Время детства

Воспоминания и не только…

Я не должен был появиться на свет. Но вмешалось провидение, и вот я здесь, среди счастливцев, получивших право на жизнь.
 
За окном льет дождь, гремит гром и сверкает молния. Дача – как корабль посреди океанских волн. Вот опять громыхнуло наверху. Как будто кто-то катает там пустые металлические бочки, и они бьются о рытвины и ухабы дороги. Воспоминания переполняют меня, пробиваются ко мне сквозь безумства непогоды.

  Папа в ладной офицерской шинели ведет меня, трехлетнего мальчика, взявши за руку, из парикмахерской, единственной парикмахерской в нашем "Авиагородке", где меня впервые подстригли. Мама говорит, смеясь:
– Кого это ты ведешь?
После этой стрижки навсегда исчезли мои младенческие золотые кудри, черноволосый мальчик смотрит с потертой детсадовской фотографии.

А вот бабушка в старой шерстяной кофте сидит во дворе нашего дома. Она еще бодра, многое делает по дому, следит за мной, пока родители на работе. Я на ее попечении, из-за чего возникает немало конфликтов. Я бегаю от нее вокруг стола в большой комнате, и она за мной не поспевает. Бабушка должна накормить меня обедом, но я не хочу есть. Электрик в той же комнате, стоя на табурете, проверяет счетчик. Его переполняют эмоции. Наконец, он не выдерживает и что-то рявкает в нашу сторону. Трудно сказать, кого из нас он более презирает.
 
Морозным утром папа везет меня на санках в детский сад. В свете фонаря я вижу блестящие носки калош, надетых на валенки, а вокруг сверкающие огоньки снежинок. Кто-то поджог сугроб, и он пылает холодным пламенем. Мороз щиплет меня за щеки, и его прикосновения сливаются со скрипом полозьев на снегу. На мне черная шубка, коричневая меховая шапка и крепко завязанный шарф. Таких утренних поездок было много, но лишь одна запомнилась мне навсегда.

Я не должен был появиться на свет. События разворачивались в послевоенные годы.  Вернувшиеся с войны офицеры старались наверстать упущенное. Беременные женщины были самым обыкновенным явлением. Они рожали, стараясь восполнить недостаток жизни в стране. Наш двор вечерами кипел детскими голосами, как кастрюля на плите. Вот в это-то благословенное время и моя мама, как видно, забеременела. Но что-то не получилось. Детали мне неизвестны, долетела только одна фраза:
– Больше никогда!

Позднее я узнал – это была девочка, не родившаяся сестренка моя. Ее отсутствие ничем себя не обнаруживало, ее просто не было. Однако со временем я стал думать о ней как о живой, придумал имя, Алена, так звали мою бабушку с папиной стороны. Я наделил ее внешностью, какую только мог придумать, разглядывая девочек в нашем детском саду, – каштановые волосы, голубое платье, туфельки с застежками и великолепный бант. Мое детское воображение работало безотказно.

Мама, как выяснилось, тоже помнила о ней. Однажды после ссоры с отцом она зашла в мою комнату, и вдруг сказала:
– Если бы ты был девочкой, ты бы понял меня.
В этот момент Алена появилась и стала рядом с ней. Я от удивления даже протер глаза.

Алена занимала мое воображение, но у меня был и старший брат – Володя, родившийся в 1941 году в самый разгар войны. Десять лет разделяло нас. В начале 1950-х он был уже совсем большой и мало интересовался новым членом семьи.

Я не должен был появиться на свет. Однако произошло нечто непредвиденное: мама плохо себя почувствовала и вынуждена была обратиться к врачу. Врач-гинеколог довольно быстро поставил диагноз – внематочная беременность. Для кого-то эти слова звучат как приговор, а для меня как симфония Бетховена. Маме предстояла операция, а это, должен я вам сказать, удовольствие не из приятных. Врач назначил срок, когда она должна была прийти к нему на прием, и она пришла, трепеща и держась за папу. Врач ее осмотрел и вдруг сказал, что все стало на место, никакой патологии и можно рожать. Стрела, выпущенная ангелом, пронзила мамино сердце, и она сказала в ответ:
– Ладно, раз такое дело, буду рожать.
Чувства моего отца описать невозможно, нет таких слов в нашем языке.
 
А что в эту минуту подумал я, сейчас не помню. Много лет спустя эта история привела в восторг моих друзей-христиан. Они толковали ее как чудо, как явное свидетельство об особом Божьем благоволении ко мне.

