Тысячеглазый. Часть вторая. Глава 10

10

        Тот день был ужасен. Лера давно предчувствовал его близость, как преступник поимку и разоблачение. Жизнь его всё больше выходила из колеи и напоминала аллюр безумной лошади. Рано или поздно надо было объявлять, что он сам не безумен, а просто стал от всего свободен. Ему шёл двадцать первый год и он не хотел больше зависеть от прошлого. Для этого с ним надлежало проститься. Самые близкие должны были испытать этот удар первыми, потому что прощаться приходилось в первую очередь с ними.

        Лера вырвал из блокнота несколько листов и разложил их перед собой.
Письмо было лучшим (казалось, что самым лёгким) вариантом прощания. Слова, слова, слова, как говорит шекспировский юноша, и немного зачёркнутых предложений.
Но это прощание оказалось мучительным. Слова не укладывались в красивую и элегантную нотопись, толклись и колобродили, подобно ночным мотылькам под летним фонарём. Лера боролся с ними и стонал. Агата молча наблюдала за муками любовника и наконец говорила, что он заманал её своим воем.

        - Я пишу родителям о том, что ухожу из дома навсегда. Думаешь, это легко?

        - Позвони им и вся недолга. А потом загляни как-нибудь с бутылочкой вина. То-то будет всем вам радость!

        Она отворачивалась к стене и накрывала голову одеялом.

        Он понял в конце концов, что художница требует от него решительного поступка. Позвонив домой, договорился с родителями о встрече. Мама, почувствовав неладное, очень старалась его разговорить, чтобы выведать всё до конца. Но Лера сказал только: «Завтра в восемь вечера. Пока!» - и повесил трубку. Сам себе он казался дураком, совершавшим какое-то громкое и тысячу раз никому не нужное дело.

        - Давай-давай, - подбодрила его Талбо-Возницки и уехала к неизвестным
Лере своим знакомым за редкой голландской краской. Так что советоваться было не с кем. Он провёл ночь без сна в одинокой постели, на следующий день пил кофе с утра до самого вечера, потом купил маме букет гвоздик, бутылку белого рислинга, торт «Сказка» и отправился в Черёмушки. Настроение было квёлым, глаза слипались, предчувствия толклись в душе одно хуже другого, да и вообще всё задуманное казалось бредом.

        Увидев знакомую пятиэтажку и почему-то напоминавший в осенней темноте губную гармошку родной балкон, чуть не пустил слезу, как состарившийся учитель. В окнах горел свет. Его ждали. Он поднялся на третий этаж и, нажимая кнопку звонка, подумал: «Нужно самому поверить, что я здесь в последний раз. Иначе сорвусь и поддамся на уговоры».

        Дверь открыл Товий Ефимович. Поздоровавшись с сыном, взял цветы, сумку с вином и тортом и ушёл на кухню. Лидия Сергеевна, похудевшая и какая-то бесцветная, долго стояла у стены, словно опасалась подойти к Лере. Он не выдержал её дрожащего взгляда и сказал:

        - Ты чего, мам?

        Она слабо отмахнулась и прикрыла рот рукой. Её рыжая причёска расползлась в стороны и больше всего напоминала разворошённый порывом ветра стожек соломы.

        - Где ты был? – голос у неё был полон недоверчивости и женской обиды.

        - Как где? – Лера заметил, что у него появилась трусливая провинциальная привычка отвечать вопросом на вопрос. – У друзей.

        - Их у тебя никогда не было.
      
        - Появились.

        - Ни с того, ни с сего?

        Лера тем временем снял свои любимые синие чешские кроссовки «Ботас» и без них вновь почувствовал себя гостем из чахлой провинции со своей игрой в переспрашивание:
 
        - А ты не допускаешь, что я изменился?

        Мама вдруг кинулась к нему на грудь.

        - Какая разница! – голос у неё окреп, но продолжал хромать обидой. – Говори мне, что угодно, только будь, пожалуйста, рядом. Ещё одной потери я не переживу.

        Как ни сложна была ситуация, но Лера понял, что по большому счёту речь идёт не о нём. То есть о нём, конечно, только в довольно изменённом виде.

        - Мам, ты не переживай. Я всё вам с папой объясню. Мы же для этого собрались.

        Из кухни донёсся голос Товия Ефимовича, певшего частушку:

        - Самолёт летит, колёса стёрлися.
        Вы не ждали нас, а мы припёрлися.

        - Не обращай на него внимания, - Лидия Сергеевна отпустила сына и виновато улыбнулась. – Он сильно переживает.

        - Я понимаю, - Лера тоже улыбнулся и крикнул в сторону кухни: - Мы идём, пап! Я только руки вымою.

       Когда сели за стол и выпили вина, общее настроение поползло вниз. Разговор не клеился. Лидия Сергеевна всё время предлагала что-нибудь поджарить или достать из холодильника, Товий Ефимович многозначительно выкладывал: «Давай-давай, несушка», а Лера улыбался на родителей с таким видом, как будто сейчас будет палить в них из спрятанного за пазухой револьвера.

        Но всякая неуютная ситуация разряжается общей внезапной ясностью.

