Сказка. Повесть - Гл. 4 Васька

Васька

В деревню Иван вернулся уже под вечер, шел по пустой улице, досадливо кривился, догадываясь, куда подевался весь честной народ. Уже издалека, на подходе к родному дому, слышалась разноголосица дудочек, трещоток и бубенцов, женские голоса хором тянули знакомую озорную песню.
Как и полагалось, на второй день после удачного сватовства сыновья представляли своих невестушек родителям в присутствие родственников с обеих сторон, приглашенных гостей и просто любителей гульнуть по любому поводу, то есть в присутствие всей деревни. Деревенские веселились, приплясывали, смаковали под веселый разговор расслабляющие напитки и закусывали легкой снедью. На столах стояли плошки с мочеными яблоками и грибочками, миски с пирожками в ассортименте, на тарелках горкой лежала курочка, жаренная на золе, в кувшинах плескался хлебный квас и ягодная бормотуха. Еще не свадебный пир, но уже прелюдия, гости были веселы, довольны и во хмелю.
Рядом с крыльцом стояла лавка, накрытая цветастым покрывалом. На лавке скромно сидела маменька Марфа Никитична, добродушно поглядывая на веселящихся гостей, куда же без них. Михей Кузьмич стоял рядом, несмотря на теплый летний вечер в нарядном кафтане до колен. Братья негромко ворковали со своими невестами, пребывая в замечательном расположении духа. Об Иване, понятное дело, никто вспоминать даже и не думал, поэтому его появление произвело тихое замешательство, Жучка и та перестала тявкать и сосредоточенно уставилась на помятого и взъерошенного младшего отпрыска.
– Принесла нелегкая, – нахмурился Митяй.
– Может, обойдется? – с надеждой в голосе предположил Федор. 
– Ты сам-то в это веришь? – скептически пожал плечами старший брат, приобнял невесту покрепче и добавил, – Дурака сколько ни вари, от него все дурью пахнет.
Михея Кузьмича, похоже, терзали те же самые мысли, он, не сводя озабоченного взгляда с того, кого не ждали, поставил на стол чарку с березовой настойкой, которую держал в руке, как-то весь подобрался и стал трезветь прямо на глазах.
Гости приумолкли, почувствовав какую-то неопределенность, зависшую над двором, и, затаив дыхание, поглядывали то на Ивана, то на его родственников. Одна только Жучка радостно гавкнула, подбежала, виляя рыжим хвостом, и ткнулась носом в Ванькины сапоги, больше попыток, приветствовать вновь прибывшего, не было, Лукич перекрестился.
– Здравствуй, маменька! Здравствуй, папенька! – торжественно поклонился Иван родителям.
– Здравствуйте братья мои родные и любимые! – обратился Иван к старшим братьям.
Митяй с Федором, родные и любимые, буравили Ваню подозрительным взглядом.
– Мир вам, гости дорогие! – продолжал кланяться Иван.
Из толпы кто-то поинтересовался:
– Ванюш, ты заболел что ли?
Иван пропустил вопрос мимо ушей и затоптался на месте, не зная, что делать дальше, всю торжественность с него, как ветром сдуло, под пристальным вниманием окружающей аудитории хотелось только одного – пуститься наутек. В наступившей тишине кто-то смачно хрустнул огурцом, пауза затягивалась.
Иван вздохнул, решительно потянулся к тулу и вытащил на всеобщее обозрение стрелу.
– Стрела моя сватовская, в северный лес за ней ходил, искать, – объявил Ваня, потом снова вздохнул, набираясь храбрости, и, через силу, продолжил, – Вот. Нашел.
Толпа зашелестела, зашушукалась, придвинулась ближе, с любопытством ожидая продолжения. Продолжение квакнуло под рубахой.
– Невеста моя, – обреченно сказал Ваня и вытащил из-за пазухи лягушку.
Повисла тишина.