Следующее мое воспоминание относится к роддому. Помню большую светлую комнату, в которой тесно, почти без промежутков, стояли кровати. На кроватях лежали женщины в однообразных серо-голубых халатах. Меня приносили к маме, и она бережно укладывала меня рядом с собой. Помню первое свое чувство обладания, я знал, что это моя мама. Позднее я стал думать, что это мое воспоминание относится к какому-то нашему совместному пребыванию в больнице из-за болезни, но мама утверждала, что такового не было. Остается только одно – роддом. Знакомый молодой психолог утверждал, тонко улыбаясь, что столь ранних воспоминаний быть не может. Но что же делать, если я помню?

   Одно из самых ранних воспоминаний: папа и наш сосед вдвоем разбирают старый дровяной сарай. Я только что научился ходить и стою в сторонке. Вдруг раздается грохот, деревянная сарайная дверь, снятая с петель, всей своей массой падает на землю. «Бабах!» – произношу я, потрясенный увиденным. Описание точное и ясное. Что-то приоткрылось мне в этом грохоте, в его внезапной неодолимой силе.

Приблизительно в то же время недалеко от нашего дома строился новый офицерский дом. Груды досок были свалены перед ним. Одна из них торчала, крепко зажатая между другими досками. Во время прогулок папа иногда ставил меня на нее, и я покачивался, держась за его руку. Дом построили и доски убрали, а я еще долго вспоминал о них, воспринимая их отсутствие как непорядок.

Каждое утро папа или мама приводили меня в сад, раздевали, целовали в лоб, просили вести себя хорошо и уходили, оглядываясь с виноватым видом. Они знали, что совершают преступление, потому что я немедленно начинал плакать. Большие соленые слезы текли по моим щекам. Я не ревел, а именно плакал от горя. Нянечки меня утешали как могли, я до сих пор им благодарен за это. Разлука, еще не смертная, еще не настоящая, пугала мое маленькое сердце. Продолжалось это года полтора.

Что-то в детском саду мне крепко не нравилось. Став постарше, я регулярно убегал из него, когда предоставлялся случай. Я пробирался к воротам, пролезал под ними и мчался изо всех сил домой, где хозяйничала бабушка, а под обеденным столом стоял таз с яблоками. Скандал начинался немедленно. Отсутствие мое вскорости обнаруживалось, и у нас в квартире появлялись дети из старшей группы в сопровождении воспитательницы. Как арестанта меня уводили обратно в детский сад. Я шел безропотно, прихватив с собой из таза яблоко. Удивительно, но в детском саду я был один такой. Никто больше не убегал. «Тот еще мальчик!» – высказалась по моему поводу однажды нянечка.

После обеда нас укладывали в постели на два часа.  В это время мы должны были крепко спать. Я не спал никогда, кроме одного случая, ставшего для меня открытием. Я закрыл глаза на одну минутку, а когда проснулся, выяснилось, что пора вставать. Два часа прошли, как одно мгновение. Я понял, что встретился с тайной и стал приглядываться к ней, стремясь понять, в чем секрет. Обычно во время тихого часа я не спал, а фантазировал (сражался с фашистами, путешествовал на гусе вместе с Нильсом, мчался на оленях через снежную пустыню вместе с Гердой и т.п.), притворившись спящим. Время было наполнено событиями. Нянечки, в обязанности которых входило следить за порядком во время сна, щадили меня, делали вид, что не замечают.

И все же в детском саду мне жилось неплохо. Меня любили и со мной дружили. Я не был заводилой, но и обыкновенным мальчиком тоже не был. И со мной все время происходили какие-нибудь истории.

Однажды под снегом я нашел замерзшую, а может быть, зимовавшую под снегом змею и принес ее воспитательнице. Помню жарко растопленную, пылающую печь в одной из детсадовских комнат. Змея была брошена в ее жерло и навсегда исчезла в пламени. Эту печь я вспомнил много лет спустя, когда смотрел мультфильм «Сказка сказок», где Волчок, главный герой фильма, согревался перед точно такой же печкой.

А вот забавная история. В игровой комнате мы – я и мой друг Миша – играем в парикмахерскую. Я аккуратно, как мне представляется, обрезаю ножницами его золотые кудри. Мне очень нравится процесс обрезания волос, Мише тоже все нравится, ведь мы друзья. То, что происходит дальше, выглядит совсем иначе. Я стою в углу комнаты, наказанный за изуродованную прическу Миши. Воспитательница понимает, что это ее вина, и из-за этого она особенно строга. А я, стоя в углу, поражаюсь переменчивости судьбы. Только что в моей жизни все было хорошо, мы весело играли, и вдруг все переменилось, вместо радости – стыд и унижение. Слова воспитательницы меня не особо беспокоят, но я знаю, что скоро должен прийти папа, и ему скажут, что я плохой мальчик.

