картишки, да не всегда по маленькой – тут уже был реверанс русскоязычной аудитории и отсылки к Пушкину.

Как ни старалась Карина избежать идеализации (чтоб никто не заподозрил, насколько она неравнодушна, ни-ни!) – но она просто неосознанно пошла другим путём. Ведь хорошие девочки нередко любят плохих парней, а тургеневские барышни – воздушных хулиганов.

Грудь майора украшали многочисленные ордена, но создавалось впечатление, что достижения для него не в чинах и регалиях, а в одержании побед и совершенствовании своего рода войск. Он неустанно испытывал и новые модели самолётов, и себя, и судьбу, и терпение начальства – и воином был не столько честолюбивым, сколько страстным.

Эта страстность натуры добавляла и обаяния, и вопросов – ведь она нуждалась в ещё каком-то выходе, кроме боевых подвигов и дерзких поступков. Потенциал оставался неизрасходованным, и делалось ясно: такому молодцу нужна пара.

Вариантов возникало несколько, но, по-хорошему, не устраивал ни один.

Первый и очевидный – оригинальный женский персонаж. Вводить в сюжет своего двойника для Карины означало табу: и нарушение секретности, и просто-напросто моветон. Но делать возлюбленной Германа кого-то другого? Ну, уж увольте, не дождётесь.

Был и второй вариант: «Моя невеста – Германия». Но этот сценарий уже также принадлежал Рихтгофену. И здесь не хотелось повторения, довольно было и того, что Карина не удержалась и покрасила самолёт Германа в красный цвет (потом, правда, изменив расцветку на красно-чёрную). К тому же, отсутствие женщины чревато инсинуациями – а Карина слишком хорошо знала неугомонных современных фанатов.

Оставалось одно: «рисовать звёздочки на фюзеляже». И это оказалось лучше всего: во-первых, вписывалось в образ, во-вторых, не давало бы заскучать. Ну, а вишенкой на торте была возможность поддаться-таки соблазну: Карина не удержалась и несколько раз рисовала рядом с Германом себя. Что ж, затеряться в толпе очаровательных девиц оказалось умно. Никто ничего «особенного» не заподозрил. В том числе и Паша.

А с ним вообще вышло очень странно.

Карина начала встречаться с Пашей той весной, на волне переломного настроения и непривычного подъёма.

Вероятно, частично это было чем-то вроде протеста. Чистый лист. Обнуление. Новая попытка. Но в тот момент они действительно друг другу понравились.

Паша показался приятным, забавным, симпатичным, в том числе и внешне. Отдалённо напоминал ботанистого Есенина: такие же мягкие черты, но немного вытянутые, копна пшеничных волос и зелёные глаза за стёклами модных очков.

К тому же, ей всегда нравились умные. Да и ему тоже, а Карина хоть не обнаружила айтишного таланта, но и обзывать её «типичным гуманитарием» язык не поворачивался. Кстати, владение языками внушало взаимное уважение – так что лингвист и программист казались вполне удачной парочкой.

Им всегда было о чём поговорить, и не только о специфическом, профессиональном.

Паша увлечённо рубился в World of Tanks, а Карина тогда настолько «преисполнилась», что у неё ни одного вечера не проходило без практики в «Ил-2». И это вроде бы сближало – тоже геймерша, хоть и начинающая, хоть и «из летунов».

И музыку они тогда слушали похожую. Книги и фильмы были разными, но так казалось даже интереснее.

Точек соприкосновения вообще обнаруживалось много, и Карина, вдумчиво радуясь, любовно низала их на нитку новой привязанности.

Что-то поменялось, будто в кинокамеру поставили другой фильтр. А иногда - не верилось. И тогда приходилось себя уговаривать, что всё реально и происходит с ней здесь и сейчас. Паша тоже порой словно не верил своему счастью. И, будто стремясь поскорей закрепить эфемерный, ускользающий успех, они съехались.

