4 Тарелочка с голубой каемочкой

       Ночь была неспокойная, находка взбудоражила,  болела нога, в голову лезла всякая чушь.   Вспомнил, как искал по городу пишущую машинку, нашел в комиссионке портативную «Москву» в плохом состоянии, пока вез в троллейбусе, отпали некоторые буквы, пришлось приклеивать. Дочь умела печатать, учили в школе. Дед платил ей, но все равно увиливала, непонятные слова, предложения на полстраницы. Елена спрашивала, что дед ей надиктовал,  Алиса пожимала плечами.
   
       Отец устал ее уговаривать и нашел машинисток в бюро добрых услуг, в пятиэтажке  через дорогу. На первом этаже  ателье, пункт приема белья в стирку, химчистка  и другие мелкие услуги, включая распечатку текстов.  Он был уверен, что добьется, завод ему выплатит миллион за открытие века в металлургии. «Такое время, перестройка, заплатят, даже не сомневайся, как минимум миллион, если не больше», - отвечал он матери, когда она злилась:  денег нет, а он на ерунду тратит, занялся бы чем-нибудь полезным, огородом, например.
 
       Он не мог уснуть от холода, в окно задувало, показалось, что уже утро, с трудом поднялся, зажег свечу, попытался читать, слова  расплывались. Пока возился с папкой, искал очки, стал впадать в дрему, воткнул беруши, на всякий случай, если жена начнет выстукивать по трубе похоронный марш.
       Что-то снилось,  запомнилось обрывками: мрачное небо над серой панорамой города, под ногами лужа,  Вера, закутанная шалью, с темным лицом, подметает дорожку к туалету. Хотел спросить о здоровье, шагнул и запутался в бельевых веревках между столбами. На веревках болтался ассортимент скучных хозтоваров, которым торговала дочь. «А как я должна сушить  стиральный порошок?» – злилась она.  И вдруг все изменилось: порошки исчезли, а вместо них  заяц повис на прищепках за длинные уши  – игрушка из глубокого детства.

       Живой  заяц  скакал по снегу. «Стреляй же!» - закричал отец, – «Да стреляй же!»  Он нажал курок и почувствовал удар в плечо, чуть не упал.  «Кто ружье так держит». – «Ты сказал, стреляй, а не объяснил». Плечо долго болело.
   
         У зайца были  длинные уши и пушистый хвост,  пришитый к голубым штанишкам,  клетчатый пиджак, и  розовый бант на шее. Черные бусины глаз, вышитые красными нитками нос сердечком, лучеобразно расходящиеся  усы и скобка рта, - мордашка  напоминала дворового Бобика.  Со временем швы на одежде   расползлись, выглядывала  серая вата, мать зашивала, конечности усыхали и укорачивались, заяц заваливался.
        «Надо бы по-другому, не получилось, не сумела», - огорчалась мать.
        «Мура чего-то не сумела, - смеялся отец, - никогда такого не было».
      
         Зайца сшила Роза, соседка по коммуналке, вдова с   дочкой Лидой, ровесницей Тамары. Муж  рано умер от ран, полученных на фронте. Долго болел, Роза купила  корову, думала, выходить его парным молоком, не вышло.  Петр только раз пил такое, когда с другом отправился в Сибирь за кедровыми орехами и упал с дерева.  Он лежал в темной комнате,  шаман поил его чем-то горьким, пахнущим полынью, кто-то постучал и донесся певучий женский голос: «Я молока принесла».  Шаман вышел, вернулся с банкой парного молока и поднес к его рту. Выпил все, запомнил вкус, однажды встретил пастуха с коровами чуть ли не в центре города, тот сказал, что за парным молоком очередь из постоянных покупателей.   
 
       Роза  носила суконные юбки, серую арестантскую фуфайку и цветастые платки, покрывавшие черную с проседью косу короной. Платки спадали, волосы выбивались из косы, она казалась ему ведьмой. Такую же корону,  но ярко-рыжую, аккуратно уложенную, носила мать.

        Лида  страдала эпилепсией, и когда с ней случался приступ,  Роза встряхивала ее как игрушку. Мать считала, девочка заболела, потому что Роза  била ее по голове.
    
        Родители оставляли его с Лидой и уходили в кино, новых фильмов  не пропускали. Однажды Лида  подожгла метлу и стала читать поэму «Руслан и Людмила». Загорелись волосы,  ей повезло, в коридоре стояло ведро с водой из колодца, успела окунуть голову. Но огонь опалил кожу, она зажала ладонями уши и  дико закричала, трясясь и извиваясь,  будто все ее тело – сплошная боль. Крик внезапно оборвался, позже, когда он увидел картину Мунка, поразился сходству с  Лидой.   
          