Территория детского сада была обширной. На ней росли высокие тополя, березы, осины и густая сирень, там происходили наши военные мальчишеские игры. Девочки и мальчики, два суверенных мира, в играх почти не соприкасались. Деревья были особенно хороши весной, они благоухали клейкой молодой листвой, от запаха которой кружилась голова. В начале лета все покрывалось тополиным пухом, он летал повсюду, сыпался, сдуваемый ветром, и забивался во все щели. Старшие мальчики баловались спичками и поджигали его на асфальте. Осенью листья начинали желтеть, но опадали не сразу, а постепенно, оставаясь на деревьях до некоторой поры. Но вот наступал момент, когда происходило что-то необыкновенное, как будто дирижер повелительно взмахивал палочкой и подавал команду: «Ну же, ну!» И тогда они, как будто сговорившись, вдруг все вместе срывались с веток и, подхваченные ветром, наклонно устремлялись к земле. Помню, как я стоял, совершенно обалдевший, посреди такого косого листопада, сплошным потоком лившегося на землю в течение одного дня.

Летом мы иногда гуляли за пределами детского сада – на территории госпиталя, расположенного неподалеку. Там была особенно густая трава и много бабочек, мы ловили их сачками. В одно из таких гуляний я забрался на перекладину штакетника, ограждавшего территорию госпиталя, и, держась за него, что-то высматривал на дороге. Подошедшая сзади воспитательница сняла меня и поставила на землю рядом с забором. Вдруг моя левая нога заскользила вниз и провалилась в какую-то яму. Я ощутил острую боль и закричал, а когда поднялся, увидел, что из раны на ноге, прорванной гвоздем, хлещет кровь. Впервые в жизни я так серьезно поранился. Воспитательница подхватила меня и помчалась в госпиталь.
 
В кафельной белой комнате на вращающемся табурете сидит пятилетний мальчик. Над ним склонились врачи в белых халатах, военные хирурги, прошедшие всю войну. Один из них, капитан медицинской службы, промывает мальчику рану и накладывает шов при помощи металлических скобок. Другой ладонью прикрывает ему глаза, чтобы было не так страшно. Кажется, был еще кто-то, произнесший глуховатым голосом, что это сын такого-то. Мальчик держался хорошо, и только время от времени постанывал. По окончании операции медсестра перевязала ногу, сделала укол, и вместе с воспитательницей мальчик отправился домой.

Но история на этом не заканчивается. По дороге я очень переживал о случившемся, потому что считал себя виноватым, ведь я залез на забор, а делать это было запрещено. Воспитательница также считала себя виноватой: утром она получила здорового ребенка, а возвращает родителям больным. Папа и мама по какой-то причине были дома. Кающаяся воспитательница рассказала им о том, что произошло, а я смалодушничал и стал валить все на нее, сказав, что если бы она не сняла меня с забора, то ничего и не было бы. Выходило, что во всем виновата она. В ответ мне объяснили, что она хотела как лучше. Папе и маме было неловко, я это почувствовал. С тех пор всякий раз, когда я вспоминаю эту историю, мне становится стыдно за пятилетнего мальчика, который не смог себя повести достойно в критической ситуации. Металлические скобы сняли дней через десять, а шрам на левой ноге остался на всю жизнь.

Я не был болезненным мальчиком, но временами все-таки заболевал и оставался дома под присмотром бабушки, которой иногда приходилось оставлять меня одного. Так было и на этот раз. Бабушка ушла, а я лежал в своей кроватке, укрытый одеялом, и наблюдал, как кружатся и падают снежинки за окном. Печь недавно протопили, в доме было тепло, но меня знобило, вероятно, из-за простуды. Я уже давно умел выбираться из своей кроватки самостоятельно. Вот и теперь, когда мне понадобилось сходить на горшок, я перебрался через решетку и сел на горшок с голыми ножками на полу. И вдруг мне показалось, что в соседней комнате есть кто-то еще. Не бабушка, не папа, не мама, не Володя, а совершенно чужой, незнакомый мне человек. Мне стало страшно, я замер, сидя на горшке, как зайчишка в лесу, и просидел так, наверное, не меньше часа, дико замерз, но не смог преодолеть свой страх. Пришла бабушка и уложила меня в постель. Меня трясло, температура поднялась, и разболелось ухо. Приходил доктор, слушал меня и назначил отвратительные таблетки, уколы и компрессы на ухо и на грудь. Обсуждалась возможность госпитализации, но на этот раз обошлось без нее. Причины своего страха я объяснить не мог. На меня смотрели сочувственно, но и как-то подозрительно, словно хотели понять, все ли в порядке у этого молодого человека?
   