Историей тоже интересовались оба. Правда, Паше больше нравилась Америка, да и в теме второй мировой он разбирался лучше, чем в теме первой, которая для него уже виделась каким-то «старьём», но Каринины рассказы слушал вполне благожелательно, особенно в начале знакомства, да и рисунки хвалил.

Вначале это вызывало чувство приятное, хотя немного странное.

Со временем Карина поняла, почему ей слегка не по себе: возникало ощущение, будто она изменяет, а Паша то ли по необъяснимой глупости в упор этого не замечает, то ли по загадочным причинам с этим мирится. И, если честно, когда обнаружилось, что не всё у них так гладко и расхождений тоже немало, а особенно когда он стал критиковать её художественное горение, она даже вздохнула с облегчением.

С одной стороны, на фоне прочих разногласий действительно наконец проснулось нечто вроде ревности. С другой стороны, она прекрасно понимала, что Пашино неодобрение вызывает то же самое, что вызывало его у старшей Анны и родителей.

Люди из разных стран писали Карине тёплые слова, размещали у себя её рисунки, однажды её имя даже упомянул в своём видео один историк авиации из Великобритании... И всё это никак не пересекалось с реальностью.

Результат, конечно, впечатлял: такое признание, и всего за каких-то три с лишним года. Но в дело ведь был вложен огромный, неутомимый труд.

Который никак не окупался. Да было попросту непонятно, зачем так вкалывать, если никакой отдачи.

В своё время Карину заинтриговало, что немецкий лётчик Пауль Боймер послужил прототипом одноимённого персонажа Ремарка, и так в её активе появились иллюстрации к мировой классике, а в стане поклонников любители литературы. Но и только.

Не то, чтобы из Карининой лётной темы можно было извлечь баснословную прибыль. В основном возможности проистекали из неких побочных идей и предложений – например, проиллюстрировать книгу, или сделать комикс, или дизайн персонажа.

Но ведь Карина постоянно от всего отказывалась! Ей не хотелось отклоняться от своей линии. Ей было, видите ли, жалко времени и сил.

И в этом виделась такая дурацкая упёртость, такая бесячая детскость – ну вот и могла бы не жаловаться потом на отсутствие денег, но ведь халтуры одна за другой уплывали сквозь пальцы.

А она могла бы быть нормальным успешным художником, но вместо этого предпочитала возиться со своей поганой немчурой и вбухивала свой ресурс в сомнительную страсть. Прямого вреда от этого не было, но и пользы никакой. И эта гиперфиксация казалась явно нездоровой. И дошло до того, что как-то в порыве раздражения Паша сказал, что неплохо бы переговорить на этот счёт с психологом. Карина, вполне ожидаемо, фыркнула, хотя потом всё-таки обещала разобраться.

Вот только делать это она стала тоже через пень-колоду и вместо специалиста начала снова посещать «стрёмные сборища».

Всех этих эзотериков и духовных практиков она знала через Алесю и формально влилась в тусовку ещё в ту пору перед её исчезновением, когда Стамбровская спуталась с какими-то язычниками, бесконечно обсуждала с ними белорусскую обрядовую магию и рыскала по Минску, ища «места Силы».

Затем её контактным лицом вместо Алеси стал некий Костя Порох. Это был энергичный компанейский мажор, который вечно что-то мутил, куда-то спешил и кому-то звонил, у него были десятки идей и начинаний, в том числе опыты по расширению сознания. Правда, сам он в расширении замечен не был, зато охотно помогал другим.

Несколько раз собирались то у него на даче, то на квартире (вообще-то квартир было несколько, все они имели к нему некое отношение, но какая ему реально принадлежала, было неясно, да и не особо кого-то волновало). Карина зависала на квартирниках и знакомилась с людьми, напоминающими в той или иной степени когдатошнюю провидицу Клэр.

Сообщество было аморфным и очень разношерстным. Были там те, кто казался адекватным и даже интеллигентным, были те, кто смахивал на помешанных. Были те, кто заумно рассуждал о теории, находились и те, кого интересовала только практика, вернее, лишь малая её часть, сопряжённая с побочными эффектами. Но все они считали себя просто до чёртиков духовными искателями и на обывателей смотрели свысока.