        Он устал лежать в одной позе, попытался согнуть колено, но  почувствовал сильную боль.  Нашупал на полу рядом с бутылкой воды  лекарство. Ибу…ибу…профен. Петины таблетки – называл Саня, после того, как помогли его от зубной боли. Первая таблетка за всю жизнь, - врал он, а Вера хитро улыбалась.
      
        Боль утихла, Петр задремал и увидел, как живой зайчишка с поджатой  лапкой превратился в скрипичный ключ.  Протянулись семь струн, на них повисли кубики с  буквами. Попытался привести в соответствие ноты и буквы, но струны задергались, и кубики попадали в траву. Сверху донесся гул настраиваемых инструментов, из какафонии  выделилась мелодия. Это был вальс Гуно, первое произведение, которое он отбарабанил на рояле. На вальс не похоже, - поморщилась учительница музыки после его выступления на школьном концерте. Кроме нее никто не заметил. Он был доволен:  не сфальшивил, сыграл бойко и без нот, ему аплодировали. И никто не заметил, как  перед выходом услышал свою фамилию и запаниковал, но сбежать не успел, после толчка учительницы музыки вылетел на сцену, чтобы не упасть, сел за рояль и успокоился. Это важно, что упокоился, - потом объясняла матери учительница музыки.
      
         Небо на востоке посветлело, он вытащил из папки листы, посмотрел на последнюю страницу, сто сороковая,  крупно рукой отца написано: « Тамара и внучка  Сашенька! Этот  труд я посвятил  горячо любимой Александре, она бы сейчас поддержала меня в готовности участвовать в революционной перестройке страны! Давно пора! И на нашей улице праздник!»  И дата: 88 год, за два года до смерти. 

       Внучка Сашенька, - отец гордился внучкой, редкая умница, через поколение проявились его гены.    В последнее лето, когда Петр еще  общался с отцом, она  приехала  одна без Тамары. У нее оказались способности к  живописи, Петр уточнял: скорее желание рисовать. Она грелась на южном солнце, плавала в море и писала в подарок дедушке Федору  картину:  лилово-розовые пятна, называя их ирисами.
       У отца была катаракта, вряд ли что-то различал, но картину хвалил.  Петр сказал, что цвета никакие, композиция хромает, но после ее отъезда, чтобы не напрягать и без того напряженные отношения.
       Обидно, что к  Алисе отец был равнодушен с первого дня ее рождения.   Он  дремал в кресле на солнышке и когда услышал, что у него родилась внучка, особых чувств не проявил, кивнул и продолжил дремать. Петр вынес бутылку шампанского, он выпил бокал  и опять впал в дрему.     Вечером в очередной общей тетради с коричневой обложкой   сделал запись о рождении наследницы.   

        Если Тамара и заглядывала в папку, до последней страницы не дошла. А ведь это завещание ей и ее дочери.  Не тот листок в полстранички, вырванной из тетрадки: завещаю все любимой жене Марии, и дальше указания посадить на могиле  рябину и никаких памятников. Памятник ему – вся его героическая жизнь.
         
       Алиса уже работала, соображала, что к чему, заказала ключ от бабкиного замка, элементарно, - хвалилась она. Елена по субботам следила из-за занавески, и когда мать уезжала на барахолку продавать вещи, пенсии не хватало, они вдвоем пробирались в ее комнаты и рылись в ящиках. Алиса наткнулась на этот листок.  «Этот прибацанный дед с прибацанным завещанием», - прокомментировала она, узнав, что дед о ней и не вспомнил. О нем тоже не вспомнил.

     Справедливость восторжествовала, старику не хватило ума написать посвящение в самом начале. Как же, все им написанное будут взахлеб читать, от корки до корки.

      Хотелось выпить, на трезвую голову тяжело возвращаться в такое прошлое. Вина оставалось немного, на треть стакана, он долил воды. Пересел в кресло так, чтобы не дуло от окна и можно было легко дотянуться до стакана с вином,  и прочитал на первой странице:  « Я, ветеран комсомола с двадцать восьмого года, ветеран труда с девятьсот семнадцатого, ветеран партии с тридцать восьмого, рационализатор с тридцатого, констатирую и документально доказываю, что в стране революционная перестройка не начата. Доказательством начала будет выплата мне компенсации в размере миллиона (1 млн рублей) в связи с вышеизложенным. Поясняю по пунктам: комсомолец – коммунист – рационализатор.
      Если нас завели не туда, я не требую возврата на прежние рельсы, пусть молодежь этим занимается, я прошу материальной компенсации за моральный ущерб, власть должна нести ответственность за свои ошибки и, во-первых,  вернуть комсомольские и партийные взносы хотя бы после моей смерти детям и внукам».