Были и другие, более далекие прогулки. Помню, как в середине лета к воротам нашего садика подкатил темно-зеленый грузовик без верха, и нас, две детсадовские группы, среднюю и старшую, по одному посадили в кузов. Грузовик тронулся, открылись ворота, на которых красовались две звезды, и мы неспешно покатили по улицам нашего города среди двухэтажных и одноэтажных домов, садов и огородов. Ехали довольно долго, но, в конце концов, остановились и дальше, в сопровождении воспитательниц, пошли пешком, взявшись за руки. Неожиданно раскрылось пространство улицы, и мы увидели реку, совсем близко, рукой подать, и на ней паром. Широкая и довольно быстрая, с удивительным названием Березина, она сразу захватила мое внимание. Впервые я услышал, как плещется вода о борт парома. А затем мы переправились на другой берег и под пасмурным невысоким небом оказались в густом лесу – партизанском лесу, как мне объяснили позднее. Нас вывели на большую поляну и сказали, что эта черничная поляна – конечный пункт нашего путешествия. Мы должны погулять здесь, поесть черники, сколько заблагорассудится, и подышать воздухом. Эта программа полностью осуществилась.

Чернику я до этого не ел никогда. Крупная, светло-синяя, она заставляла тянуться к себе. Кусты черники оказались довольно высокими, так что я с головой окунулся в них и медленно пополз, обрывая ягоды и отправляя их в рот. Точно так же поступили и все остальные. Затем я остановился, перевернулся на спину и стал смотреть вверх через ветви черники, время от времени отрывая очередную ягоду. Такую чернику я встречал еще только раз – на полонине в Межгорье. В какой-то момент я остановился, соорудил кулек из тетрадной страницы (умение, приобретенное в связи с изготовлением самолетиков) и стал собирать ягоды для папы и мамы, чтобы порадовать их. Кулек не сохранял форму, я порядочно измусолил его за время прогулки, но все же принес домой и вручил маме. До сих пор меня восхищает мужество воспитательниц, которые не только доставили в лес на прогулку множество детей, но и вернули их всех до единого в привычное место обитания в детском саду. В русской поэзии черника, как атрибут детского счастья, упоминается в стихах Мандельштама:

Вспомнишь на даче осу,
Детский чернильный пенал
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал.

Впрочем, и за пределами детского сада происходили интересные события. Кто-то подарил мне замечательную игрушку – магнитную змейку. Она состояла из двух частей – небольшой юлы и металлической змейки, которая бегала безотрывно вокруг вращающейся оси. Это была замечательно умная и красивая игрушка. Я вынес ее во двор и стал показывать всем, кто соглашался посмотреть. Среди зрителей был мальчик не из нашего двора приблизительно моего возраста. Он попросил у меня игрушку «на одну минутку», чтобы рассмотреть ее получше, и вдруг исчез вместе с ней. Я не знал, как его зовут и где он живет. Два чувства переполняли меня, первое – мне было жалко игрушку, я к ней сердечно привязался, как к живому существу, второе – несокрушимая сила зла, с которой я столкнулся впервые. Новые понятия – вор, воровство – расширили мой жизненный горизонт.
 
Этого мальчика я встретил некоторое время спустя, но объясниться с ним так и не удалось. «Где моя змейка?! – завопил я и вцепился в него. «Змейка? Какая змейка?» – ответил он и вдруг рванулся и оказался сразу же на расстоянии нескольких метров от меня. «Змейка, змейка, квас налей-ка!» – услыхал я его удаляющийся победный голос. И сейчас еще он звучит во мне.
 
Мы жили в кирпичном трехэтажном доме довоенной постройки. Во время войны, как мне сообщил однажды на ушко соседский мальчик, в нем находились немецкие казармы. Наша квартира располагалась на третьем этаже. Помимо нас в ней жили еще две семьи с детьми – русская и татарская. Дети жили дружно, а вот взрослые, особенно женщины, постоянно конфликтовали, встречаясь на общей кухне.
 
Вот одна подобная история. Было жаркое лето. На кухне шла стирка, на разожженной плите стояли выварки с бельем, от которых шел обжигающий пар. Окно было распахнуто и женщины полуодеты. В это время по краю посудной полки, висящей над плитой, с реальной опасностью свалиться в выварку пробирается наш трехмесячный безумный котенок. Я ошиваюсь где-то рядом и вдруг вижу, как тетя Катя хватает котенка за шкирку и с яростью выбрасывает в окно. Пулей я слетаю вниз, обегаю дом и долго ищу его в траве, пока не нахожу. Он в полном порядке. Как и полагается кошке, он приземлил на четыре лапки, легкий, почти невесомый, только ушки от страха прижаты к голове.  Почему-то я думал, что он убежит от нас после этой истории. Я не умел молиться, но счастье, которое я испытал, увидев своего котенка живым, было всепоглощающим. Отношения с Катей выясняли потом мама и бабушка.

