Фрагмент из повести Преодоление

Всю дорогу в поезде Сергей, что на него было совсем не похоже, молчал. А после недолгой остановки в Котельниково, последней большой станции перед Волгоградом, когда все вагоны облепили оперативные женщины со своими вкусными товарами — вяленой, копченой, соленой рыбой из богатейшего водохранилища, традиционными малосольными огурчиками с горячей в укропе картошкой, пивом, раками, клубникой и прочей снедью, разливая холодное пиво в дорожные кружки, Сергей, наконец, не выдержал:

— Если ты прохлопаешь глазами Настю, то обещаю — приеду, буду ходить за ней по пятам, завалю ее цветами, уговорю ее родителей и обязательно женюсь на ней. Быстро, конечно, не получится, но, вот увидишь, мы будем гулять на моей, а не на твоей свадьбе, если ты такой неповоротливый чувяк! Такую девушку так просто оставил маме: «Мне к дедушке надо!». Ты видел, какими она на тебя глазами смотрела у теплохода? Понятно! Ты привык носиться со своими проблемами, тебе все должны прислуживать, а ты снисходишь к людям только, когда у тебя подходящее настроение!

Павел молчал. И тогда в поезде, и теперь, когда на маршрутке считали все кочки побитого шоссе почти в четыреста километров, он сам себе столько прилепил названий за то, что оставил Настю, забыв пронзительные строки стихотворения — заклинания «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь… Всей кровью прорастайте в них…» из «Баллады о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова.

Домик стоял незыблемо, но вроде, как бы уменьшился зрительно в размерах, потерявшись в зарослях разросшейся сирени.

Мать, невысокая стройная женщина, светловолосая, круглолицая, обняв по очереди сыновей, сразу потерялась в их окружении, особенно когда на крыльцо вышел из дома широкоплечий, коренастый отец:

— Слава Богу, вернулись, наконец-то, живые и здоровые! Пошли, Паша, скорее к деду! Совсем плохой стал отец! Как вы с Сережей уехали, слег и совсем не встает. Пока в сознании, но все время твердит, тебя зовет: «Паша, Паша!». И кормим его с трудом. Не хочет, чтобы ему памперсы надевали, срывает все время, пытается подняться, но сил совсем не осталось.

Вот этого Павел больше всего и боялся, отказываясь от поездки и понимая, что дед может сразу затосковать, лишившись даже на неделю привычной устоявшейся тишины в доме, внимательности и понимания своего любимого внука.

Дед лежал, вытянувшись, на своей старинной железной кровати, прикрытый легкой простынкой, в устоявшемся тепле узкой спальни с ощутимым после улицы резким запахом мочи и пота.

— Дедуля, просыпайся! Это я, Павел! Сейчас ужинать будем! — видимо, дед не спал, потому что он медленно открыл слезящиеся глаза, несколько секунд изучал потолок, медленно провел ладонью по лицу.

— Паша! Где Паша? — эти знакомые морщинистые щеки, заросшие седой щетиной, лысина на половину головы с редкими прядями когда-то русых волос, склеротические жилочки на высохших руках — у Павла перехватило горло. Он нежился на солнце, сгорал от любви в объятиях Насти, любовался восходами и закатами на круизном лайнере, а здесь без него лежал самый близкий для него человек, мучительно переживавший свою слабость и неподвижность.

Павел схватил сухую, горячую ладонь деда, пожал ее и удивился, с какой неожиданной силой дед второй ладонью схватил его за руку, прошептал тихо:

— Помоги мне приподняться, внучек!

Они сидели на одной кровати — Павел, уронивший свои костыли на пол, и ослабевший старик с согнутой спиной, с больными ногами, которые постепенно перестали его слушаться, — глядели друг на друга и плакали от радости встречи.

— Так, дед, мы сейчас тебя искупаем, чтобы смыть все болячки, сядем за стол и выпьем твою горилку за встречу! — Павел расцеловал деда в колючие щеки. — Мама, включайте бойлер, наберите воды в ванную! Пока все мужики дома, будем деда купать!