Выглядело диким, что Карина якшается с такой компанией. Но она считала, что ни к чему делиться подробностями визитов. А к тому же, у неё был свой резон.

В первую очередь она отчаянно надеялась напасть на след Стамбровской. В свой последний период Алеся не полностью оборвала контакты с внешним миром. Скорей, она резко сменила круг общения. Он оказался очень обширным, но вскоре выяснилось, что надежду на него питать не стоит.

Из тех, кто был знаком с Алесей, никто не мог сообщить ничего конкретного. Отдельные личности демонстрировали поразительные не то беззаботность, не то равнодушие. О том, что произошло с их знакомой, они просто понятия не имели. А потом пожимали плечами: ой, ну мало ли, ну исчезла, ну, может, появится... Так, будто она вышла из комнаты с минуту назад – подумаешь. Ёмче всего выразил общую позицию специалист по трудам Генона и суфийской мистике.

Среди общего чада и шевеления он сидел, привалившись к стене, на тканом коврике, скрестив ноги. Вылупив кровянистые мутные глаза, он тяжко пытался сообразить, чего от него хочет эта нервная тонкая барышня, белый верх, чёрный низ, такая вся как из песен Агаты Кристи. Когда Карина уже от досады вскричала что-то вроде «да как вы не понимаете, человек пропал, явно что-то случилось», то он почесал бороду и промычал:

- Н-н-да?.. Ну и х*й с ней... – и смачно затянулся косяком.

Разговор был окончен. Дальнейшие расспросы - очевидно бесполезны.

Из числа относительно вменяемых тоже никто не мог заполнить вакуум. Эти мрачнели, озабоченно кивали, супились, но фактов не сообщали.

Попытки «посмотреть» тоже ничего не давали. Определить местоположение? Ха, держи карман шире. Все эти ясновидцы не могли даже внятно сказать, жива Алеся или мертва. На Каринины настойчивые вопросы – да или нет? – они только замыкались или впадали в раздражение.

Она даже угрюмо шутила, что у неё не подруга, а кот Шрёдингера. Правда, всё-таки упорствовала и собирала ответы, надеясь подбить некий итог и сделать вывод. И он, увы, оказался неутешительным: потому что чаще всего ей говорили, что Алеся «в ином мире». Что ж, это было достаточно красноречиво...

Но её интересовало и ещё кое-что. Иногда колола совесть, что поиски Алеси служили всего лишь поводом влиться в тусовку ради собственных изысканий.

Дело в том, что Карину начали одолевать переживания, не имеющие никакого разумного объяснения. Они изводили и пугали. Но самое тягостное, что она не желала избавления как такового. Пульсировала навязчивая мысль о том, что всё это неспроста – и хотелось если не узнать, к чему ведут эти сны и приливы тёмных эмоций, но хотя бы выяснить их природу.

Ей постоянно снился Герман.

Самое обидное, что не запоминался ни сюжет, ни действия, ни слова. Но преследовал образ: будто ожившая картина в тяжёлой чёрной раме, за которую не было выхода. Карина ярко помнила это ощущение несвободы, мучительной скованности. Да ещё и, пожалуй, фон: серый, колеблющийся, тревожный. Сам Герман выглядел не бравым воином, а, скорее, военнопленным – Карина даже могла поручиться, что видела во снах колючую проволоку или что-то наподобие.

Она не назвала бы это кошмарами, хотя атмосфера была явно дискомфортная. Но хуже всего становилось после пробуждения. Она просыпалась с ощущением жгучей утраты и больной, обидной досады от того, что говорилось ей что-то очень важное, возможно, то, от чего зависела жизнь и судьба – но вся эта информация словно безжалостно стиралась железной щёткой, стоило лишь открыть глаза.