Наш дом отапливался печами. И у нас в квартире была печь – одна на две комнаты. Ее регулярно топили в холодные дни осенью и зимою. Однажды я неосторожно коснулся печной дверцы, после того как печь только что протопили, и обжог руку. От боли я горько заплакал. Мама усадила меня к себе на колени и стала окунать мою руку в картонную коробку из-под монпансье, наполненную содой. Считалось, что сода в таких случаях помогает. При этом она мне что-то ласково говорила, уговаривая проявить терпение. Боль давно прошла, а эта коробка и мамина рука до сих пор со мною.

С топкой печи была связана необходимость добывать дрова. Как и у всех жильцов дома, у нас имелся сарай, в котором под замком хранились дрова и некоторые вещи, например велосипед. Заготовкой дров занимались папа и Володя. Помню, как они вдвоем пилили ручной пилой толстенный, так мне казалось, ствол березы, положенный на козлы. Рубил дрова в основном папа или приглашенный рабочий. Особым делом была доставка дров из сарая в квартиру перед каждой топкой, в ней иногда принимал участие и я. Помню, как мы вдвоем с Володей отправились в сарай за дровами, прихватив с собой санки. Володя открыл замок и вдруг обнаружил в сарае крыс. Он схватил полено и швырнул его через весь сарай прямо в них. Я мужественно стоял рядом, прикрывая тылы. Содержание кошек в нашем доме было не просто проявлением любви к животным, а суровой необходимостью.

Бабушка иногда брала меня с собой в магазин и на рынок. Небольшой рынок располагался сразу за проходной военного городка. Жены военных были хорошими покупателями, у них имелись деньги. Торговали прямо на земле молоком, сметаной, творогом, а также яйцами, курами и другими продуктами. Хозяева приносили живых кур и петухов. Бабушка приходила сюда по утрам, когда выбор больше, и долго выбирала курицу, щупая каждую внизу в том месте, откуда появляются яйца. Она очень хорошо разбиралась в том, как отличить хорошую курицу от не очень хорошей. Мне становилось неловко перед продавцами, что она такая привередливая, и я начинал канючить, но она не обращала на меня внимания. Отдельной сложной проблемой было отрубание головы и ощипывание курицы.

Я очень любил куриный бульон с вермишелью, но превращение живого существа с перьями, очень подвижного и голосистого, в кусок мяса я не мог принять равнодушно. Однажды я расплакался и потребовал, чтобы принесенную с базара курицу оставили в живых, пообещав, что я буду за ней ухаживать. После этого меня уже не брали с собой на рынок, когда требовалось купить курицу.
 
Однажды папа взял меня на аэродром. Мы прошли через проходную и двинулись по огромному полю, простиравшемуся далеко под безоблачным голубым небом. На нем стояли самолеты, и к одному из них папа подвел меня. Это был ТУ-16. Меня поразили гигантские колеса, размером больше меня. Внутрь самолета меня не пустили, хотя я просился. Рядом с ним в деревянных решетчатых ящиках лежали бомбы и какие-то другие предметы. В самолете и вокруг него работали механики, которыми папа руководил. Мне было приятно, что папа среди них самый главный. Один из механиков вырезал для меня вертушку – деревянный пропеллер, насаженный на гвоздик, вбитый в деревянную ручку. Я бегал с ним по полю, пропеллер вращался, и я твердо решил, что стану летчиком.

Были вещи абсолютно для меня недопустимые. Нельзя было, например, выходить за территорию военного городка. Но у меня со временем появились друзья, жившие за его пределами. Я встречался с ними тайком от родителей. Чтобы обмануть их, не требовалось большого труда. Они были убеждены в том, что я не способен на ложь. В соседнем доме жил офицерский мальчик. Я приходил к нему, и мы играли на дощатом крашеном полу его квартиры. Мне с ним было скучно, и я придумал следующую хитрость. Дома я говорил, что иду к нему в гости, а на самом деле отправлялся к своим друзьям, жившим вблизи тюрьмы вне городка. Я проходил через проходную, где в серой шинели с ножом, пристегнутым к ремню, стоял солдат. Солдаты не обращали на меня внимания, так мне казалось. Мы играли в футбол на большом поле с воротами, отмеченными кирпичами, рядом со зданием тюрьмы, поражавшей меня своими размерами. Однажды во время игры я увидел на краю поля маму. Всю дорогу домой мы шли молча. Лицо мое горело не от стыда даже, а от внутреннего потрясения. Я осознал вдруг глубину своего позора. Папа с величайшим огорчением был вынужден впервые в жизни наказать меня ремнем. И это наказание открыло мне, что в иерархии проступков в представлении папы и мамы скрываемая ложь значится на первом месте.