Павел с некоторой грустью посмотрел на свою инвалидную коляску, которая сиротливо дожидалась его в углу спальни у его кровати. За неделю отсутствия он так привык к вертикальному напряженному положению на костылях, что возможный переход к более легкому, привычному способу передвижения вызвал вдруг отторжение.

Через полчаса отец вместе с Сергеем на руках перенесли растревоженного деда в ванну, и Павел, переодевшись, пересел в коляску и начал купать деда. Потом чистого и послушного деда посадили в его кресло во главе стола, но через двадцать минут дед запросился на кровать. И все молча отводили глаза в сторону, понимая, что силы главы рода катастрофически тают.

Эта торопливая оживленность и некоторая нервозность в доме продолжалась еще сутки, пока на рассвете не раздались на улице прощальные гудки отъезжающей машины родных.

— Паша, боязно нам оставлять тебя одного с беспомощным стариком! Как ты управишься? Ты вызывай почаще Зиночку, она женщина привычная, давно работает в социальной службе. А Сережа отвезет документы в Саратов, определится с институтом и приедет до конца лета к тебе на помощь, — мать всегда разговаривала с Павлом именно таким просительно-жалобным, извиняющимся голосом, словно стеснялась или боялась, что вдруг ее старший сын внезапно сорвется и выскажет ей в лицо все свои обиды и горечь от затянувшейся на долгие годы разлуки с семьей.

— Павел, не тяни долго, звони Насте, пусть приезжает! — Сергей понимал, что они с Павлом очень сблизились во время совместной поездки, стали роднее. — Потом разберетесь со свадьбой! Ты матери и отцу почему ничего не сказал о своей избраннице? Неужели еще сомневаешься в ней? Не пойму я тебя, брат! Такая девушка его полюбила, а он еще что-то думает! Тюфяк!

Павел молча обнял брата:

«Разве объяснишь этому вольному красавцу, не связанному пока ничем и никем, имеющему возможность порхать по жизни, радуясь и восхищаясь всеми ее прелестями, что не может он, Павел, не имеет никакого права оторвать от привычной городской жизни, от любимых родителей эту легкомысленную, своенравную девчонку. Которая со всей отчаянностью и некоторой бравадой кинулась в его объятия, не осознав до конца, что праздничная, волшебная обстановка на корабле с его шикарными ресторанами, прогулками, свободой и некоторой роскошью так далеки от прозы и забот далекого сельского поселка на берегу затерявшейся в бескрайних степях неторопливой речушки. И не нужна ему ее жертвенность. Они так мало знают друг друга. И ясно, что уклад его жизни катастрофически отличается от жизни избалованной девушки, которая вряд ли умеет вообще готовить. Правильно в народе подмечено „Из жалости любви не выкроишь“. И прав Сергей — у меня характер не завоевателя. И я буду пытаться в одиночку пережить свою любовную страсть, если Настя меня бросит. А она будет благодарна мне со временем, что я не испортил ей жизнь».

Павел сидел на крыльце, вдыхая запах свежести прибитой легким дождиком пыли, аромат распустившихся астр и роскошных роз, наблюдая, как осторожно выплывала из-за тучи луна, вдруг испугавшаяся своего собственного отражения в небольшой луже на асфальте — ничего загадочного, утомленная, с темными кругами под задумчивыми глазами, с неровными оборванными краями.

И все мысли о Насте, о всплеске радостного воодушевления от их недолгой, но такой упоительной близости запрятались в такие тайные уголки непредсказуемого сознания, когда Павел пытался всеми силами, словами, убеждениями, не отходя, ни на минуту, вернуть деду улетучившееся душевное здоровье, радость жизни.