      Щель  смотрела на него. Надежда исчезала в тумане, таяла на глазах, он сник, вино показалось горьким. Только сейчас понял, как верил в отца, всегда верил, причин не верить не было, отец всегда исполнял его желания. Не на что жаловаться, кроме того, что он постарел и стал немощным. О перестройке они не говорили, отношения были уже не те, сейчас в их партячейке считают те времена  контрреволюционным переворотом.
      
         Петр  ничего  не замечал, с отцом  уже не общался, выживал, как мог, брался за любую работу, но для глухого работ было мало. Зато Алиска неожиданно стала процветать, а ведь ей еще двадцати не было. Тогда они раскручивались вдвоем с Коцо. Он был женат на Ирине,  какие отношения с Алисой, Петра не интересовало, а хоть бы любовники,  работали от рассвета до заката, продавали овощи, рыбу, мясо, потом их пути разошлись: Алиса стала продавать промтовары, а Коцо попал в струю: помощником депутата горсовета и  после очередного передела собственности стал владельцем культурного центра. 
      Так было, а Петру  лекторы из Москвы втюхивали, что другого пути нет, что иначе мы все погибнем от голода и холода.
      Поверил ли отец? Скорее быстро сориентировался, чтобы быть в первых рядах, опыт подсказывал: отстающих отстреливают, чтобы не мешали шагать в ногу.

        Хотелось горячего чая, крепкого, свежезаваренного, но электричества все еще не было. Нужно ждать, когда ветер перестанет наматывать провод на ветки дерева.  На одной ноге не спуститься:  ступени скользкие, как бы другую ногу не сломать.  Вода в чайнике есть, обойдется,  еще не съедены пирожки с картошкой, но в горло не лезли,  чаю бы.
 
        Сидеть он не мог, кое-как оделся и выполз на крышу. Веры не видно, нарушился привычный порядок, ведь должна знать, что он сломал ногу, нужна помощь, не похоже на нее. Вот и Саня появился на крыльце. Петр, держась за трубу, застучал по крыше костылем, - услышал, поднял голову, улыбнулся, помахал рукой. Скрылся в доме, вышел с пластмассовой бутылкой вина, показал пальцами, что идет к нему. Петр приложил ладонь к сердцу, поклонился и в изнеможении прислонился к трубе, стало легче. Саня быстро поднялся по лестнице, ступени мокрые от растаявшего снега, но уже не такие скользкие.
      «Где Вера?», - спросил Петр, приняв вино. Саня согнулся и прижал ладони к правому боку. Понятно, приступ печени.
 
     Что ж, вино даже лучше чая. Жизнь прекрасна и удивительна, нога уже не болела, и появилась надежда, что в записях что-то есть, что-то такое, пусть не на миллион, но на приличную сумму.  Под  санино вино Петр  продолжил чтение:

         «Медицинский диагноз:  ишемическая болезнь сердца, атеросклеротический и постинфарктный кардиосклероз, склероз сосудов головного мозга, катаракта глаз, я нетранспортабелен, нуждаюсь в постороннем уходе». Дата: 1975, отцу 66 лет, моложе Петра.

           В тот год отец начал проводить канализацию, соседи его не поняли: что за необходимость, привыкли по нужде ходить в ведро, а потом выплескивали на огород, и вот такие помидоры росли.
     В их огороде тоже росли гигантские  помидоры размером с  дыню - колхозницу, любимый сорт матери,  их надо было  подвязывать, чтобы не ломались ветки. После того, как появилась канализация, пару раз покупали навоз, но  дорого,  сейчас собирают только мелкие  абрикосы и кислый виноград. И розы, много роз, их разводит дочь.

      Отец начал копать траншею у дома, почва скалистая, приходилось бить кайлом, Петр заволновался, -  после двух инфарктов.    Но отец  недаром был много лет руководителем, - заявил, что канализацией  будет владеть единолично. Тогда  заволновались соседи, забегали, сбросились на экскаватор и трубы, даже что-то приплачивали, чтобы он высиживал в длинных и темных коридорах очередную подпись под разрешение подключиться к городской канализации.   Седые волосы, гладкое худое лицо, добрая улыбка, - он производил хорошее впечатление на чиновников.
       