Михей Кузьмич вытянул руку и взял отставленную пятью минутами ранее чарку, выхлебал крепкую настойку зараз, не поморщился, впервые в своей жизни положил руку на сердце и потер, а потом с грохотом упал мягким местом на лавку, что под ним стояла. Марфа Никитична поступила проще и быстрее – упала с лавки сразу в обморок, еле подхватить успели.
Гости молчали, но не долго. Сначала по толпе пронесся легкий смешок, а потом началось.
– Ванюш, сказал бы, что до жаб охочий, мы б тебе с речки целое ведро натаскали, ты почто в такую даль бегал?!
– Вань, отличный выбор!
– А преданное за ней какое будет?
– Ну, Ванька, ну даешь!
– Лучше б белку взял, все больше пользы!
– Или крольчиху!
– Ну, Ванька, ну, остолбень , повеселил, так повеселил!
Хохот стоял такой, что глухой на оба ухо и хромой на обе ноги дед Силантий приковылял с другого конца деревни, узнать, не случилось ли чего. Народ взаправду катался по траве, надрывая животы, тыкал в Ивана пальцем и глотал от смеха веселые слезы.
Митяй и Федор не смеялись. Их свекольного цвета лица выражали невероятную гамму чувств, эмоций и желаний, самым безобидном из которых было нанесение младшему брату тяжких телесных повреждений с отягчающими последствиями.
– Убью, – прошипел Митяй.
– Убей, – согласился Федор.
– Комедия, – сказал Лукич и погладил Жучку по мягкой шерстке, а что тут еще скажешь. Дурак, он и есть дурак.


Василь Потапыч, самый уважаемый человек в Дураково и по совместительству бессменный много лет староста, сидел за огромным дубовым столом, обитым зеленым сукном, в таком же огромном березовом кресле.
– Может, еще подумаешь, Вань? – спросил он флегматичным тоном.
– Подумал уже, хватит.
– Уверен?
Иван промолчал, зло насупившись.
– Ну, как знаешь, – Василь Потапыч с кряхтеньем выбрался из-за стола и подошёл к полкам, набитым свертками, папками, амбарными книгами и прочей бумажной продукцией. Взял лесенку, стоявшую рядом, и привычным движением установил ее посередке прямо напротив полок, повернул голову и вопросительно взглянул на Ивана. Тот отвернулся.
– Ну, как знаешь, как знаешь, – повторил так же флегматично и полез вверх.
С одной из полок вытащил толстенную книгу в кожаном переплете, с тем же старческим кряхтеньем сполз с лестницы, подошел к столу и бухнул книгу напротив кресла, не торопясь уселся, устроил на коленях свой внушительный живот. Нацепил на нос стекляшки, стал листать пожелтевшие от времени страницы, муслявя кончики пальцев, опять глянул в сторону Ивана и принялся почесывать свой крючковатый нос.
– А скорее можно? – хмуро буркнул Иван.
– Все-то вам молодым скорее, да скорее. Мой младший, еще шестнадцати нету, а туда же, на холм собрался, женилка не выросла, а уже жениться надумал, – проворчал староста.
Ваня упрямо набычился, мотнул головой, выслушивая поучение.
– Подумал? – снова спросил Василь Потапыч.
– Да!
– Может, передумаешь?
– Нет!
Василь Потапыч задумчивым взглядом выбрал гусиное перо, какое получше, и мокнул в чернильницу.
 – А где свидетели?
Ваня скрипнул зубами.
– Ну да, ну да, понимаю, – под пышными усами старосты расцвела улыбка.
Василь Потапыч, и года не прошло, наконец-то приступил к делу, занудно повторяя вслух выписываемые слова и знаки препинания.
– Муж, двоеточие, Иван, тире, Дурак, точка. Сын Михея и Марфы, запятая, восемнадцати лет от роду, – поставил точку и продолжил бубнить, – жена, двоеточие, – помедлил, прыснул в кулак, – жаба, – на последней букве рука дрогнула, и Василь Потапыч поставил на желтой странице большую сизую кляксу. – Распишись, Ванюша, – хмыкая и утирая слезы, протянул Ивану перо.