Нестерпимо больно было видеть, как угасал этот энергичный, волевой человек, прошедший войну и переживший все испытания суровой жизни. Искупанный, чистый, весь какой-то обновленный, он большую часть дня дремал, и легкая улыбка освещала его худые щеки, закрытые глаза, когда он встречался, наверное, где-то там, далеко, в другом измерении с любимыми людьми. И возвращение на землю, чтобы поесть, выпить чая, справить нужду вызывало его явное недовольство.

Приехавший на «Скорой помощи» врач деликатно помолчал и успокоил, что такое состояние может продолжаться и месяцами, пока будут силы у уставшего сердца. Но возможен и инсульт. Приезжавшие по вызову фельдшеры кололи нужные уколы, снижали давление, поддерживали работу сердца. Дед недовольно морщился, шептал сухими губами: «Не надо, Пашенька, хватит, я свое отжил!». И вот эта невозможность помочь измученному организму, снова вдохнуть жажду жизни в постоянно закрытые глаза, те усилия, которые приходилось прикладывать, чтобы накормить слабо протестующего человека — это убивало Павла ежечасно.

В пятницу поздно ночью Павел неожиданно сразу заснул. Перед глазами мелькнул какой-то неясный бесцветный лоскут сна. И вдруг что-то, словно толкнуло: «Дед!»

Небо на востоке в подсветке еще не выбравшегося из-за горизонта пока сонного солнца слегка порозовело. В спальне было полутемно, но Павел увидел вдруг поднятую с усилием руку деда. Дед звал его. И тут Павел забыл про свои костыли. Испуг измученного бессонными ночами тела, отключившегося от действительности, в страхе, что не услышал, проспал, не помог в нужную секунду, подхватил Павла, и, схватившись за спинку стоявшего рядом стула, в горячке, не осознавая, что произошло, он сделал три шага на своих ногах, вдруг ощутив давление неожиданной тяжести на них. Он их почувствовал, свои беспомощные с рождения ноги на какие-то секунды, почти упав на край кровати деда в сильнейшем возбуждении.

Рука деда, совершив свой последний в жизни рывок, спокойно легла на грудь, которая с трудом вздымалась все реже и реже. На лбу вдруг выступили крупные капли холодного пота. Дед уходил навсегда. Он был беспризорным после смерти родителей от тифа, потеряв в далеком детстве всякую связь со старшей сестрой. Вырос в детских домах, не зная материнской ласки. И, схватив эту такую родную, еще теплую руку, Павел начал гладить ее, плечи, впалую грудь. Он говорил какие-то слова, умолял деда простить его, уговаривал остаться, не бросать его. И в какую-то минуту почувствовал слабый всплеск ответного рукопожатия. Отдаваясь этой пронзительной ласке рыдавшего навзрыд внука, дед тоже прощался с ним навсегда, готовясь переступить ту грань, за которой его ждала полная неизвестность.

И, не зная, имеет ли он на это право, Павел начал читать, рыдая, вслух молитву на исход души по «Молитвослову». Рука деда похолодела, лицо стало умиротворенно-спокойным, распахнулись удивленно уставшие глаза, в которых отразилось безнадежно далекое просыпающееся небо.

Павел позвонил в больницу и не узнал свой голос, когда разговаривал с отцом.

Через три часа примчался на маршрутке Сергей, взявшись сразу за организацию похорон. К вечеру приехали родители. И очнулся Павел от этой угнетающей, тоскливой суеты, провала в невозможное состояние печали и траура только через несколько дней, отчетливо понимая значение слова «осиротел».

Он сидел на диване в зале, в одиночестве, колол большой бабушкиной булавкой ступни ног, чувствовал далекую боль в большом пальце на левой ноге, в мизинце на правой, но безразличие охватило все тело: «Не успел порадовать деда, что, возможно, я буду ходить. И с Настей не успел познакомить, оставив все на потом. А теперь один».

Над входной дверью запиликал свою мелодию уличный звонок. Не дождавшись хозяев, кто-то настойчиво начал стучать в дверь прихожей. И через минуту бесполезного шума распахнулась решительно дверь. На пороге с большой красной сумкой стояла Настя:

— Паша, я к тебе навсегда!