Всё рассыпалось, мутилось, рушилось. Самое страшное, что сыпалась и окружающая реальность: зияющая дыра в груди будто высасывала из мира все краски, и казалось, что всё кругом картон, бутафория. Как недавно на выставке, она словно замещала кого-то отсутствующего. А ведь этим кем-то была она сама.

Один из эзотериков назвал это состояние «прикосновением небытия». Разумеется, он прибавил, что оно опасно, хотя так ничего и не пояснил. При желании Карина могла бы додумать что-то в духе страшилок для желторотых астральных путешественников, но хватало и того, что она после таких сновидений просто оказывалась эмоционально выбита из колеи на целый день. И всё-таки маячило здесь нечто угрожающее, не объяснимое ни психологией, ни чем-либо ещё. Эти внезапные приступы подавленности у Карины вгоняли Пашу в иррациональный гнев и нервозность, но она на него не обижалась: он слишком напоминал собаку, яростно лающую на пустоту – точней, на что-то незримое в этой пустоте, но очевидно грозное. Вот если б только сама Карина могла различить – на что...

Почти все, кому Карина рассказывала о своём опыте, сходились в одном глубокомысленном суждении: это как-то связано с прошлыми жизнями. Вот только не удавалось зайти дальше и понять, что делать. Записные практики ограничивались общими высокопарными фразами, часто повторялись и, когда эта Корбут уже совсем сидела в печёнках, разводили руками: не дано увидеть – значит, не дано. Не положено.

А Карина, тем временем, всё чаще ловила себя на странном желании – уйти. Непонятно куда, но прочь из фальшивого мира. Похоже, Алеся перед своим исчезновением жила подобным же стремлением. Но всё равно нужно было хоть примерно представлять направление. В Алесином случае всё кончилось плохо, потому что маршрут и конечный пункт вырисовывался лишь один. И он казался слишком непредсказуемым, да и попросту недопустимым.

Карина отчаянно попыталась взять пример с других членов тусовки и обнаружить в себе некий «дар», чтоб от него отталкиваться. Решение лежало на поверхности и, по всеобщим уверениям, даже не требовало никаких особых талантов – осознанные сновидения.

Она убила на освоение этой техники не один месяц, однако потерпела сокрушительное поражение. Пускай всё виделось ясней и лучше помнилось наутро, но сны оказались путаными, откровенно глупыми и напоминали окрошку из бытовухи и просмотренных фильмов. Германа там не было и в помине. Карине было стыдно признаваться в неудаче, но чтобы просить о помощи – пришлось.

Кто-то с показным сочувствием пожал плечами и повторил всё то же: «Не дано». Другие понимающе кивали и, понизив тон, заявляли, что нужны дополнительные средства – тут уж любое, самое косное сознание, поддаётся воздействию. Не обязательно, конечно, она получит в точности то, к чему стремилась, быть может, не сразу, однако опыт всё равно будет любопытным.

Такие намёки вызывали гадливость. Но они звучали всё чаще – а один раз даже лично от Кости. Карину передёргивало: то ли «сообщество» реально скатывалось, то ли она просто растеряла воодушевление, но она остро ощутила, что является тут «чуждым элементом» - и слава Богу. Она поняла, что больше ей на собраниях делать нечего.

Жизнь шла своим чередом – точнее, катилась по инерции.

Карина пришла к выводу, что на некоторые вопросы ответов может просто не существовать. Свои странные сны и приступы депрессивности она решила считать чем-то вроде хронического заболевания. Но и что-то с ним делать не планировала, а поступила как типичный художник: облик майора Фалька начал обретать трагические черты, а цвета в работах потемнели и сгустились, сюжеты тоже стали жёстче. Кто-то сетовал, что «раньше было лучше», кто-то видел в этом естественное развитие темы и персонажа.

Проблема заключалась не в этом: Карина надсадно барахталась, изображая движение, сделала для этого отчаянный рывок – и ей стало не до рисунков. От подписчиков исходил глухой несмелый ропот, но знали бы они, каково приходится ей. Вытеснение не срабатывало, а конфликт никак не разрешался.