Папа нередко отсутствовал дома. Во время полетов он безотлучно находился на аэродроме по нескольку суток. Он был авиационным инженером и занимал должность инженера полка. К нам заходили его сослуживцы и сообщали, что у него все в порядке, ведь телефона у нас в то время не было. Иногда он отправлялся на другие аэродромы в связи с аварийными посадками самолетов, и тогда о времени его возвращения мы в точности ничего не знали. Но маму я видел ежедневно. Только однажды болезнь разлучила нас. Это была скарлатина, в 1950-е годы – очень агрессивная и по-настоящему опасная своими осложнениями болезнь.
 
Инфекционное отделение детской больницы находилось в отдельно стоящем одноэтажном бревенчатом доме и было переполнено. Мальчики и девочки разных возрастов лежали вместе в одной палате. За окнами стояла зима. Снежные завалы накатывали как морские волны на наш ковчег. В палате топили печи и было по-настоящему тепло. Родителей к больным детям не допускали. Пробравшись через сугробы, папа и мама подходили к нашей палате и, утопая в снегу, смотрели на меня через решетку окна, а я на них. На папе была офицерская капитанская шинель, а на маме зимнее пальто с лисой. Наши свидания у окна стали возможны лишь после того, как у меня упала температура. Под Новый год меня выписали. Когда мы прощались, медсестра вдруг спросила: «Кого ты больше любишь, папу или маму?» Я минуту поколебался и прижался к папе. Сколько лет прошло, а стыд из-за этого поступка до сих пор снедает меня. Недостаток тонкости, остроты соображения и патологическая честность меня подвели. Радость встречи с родителями после продолжительной разлуки была омрачена. Я этого не хотел и почувствовал здесь какую-то вселенскую несообразность. Странно, но мне показалось, что кто-то радуется моему провалу. И я впервые с удивлением посмотрел в ту сторону.
 
Приближался Новый год, дома стояла елка, а на ней висели мои любимые игрушки. Некоторые из них до сих пор хранятся у меня в картонном ящике и появляются на свет в новогоднюю пору.
 
А вот еще одна новогодняя история. Моя мама работала в бухгалтерии, которая располагалась в одноэтажном доме за пределами военного городка. Почти все сотрудники бухгалтерии были женщины. В Новый год решено было устроить праздничную елку для детей. Предполагалось, что каждый ребенок выступит со своим номером и получит подарок. Дома решили, что я прочту стихотворение. Но где его взять? У нас в доме книг, кроме школьных учебников Володи, не было, зато был настенный календарь, в котором публиковались в том числе и стихотворные тексты. Один из них выбрали для меня. Оказалось, что это довольно трудно – выучить стихотворение, которое тебе не особо нравится, но я справился. Позднее мне объяснили: две наши семейные библиотеки погибли в оккупации во время войны.

Мама привела меня на работу. Меня поставили на табурет рядом с елкой и, запинаясь, я прочитал стихотворение, от напряжения ничего не видя и не слыша. Тем не менее меня похвалили и вручили подарок.

Три впечатления остались у меня в душе после этого выступления. Мне показалось, что награду я получил незаслуженно, и это умаляло новогоднюю радость. Было еще какое-то странное ощущение казенной радости. Люди отмечали Новый год не потому, что ощущали его как праздник, а потому что так было принято. Они ждали, когда все закончится. И третье, совсем странное: мне показалось, что сотрудники бухгалтерии не очень хорошо относятся друг к другу. И это было особенно огорчительно, потому что я свою маму любил по-настоящему.

В следующем году к новогоднему празднику я подготовился лучше. Меня опять поставили на табурет, и я прочитал звонким срывающимся голосом:

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

Эту пушкинскую строфу я выучил с папиной помощью, он знал ее наизусть. Ему же пришлось отвечать на мои вопросы, связанные со смыслом и произношением отдельных слов. С дотошностью будущего историка я исследовал словарный состав этого стихотворения, пока не получил исчерпывающие объяснения. Впервые я встретился с текстом, который хотелось повторять вновь и вновь, то медленно – нараспев, а то быстро – с изменяющимся ритмом. Я вдруг понял, что существуют тексты, которые привносят в жизнь радость, и жизнь при этом становится захватывающе интересной.
 
Культурным центром нашего городка был Дом офицеров. В нем находилась библиотека, откуда мне приносили детские книжки. В большом кинозале показывали  художественные фильмы, как правило, про войну, а иногда мультфильмы для детей. В праздничные дни и в дни выборов фильмы крутили с утра до вечера. Благодаря этим фильмам мир неожиданно расширялся, становился красочным и зовущим. Помню танцующую Уланову в снятом на пленку балете «Ромео и Джульетта». С какого-то момента меня одного или вместе с Володей стали отпускать в кино. Я ходил также на платные сеансы и посмотрел, таким образом, фильмы «Дети капитана Гранта» и «Летят журавли», очень меня взволновавшие. Из мультфильмов особенно восхитили меня «Золотая антилопа» и «Снежная королева».