        «Советская власть есть власть фактов», - прочитал он и взглянул на часы, если явится Ефим, что делать, показывать или нет эти бумаги. Показать надо, но лучше не спешить, как-нибудь позже, когда сам разберется.

     Друзей  в городе отец не нашел.  Военные пенсионеры собирались на скамейках и вспоминали Египет, Порт – Саид, Порт – Фуада, Карибский кризис, - дружественные похлопывания, глаза загорались как у молодых.
 
     Выпить не с кем, жаловался отец, трезвенником он не был. После того, как попал первый раз с приступом в кардиологию, бросил курить, но не пить.  У него всегда была припасена в графине из розового стекла водка, настоенная на лимонных корках.
 
        Петру что-то было нужно в родительской половине, он вошел в комнату и наблюдал, как отец прополз по ковру в сторону серванта,  шустро так, достал бутылку водки и хлебнул из горла, довольно крякнул и опять приложился.   
         - Батя, ты чего? – спросил Петр.
         - Чего, чего, сердце болит, ходить не могу, качает, попросил у Муры налить стопочку,  не захотела, -  пожаловался он.

        Петр помог подняться, отец шагнул, топнул ногой, другой, развел руки в стороны и изобразил присядку, лицо порозовело,  заулыбался, приступ сняло, как  не было.
    Если бы Петр сам не видел, не поверил бы. Посоветовал держать водку поблизости.  От Муры разве спрячешь, она найдет, она такая, глазастая. Чем плохо жить с женщиной, помешанной на чистоте, она всегда все замечает. Но  Петра послушал и ставил на ночь бутылку у дивана, утром уносил под крыльцо за бочку. Ни разу не попался, у матери было плохое обоняние из-за гайморита.
      
        Первый инфаркт чуть не убил отца, мать долго ухаживала за ним как за ребенком. По совету врача  носила в больницу шампанское. Ничего удивительного, Петра тоже лечили от пневмонии шампанским.
        Отец прожил  восемдесят один год благодаря матери. Она пережила его на пятнадцать лет и умерла, полгода не дожив до девяноста.

         Возбуждение зашкаливало, алкоголь бурлил в крови, хотелось общения. Елена стучала по трубе, что-то чувствовала, недаром жена, вместе в горе и радости.  Накинул куртку,  выполз на крышу, нет, не одолеть. Вернулся в мансарду, решил спускаться коротким путем. Пудовые гири на крышке были накрыты коробками, чтобы не спотыкаться о железо. Коробки отбросил, но гири  сдвинуть одной рукой, опираясь на здоровую ногу и костыль, не получалось,  боялся наклониться и упасть. Догадался сесть и, действуя костылем, сдвинул железо в сторону. Ржавые гвозди выпали легко, откинул крышку, облако пыли осело, скакнул на ступень, держась за перила, притянув ногу в гипсе, жена привстала на диване и помахала рукой. 

         Не было случая, чтобы она чего-то испугалась, никогда ни при каких обстоятельствах  не видел страха на ее лице. Со временем решил, что у нее небогатое воображение, поэтому и не боится ничего.

        Осторожно спустился, радуясь, что ступени ничем не заставлены. Видимо, дочь  недавно пыталась залезть к нему. 
      
             - Что случилось? Нога болит? – громко спросила жена  и выключила телевизор.
             - Нет,  за чаем.
             - Врешь, я же вижу, что-то случилось.
             - Папку нашел.
             - Ту самую, где миллион?   Я же говорила, Тамарка не брала. Зачем ей? А ты, нет, украла и все тут.
             - Да, виноват, плохо подумал.
             - Не часто ли плохо думаешь.

         Петр допил чай и заспешил к себе: если она заведется, от криков у него заболит голова. Если бы  кричала, как пела, нет же,  поток фальшивых нот, даже глухота не спасает.
               
         Пока полз по ступеням, решил преждевременно не расстраиваться,  надо  прочесть весь текст, сто сорок страниц, что-то полезное найдется, хотя бы воспоминания, можно мемуары выпустить.
 
          Он  перелистывал страницы, много чертежей, технических описаний,  списки фамилий,  перед каждой  буква «т», легко догадаться: «товарищ».  А вот уже ближе к теме: «Право вознаграждения в установленном порядке переходит по наследству».

          Медленно просматривал каждый лист, стараясь не упустить, того, что близко его касалось, нашел переписку: «Москва, лично председателю центрального совета всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов от члена профсоюза с 1928, ветерана труда и партии, рационализатора с 1930 Дедлиха Федора Трофимовича
                Заявление
                «О необоснованной задержке выплаты мне вознаграждения».