        - Хватит нам ватерпасов! – заявил старший Каракосов, когда над столом повисло слишком долгое молчание. – Давай, сынок, выкладывай всё как есть.

        И лицо у него в этот момент озарилось изнутри тёплым светом, словно у человека, решившего наконец трудную задачу или избежавшего смертельного выбора.
Мама послала мужу долгий доверительный взгляд и сказала, тронув сына за руку:

        - Мы ко всему готовы. Не бойся, Лера!

         Молодому человеку вдруг стало ясно, что он опять нафантазировал нечто, наводящее тень на плетень. Никто никого не терял, никто никому не изменял и ничего не предавал. Просто одна форма любви логически трансформировалась в другую, и не понимать и не принимать этого было нельзя.  Сын вырос, сын уходит в своё пространство, он прощается и его провожают. Вот и всё, что нужно принять.
Здесь царствует не эмоция, только сознание. Первое – для песен во дворе. Второе – для высокой жизни.

        Лера произнёс последнее вслух и не заметил этого. Родители услышали, переглянулись, Товий Ефимович сложил губы подковкой и жестом попросил Лидию Сергеевну помалкивать.

        - Ты считаешь, что поймал судьбу за хвост и теперь она потащит тебя наверх, - заговорил он как бы немного насмехаясь над сыном. – Откуда такая уверенность?

        - Я не говорю, что уверен. Но мне хочется…

        Тут Товий Ефимович стукнул ладонью по столу, прерывая монолог сына. Лера умолк, а Лидия Сергеевна неожиданно заговорила с женским напором и чувственностью:

        - Мальчики, мальчики! Прекратите играть в царя горы. Дело слишком серьёзное, а вас несёт неизвестно куда. Как вам не стыдно? Не забывайте, что я врач и вижу, как вам не терпится поразмахивать друг у друга перед носом диагнозом: моя болезнь серьёзнее, поэтому пропустите меня в операционную.

        - Ты о чём? – муж переключился на жену.

        - Ты забыл наш утренний разговор, вот о чём. Мальчик принял решение, и мы хотели его выслушать. Пусть говорит, а мы выскажемся потом.

        Лера понял, что мама на его стороне. Как женщина, сейчас она переживала за него больше, не понимая, но догадываясь о его волнении. Сумма чувств была для неё важнее логики и врЕменной потери сына. Он вспомнил, что её время давало ей возможность наращивать кольца опыта, становиться сильнее, как дереву укрепляться корой. Получалось, что отец утрачивал сына, а мать приобретала его нового.
Сын уходил, чтобы вернуться в ином качестве.

        Это открытие так взволновало молодого человека, что он вспыхнул и весь покрылся потом, словно оказался в парной.

        - Я не понял, - загудел отец, окидывая взглядом жену и сына. – О чём это вы успели сговориться у меня за спиной? И главное, когда?

        - Никакого сговора не было. Просто мама слышит меня, а ты нет.

        - В этом доме меня всегда обвиняли в глухоте. Как будто я нарочно притворяюсь инвалидом.

        - Ты сам однажды повёл себя, точно инвалид. А потом заставил всех стать слепыми и глухими. Ради чего ты это сделал? – говорил сын со странным отстранением.

        Мама побледнела и напряглась. Черты лица у неё строго обрисовались, как бывает при внезапно зажжённом ярком свете. Брови стали тонкими и почти бесцветными, глаза упали в тень, а нос и губы выросли.

        Лера молчал и ждал её реплики. Он отметил про себя, что его интерес наблюдательский, а не живой, семейный.

        Но первым отреагировал папа. Причём, голос у него был не то чтобы виноватый, но весьма просительный.

        - Однажды я совершил глупость, - Товий Ефимович сказал это тихо и несколько раз провёл пальцами по своим седеющим бровям. – Но мы же встретились по другому поводу, - он вдруг вскочил, но тут же сел обратно. Плечи упали, шея удлинилась, а грудь стала маленькой. – О чём идёт разговор, я не понимаю?

        - Хорошо. Я объясню.

        Лера уже сложил речь о том, как папа, затеяв романчик с Глафирой Андреевной несколько лет тому назад, мог поставить крест на их семье. Вступлением будет романтический рассказ о своих детских предчувствиях. О боязни, что привычный мир вот-вот треснет, расколется на куски, и жить придётся, как полярникам на дрейфующей льдине. Тут надо будет рассказать о своих переживаниях, о снах, и также о маме, всё чаще и чаще курящей у окна на кухне. Акцент придать тому, как они нервничали каждый раз, когда он задерживался на работе. Скоро боязнь раскола стала болезненной. И потом наконец появилась эта Глафира Андреевна. Подколодная змея с голодными глазами и соблазном в виде высокой груди и широкой жопы. Припомнить тот суетливый разговор в ванной: «Ты нравишься мне! – «Отпусти меня немедленно!» Слёзы мамы. Больницу, где папа сидел в обнимку с этой подлюшкой. И оборвать весь этот нарратив коронной фразой: «Ты вёл себя подло и будешь платить за это вечно».