На Доме офицеров висели портреты руководителей страны.  Это был элемент абсолютно неколебимый, как само здание, портреты висели всегда. Однако и с ними бывали некоторые приключения. Однажды, когда мы прогуливались с папой, я вдруг увидел, как солдаты, стоя на лестницах, снимают один за другим портреты вождей. Их работой руководил офицер, одетый не в летную форму, которую я хорошо знал, а совершенно по-другому. Они сняли три или четыре портрета и стали перевешивать остальные, чтобы заполнить пустующие места. Из разговоров, которые вели между собой взрослые, я узнал, что лица, изображенные на снимаемых портретах, в чем-то провинились. Об этом я спросил папу: «Отчего их снимают?» Он ответил кратко: «Плохо работали». Так история впервые приветствовала меня как будущего своего поденщика, но я этого не заметил.

Мебели у нас почти не было. Да и откуда ей было взяться в послевоенное время. Бабушкина кровать с горой подушек, диван, на котором спали папа и мама, раскладушка Володи, моя кроватка и два стола – круглый обеденный и небольшой кухонный – вот и вся мебель. Между тем нужно было куда-то девать одежду. У папы появился костюм, помимо военной формы, у мамы – зимнее пальто и платье, у Володи – школьная форма, у бабушки – теплый шерстяной платок. Вопрос этот обсуждался за столом совместно,  решено было приобрести шкаф. Выяснилось, что купить шкаф в магазине невозможно, однако его можно заказать у мастера. Папа и мама отправились к столяру и сделали ему заказ – платяной шкаф из орехового дерева. Я был изумлен. Я знал орех, орешник – кустарник, из которого мальчишки мастерили луки, первый такой лук сделал для меня Володя. Тонкие гибкие ветви орешника никак не сочетались с досками, из которых должны были изготовить шкаф. Оказалось, что есть и другие породы орехового дерева. В стране ощущался недостаток всего, но ореховое дерево для нашего платяного шкафа нашлось. Помню день, когда его принесли в наш дом. Он сиял как подлинный именинник. «Господин шкаф!» – вдруг произнес я, и все засмеялись, таким точным и к месту оказалось это слово. Словесный мир расстилался передо мной как поле, на котором росли неведомые цветы. Этот шкаф прослужил нам не менее сорока лет. В его недрах на самом дне покоился парашют, с которым я совершил первый и единственный прыжок в своей жизни.
   
Не помню, откуда я узнал о смерти. В детском саду, безусловно, я уже знал о ней. Играя в войну, мы жертвовали собою, сражаясь с фашистами, как это делали герои фильмов про войну. Звучали голоса мальчишек: «Убит… не убит!» Это была игра, но существовала и настоящая смерть. Мы жили в военном городке, где большинство жителей составляли военные летчики, летчики бомбардировочной авиации, а также технический персонал, обслуживающий самолеты, и их семьи. Это было время освоения новой техники, которая не всегда надежно работала. Полеты заканчивались иногда аварийными посадками, а в некоторых случаях – крушением самолета и гибелью экипажа. Нечасто, но иногда все же случались такого рода происшествия. До сих пор мое сердце переполняет радость из-за того, что в папином полку никогда не было аварий со смертельным исходом.

В Доме офицеров выставляли шесть закрытых гробов, мимо которых под траурную музыку проходили сослуживцы и соседи погибших. Мне довелось присутствовать на таком прощании. Это была настоящая смерть, однако она меня почему-то совершенно не волновала. Смерть как личное горе мне довелось пережить впервые, когда умер наш домашний котенок. Нешуточная боль разрывала мое сердце. Меня поразила безысходность ситуации, невозможность исправить, изменить ее. Мне захотелось кого-то ударить, наказать за смерть моего котенка, но я не знал кого. Ночью мне приснился сон. Ко мне подошел старик и положил на мою голову свою руку. Это был дедушка, папин отец, умерший в эвакуации во время войны, я узнал его позднее на фотографии.

С детства смерть примеривалась и ко мне самому. Однажды я по какой-то причине остался дома один. Это была зима, на окнах рисовались белые снежные узоры. Вероятно, я был болен и поэтому не пошел в детсад. Чтобы развлечься, я взял провод и двумя оголенными концами вставил его в розетку. Раздался взрыв, в комнате погас свет, в коридоре послышались возмущенные голоса: «Опять пробки перегорели!» Мне было страшно в темноте, показалось, что в комнате присутствует еще кто-то, невидимый и ужасный. Когда пришла бабушка, я рассказал ей обо всем. Она буквально рухнула на стул и вдруг заговорила на незнакомом языке. Она бормотала слова молитвы, а я под звуки ее голоса вдруг успокоился и занялся своими игрушками.