Ваня схватил перо, судорожно нацарапал кривой крестик под записью и кинулся к выходу, провожаемый истеричным скрипучим хохотом.
– Перо верни, худоумный!
После, как сказал Федор, своего фееричного выступления Иван старался на глаза близким и соседям лишний раз не показываться, жил в сарае, спал на сене, лягушку игнорировал, та тоже молчала. Нет, само собой, поначалу Иван пытался объяснить родителям и братьям, что лягушка говорящая, про озеро лесное рассказывал, как стрелу свою нашел, но те только пальцем у виска крутили и отмахивались. Колюще-режущие предметы Марфа Никитична в избе попрятала, от греха подальше.
Ваня не успокоился, пошёл к Лукичу. Два битых часа ему о своих похождениях соловьем пел.
– Слушай, Ваня, шел бы ты отсюда подобру-поздорову, мне работать надо.
– На выход! – гаркнул, как отрезал скворец Гоша.
Коза Зорька мотнула головой в сторону выхода и выставила рога.
После всего этого Ваньку зло разобрало, нет ему веры в родном отечестве, он и к старосте пошел с жабой расписываться по этой же причине, из-за злобы на весь белый свет, хотя если подумать, кому он хуже-то сделал, только Василь Потапыча, куркуля жирного, лишний раз посмешил.
Такие вот невеселые мысли одолевали Ивана на подходе к дому по возвращению от старосты. Двор был под завязку заставлен столами, покрытыми разноцветными скатертями и уставленными всевозможными яствами: почки заячьи копченые, тавранчук  из рыбы, холодец вишневый, уха сборная, рагу из потрохов, еще два десятка наименований и, знамо дело, горячительное разной степени крепкости и крепости, к которому уже вовсю прикладывались гости.
Братья намекнули Ивану, что ему не стоит участвовать в свадебном мероприятии, мол, хватит народ веселить. Ну, как намекнули, по шее дали, но Ваня все равно на двор пришёл, уселся за дальний стол, подальше от родителей, хотя Михей Кузьмич все равно на него, как на пустое место смотрел, не замечая. Положил на тарелку разной еды и принялся, молча, жевать, лягушку посадил рядом.
Народ старался блюсти приличия, к Ивану не цеплялся, так, иногда перешептывался, скашивая глаза в его сторону, и посмеивался в рукава, но потом, ближе к вечеру деревенские подпили, наплясались, разомлели, отдышались.
– Вань, ты ночью-то не робей!
– Точно, Ванька, уважь жинку, хорошенечко!
– Ага, по всей форме!
– Потом, расскажешь, как прошло!
– А, что такого-то, нашему Ване и жаба невеста!
Иван подвинул к себе рюмку и налил от души самого крепкого первача , залпом осушил, фыркнул с непривычки, раньше ничего крепче сбитня не пил, полегчало. После пятой стало совсем хорошо, смеркалось, народ постепенно отстал и занимался своими делами, напивался и наедался. После десятой, когда на небе появились первые звезды, Ваня с трудом поднялся, сграбастал лягуху и побрел в сарай на подкашивающихся ногах. В сарае рухнул на сено, голова кружилась во все стороны одновременно.
– Ну, что, жена, дай хоть поцелую, – заплетающимся языком выговорил Ваня, наклонился к лягушке и пьяно чмокнул ее прямо в пучеглазую морду, потом откинулся на спину и мгновенно провалился в глубокий нетрезвый сон.

Ваня проснулся от того, что кто-то осторожно и ласково поглаживал его густую белобрысую шевелюру. Попытался открыть глаза, в голове потрескивало, но не сильно, сказывалось качество выпитого накануне продукта и молодое крепкое здоровье. Со второй попытки разлепил, попробовал оглядеться, сквозь щели в стенах и под дверью сарая прогладывало яркое солнце. Прикосновения на секунду прекратились, потом опять продолжились, кто-то нежно водил ладошкой по его волосам, набитым соломинками. Ваня с трудом скосил глаза и посмотрел вверх, зажмурился, заново посмотрел, закрыл.