Здесь, во Франкфурте, стало ясно лишь одно: её жизнь на данном конкретном отрезке – невыносима. Карину приучили избегать громких слов, но здесь она не могла подыскать никакого другого.

Так.

Жить.

Нельзя.

Эти мысли стучали в голове в унисон со звуком каблуков: Карина чуть ли не бегом неслась по незнакомой улице.

Она резко остановилась, лишь едва не кинувшись под колёса проезжавшей машины. Хотя во Франкфурте все и так бегали на красный, что приезжие, что местные, но это уже было слишком – и она усилием воли затормозила, замерла, глубоко вдохнула, досчитала до ста.

Чёрный ночной воздух опахнул лицо, взблеснули фары на брусчатке, донеслась из-за спины громкая восточная речь. Мир снова проявился. Пора было возвращаться.

Пересекая зебру в негустом потоке пешеходов, Карина сутулилась и еле переставляла ноги. Перехватывание таинственных сигналов, тяжкие мысли, и всё это в духе «пойди туда не знаю куда»... Она поняла, что истратила на это весь бензин. Надо было срочно где-то сесть, заказать бокал сидра или пива, а лучше подкрепиться как положено - её и так скоро ветром начнёт сносить. Пришла пора применить волшебную формулу: «Я подумаю об этом завтра».

Она нырнула вглубь мощёной булыжником улочки, как в чернильную реку, где кувшинками зависли неяркие фонари и смутно белели фасады фахверковых домов. Краем глаза прочла название: Гроссе-Риттергассе.

Карина рассеянно скользила глазами по разномастным подсвеченным надписям, в итоге выбрала заведение с готической вывеской и гербом и шагнула в полумрак отделанного дубом зала. Присела возле колонны с оленьей головой наверху, выбрала уже знакомый местный лагер. Народу было немного. Музыка звучала вкрадчиво и ненавязчиво и напоминала ту, что Карине так нравилось ставить во время рисования. После пары глотков прохладного янтарного пива нервозность начала отпускать: его вкус и аромат словно напоминали, что кроме глобальных вопросов в жизни всегда есть место мимолётным маленьким радостям и за них порой и стоит цепляться.

Вспомнился недавний звонок сестёр, и Карине стало совестно: и чего она так обозлилась на Анну? Она ведь явно спрашивала о новых рисунках без задней мысли. И почему бы ей действительно не порисовать, пользуясь возможностью?

Она достала блокнот, купленный пару дней назад и ещё не тронутый. И, раз уж решила расслабиться и дать себе волю, она ни секунды не раздумывала, чем открыть серию. Естественно, портретом «сами знаете кого».

Карина увлеклась. Эскиз, хоть и быстро, но перерастал в полноценную работу. Художница успела уже и расплатиться, и от неожиданности смущённо принять комплимент официанта, заглянувшего в блокнот через плечо. Когда она окончила, то могла быть довольна результатом: частично фантазия, частично изображение обстановки с натуры – задумчивый и сосредоточенный майор Фальк за стойкой пивной. Он рассеянно трогал пальцем запотевший бок холодной кружки, а сам смотрел куда-то вдаль и не то размышлял о тактических задачах, не то соображал, как бы выбить топлива и запчастей – кайзер ведь, небось, снова дал лётчикам напутствие усерднее бить врага и выполнить приказ, а чтоб оказать реальную помощь...

Карина даже улыбнулась тому, как легко у неё в голове рождаются сюжеты и объяснения любых картин и образов. Рисование определённо оказалось тем, что нужно.

Лёгким, не без лихости, движением она отбросила блокнот в сторонку и откинулась на стуле. Но её лопатки не успели коснуться деревянной спинки. Дыхание замерло в горле.

Карина застыла и боялась шевельнуться: она попросту не знала, как реагировать на то, что видит.

На другом конце зала прямо напротив неё, одетый в знакомый мундир с орденом «За заслуги», как раз возле стойки сидел Герман.