Это был не единственный такой случай. Я падал с высокого дерева, чуть не утонул в реке. Однажды на меня рухнул тяжелый пружинный матрас, нетвердо поставленный у стены на скамейку, рядом с которой я играл на земле. Если бы не папа, который разогнул меня, я бы погиб, потому что дыхание мое прервалось. Помню, как я сидел на крыльце после этого происшествия и дышал с осторожностью, ощущая каждый вздох как что-то новое и неповторимое.
 
А вот детсадовская история, связанная также с падением. Все мальчишки хвастались друг перед другом чем-нибудь, чаще всего это были игрушки, подаренные родителями, и я тоже хвастался. Я рассказал, например, неизвестно по какой причине, что у меня есть парашют. Требовалось принести и показать его. И я стал просить папу принести мне с работы парашют. Он отнекивался как мог, но я не отставал.  В конце концов он сдался и обещал принести парашют. На это его обещание я теперь твердо ссылался. И он принес мне парашют, не очень большой, но очень красивый, из белого полупрозрачного шелка с прочной белой петлей внизу. (Это был так называемый вытяжной парашют. Он входил в состав парашютной укладки и во время прыжка вытягивал основной парашют из ранца, позволяя ему раскрыться.)
 
Ни одной секунды я не сомневался в том, что это настоящий парашют и что с ним можно прыгать. Точно так же восприняли его и мои друзья в детском саду. Осталось только решить, откуда прыгать и кто будет первым.  Всем было ясно, что первым должен быть я. Я шел по территории детского сада и выбирал место для прыжка. Самым лучшим местом была крыша веранды около пяти метров высотой. На эту крышу я уже не один раз взбирался по дереву, росшему рядом, но на этот раз почему-то приостановился. Прыжок с крыши, несомненно, прикончил бы меня или серьезно покалечил. Но кто-то – может быть, мой ангел-хранитель или Алена, о которой я всегда помнил, – удержал меня в последний момент от этого намерения, и я пошел в другом направлении – к спортивной деревянной конструкции высотой около трех метров, наверху у нее была горизонтальная площадка, откуда можно было совершить прыжок. И я прыгнул, держа парашют сзади у пояса за петлю, страшно ударился о землю и потерял сознание. После этого происшествия у меня появилось новое имя – «парашютист», сохранившееся до самой школы.

Жизнь была богата не только авантюрными приключениями. Существовала, например, музыка. Она звучала по радио и неизменно приводила меня в восторг. Она звучало по воскресным дням у Дома офицеров, а в праздничные дни повсюду. Музыка заставляла меня забывать обо всем. Фигура пятилетнего мальчика, замершего под динамиком в детском саду или дома в своей квартире, – это моя фигура. Раз или два в неделю к нам приходил Израиль Аронович – учитель музыки. Это был щуплый пожилой еврей, переживший холокост. Он проводил у нас музыкальный час. В игровой комнате стояло пианино, оно оживало под его пальцами и становилось осмысленным и прекрасным. Мы танцевали и пели под его аккомпанемент.
 
Из нас всех он больше всего любил Женю, которая, как выяснилось, ходила в музыкальную школу и играла на пианино. Если говорить о моих отношениях к девочкам, то именно она внушала мне чувства, в которых мне не суждено было разобраться. Однажды он попросил ее сыграть что-нибудь из школьной программы. Она села на вращающийся табурет и сыграла мелодию, которая на меня подействовала как волшебная флейта на детей из Гамельна. Я приблизился к пианино и замер, вслушиваясь. По окончании занятий учитель сказал воспитательнице: «Этого мальчика нужно учить музыке». Однако, когда мой папа спросил меня, хочу ли я заниматься в музыкальной школе, я наотрез отказался. Я был уверен, что у меня ничего не получится. Вероятно, я ошибался, но ушедшего, увы, не вернешь.

В городке имелся также духовой оркестр. Он появлялся в праздничные и воскресные дни и, медленно продвигаясь по улицам, оглашал воздух нестройным звучанием инструментов. Перед ним по мостовой бежали мальчишки. Чувства, которые я испытывал, не передать словами. Я бежал, подпрыгивая и взмахивая руками в такт или без всякой связи с музыкальным ритмом. По существу, это было славословие, но еще не оформленное словами. Пляшущий от восторга мальчик на мостовой, по которой шествует военный духовой оркестр, это, пожалуй, последнее, на чем мне стоит остановиться.

Дождь закончился, но капли, падающие с деревьев, продолжают стучать по крыше. Жизнь прекрасна в каждой своей неповторимой мелочи. Тайна разлита повсюду. Богоприсутствие ощущается в каждой картинке, которую мне предлагает память. Кто еще помнит об этом? Зачем понадобилось Ему создавать меня? Так же ли любуется Он блеском снежинок морозным утром под светом фонаря, как я любовался когда-то? Он молчит и не дает никаких объяснений, но я верю, что объяснения будут получены.