– Доброе утро, Ванечка, – мелодичный девичий голос колокольчиком прозвенел над его лицом.
Голос, принадлежал юной хрупкой девушке, внешность которой однозначно описывалось словом – красавица. Светлые волосы, были аккуратно уложены в длинную заплетенную косу, на овальном белоснежном лице поблескивали искорками зеленые, почти изумрудные, глаза, обрамленные длинными ресницами, тонкие губы изгибались в застенчивой улыбке.
– Ты кто? – наконец спросил Иван, не переставая разглядывать девушку.
– Я – Васька!
– Кто ты? – испуганно переспросил он.
– Прости, так меня папенька называл, я – Василиса!
– А-а-а, – протянул Ваня и вернулся к первому вопросу. – Ты кто?
– Я – лягушка, – грустно сказала Васька–Василиса.
Ваня скептически скривил лицо.
– Дура ты, а не лягушка, – невежливо хмыкнул он, приподнялся на локтях и начал вертеть башкой, – кстати, а где она?
 – Я понимаю твое удивление, Ваня, мне сложно описать весь процесс произошедшей со мной трансформации. С точки зрения академической науки произошедшее не имеет по собой реального объяснения и выглядит не более, чем фикцией, но…
– Офигеть! – выкрикнул Ваня и рухнул обратно в солому с вытаращенными глазами. – И, правда, лягушка!
– Лягушка, – смущенно подтвердила лягушка.
– Так, это, что же, получается, – вскинулся Ваня, где-то через минуту, с трудом переваривая услышанное, – ты моя жена законная?
– Жена, – просто ответила Василиса.
– Офигеть! – снова прогудел Иван и опять рухнул на спину, не сводя с девушки безумливого взгляда, хотел что-то сказать, но из открытого рта доносились только угуканье, агаканье и другие подобные звуки.
– Ты, наверное, хочешь расспросить меня обо всем, Ваня? – догадалась, теперь уже, бывшая лягушка.
– Ага!
И Василиса принялась рассказывать свою печальную историю. Ваня, с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, молчал, слушал внимательно, ловил каждое слово, не перебивал.
Маменьку Василиса совсем не помнила, та умерла очень рано, и только портрет, висевший в отцовской спальне, напоминал о ней. Всю свою жизнь Василиса жила вдвоем с отцом. Отец, Александр Иванович, как это сейчас принято говорить, авторитетный купец из города Петровограда, в узких кругах известный, как Саша Серый, вел хозяйство на широкую ногу, ни себе, ни, тем более, любимой дочке ни в чем не отказывал. С пеленок Василису окружали многочисленные няньки и слуги, шкаф ломился от разноцветных платьев, а сундуки от игрушек. Несмотря на такую заботу, Василиса росла не типичным ребенком, со всеми старалась быть вежливой, капризничала редко, прилежно и с интересом училась. Когда подросла, увлеклась чтением, книги, как горячие пирожки глотала, одну за другой. Нет, разумеется, став постарше, и танцы танцевать ездила, и с подружками противоположенный пол обсуждала, но все чинно и благородно, биография скучная до умиления. Но, как говорится, беда не по лесу ходит, а по людям.
На совершеннолетие Александр Иванович подарил дочке клетку с пестрым попугаем, этот отцовский подарок стал, увы, для Василисы последним. Что не поделил Александр Иванович со своими не менее авторитетными партнерами по торговому делу, об этом дочь могла только догадываться, но с некоторых пор отец стал ходить хмурым, нервничать, постоянно куда-то уезжал и возвращался за полночь. Нанял дополнительно два десятка слуг, здоровых бородатых мужиков с кистенями. Не помогло.