        Очень назидательно и сверх красиво.

        И тут с молодым человеком произошла неведомая ему доселе вещь.
Сколоченное крепкими гвоздями обвинение папы в измене испустило облачко предсмертного выдоха и навсегда исчезло. Прожитое вместе встало в полный рост и расправило плечи. Тыркающееся рядом с этим богатырём плюгавое «ты виноват» пискнуло и сдохло.

        Лера молча смотрел на отца и в глазах его светилась любовь.

        Общее настроение за столом, улыбнувшись, побежало вверх. Стали вспоминать семейные происшествия, смешные, даже радостные. Задуманное Лерой прощание становилось всё невозможнее. Он чувствовал это, нервничал, но продолжал веселиться вместе с родителями.

        В прихожей зазвонил телефон, и папа ушёл принять звонок. А когда вернулся, лицо его можно было назвать чересчур сосредоточенным.

        - Что случилось? – спросила Лидия Сергеевна.

        - Просили передать нашему сыну, что  он порядочное дерьмо.

        - Кто?

        Товий Ефимович как-то странно подмигнул Лере.

        - Тот, у кого он увёл жену, - и покачал головой, то ли осуждая, то ли восхищаясь. – Обещал набить сыну морду при первой же встрече.

        - Гуревич? - Лера занервничал.

        - И самое смешное, что наш телефон дала ему та самая уведённая жена.

        - Не может быть!

        - Плохо ты знаешь женщин, Лера. Клятвы и постель для них ничего не значат, если они затевают какую-нибудь каверзу. Они как прогноз погоды. Советую тебе ещё раз подумать, прежде чем воссоединиться с этой Агафьей.

        - Агатой.

        - Извиняюсь за ошибку. Конечно, Агатой. Она, как я понял, художница?

        Лидия Сергеевна смотрела на сына с неподдельной жалостью.

        Лера окинул взглядом родителей и громко расхохотался. Смех был выспренный и театральный. Лидия Сергеевна посмотрела на мужа, как бы ища у него защиты.

        - А что ты на меня смотришь? – нервно воскликнул Товий Ефимович. – Не ты ли советовала мне предоставить ему полную свободу? Вот результат, пожалуйста. Он спит с этой сикалкой, за дверью стоит её муж с колом, искусство и свободная любовь переходят в мужскую разборку и скоро появятся трупы. Ты этого хотела? Нет? Тогда попроси нашего сына порвать с этой мазилкой и вернуться домой пока не поздно.

        Лера, выслушав эту смехотворь, успокоился и очень серьёзно сказал:

        - Вы ничего не понимаете. Давайте мириться и - прощаться.

        - Прости нас, родной мой, - Лидия Сергеевна чуть наклонилась к сыну. – Чего мы не понимаем? Объясни нам, пожалуйста!

        - Дело не в Агате. Дело во мне. Я хочу стать настоящим писателем и впервые столкнулся с обстоятельствами, которые могут стоить мне жизни. Угроза жизни вдруг показала мне, что искусство тоже должно быть угрозой. Теперь я это понял. Как-то Агата назвала себя жертвой. Это великое самоощущение. Создавая настоящее, человек каждый раз жертвует собой. Иногда, создав гениальное, умирает.

        Лера умолк. Родители тоже молчали. Им не нравилось то, что сказал сын. Если он решил стать писателем – ради бога! В двадцать один год каждому дозволено купаться в фантазиях. Им не нравилось слово «жертва». Прежде Лера такими словами не пользовался. Чувствовалось влияние незнакомой Агаты. Вероятно, сын влюбился в неё самым крайним образом. Так могло произойти, родители это понимали. Но глаголы «жертвует» и «умирает» слишком больно ударяли им в сердца.

        Первой очнулась мама.

        - Зачем тебе все эти тяжёлые нелепости? -  спросила она.

        - Слишком много лжи вокруг, мам. Я хочу быть правдивым.

        После этого Каракосовы разговаривали около часа. Сын рвался на волю, старшие его не пускали. Всё было донельзя логично. Родители были правы – и смертельно скучны. Все трое ошибались, доказывая свою правоту, потому что они прикоснулись к иной правде. К той, что превращает правду быта в кривую ложь и требует от людей наконец-то услышать правду жизни.

        Поздно ночью на улице Лера ловил такси, чтобы ехать в Медведково. На правой щеке горел мамин поцелуй, правая рука болела от прощального папиного пожатия. В кармане тяжелели двести рублей, выданные мамой из тайного семейного загашника.

        Было очень темно и очень холодно. Чёрный асфальт под ногами казался ямой.
Такси не было, и Лера долго махал руками, пытаясь остановить попутную машину.

        Наконец рядом тормознула карета скорой помощи. Лера открыл дверь.

        - Поедем?

        - Куда?

        - В Медведково.

        - ЧИрик.

        - Поехали.

        В боковое окно молодой человек разглядел родной дом. Родительское окно светилось.

        «Вот и всё, - подумал Лера. – Начинается».

        Его ожидало никем никогда не предполагаемое и никому неизвестное будущее.


                *   *   *

Продолжение следует.