         Имейте совесть, вышлите мне хотя бы удостоверение как наследственный документ сыну».

         1977 год, отец уже жил здесь, и они были единой сплоченной командой, противостоящей женской анархии. 
         Петр знал, что отец вел переписку с Москвой и заводом, советовался с Ефимом как юристом, хотел, чтобы ему заплатили по авторским удостоверениям с 1956 года. Ефим отказался: «Дед, ты опоздал. Так не бывает, чтобы затаился, вылез, когда стало неопасно, пенсионер,  не уволят, и захотел в дамки». «Посмотрим», - ответил отец.
 
        «Не обращай внимания, - посоветовал ему Ефим, - старческий маразм, у них есть целый отдел работы с письмами, сам понимаешь, нормальные люди писем не пишут». - «То есть как? А почта для чего?» Ефим пожал плечами.

        На двадцать восьмой странице переписка закончилась. Петр перелистывал чертежи и описания, обещая себе потом разобраться, остановился на оглавлении: «Мои предложения для улучшения жизни всей страны» 

        «Я предлагаю новым генеральным секретарем КПСС назначить женщину. Поясняю: женщины живут дольше мужчин, они скромнее по своей природе, отсюда экономия на похоронах. В масштабах страны огромная сумма, которую можно разумно потратить.
        О ком слагают песни? О любимой. О ком рассказывают анекдоты? О тещах. Про тестя я не слышал. Памятка мужчинам: наблюдать за женщиной и действовать на опережение. Скорость и сила спасут нас от порабощения».

        Резко потемнело, читать невозможно, Петр лежал и думал: отец их всех провел, миллион – фигура речи, чтобы не мешали писать, то есть водить ручкой по бумаге.

        Мать ругала отца: переехали не для того, чтобы он занимался писаниной, а вместе гулять по Приморскому бульвару, дышать морским воздухом, ходить в кино, - райская жизнь пенсионеров. Но он отмахивался: если женщин слушать, мы бы не выбрались из пещерного периода. 
        Для писанины, как говорила мать, был выделен угол полированного стола с хрустальной вазой  на   крахмальной салфетке с вышитыми анютиными глазками.  Для отца было постелена газета, но он часто переходил границу и мял салфетку.  Иногда возмущался: в доме, построенном на его деньги, ему не было места.
        Это случалось нечасто, но вводило мать в шок, и она безропотно убирала салфетку с вазой, заодно шерстяной ковер с пола, чтобы он мог спокойно проходить в комнату в любой обуви. Отец не выдерживал и просил все вернуть на место. Он ценил домашний уют. Петр подозревал, что это был его пунктик, поэтому не разрешал матери работать. Она уволилась после его рождения и на Урале не работала ни дня. Знакомым объясняла, муж не отпускает на работу, потому что  ревнивый, на что отец отвечал: Мура всегда мечтала сыграть роль  Анны Карениной.  Скорее Дездемоны, - думал Петр.

       Отец нырял в прошлое, как в море  с глубоководными обитателями  и дном, усеянным ракушками.  Друзья Петра устраивались в  торговый флот, кроме денег привозили кораллы  и экзотические ракушки. Отец восхищался ими, надо же, как природа устроила, чем глубже, тем затейливее. Мать не считала их украшением гостиной, предпочитая хрусталь. Зато кораллы и ракушки скапливались в гостиной Петра, Алиса их продала. Продавала все, что плохо лежало.
    
        Грохнула   гиря, кто-то из своих.   На всякий случай сгреб листы и  сунул   папку под подушку.  Прежде чем открыть, зажег свечу.
           Зоя с рюкзаком за спиной тяжело переступила через порог, сбросила ношу на пол и задвигала накрашенными губами.
              - Сегодня ты поживее, быстро мне открыл. Голодный? Ничего не вижу, фонарь только на улице, во дворе  темень, с трудом поднялась к тебе. Мне некогда, вот тебе еда, вино,  две бутылки, мед, закусь. Твоя молчала, может, померла. – Он пожал плечами. -  Я договорюсь с кем-нибудь из напарниц, будут тебе помогать, Коцо обещал платить, - она протащила рюкзак до стола, споткнувшись о коробку, накрывшую гири,  и повернула к выходу.
         Дождался, когда Зоя вышла за калитку, проследил, как она брела по скользкой дороге, опять похолодало, открыл Каберне, жадно выпил, налил еще.