 Похитили Василису, когда та с прогулки возвращалась, охрану раскидали влегкую, няньку по темечку стукнули, чтоб не верещала, а ее сунули в мешок, кинули в повозку кулём и увезли, поминай, как завали. Заперли в незнакомом доме, обращались хорошо, служанку приставили, но на улицу шага не сделаешь, стерегли.
Из подслушанных разговоров Василиса узнала и о выкупе, что за нее просили, и о том, что папенька, Александр Иванович, от такого происшествия слег с горячкой, а потом тихонько умер от обширного инфаркта. А Василису, чтоб добро зря не пропадало, продали со скидкой одному колдуну, самому, что ни на есть, чёрному.
То, что колдун черный – догадался бы даже Ваня. Девушку долго везли в неизвестном направление в закрытой телеге, потом также долго вели лесными тропами, захочешь из такой пущи  выбраться – век плутать будешь, да так и сгинешь в волчьей пасти. Привели к одиноко стоящей избе и вручили покупку мужику неопределенного возраста в черном балахоне, с ног до головы увешенного самыми разными амулетами и значками с непонятными символами.
Внутри изба оказалась под стать хозяину. Под потолком висели пучки сушеной травы, в горшках и склянках стояла дурно пахнущая жидкость, пауки и летучие мыши тоже наличествовали в изрядном количестве. Василиса с надеждой подумала, что, может быть, местный знахарь нашел здесь уединенное пристанище подальше от людской суеты, но прочитала название книги в черном кожаном переплете, лежавшей на столе, «Жертвоприношения. Методическое пособие с иллюстрациями», и горько заплакала.
Слезами горю не поможешь, делать нечего, стала Василиса привыкать к новой жизни. Занималась хозяйством, в избе убиралась, еду готовила, далеко от дома не уходила, вмиг заплутаешь, да и ходить особо некуда, кругом чаща непролазная и болота глубокие. К счастью колдун-чернокнижник на Василису мужского внимания не обращал, препарировал лягушек, варил всякую отраву, которую сам же и пробовал, но больше всего любил сидеть над книгами, бормотать заклинания и что-то записывать в свою замусоленную тетрадку. На вопросы по поводу дальнейшей Василисиной судьбы не отвечал, грозно хмурился и грозил кривым костлявым пальцем.
Наступила осень, прошла зима, расцвел весенний лес, Василиса закончила обдумывать план побега. Как-то вечером дождалась, пока колдун завалится спать, нахлебавшись вдоволь очередной свежеприготовленной гадости, осторожно вытащила из–под лавки мешочек с краюхой хлеба, оделась и на цыпочках пошла к двери, не удержалась, вернулась, взяла со стола замусоленную тетрадку и сунула в печку. Выскочила из избы, дрожащими руками подперла дверь заранее приготовленной корягой, будто верила, что это препятствие могло кого-то остановить и, помолившись, бросилась в ночную чащу.
Сколько по лесу блуждала, не помнила, со счета сбилась, питалась лесными ягодами и дождевой водой, измученная, но упрямая, шла в перед и однажды днем вышла к тому самому лесному озеру. Наклонилась, водицы зачерпнуть, глядь, а на нее, как из зеркала, колдун смотрит, глаза, кровью налитые, ненавистью так и пышут. Хотела Василиса вскочить и в лес бросится, да ноги не слушаются, застыла, словно заговоренная.
– Век тебе коротать тварью болотной! – громыхнул голос.
Глянула девушка в озерную гладь, а злодея и след простыл, только смотрит на нее из воды лягушачья мордочка.
– Думала я, Ваня, до конца жизни мне в лягушках ходить. Боги мне тебе послали, не иначе, – закончила Василиса свой рассказ.
Иван сидел, обдумывал услышанное, щурился, моргал, потом почесал макушку и спросил:
– Василиса, а как же ты в человека обернулась?
– Не знаю, Ваня, думаю, к каждому заклятью свой ключик имеется. Поцеловал ты меня вчера, вот я и обернулась.
Иван встревожено посмотрел на Василису.
– Это, что же выходит, если мы опять, ну, это самое, поцелуемся, – Ваня покраснел, – ты снова в лягушку превратишься?
Василиса помедлила, потом быстро наклонилась и поцеловала Ивана в дрогнувшие от неожиданности губы. Ванька зажмурился, открыл глаза. Василиса, как и прежде, сидела рядом с ним и улыбалась.
– Не лягушка!
– Нет!
– Слушай, я, что подумал, надо бы еще раз проверить, ну, для закрепления!


Деревня Дуракова гудела растревоженным ульем. Новость о чуде разнеслась по дворам со скоростью самого сильного ветра, разве что, крыши у домов не посносила. В который уже раз за эту неделю собрались всем миром на знакомом дворе.
Марфа Никитична охала, закрыв лицо ладонями, Михей Кузьмич в растерянности пожимал плечами, Митяй с Федором недоверчиво переглядывались, Василиса, красная от смущения, робко стояла, не смея пошевелиться, а Ваня, подбоченившись, лыбился белозубой улыбкой во все свои тридцать два зуба.
Деревенский люд скучился, перешептывался, цокал языками и разглядывал Василису-лягушку. Лукич, взобравшись на бочку, с умном видом пытался вещать про то, что в каждой сказке есть доля истины, но его никто не слушал.
– Красивая!
– Вот свезло дурню!
– Вань, а ты, куда стрелу-то пустил, поточнее расскажи!
– Вань, а там еще жабы есть?!
Народ так и сыпал вопросами.
– Айда на холм парни! – кричала неженатая молодежь.
Толпа заметно поредела.
– А ты куда собрался, скотина похотливая, – вопила Ефросинья, известная в деревне ветрогонка , грозя кулаком в спину, убегающему мужу. – Стручок мхом порос, а туда же, курощуп  бесстыжий.
– Фантастика, – глубокомысленно изрек Лукич, слезая с бочки, и почесал Жучку за ухом.
  Все последующие дни разговоры в деревне сводились лишь к одной теме. Бабы, забросив домашнее хозяйство, собирались вместе и сплетничали с утра до вечера, стирая языки до мозолей.
– Да я сам видела, у нее перепонки на пальцах.
– Говорят, она по ночам в ящерицу оборачивается.
– А Ванька с ней на лягушачьем языке говорит, сама слышала, как они друг с другом квакают.
Мужики тоже не отставали.
– У Ваньки лук не простой, а волшебный, мне его брат сказывал, Ванька его у колдуна выменял.
– А, может, он сам колдун?
– Наверняка. Все дурачком прикидывался, а оно вона как вышло.
– Да иди ты!
– Точно колдун.
Потенциальные женихи поливали лес стрелами, пуляя во все стороны без разбора, а потом тащили оттуда, на первых парах, жаб да лягушек, потом ящериц, затем настал черед зайчих, барсучих, бельчих и прочих млекопитающих. Бедная фауна, зацелованная до смерти, не знала, что и думать.
Антипка, младший сын дураковского старосты Василь Потапыча принес из леса ежиху.
– Ты зачем, недоросль, ее в зад-то целовал? – допытывался тот у сыночка.
– А куда ее целовать-то? Она, зараза, клубком вся скрючилась, –  хныкал Антипка, держась за исколотый нос.
 Ваня купался в лучах славы, ходил по деревне павлином, руки в боки, снисходительно трепал по загривкам пацанов и в уже сотый раз рассказывал свою историю, с каждым разом количество болотных кикимор, получивших от него по щам, вырастало в геометрической прогрессии.
Ваня был на седьмом небе, счастливее самого счастливо человека во всем царстве, да что там, в царстве, на всей земле-матушке, особенно по ночам, был счастлив целых две недели и один день, а потом Василиса пропала.